Человек неотсюда

ЧЕЛЯБИНСК, 195? год.

От Свердловска до Челябинска ночь пути. Поезд тащится медленно, средняя скорость двадцать-двадцать пять километров в час. Можно выспаться на третьей полке общего вагона в соседстве с чьими-то сумками, узлами, чемоданами – не раздеваясь, не поворачиваясь с боку на бок, вдыхая чужие выдохи и выхлопы, едкий табачный дым, перегоревший сивушный дух, колбасно-чесночную отрыжку, настоенную на огуречном рассоле, угольную пыль, проникающую снаружи, и запахи незакрывающегося вагонного гальюна.
Особое удовольствие доставляет утреннее просыпание. Прыжок из-под потолка на колени или на голову сидящего внизу пассажира (или сидящей внизу пассажирки), недовольство, ворчание, нарекания, ругань, мат, проклятия, угрозы – когда как, когда что, кто как и кто что, но многолетняя привычка вырабатывает иммунитет к любым возможным проявлениям недоброжелательности.
– Доброе утро, папаша! Доброе утро, мамаша! Доброе утро, трудящиеся нашей прекрасной родины! Братья и сёстры, соотечественники и соотечественницы, к вам обращаюсь я, друзья мои! С благополучным прибытием вас! Вас и нас, нас и вас. Нас улица шумом встречала, шумела бульваров листва, вступая под своды вокзала, шептали мы: "Здравствуй, Москва!" И Челябинск тоже – здравствуй!
Теперь – потянуться. Поднять руки, выгнуть спину, напрячь до "не-могу" ноги, сжать в тугой ком ягодицы, крякнуть, непременно крякнуть: "Кря!"
Пассажиры уже стоят в проходах, толкают друг друга, стягивают с верхних полок на свои и чужие головы узлы, кошёлки, сумки, чемоданы – перевязанные верёвками, бечёвками, брючными ремнями, электрическими шнурами. Наступают один другому на ноги, отрывают пуговицы, роняют шапки, теряют калоши (теперь разрешено писать "галоши"! – но теперь мало кто знает, что это такое…)
На перроне – мама. Встала ни свет, ни заря, первым автобусом приехала из Копейска, примчалась на вокзал, чтобы успеть к прибытию поезда, чтобы встретить, чтобы пораньше увидеть сына, чтобы прижать к груди непутёвую его голову, замереть, улыбнуться, всплакнуть… – Мама!
Сейчас троллейбусом до центра города, к телеателье, к городским авиационным кассам, там остановка автобуса на Копейск, потом ещё минут сорок тряски по ухабистой дороге, которая хуже любого бездорожья, а там – дом, там ждёт не дождётся отец…
Около авиационных касс пришлось подождать: один автобус прошёл переполненный, не остановился, второй – тоже. На дворе ноябрь, предоктябрьские дни (советский идиотизм: предоктябрьский ноябрь!), скоро великий революционный праздник, улицы уже украшены красными флагами, портретами классиков марксизма-ленинизма и очередных временщиков, дежурными лозунгами и призывами. Снега нет, но по земле змеится жидкая позёмка, морозно, ветренно. Мне почти двадцать один года, я пижоню – на плечах лёгкое пальтишко нараспашку, на ногах хлипкие туфли. Стараюсь выгнуть грудь колесом, а дрожь подло потряхивает тело и вгоняет его куда-то за рёбра, под диафрагму. Бр-р, холодно (как теперь добавили бы – "блин!").
Каждый прибывающий троллейбус выплёвывает на остановку ещё порцию пассажиров. "Вы на Копейск?" "На Копейск." "Давно ждёте?" "Да уж с полчаса." "Ух ты!"
Перехватываю взгляд невысокого коренастого мужчины в светлом импортном плаще на меховой подстёжке. У мужчины смуглый, очень тёмный цвет лица, какой-то нездешний загар – не только не уральский, но даже и не черноморский, какой-то отливающий золотом, и – вообще – весь он, этот мужчина, какой-то НЕ НАШ.
Задумываюсь, задаюсь вопросом: откуда здесь, в закрытом, застёгнутом на все пуговицы Челябинске, такой чужой гражданин? На эту землю отродясь не ступала нога чужестранца. Город, напичканный "почтовыми ящиками", пуще огня боится взгляда "из-за кордона"!
К слову: пройдут немногие годы, и герой Первого конкурса имени П.И.Чайковского Вэн Клайберн, почти наш русский Ван Клиберн, изъявит желание присутствовать на каком-то Всесоюзном музыкальном мероприятии, проведение которого готовится в столице Южного Урала.
Среди отцов города начнётся переполох. Отказать победителю? Неудобно, хотя, ради безопасности любимого отечества, патриоту позволительно совершить любой неблаговидный поступок. Но – ведь это Ван Клиберн, ведь он собственноручно играл "Подмосковные вечера" для руководителей Партии и Правительства, и они дружно подпевали и рукоплескали ему!
Пленум обкома прозаседает целую ночь. Кто возьмёт на себя ответственность за пребывание гражданина почти вражеской западной державы на секретной Челябинской земле? Есть желающие взять на себя подобную ответственность? Нет таких желающих!
И мероприятие перенесут – в Куйбышев. Пусть себе приезжает, слушает, играет, берёт свои знаменитые аккорды в пять октав (не в пять? в полторы? пусть в полторы!), пусть восторгается истинно русским гостеприимством – там, на радушной волжской земле. А к нам на Урал – ни в коем разе!.. Ведь у них там, в Куйбышеве, что? Течёт река Волга издалека долго! А у нас на земле Уральской? Вечер тихой песнею над рекой плывёт… То-то и оно.
Однако, вот он, странный гражданин, который – явно НЕ НАШ гражданин, стоит на автобусной остановке в центре почти несуществующего Челябинска и смотрит на меня – долго и пристально, смотрит и улыбается…
Перехватываю его НЕ НАШ взгляд – НЕ НАШ, но – очень тёплый, дружелюбный, доброжелательный, и невольно улыбаюсь в ответ.
– Калт? – вдруг спрашивает меня НЕ НАШ гражданин. (– Холодно?)
– Калт, – соглашаюсь я. (– Холодно.)
– Ун дортн из варм, – говорит он. (– А там тепло.)
– Ву – дортн? – уже почти догадываюсь я – со страхом и радостью. (– Где – там?)
– Ин Эрц-Исроэл (– В Стране Израиля.), – подтверждает он мою робкую догадку: да какой же он НЕ НАШ? – НАШ он, НАШ, конечно, НАШ!
– Зайнт ир фун дортн?! – восторженно ору я. (– Вы оттуда?!)
– Йо, – улыбается он мне в ответ. (– Да.)
В это самое время к остановке подходит копейский автобус. Он ещё не остановился, он только притормаживает, его дверь вздрагивает и делает несмелую попытку распахнуться и впустить внутрь пассажиров.
И тут моя мама, моя героическая еврейская мама – аидише мамэ – повторяет подвиг Героя Советского Союза Александра Матросова: всем своим телом она бросается на амбразуру автобусной двери, взламывает её и с несвойственной ей силой вталкивает меня в ещё движущееся, в ещё неостановившееся, в ещё не до конца открывшее свою утробу транспортное средство. Мама тяжело дышит, моей маме страшно: на дворе всего-навсего 195… кажется, седьмой год, ещё и пяти лет не прошло со смерти великого вождя и всего двадцать лет – с тридцать седьмого и десять – с сорок седьмого, и вокруг красные знамёна и портреты, и лозунги, и призывы, и… маме страшно – за сына, за меня.
Автобус отходит от остановки, я смотрю в узкое дверное оконце, а НАШ-НЕ-НАШ гражданин отъезжает назад, улыбается и машет рукой в ненашей жёлтой замшевой перчатке. Шолэм! Шалом! До встречи – на родной земле…
До встречи?
_____________

ТЕЛЬ-АВИВ, 1972 год.

Ещё мне предстояло наведаться в учреждение, которое в простонародье называлось министерством иностранных дел. На самом деле офис, в который меня пригласили, входил в состав Канцелярии Главы правительства и назывался "Бюро по связям с восточноевропейским еврейством".
Высокий забор с малозаметной вывеской, проходная, в ней старичок-пенсионер, прекрасно говорящий по-русски, зелёный двор, в его глубине двухэтажный особняк. Старичок позвонил куда-то, что-то сказал на иврите, назвал мою фамилию.
– Пройдите вверх по лестнице, вас встретят.
Строгая женщина ждала меня у входной двери.
– Здравствуйте. Меня зовут Номи. Посидите несколько минут в коридоре, сейчас Яка освободится и примет вас.
Сидеть мне не хотелось, я больше двух часов просидел в автобусе – от Беэр-Шевы до Тель-Авива. Прислонился к стенке, огляделся. Коридор как коридор, дверь слева, дверь справа, дверь прямо.
Входили и выходили люди, сидели ещё три или четыре посетителя, похоже, такие же, как я, новички.
Открылась входная дверь и быстрым шагом в глубь коридора прошёл невысокий широкогрудый мужчина. Он мельком зацепил меня взглядом, задержал на миг и увёл глаза дальше, не проявив никакого интереса. Потом вдруг придержал шаг, оглянулся, ещё раз окинул меня взглядом – глаза чёрные-чёрные – и прошёл твёрдой походкой хозяина в конец коридора. Открылась и закрылась дверь, поглотив мужчину.
Где, где я его видел? Полный абсурд, он, конечно же, израильтянин, работает здесь, в "Бюро", но эти чёрные глаза, коренастая фигура, руки… в желтых перчатках… " Калт? – услышал я голос. – Ун дортн из варм…"
Не может быть!.. Не может? Нет, может! Может быть! Точно: начало ноября 195… кажется, седьмого года… неожиданная встреча в Челябинске… Странный господин… очень странный.
Скрипнула дверь, передо мной высокий худощавый совершенно лысый человек, за стёклами очков насмешливые пронзительно-умные глаза.
– Илья? Входите.
Пропустил меня, указал на стул: "садитесь", обогнул письменный стол, сел.
– Меня зовут Яка. Сокращённое от Яков. Отчеств у нас нет, поэтому – просто Яка.
– Извините, Яка, только что мимо меня прошёл человек, такой коренастый, чёрные глаза, он вошёл в комнату в конце коридора. Кто это?
– В конце коридора? Это наш шеф Нехемия Леванон. Почему вы спрашиваете?
– Я с ним знаком. Я встречал его в Челябинске.
– В Челябинске? Сомнительно… Если бы в Москве или Ленинграде… Он там некоторое время работал. Потом русские его выслали как persona non grata, было такое в его биографии.
– Нет, Яка, точно, именно в Челябинске, это он, я его хорошо запомнил, мы разговаривали на автобусной остановке, он сам сказал мне, что он из Израиля. Он спросил: "Калт?" Я говорю: "Калт." А он говорит: "Ун дортн из варм." Представляете? Моя мама чуть не умерла от страха.
– Идёмте! – поднялся Яка.
В кабинете было накурено, мой челябинский знакомый (теперь я уже нисколько не сомневался) держал во рту сигарету и прикуривал её от ещё непогашенного окурка, на столе под грудой скукоженных сигаретных останков была погребена пепельница, о её существовании можно было только догадываться.
– Нехемия, трум-турурум-турурум-бурурум, – сказал Яка на иврите, я уловил "Илья", "Челябинск", "Калт?"
Нехемия закашлялся, вскочил, выбежал из-за стола, схватил меня обеими руками за плечи и энергично сдавил.
– Дорогой мой! – закричал он хриплым голосом хронического курильщика. – Дорогой вы мой! Рассказывайте.
Он усадил меня перед собой.
– Вы помните, да? Я тогда только на вас посмотрел, сразу понял, что есть с кем разговаривать! Но ведь вы… – он прокашлялся, – ведь вы приехали не из Челябинска, вы ведь свердловчанин?
– Да, но мои родители – копейчане, они и сейчас в Копейске. Я приезжал тогда на октябрьские. Тысяча девятьсот пятьдесят… кажется, седьмой. Правда?
– Пятьдесят седьмой? Нет, не может быть. Пятьдесят пятый.
Я задумался. В марте пятьдесят седьмого меня исключили из комсомола, потом я взял академический отпуск и жил у родителей. Пятьдесят шестой – тоже не может быть, в начале ноября пятьдесят шестого в институте были волнения, беспорядки, выступил Артур Немелков с требованием изменить государственный строй, ввести многопартийную систему, на меня как раз тогда написали донос и начали таскать. Действительно, пожалуй, пятьдесят пятый.
– Да, наверно пятьдесят пятый… Скажите, Нехемия, как вы попали в Челябинск? Ведь Челябинск – он такой закрытый, а вы иностранец, и вдруг вы – в Челябинске!
Нехемия опять долго кашлял, прикуривал новую сигарету, гасил окурок.
– Дорогой мой! – наконец проговорил он. – В этом кабинете с некоторого времени принято, что вопросы задаю я. На чужие вопросы в этом кабинете я не отвечаю, так здесь принято.
Он улыбнулся и поднял трубку зазвеневшего телефона.
– Идёмте, – шепнул Яка. – Идёмте, у меня к вам много вопросов.