УКРА НА

            Ещё рано, а солнце уже высоко над горизонтом – белый слепящий круг в глубине безоблачного неба. Горячий ветер шуршит у меня над головой листьями акации, к которой я прислонился спиной. Её тонкие колючие ветки с миниатюрными овальными листиками дают слабую тень, жар пробивается сквозь них и нагревает мне макушку, а я сижу, уставившись в землю, и разглядываю муравьёв. Они беспорядочно бегают по грудкам сухой земли, а я ставлю на их пути препятствия – веточку, или листик, или кусочек коры – и смотрю, как они их преодолевают: перелазят или обходят сбоку, или вовсе поворачивают назад. Но каждый раз, когда на их пути возникает неожиданная преграда, они останавливаются и шевелят усиками, иногда поднимая в воздух переднюю пару лапок, – наверное, пытаются распознать, что это перед ними, или примеряются к новому изгибу рельефа, оценивая свои муравьиные силы.
            В нескольких метрах передо мной начинается поле – большие комья чёрно-серой земли, затвердевшие на солнце, усеяны золотисто-зелёными, в один рост колосьями. Ветер скользит по ним волнами, и мой братишка купается в них, как в море, бегает и падает на колоски, и из притоптанных выковыривает недозревшие зёрна и грызёт их. Он совсем малой, в трусах и панаме. Сколько это ему, года три? А мне тогда сколько? Двенадцать? Он уже весь испачканный и поцарапанный колосками, и белая панама в серых пыльных пятнах сползла на бок, но он не устал и вот погнался за стрекозой, нещадно топча пшеницу.
            Я снова смотрю на землю: смотрю на свою тень на фоне тени акации – на фоне теней её листьев, веток и колючек, танцующих подо мной. Где-то лает собака. Это из села, там, дальше, левее за лесополосой. И оттуда же слышен звук мотора – ревущий, такой, как у старого автобуса.
            Домой идти не хочется, и до обеда ещё долго. Но во дворе есть сливы, и абрикосы висят на ветках переспевшие, а ещё маленькие недозревшие грушки, и может даже осталась вишня где-то на верхних ветках. Бабушка наверняка уже нажарила карасей. Так что надо возвращаться. Поесть чего-нибудь, брать велик и гнать на речку – как раз до обеда успеть.
            – Кирилл! – зову я брата. И ветер отвечает мне густым шелестом высоко вверху.
            Куда он побежал – налево или направо – не помню. Везде вдоль края поля пшеница притоптана.
            – Кирилл! Давай, пішли додому! – кричу я. Но ответа не слышу.
            Я смотрю на солнце, прищурив глаза. Кто оно, враг или друг мене? Или брат? Жарит невероятно. Но зимой больше всего скучаешь именно по этому жару.
            Надо найти малого и двигать домой. Я встаю с земли, отряхиваю от сора джинсовые шорты, обвязываю вокруг головы футболку, как бедуин, и подхожу к колоскам. Я стою лицом к полю, а влево и вправо – куда видит глаз – за моей спиной тянется лесополоса. Брата нигде не видно.
            Поле передо мной бескрайнее – вдалеке сливается с небом. Такое бывает? Оно, как море, – тревожащее. Ветер катит по нему волнами, кидает его жёлтые воды из стороны в сторону и шуршит, шуршит, шуршит. Порыв бьёт мне в глаза пылью, поднятой с земли. Я чувствую, как колосья накатываются на меня, как будто настоящая морская волна, и мне становится тоскливо, тревожно и… как-то пусто.
            Вдруг далеко впереди я слышу крик брата: «Ми-иша-а...!». Его последний звук сливается с шелестом пшеницы, и меня нервно дёргает вперёд. Я начинаю идти, разгребая руками в разные стороны колосья и проваливаясь ногами в старых сандалиях в ямы между комьями земли. Ветер снова приносит издалека: «Ми-иша-а...!», и что-то снова толкает меня вперёд, очень сильно – какая-то невероятная, неземная тоска, журба, туга заставляет бежать, спотыкаясь, отмахиваясь от колосков, навстречу ветру.
            Я не могу ничего крикнуть в ответ. Или не хочу? Мне кажется, что далеко впереди я вижу, как мелькает среди жёлтых волн белая панама с пыльными серыми пятнами, и как мой братишка мчится сквозь колоски за стрекозой, не замечая ничего вокруг, и кричит моё имя.
            Но я не хочу кричать ему в ответ, не хочу перекрикивать шелест пшеницы, и гудение ветра, и тишину безмятежного неба, и молчание раскалённого солнца…
            Я оборачиваюсь и вижу, что за моей спиной уже нет акации и зелёной стены лесополосы, а только бесконечное жёлтое поле, переходящее на горизонте в тёмно-синий небосвод… Я начинаю тонуть в нём, как в море, и ветер бросает мне в лицо жёлтые брызги колосков, накатывает со всех сторон, и я не знаю уже, откуда я пришёл, и в какую сторону бежал, где мне искать своего брата, и смогу ли я вернуться обратно…
 
            Я всё ещё слышу шелест пшеницы, когда поднимаюсь с кровати и подхожу к окну. На улицы темно, сыро и холодно, но ветер, разбивая мелкие осенние капли об стекло, гудит так же, как во сне. Ночь прекрасна, срывает с каштана последние жёлтые листья. На тёмной кирпичной стене дома через дорогу под окнами первого этажа большими белыми буквами написано: «УКРАЇНА», и что-то замазано краской справа от текста.
            Я смотрю на это слово и улыбаюсь блаженной улыбкой, и даже посмеиваюсь тихонько от радости, или от глупости, или от гордости. Я думаю, что такая она у меня и есть, как это слово – большая и светлая, в порыве кем-то краской на стене нарисованная…
            До утра уже скоро, и я хочу досмотреть свой сон. Мне нужно успеть найти своего брата и сгонять с ним на речку. Он снова меня позовёт, и я пойду в его сторону. Но я не буду кричать ему в ответ. Нет. Я хочу оставить внутри себя эту пустоту, манящую и тревожную. Я хочу, чтобы все звуки и свет вокруг, вся эта жизнь, которой так много в моей волшебной земле, наполнили меня до краёв, растворили, развеяли – словно меня никогда здесь и не было.