Жить по обряду. Интервью Л. Абдулаева

Леча Шарипович Аддулаев родился в 1953 году в Казахстане. В 1975 году окончил филологический факультет ЧИГУ.
Автор трех поэтических сборников:  «Первая волна» (1982 г.), «Корни и крылья» (1987г.), «О снах мои сны» (2002 г.).
Основная особенность лирики Л. Абдулаева – это, прежде всего, вопросы самому себе: о смысле жизни, о месте человека в мироздании.
В последние годы Леча Абдулаев занимается переводами на чеченский язык произведений зарубежных     классиков.
В 2003 г. в серии «Библиотека журнала «Стела1ад» («Радуга») вышла в свет повесть французского писателя Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц». Это 189 издание переводов этого произведения на языки народов мира.
Работает главным редактором республиканской общественно-политической газеты «Даймохк».

Вопрос: Уважаемый Леча Шарипович, расскажите, пожалуйста, о себе. Детство, студенческие годы, любимые книги…

Ответ: Я родился в Казахстане. Год с небольшим своей сознательной жизни провел там. Это для меня целая эпоха. Если ребенок может испытывать ностальгию, если ностальгию вообще можно испытывать по местам, где ты никогда не бывал, – какая может быть ностальгия у ребенка, которому три, четыре года от роду (мне было всего четыре, когда наша семья приехала в Чечню), но это чувство было, говорю это без всякого кокетства. И не просто чувство, но и ясное четкое понимание, что мы не дома, что путь домой еще предстоит проделать. В моем детском лексиконе уже были слова «Кавказ», «Дег1аста», «1ежийн беш», «Шалаж-хи» и т.д.
Мое первое потрясающее впечатление там – это музыка. Вернее, чеченские… не песни даже, а мелодии. Песню со словами я помню только одну – «Лорси Лида» которую пел, как я потом узнал, Ахмед Хамхоев. Я ее тоже пел, но вместо «Ва Лорси Лида», естественно, произносил совсем другое имя, имя взрослой замужней женщины, нашей ближайшей соседки. Это была целая история, из-за которой долго еще в наших семьях взрослые, как правило, женщины, надо мной потешались. Я запоминал все, подражал гармони, дечигпондару. Я уже знал имя лучшего гармониста – Димаева Умара, лучшего дечигпондариста – Цугаева Супьяна. У нас в доме приемника еще не было, и я поднимал настоящий «бунт» с требованием отвести меня туда, где поют чеченские песни.
Концерт чечено-ингушских песен тогда передавали, если не ошибаюсь, по пятницам. Музыка еще долго оставалась главным пристрастием в моей жизни. И потом, по большому счету, мне кажется, я и писать-то начал, чтобы не сойти с ума от бессилия что-либо поделать с музыкой, которая все время звучала в голове. Я до сих пор убежден, что мое призвание было писать музыку, а не стихи.
Что было дальше? В 1957 году наша семья вернулась на родину. Если кто-то читает мои стихи, в них все это описано.

…Гуттар а схьагуш син б1аьрга
цхьа некъ бу, некъ – ц1ехьа бог1у.

Или:

Шалаж йистехь соцу машен,
Дуьхьалдолу деса ц1а…

Мы остановились в этом пустом доме. Бабушка плакала. То есть, не плакала, но было впечатление, что плачет. Глаза что ли прятала. Я не понимал, почему взрослые ведут себя так, будто не рады, что мы дома. И лишь на второй или третий день, когда бабушка сказала: «Пошли, мы пойдем туда, где наш дом», – я все понял. Понял, что до родного дома мы не дошли.
Когда мы с бабушкой пришли к месту, где должен был находиться наш дом, дома, конечно, не было. Был участок земли, весь заросший кустарником, бурьяном, без ограды, без единого признака того, что здесь когда-то жили люди. Отец уже возился там. Я все это прекрасно помню. Ориентируясь по большому яблоневому дереву, которое должно было находиться примерно посередине двора, он определил и пределы двора, и место, где должен был стоять дом. Нашел фундамент, и на этом фундаменте отстроил впоследствии дом, точно в том виде, в котором он был оставлен в день выселения. И это второе потрясающее впечатление моего детства и, если хотите, величайший символ. Символ не просто возрождения нашего народа, а торжества справедливости, достойного поведения человека – не плакаться в жилетку, а твердо стать на землю, восстановить то, что разрушили. Если Всевышний не дал тебе возможности противостоять силам зла, проучить как следует обидчика, то надо, по меньшей мере, проигнорировать их, делать свое дело, идти вперед. Потерявший отца, стань на его место, потерявший сына, воспитай внука и т.д.
В феврале 2000 г. история повторилась. Если в сороковые все разрушили, то теперь все разграбили, а оставшееся сожгли. И я бесконечно благодарен своему отцу, братьям, которые никуда не укатили, а, уповая лишь на Всевышнего Аллаха, взялись за дело: отстроили жилища, одели, обули себя и домочадцев, приобрели заново все самое необходимое. А ведь не сохранилось в буквальном смысле ни иголки после того славного сражения, из которого вышел победителем над мирными катар-юртовцами генерал, герой России Шаманов. (Да будут ему сниться только легкие сны, без обугленных трупов и трупиков!.. Прости меня, Аллах.)
Очень сложно рассказывать о детстве, студенческих годах. Если коротко – что расскажешь? – а предашься воспоминаниям, – история получится очень длинной. И моя ностальгия по тем временам не столько по быту того времени, не столько по детству, юности, сколько по взаимоотношениям между людьми того времени. Тогда мужчины были мужчинами, женщины – женщинами, дети – детьми. Каждый знал свое место, и каждый имел свой голос. Когда в доме появлялось что-нибудь стоящее из еды, мужчина, глава семьи не садился есть с женщинами и детьми, а обязательно посылал за соседом с приглашением отобедать или отужинать вместе. И мужчины трапезничали отдельно. Женщина или кто-нибудь из подростков их обслуживали. Они не просто утоляли голод, а вели беседу. Это был скорее ритуал. Дети слушали и, как говорится, все мотали на ус. Мне теперь кажется, что они и говорили, главным образом, для того, чтобы их слушали дети, нежели просто так, лишь бы поговорить о чем-то. Это был своего рода народный институт воспитания. Лучшими академиками для меня остались старики того времени. Делая замечание, они никогда не говорили: «Хьуна эхь ца хета!». А говорили: «Хьуна и эхь ма ду, хьайн ден волчу хьоьгахь, иштаниг товш ма дац» и т.д.
Когда начиналась вот эта наша смута, когда я слышал оскорбления, которыми наши мужчины публично награждали друг друга, то думал: все! прольется кровь! Но нет, на другой день видишь по телевизору: сидят рядышком и еще шутить изволят, и уже третьих покрывают дружно. Вот до чего дожили, «доцивилизовались». Для людей, которые сохранили в себе тот еще чеченский менталитет, трагедия не в том, что наша жизнь стала сложной, трудной, а в том, что она стала примитивной, недостойной, где нет места мудрецу, мужчине, чтобы было понятнее, – джентльмену…
Что еще хотелось добавить? Ни школа, ни университет ничем особенным меня не заинтересовали. У них всегда были одни интересы, у меня – другие. Я учился настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы меня по возможности оставили в покое. Моей настоящей школой была сама жизнь, и она всегда была намного интересней того, что, а главное, как происходило в стенах школы или университета. Достаточно сказать, что меня начали «учить», не обучая языку обучения. Помню, как нас заставляли писать сочинения, но не помню, чтобы меня этому кто-нибудь учил. Заставляли постигать науки, не объясняя элементарной терминологии. Обо мне говорили, что я способный малый, но не хочет заниматься. Заниматься я хотел, но не знал – как. Я не хотел заучивать тексты из учебников, в которых я ничего не смыслил по очень простой причине – незнания языка. Многие из тех, кто хорошо учился, тем и отличались, что могли произносить вслух заученные тексты из учебников. Были, конечно, и такие, кто учился осмысленно, имел знания. Но они более или менее владели русским языком: кто-то позже нас приехал из Казахстана и имел возможность несколько лет проучиться там, где язык общения со сверстниками был русский, кого-то, может, дома научили. Поэтому книга в мою жизнь вошла значительно позже, чем, скажем, музыка, кино. И русскому языку я учился, главным образом, пытаясь понять смысл песни, чем стихотворения из школьной хрестоматии, или реплики киногероя, чем персонажа повести или романа. И в этом смысле мне больше дали Жан Татлян, Муслим Магомаев, Валерий Ободзинский и другие тогдашние популярные певцы, чем вся моя школа. Я знал наизусть тексты почти всех песен того времени, пел, играл на гитаре. Я считаю своими учителями киногероев Жана Маре, Жерара Филиппа, Гойко Митича… Всех не перечислишь. А книги пришли потом. Можно считать, кое-что успел наверстать еще тогда. Это и так называемые рыцарские романы:  «Три мушкетера» А. Дюма, конечно-же, «Зелимхан» Д.Гатуева, затем и М.Мамакаева и «Овод» Э.Л. Войнич,  «Как закалялась сталь» Н. Островского и др.

Вопрос: Что для Вас поэзия: выражение навязчивых мыслей и чувств, фантазии, автобиография, музыка слова, мифотворчество, состояние души, рифмы или «сны о снах»?

Ответ: Я уже говорил, чем для меня стала тогда, еще в начале пути, поэзия. На подсознательном уровне это была попытка освободиться от музыки, которая звучала в моей голове. Записывать музыку по нотам я не умел и, незаметно для себя, стал записывать ее словами. Один мой приятель заметил на моем столе одну из таких записей и спросил: «Ты что, пишешь стихи?» Я ответил, что и в голову никогда не приходило. Тогда он стал доказывать, что я должен писать, что у меня есть способности... И я решил попробовать – ну, просто шутки ради, что ли. Но когда взялся за перо, задумался, тема пришла нешуточная. Вспомнил Зелимхана Харачоевского. Результат моих размышлений о славном абреке на второй день я показал все тому же приятелю Мусе Темирбулатову. Он стал настаивать, чтобы я послал эту вещь в районную редакцию. И, представьте себе, ее опубликовали. Никогда не думал о карьере литератора или журналиста. Это было в 1976 году. Мне было 23 года, работал школьным учителем в родном селе Катар-юрт. Но именно эта первая вещь все изменила в моей жизни. В феврале семьдесят седьмого Шахид Гадаев (Дала гечдойла цунна!), тогдашний редактор Ачхой-Мартановской районной газеты, пригласил меня в редакцию и предложил работу. Сразу же оговорился, что я могу писать и на русском, но редакция имеет проблему – нехватка людей, пишущих на родном языке. И я решил, в меру своих возможностей, посодействовать снятию этой проблемы, т.е. писал в основном на чеченском. Но очень скоро обнаружил, что писать на чеченском – дело, мягко говоря, не совсем престижное. Как бы ты ни старался, материалы на чеченском языке проходили вторым сортом. Не у редактора тогдашнего, не у редакции (хотя потом были и другие редактора, это другие истории), а у районного начальства и зачастую у тех людей, о которых и для которых я писал. Это меня глубоко задело. Не потому, что это было отношение к моим материалам, а потому, что это было отношение к моему родному языку в моем же доме. С этого момента и газетные публикации, и поэзия для меня стали внутренним, а порой и открытым протестом против такого отношения. Это не поощряли, а однажды сказали (уже при другом редакторе): или пишешь не на чеченском, или уходишь. Я ответил: пишу только на чеченском и остаюсь. И вплоть до 1995 года писал исключительно на чеченском. С работы каждый раз уходил только по собственному желанию, а не тогда, когда просили, и только, когда сам решал. Это к тому, что все в воле Всевышнего, а не в руках больших и маленьких начальников. Когда начиналась эта смута, говорили, мол, действовать не давали, собственной жене не мог быть хозяином и т.д. Давали, только не умели просить, а зачастую просто не хотели брать, даже когда предлагали. Конечно, в какие-то периоды советской истории, за то, что просишь неумело или взял не спросивши, человек мог и головы лишиться. В брежневские времена лишали должностей, партбилетов или не допускали до этой благодати. Тем, кто слишком преувеличивал значение всего этого, как раз ничего не давали. Слава Аллаху, что все это теперь в прошлом, хотя то, что сегодня мы переживаем, – следствие причин, заложенных все в те же времена, в той действительности.
Что для меня поэзия в вот эти последние десятилетия? Конечно, и мысли, и чувства, и автобиография и др. Но, если говорить о главном, это, прежде всего, возможность хоть иногда оставаться вне конкретного времени, возможность избавиться от ощущения пространства, т.е. физического нахождения где-то конкретно, ощущения привязанности к конкретному адресу. Находиться в таком состоянии, где размыты границы между прошлым, настоящим и будущим, между понятиями сны – явь, жизнь – смерть и т.д. Если говорить о каких-то чисто профессиональных вещах, занятие поэзией – это общение с языком, где язык и ты – собеседники, и ты больше слушаешь, чем говоришь, или это путешествие по океану, где язык – это океан, а то, что тебе удалось зафиксировать в виде какой-то конкретной вещи – это маленькие островки, которые ты для себя открыл, открываешь…
Вопрос: Как Вы пишете? Ждете вдохновения или же трудитесь над созданием каждой строки? Создаете произведение стихийно или по заранее намеченному плану?
Ответ: Раньше бывало всякое: и ожидание вдохновения, и попытки написать что-то без всякого вдохновения. Сегодня я не думаю о таких вещах. Я думаю вообще. Ухожу в себя или куда-то еще. Если что-то там вижу или слышу, записываю. Никаких заранее намеченных планов не бывает. Как правило, многое из того, что написано, возникало, что называется, экспромтом. Конечно, что-то потом поправляю, что-то выбрасываю, что-то добавляю. Но это для меня скорее отдых, чем труд.

Вопрос: Какова разница между замыслом и воплощением?

Ответ: Я не знаю, что такое замысел, когда речь идет о стихах. Поэма, наверное, другое дело. Но у меня нет больших поэм, о замысле которых можно было бы что-то сказать. Если говорить о воплощении, мне кажется, оно всегда меньше твоих мыслей, ощущений, фантазий, но иногда больше твоего умения все это описать, твоего мастерства в данном ремесле. Здесь я говорю только о себе.  Многое из того, что написано, особенно в последние годы, скорее записано, или зафиксировано, чем написано.

Вопрос: Переделываете ли Вы стихи, когда переписываете или оставляете как «осенило»?

Ответ: Мне кажется, что я уже частично ответил на этот вопрос. Если быть более конкретным, я мало чего переделываю в том, что уже записано или написано. Может быть, это плохо, но я не могу заставить себя трудиться. Как водолей, родившийся в год змеи, я человек, мягко говоря, немного ленивый и независимый. Если какая-то вещь не поддается, я ее откладываю, а то и вовсе отправляю в корзину.

Вопрос: Леча Шарипович, кто оказал влияние на формирование Вас как поэта? Кого Вы перечитываете?

Ответ: Я не настолько амбициозен, чтобы считать себя сформировавшимся поэтом и вообще, считать себя поэтом по определению. Скорее на формирование моих представлений о поэзии, формирование вкуса влияли, и влияют очень многие. Это, прежде всего, наш великий поэт Магомет Мамакаев. Может быть, влияли великие испанские поэты, к примеру, Антонио Мачадо и такой непохожий на него русский поэт Иосиф Бродский. В разные периоды влияли разные поэты. И не только поэты, но и просто хорошие, порядочные люди, с которыми довелось встречаться, дружить. Кого я перечитываю? Это всегда зависит от душевного настроя, состояния. В какие-то моменты хочется почитать С.Есенина, в другой раз тех же испанцев или И.Бродского. Список можно продолжить. Это и М.Лермонтов, и О.Мандельштам, и Б.Пастернак и многие, многие другие. Хотелось бы ближе познакомиться с англоязычной поэзией прошлого века: почитать того же Фроста, Одена, Йейтса, Уолкотта и т.д. Но книги этих поэтов пока недоступны. Ничего удивительного в нашей ситуации.

Вопрос: Вас считают поэтом довольно сложным, глубоко философским. Некоторые Ваши произведения требуют неоднократного чтения. Чем Вы это объясните? Как Вы относитесь к проблеме доступности поэзии?

Ответ: Я не знаю, чем это объяснить. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы эти вещи были понятны, доступны, но, наверное, я еще не достиг такого мастерства изложения своих мыслей, ощущений и т.д. Что касается «глубокой философии», могу сказать, что я не являюсь философом, я мусульманин и не нуждаюсь в поисках истины. На истину Всевышний уже указал. Я лишь пытаюсь приблизиться к этой истине через познание самого себя. От Ибрах1има до Муххьаммада (1.с.в.с.) религия одна, путь один, ответвлений много, правд много, истина одна, и лучшая из наших правд та, что приближает нас к единственной истине, которая от Всевышнего, Единого Бога. Худшая из наших правд та, что удаляет нас, уводит нас от этой истины. В этом смысле величайшие мудрецы прошлого Конфуций или Сенека для меня являются скорее людьми религиозными, чем философами в обычном понимании. Думая об этих личностях, я всегда вспоминаю слова великого исламского мыслителя – имама Абу Хамида аль-Газали, что в раю есть место, отведенное мудрецам.
Я убежден, что мудрость больше, чем философ, поэт и т.д. Мудрец служит истине, ал-Хьакъ  – одно из прекрасных имен всевышнего Аллаха. Мудрец – раб Аллаха, Единого Бога, и он не может быть больше ничьим рабом – ни доллара, ни собственных амбиций ...

Вопрос: Занимаетесь ли Вы переводами?

Ответ: В молодости занимался и даже некоторое время публиковал свои вещи в районной газете. Молодость вообще штука очень самонадеянная. Сегодня не перевожу, и не потому, что не хочется, а потому, что осознаю насколько это ответственное дело. Наверное, для этого необходим особый талант. Надеюсь, такие люди у нас появятся, ведь трудно назвать полноценной национальную литературу без такого важного ее составляющего, как переводная литература. К тому же переводы самым непосредственным образом стимулируют развитие самого языка, что является главным строительным материалом литературы вообще. Иначе говоря, переводы двигают национальную литературу вперед. Поэтому переводчик – фигура не менее значимая в национальной литературе, чем любой поэт или прозаик, естественно, если речь идет о настоящем профессионале.

Вопрос: Чему не научило нас прошлое? Какой урок мы должны извлечь для себя из событий последних 10-11 лет?

Ответ: В прошлом нас не было, и оно не может нас чему-нибудь научить. Если под словом «прошлое» имеется в виду так называемая история, у меня нет никакого доверия к этой «даме». Любая история – это история победителей. Победитель проигрывает реванш, – историю переписывают. Наша беда и в прошлом, и в настоящем – в том, что мы ничему не учимся. Научиться не означает твое желание или нежелание понимать суть вещей, твое согласие или несогласие с кем-то или чем-то. Учиться означает процесс, когда человек делает определенные усилия для того, чтобы постичь что-то, что-то понять, в чем-то разобраться, что-то запомнить, чтобы затем этим руководствоваться в своей профессии, вообще в жизни. Наша беда – в нашем невежестве. Невежественным можно оставаться и будучи человеком дипломированным, и даже в звании академика. «Призраки, нагруженные знаниями», – называл таких людей, кажется, Унамуно. Невежество – это состояние души, скорее недуг этико-эстетического характера, чем интеллектуального. Какой тут нужен интеллект, чтобы уметь подчиниться хотя бы врожденному инстинкту самосохранения! Наша беда не в том, что мы не можем разобраться в прошлом, а в том, что мы каждый раз остаемся не в состоянии распознать настоящее. Что было сложного в 1991 году, что мы не сумели сориентироваться? Кому-то хотелось много власти, кому-то много денег. А кто-то был очень рад, что первые решили все это отобрать у вторых. То, что нам это навязали извне, – эти байки мне уже давно надоели. Как и у наших старших братьев, у нас все время виноват кто-то другой, а мы, бедные, всегда жертвы. Благо, всегда найдется на кого или на что сослаться: у них – 300-летнее монголо-татарское иго, у нас –300-летняя война с Россией. Можно перечислять и перечислять. Некоторые наши, с позволения сказать, интеллигенты говорили, мол, это естественный ход истории, что этот путь должны пройти все народы. А зачем повторять не только свои собственные глупости, но и чужие? Какие мы после этого, мусульмане? Удивляюсь, вроде были не самыми прилежными учениками, а как впитали в себя всю эту большевистскую муть. А может, большевизм – это наша национальная черта, как и у нашего старшего брата-оппонента, и «блуждающий феномен» тут ни причем?

Вопрос: Какой нужно извлечь урок из нашей очередной трагедии?

Ответ: Скажу совершенно искренне, просто нет охоты на это отвечать, ввиду бессмысленности. Чтобы мы здесь ни предложили, кто собирается этому следовать? Во время исполнения какого-то обряда кто-то сказал Конфуцию (я не цитирую): «Зачем при этом надо резать барашка?» Конфуций ответил: «Тебе жалко барашка, а мне обряд». Так вот, надо научиться жить по обряду, хоть по какому-то закону, порядку. Вот и вся мудрость. А у нас закон – суний, хьуний, вог1учунний, воьдучунний хетарг. Мы превратились в людей мнения, и мнение наше, как правило, всегда основывается на эмоциях, а не на знаниях. Мы ведем себя даже не как язычники. Даже у язычников бывают какие-то места запрета, какие-то дни, когда нельзя совершать те или иные недостойные действия, не говоря уже о злодеяниях. Мы убиваем друг друга, как правило, по пятницам, и рамадан тут не в счет.

Вопрос: Во второй половине 80-х годов Вы издали несколько рассказов. Работаете ли Вы сейчас над прозой?

Ответ: Нет, над прозой я не работаю. Все собирался, собирался, но, боюсь, что уже и не успею. Я слишком серьезно отношусь к прозе, чтобы позволять себе выдавать что-то среднестатистическое. Однако все в воле Всевышнего, когда-то я и о поэзии не думал. Как говорится, поживем – увидим.

Вопрос: Отсутствие литературной критики очевидно. Как, по Вашему мнению, это влияет на поэта, писателя? Или, может быть, отсутствие критики – отсутствие литературы?

Ответ: Литературная критика, на мой взгляд, должна влиять на читателя, т.е. должна способствовать формированию читательского вкуса, выступать в роли своеобразного гида в музее литературных образов. В этом смысле, конечно же, отсутствие литературной критики весьма печальный факт нашей литературы. Я бы не стал связывать отсутствие литературной критики с отсутствием самой литературы как таковой. Во-первых, литературный критик – тоже ведь своего рода писатель. И его отсутствие означает именно его отсутствие. Совершенно несправедливо было бы утверждать, что у нас литературы нет. Что такое в таком случае поэзия Магомета Мамакаева, Арби Мамакаева, Ахмада Сулейманова, Магомеда Дикаева, Мусбека Кибиева и многих-многих других, проза Саида Бадуева, Халида Ошаева, Абузара Айдамирова, Мусы Бексултанова, Мусы Ахмадова и других? Так что мы имеем дело не с отсутствием литературы, а отсутствием, действительно, самой критики, к большому нашему сожалению.

Вопрос: Вы поэт первой волны литературного объединения «Прометей» («Пхьармат»), которая дала целый ряд выдающихся поэтов и писателей. Расскажите, пожалуйста, о взаимоотношениях этой творческой плеяды.

Ответ: Во-первых, большое спасибо за это «выдающихся». Это хороший симптом: вовшех жимма Даша 1емаш дохку-кх вай. Что касается наших взаимоотношений, с кем имел тогда, с теми и продолжаю иметь дружбу, с кем имел приятельские отношения, с теми мы приятели и по сей день. А… «иных уж нет, а те далече». Словом, взаимоотношения такие же, как и у всех людей, пишешь ты или не пишешь, – по-моему, никакого значения не имеет.

Вопрос: Как отразилась война на Вашем творчестве?

Ответ: Эта тематика тоже присутствует. Кое-что уже опубликовано. Что из этого получилось, пусть судит читатель.

Вопрос: Ваше наиболее удачное стихотворение?

Ответ: Хорош был бы я, если бы стал всерьез отвечать на этот вопрос. Нет, нет, против вопроса ничего не имею. Ответ может быть только таким: мое самое удачное стихотворение, как правило, всегда имеет другого автора. Существует стихотворение «Пророк», но под ним подписался М.Ю. Лермонтов. Есть стихи, которые я считаю своими, но они написаны другими авторами. Надеюсь, когда-нибудь появится какая-то вещь такого уровня, авторство на которую никто не посмеет у меня оспаривать. Тогда я скажу: вот мое наиболее удачное стихотворение. А пока говорю так: наиболее удачная вещь – это та, что «вылупилась» только что. Но проходят день или два, и она занимает место в ряду моих неудач. Бывают, конечно, минуты, когда я могу их читать и перечитывать – и вроде бы ничего, но в основном – как бы это сказать, чтобы не походило на кокетство? – мне их видеть неприятно, особенно опубликованными, как иногда бывает неприятно собственное отражение в зеркале.

Вопрос: Несмотря на войну, разруху и нестабильность, – казалось бы не до книг! – люди по-настоящему испытывают книжный голод. Что Вы читаете сейчас? Помогает ли Вам чтение книг в жизни и в творчестве?

Ответ: Война, разруха, нестабильность – все это, мне кажется, как раз и является порождением тех людей, которым не до книг. Если наши люди, как Вы говорите, начинают испытывать настоящий книжный голод, я этому по-настоящему рад. Это говорит о том, что в нашем больном обществе наметилась тенденция к выздоровлению. Что касается меня, книга для меня всегда была и лучшим собеседником, и лучшим советчиком. И вообще, к книге я всегда отношусь как к мудрому, доброму другу, который всегда рядом и всегда тебя поддержит. И, конечно, она всегда поможет. Если бы по натуре я был человеком, главное для которого зарабатывать, копить богатство, делать карьеру, т.е. прагматиком, книги, которые я читаю, мне бы мешали. Но у меня совсем другое отношение к жизни, и при моем отношении к жизни, мой интеллект и моя душа находятся в полной гармонии с теми книгами, которые я всегда держу под рукой. В последнее время это хадисы Пророка (1.с.в.с.), это Конфуций и Сенека, Борхес и Рульфо, это Мачадо и другие великие испанцы. Наконец, одной из самых главных книг в моей библиотеке была и остается книга великого исламского богослова, имама Абу-Халида аль-Газали «Воскрешение наук о религии». Все эти книги помогают держать в правильном направлении ход мыслей. Если под творчеством понимать процесс, а не результат (о результате не берусь судить), скорее всего помогает и в этом.

Вопрос: Леча Шарипович, в последние годы Вы работаете в детском журнале «Радуга» («Стела1ад»). Влияет ли это на то, что Вы пишете?

Ответ: Не знаю, влияет ли это на то, что я пишу. Но я счастлив находиться в таком коллективе. Мы все единомышленники, по-настоящему близкие люди, а главное – в нашем коллективе существует и воккхалла, и жимхалла, и первое, и второе знает свое место.

Вопрос: Как Вы относитесь к Вашим ранним стихам?

Ответ: К своим ранним стихам я отношусь так же, как и к поздним, только в ранних мне не нравится еще и язык. В них отчетливо видно влияние газеты. К моему глубокому удовлетворению, я уже лет восемь не работаю в газете и, мне кажется, что я стал ощущать вкус слова, звука.

Вопрос: Какие черты современного чеченца Вам близки и понятны, какие отталкивают?

Ответ: Трудно себе представить среднестатистического современного чеченца, но, если призвав всю фантазию, все-таки попытаться его представить, очень мало в нем близкого мне и понятного, слишком много того, что отталкивает.

Вопрос: Кого Вы назвали бы из поэтов младшего поколения как наиболее талантливых?

Ответ: Я не знаю, кто из нас более талантлив или менее талантлив, кто к какому поколению принадлежит. Скажу одно: каждый, кто пишет на чеченском языке, если при этом остается и порядочным человеком, уже оказывает великую услугу нашему народу, способствуя по меньшей мере сохранению нашего родного языка. И в этом смысле даже тот, кто способен написать хотя бы письмо на чеченском, для меня поэт и писатель. Если говорить о моих поэтических пристрастиях, независимо от возраста поэта, то это Магомет Мамакаев, Мусбек Кибиев, Апти Бисултанов, Косам Оспанов. Я не сомневаюсь также в поэтических перспективах поэтов более младшего поколения Хеди Батаевой, Адама Ахматукаева и многих других.

Вопрос: Вы являетесь автором строк:

Истори еш бохку нах.
Нах бохку истори юттуш.
Историх д1алуш бу мах, –
Эхартах бала ца х1уттург.

Какова должна быть, по Вашему мнению, гражданская позиция поэта в сложившейся обстановке, когда не просто разобрать, где правда, а где ложь?

Ответ: Кто-то сказал, что поэт живет со своим временем, но никогда не соглашается с ним. Такая позиция мне тоже нравится. Если говорить о нашей ситуации, не претендуя на звание поэта, скажу о своей позиции: не принадлежу ни к партиям, ни к движениям, а хочу быть с народом. Если народ идет в ложном направлении, предупреждаю и призываю опомниться, если никто не хочет слышать, ухожу в сторону и жду, пока Всевышний не направит нас на путь истины. Не убиваю, не творю кумиров, не краду, сужу людей не по словам, а по делам. Всегда могу разобрать сомнение, и пытаюсь следовать тому, что сомнения не вызывает. Из двух зол не выбираю ни большего, ни меньшего. Об истории не думаю, не забываю об эхарт. Осознаю, что я транзитом на этой земле и в любую секунду может прозвенеть звонок, оповещающий об отправлении поезда туда, откуда не вернешься за индульгенцией. Стараюсь честно, без лицемерия, прожить отрезок времени, отпущенный Всевышним на пребывание на этой земле. Если есть возможность, помогаю, если возможности помочь нет, как минимум, не мешаю никому жить. Живу, возвращаясь к Конфуцию, по обряду, подчиняюсь не произволу, а порядку.

Интервью провел Саид-Хасан Кацаев.