Человек, который разбил Грааль, главы 4 и до конца

(несмотря на то, что особо никто и не читал, выкладываю до конца "Человека, который [бла-бла-бла!]. Может быть, когда-нибудь, кто-нибудь, как-нибудь осилит "многобукв" и прочтет :-))


Глава 4.
Потом была ночь любви. После того, как она уснула, он долго лежал и думал. Он не вспоминал эти мгновения близости; он их боялся. Он боялся спугнуть воспоминания, боялся нарушить невидимую связь с этой девушкой, которая мирно спала рядом с ним. В эту ночь.
Поставленные рамки собственного разума отсекали мысли о юном девичьем теле; оставалось вновь и вновь возвращаться к Граалю. Каменный гоблин на камине, Стравинский, вино – не многовато ли совпадений? Не многовато ли для одного дня с напросившейся на свидание девушкой?
Глаза его, слегка присыпанные полумраком комнаты, видели окружающие предметы не идеально, то достаточно хорошо. Для трех часов ночи. Внимание его привлекла карта. Обычные два круга – два полушария Земли, контуры материков, абрисы океанов и – жирная черная точка над Синайским полуостровом. Что-то отмечено на карте?
Мучительная догадка зрела в мозгу. Пришлось встать и подойти к карте: ну, точно, Мертвое море. Еще один гвоздь в гроб «простого-знакомства-с-девушкой».
Давайте посчитаем: гном, Мертвое море, «Жар-птица» - совпадение становится больше. А когда резкий порыв ветра за окном распахнул его, и в комнату влетел целый вихрь желтых осенних листьев, ему уже стало все ясно. Желтых осенних листьев – зимой. Когда они шли сюда, ветра не было.
Затем появился запах. Пахло старой слюной. Когда утром просыпаешься, изо рта пахнет приблизительно так же. И старухи тоже пахнут так.
Зачем дальше что-то замечать, анализировать, думать…
- Все тут собрались, мать вашу! – закричал он.
Ночь на дворе. В такие минуты особенно хорошо слышны любые звуки. Шорох во дворе, лай собаки за пять кварталов, шум далекого поезда. Его крик – не исключение. Эхо разнесло по округе, словно разом крикнули десятки мужчин. Особенно хорошо было слышно окончание «мать вашу!»: залаяли собаки, где-то сработала автосигнализация. Потом еще одна, другая, третья. Собаки устроили истинную вакханалию. Заплакали дети, закричали разбуженные мамаши. Все звуки города, все то, что так напрягало по ночам, разом заиграло свою кантату. Истерически завопили коты, взгромоздившись на кирпичные трубы крыш. Вдалеке послышался гром. Секунд десять вся эта какофония оглашала округу. Затем все стихло.
Он не знал, когда проснулась Кристина. Во время шума или после внезапно наступившей тишины. Он не знал и того, от чего она проснулась. От его ли крика или от того шума, который начался после. Был вызван криком. И тоже был криком.
- Что случилось? – спросила она.
- Ничего. Просто все звуки города в один миг прозвучали в одном месте. Может быть из-за этих жухлых листьев, которые ветер принес нам в окно зимой. Или из-за этого запаха слюны, который пропитал все вокруг. Или из-за этого ****ского гнома, который даже сейчас пялится на меня с камина. Что случилось, Кристина? Я задам тебе этот вопрос, потому что, как полагаю, ты знаешь намного больше, чем я. И уж точно намного больше, чем говоришь. Хватит играть в прятки, Кристина.
Он крикнул. И снова эхо: кошки, собаки, сигнализация, детки и их мамаши. Все слилось в одно так громко, что заныли уши. И так же разом все стихло.
- Ты ведь привела меня сюда не для секса! – он старался говорить тише. Кристина… Он никогда не видел таких больших глаз. Испуг, страх, вожделение, какое-то глобальное унижение – все смешивалось в один коктейль. И еще внутри, где-то глубоко – одно чувство. Странное, но такое знакомое.
- Для чего я тебе? – сказал он еще тише. Так говорят в кино, когда ставят точку. В беседе, в монологе, в жизни. «Для чего я тебе?» - и театрально прищуренные глаза. Приподнятая бровь. Картинная поза. Такие вопросы не предполагают долгих объяснение. Четкий ответ – словно пощечина.
Она молчала. А в глазах – все те же чувства. Но то из них, которые до сих пор лишь казалось смутно знакомым, теперь свисало как капля слюны с кончика высунутого языка. Кап-кап-кап… Что же это? И он понял: такие же глаза он видел в храмах. Сотни молящихся, которые смотрели на крест с распятой на нем фигурой такими же глазами. В них был вера: смешанное с обожание желание, подперченное почитанием и вселенским доверием. Именно такие глаза были сейчас у Кристины. И, черт побери, ему понравились эти глаза. Он хотел видеть их снова и снова.
И, не дождавшись ответа, он сказал Кристине:
- На колени…
Так тихо, как только смог. И она пала перед ним ниц и стала целовать его босые ноги. А на улице – снова крики, стоны, плач и металлический визг. И все, кто в тот момент находились рядом, вдруг почувствовали острое желание помолиться. В чем было, они устремились в церкви, мечети и синагоги и пали на колени перед своими святынями. И на лицах их святых, на ликах, покрывавших стены и потолки, на каждом листе священных книг было лишь одно лицо. Лицо человека, который разбил Грааль.

Глава 5.
На полках огромного кабинета стояли рядами пыльные, сильно пахнущие книги. Слой пыли был настолько велик, что не позволял усомниться в той давности, когда последний раз хоть один из этих томов извлекался на свет Божий.
Он осторожным движением, стараясь не поднимать неминуемые в таком случае клубы пыли, взял с полки толстый старый томик Перси Шелли.
«Был ниспровергнут сон толчком внезапным;
Уже белел рассвет, и месяц синий
На западе садился; проступали
Вблизи холмы; леса вокруг него
Угрюмо высились».
«Да уж! – подумалось ему. – И сон мой вправду ниспровергнут был». После той ночи у Кристины он словно проснулся. Завершился какой-то цикл. Пришло знание. Пришло понимание, скорее, чем какое-то знание.
На корешке книги, едва пропитанной едкой плесенью, проступал некий рисунок. Не было необходимости даже приглядываться к нему. Он знал, что изображали грибы. Вернее, духи плесени. Они молились ему, а значит и лик, отображаемый ими на каждой обложке каждой из стоящих здесь книг, был его.
Он подошел к огромному зеркалу, которое казалось таким неуместным в холодных клубах воздуха, набившего, словно вата старую куклу, этот кабинет. Да – это его лицо. Он сравнивал нарисованный плесенью лик и его лицо, которое вмиг становилось благообразным, как только он начинал думать о своей богоизбранности.
Хотя о богоизбранности ли вообще идет речь? Никто к нему с небес не спускался, никто не тыкал в него золотым пальцем, никто не обращался громовым голосом, от которого из ушей течет кровь, а зубы сами собой крошатся в пудру. Лишь велением неких мелких тварей, гномов, духов, объектов непонятной (или непонятой?) природы он избрал то ли сам себя, то ли был избран кем-то. И имеет ли право он сейчас выйти на сцену и читать вновь и вновь свои проповеди. Смущать людской дух тем, что придумал он сам, а не тем, что должно было прийти в его мозг в результате изнуряющих ритуальных практик или мистического экстаза.
Но ведь люди хотят слушать это. Ведь люди выстраиваются в очереди километровой длины, чтобы попасть к нему на проповедь и услышать те слова, которые по непонятной причине им нравятся. Которые по непонятной причине они слушают вновь и вновь. Покупают диски, включают телевизор, устраивают аншлаги в самых крупных концертных залах мира. Его слава затмила славу всех без исключения поп-звезд. Голливуд больше не снимает фильмы, так как все ударились в почитание его. Да что там Голливуд: ни одна страна мира больше не сняла ни одного фильма. Музыкальные магазины опустели. Люди перестали читать газеты, закрыли, наверно навсегда, книги. Оттого-то на полках этих так много пыли.
А ведь это его полки! Он так часто бывал в чужих домах, что уже позабыл свой. Ему были открыты двери всех без исключения домов мира. Он мог прийти ночью – и ему накрывали стол. Ему предлагали хозяйское ложе. Ему предлагались молодые супруги и очень молодые дочери. Под его обнаженное тело ложились домохозяйки и секретарши, директора и стюардессы, следователи и политики. И никто из их мужей не препятствовал им: желание получить его семя было сильнее. Но до сих пор никто из тех женщин, которых он оплодотворил желая того или против силы, не приходил к нему с ребенком в подоле и не требовал признания отцовства. Хотя, он был уверен в этом, они рожали его детей и воспитывали их в почете и прославлении. И мужья их любили неродных детей едва ли не сильнее, чем своих собственных.
Девочки, вырастая до состояния половой зрелости, мечтали принять в себя его член. Девственность перестала быть достоянием первого мужчины, потому что все желали, чтобы этим первым мужчиной был именно он. Ему писали письма отцы с просьбой приехать и лишить их дочерей девичества. И он приезжал, ведь с той самой ночи у Кристины в нем проснулась какая-то яростная, непроходящая, голодная страсть. Особенно после проповедей он, исступленный и измотанный, запирался в своей спальне с двумя-тремя новыми девушками и изматывал их до своего состояния.
Он задумался о сексе? А начал думать о своем кабинете. Это действительно был его кабинет. Он не был дома уже… полгода? Что-то около того. И вот он вернулся туда, где раньше чувствовал свой позор: он ведь разбил Грааль. Его ведь терроризировали все вокруг, лишь в последние на момент встречи с Кристиной три-четыре месяца оставив в покое. И вновь – пристальное внимание со всех сторон. Но внимание другого плана: внимание поклонения, внимание обожания, внимание страсти.
Как резко все поменялось. Достаточно было лишь раскрыть свою сущность – и вмиг перемена. А какую сущность? Он не раз задумывался о том, кто он. Сын Божий? Шарлатан? Наделенный непонятной харизмой пророк? Ни то, ни другое, ни третье – просто испитые остатки, сухие струпья вина передали ему некую невидимую даже долю Иисуса Христа. А уж он знал, как привлечь к себе внимание. Был ли тот, кто пил вино из Грааля, сыном Божьим или нет – предмет споров между верующими и сомневающимися. Его же, человека, который разбил Грааль, целью было жить. И такая жизнь, какая наступила теперь, ему искренне нравилась. Но надолго ли? Какие еще чудеса будет требовать от него беснующаяся толпа. Какие мысли придут в головы этого коллективного существа? А вдруг в один прекрасный момент они решат разорвать его на мощи! И многие годы после обветшалые останки его, нареченного святым или мучеником или блаженным или святым человеком, будут возить из храма в храм, и тысячи с трудом передвигающихся бабок, нагрешившая и понявшая это молодежь будет приходить в эти храмы, чтобы просить, просить, просить. Себе – здоровья. Себе – денег. Себе – счастья. Себе – излечение от бесплодия. Себе – разрешения трудной ситуации. И ничего – ему. Почему ничего? А что принесешь в жертву мощам? Поцелуи? Дым? Запах? Кусочки пищи? Ни-че-го.
И брать надо, пока дают!

Глава 6
Но перед глазами его… Всегда от определенной поры – лишь одно лицо. Тщетно выискивал в толпе он его, тщетно выглядывал из окон, тщетно… Странное совпадение имени – оно настигло его лишь недавно. Словно раньше не замечал он созвучия Кристиан – Кристина. Две буквы – примитивная анаграмма. Меняешь местами – и получаешь то, что забытые люди забытой эпохи называли «любовью».
Он видел множество лиц: красивых и не очень, отвратительных снаружи и скрывающих отвратительность внутри. Нет, не верно… Он смотрел в эти лица, но видел одно лицо – ее.
Они не виделись после той ночи. Крик его «нового рождения» (он придумал этот дурацкий термин для обозначения той ночи) исторг из ушей тех людей, кто волею провидения оказался рядом, целый фонтан крови. К кому вернулся слух – не признался в этом. Те, к кому он не вернулся, ходили к нему и просили возвратить им утраченное чувство. И он возвращал. Не было только ее. Она попала в самый эпицентр, и из ушей ее исторгся не просто фонтан: казалось крылья, красные, словно кровь, выросли на миг из ее головы. И в том миг, когда она, коленопреклоненная, стояла перед ним, по обе стороны от ее опущенной головы на миг лишь выросли огромные крылья: перья – струи крови, пушинки – мельчайшие капельки внутренней влаги, остов крыльев – кости из широких потоков красной жидкости. И в тот миг – всего лишь миг – в ней было так мало от человека. И так много от демона, искушающего его прийти в это место и принять свою долю.
Как без предательства Иуды не было бы спасения человечества, так и без той роли, которую сыграла Кристина, не было бы новой роли его самого. Как без дерзких шуток Локи Бальдр никогда бы не возродил все сущее, так не родилась бы в нем без Кристины его новая сила. Он прекрасно понимал это. И понимал, что и до их встречи, и, тем более, после нее, он и Кристина представляют собой единое целое. Именно то единое целое, которое античные философы окрестили андрогином или гермафродитом. В тишайшие минуты соединения, когда два тела, словно две фигурки одной головоломки, соединяются в спазматическом танце, рождается единое существо – не мужчина и не женщина, а спаситель.
Да, это угнетало его. Словно после того, как ему открылась новая его жизнь, Кристина перестала играть свою роль. Ей запретили, как запрещают возвращаться на сцену единожды оговорившемуся актеру. Но потому ли, что свою роль она испортила? Или потому, что ее роль на этом заканчивается?
Как бы там не было, она ему больше не показывалась. Жива ли она? Жива – его чутье подсказывало ему, что он еще встретит ее на своем пути. К радости или к горю – чутье молчало.
«Чуть позже!» - думал он о времени, когда неминуемо будет нужно приступить к ее поискам. «Чуть позже!» - слова эти звучали, как мантра. Они успокаивали, дарили надежду на будущее, давали вроде бы даже какую-то цель. Пусть лишь призрак, но все же цель. Все же чувство, что пока не время, и вскоре судьба его неминуемо к ней приведет, присутствовало.
 Он двигался дальше в немом оцепенении. Дни превратились в недели, недели растянулись на месяцы, а месяцы… пока что он их не чувствовал. Они были слишком длинными даже для того, чтобы просто опознать их в бесконечном течении времени. Он двигался все теми же шагами. Проповеди – ниспосланное извне красноречие и образы, пугающие даже его самого. Одинокие вечера, когда так хочется погрузиться в свои мысли не только разумом, но и телом. Бурные ночи, когда тела вокруг сливались в осьминожьи узлы, а мысли просто испарялись от температуры окружающего пространства. Мучительные утра, когда голова раскалывалась отнюдь не от страшных картин, вырисовывающихся воображением, а вполне конкретного похмелья, которое почти начало входить в привычку. Дни, заполненные взглядами обожания, взглядами похоти, взглядами алчности, взглядами из категории «дай, дай, дай!», взглядами немого бессловесного поклонения, взглядами муки и томления. Иногда он начинал сомневаться, что все эти люди, оккупирующие концертные залы и стадионы, интимные подмостки и огромные театры под открытым небом пришли сюда за словами о божественной благодати. Они пришли к нему: открытому и в то же время таинственному, красивому, но пугающему, доброму, но такому опасному. Все то, что прельщало и влекло их в других людях, прельщало и влекло их к нему. И каждый находил свое.
Отсюда – взгляды. Отсюда – исступленные взмахи руками. Отсюда – обмороки и временные параличи. Отсюда – записки с недвусмысленными предложениями и фотографии в красноречивых позах. И отсюда же – ненависть тех, кто не пришел. Ненависть тех, чей ум не мог понять этой одержимости, кто не хотел видеть этого человека на экранах своих телевизоров, кто просто хотел двигаться своей тропой по густому чуткому пьянящему лесу жизни. Ненависть тех, кто никогда не придет.
Были и такие: ненавидящие, равнодушные, сомневающиеся. Но сами они в своем существовании были его силой. Раньше, до «нового рождения» его окружали и выискивали те же: сомневающиеся, религиозные фанатики, папарацци, ортодоксы и сексоты. Теперь они стали его избегать. Запирались в раковинах собственных мирков, осколков оставшегося в прошлом мира. Запирались – и молчали. Наконец-то они замолчали. Наконец-то он перестал уставать от славы и внимания, а упивался им. По крайней мере, на сцене.
Иногда он верил, что стал для большинства людей кем-то вроде поп-звезды, но с совершенно иными целями. Иногда свои цели он видел глупыми и недостижимыми, а своей пребывание на сцене считал избранностью. Иногда он не верил ни в то, ни в другое.
И смятение души его, постоянные изматывающие метания и поиски так сильно выматывали его, что единственная мысль оставалась тем якорем, который укреплял его измолотую психику и роднил ее Землей.
«Чуть позже!» - спасительная мысль, одновременно цель и самопрощение. «Чуть позже!»

Глава 7.
И день этот настал. В то утро, смуглое, как мулатка, лежащая рядом, и такое же обнаженное, его пробудил не очередной порыв броситься в туалет, а странное осознание. Он понял! Вся та популярность, все те возгласы и исполнения желаний – не удел истинного того, кто явился в этот мир что-то поправить и изменить. Многие люди – в большей степени или меньшей – в этот мир пришли не прихоти ради, а для цели. У кого-то – большой, у кого-то – с ноготок, но с целью. Его же цель была многим большей.
И эта цель, ранее укладывающаяся в пару слов «Чуть позже!» внезапно оседлала его подавляющий тремор мозг и стала главной. Единственной верной. Единственной правильной. Все его дела – исцеленные, прозревшие, внезапно поверившие и остепенившиеся – ничто, ведь его цель – спасти единственную душу. Ее, Кристины!
Он вскочил на ноги – комната пошатнулась, но устояла. Бежать – единственная мысль в больном мозгу,  но направление не угадывалось. Кроме входной двери других ориентиров не было. Да и верно – сначала ведь нужно выйти из квартиры. А еще раньше – одеться и слегка привести себя в порядок. Почему слегка? Да ведь на полный порядок просто не было времени. Он чувствовал это.
Куда же пойти? Единственное место, где могли что-то знать о Кристине – из тех, что знал он – была ее квартира. Логичное место. Очень логичное. Играя в частного детектива, любой в первую очередь отправился бы туда. Он не любой, но был не оригинален.
- Извините, но Кристина тут давно не живет! – слова старой консьержки сделали больно. Один шанс – последний шанс.
- А вы не знаете, куда он съехала? – глупый вопрос, неуместный, но иного у него не было.
- Сожалею, молодой человек, очень сожалению, но нет… А вы случайно не…
Он не дал ей задать вопрос: «Нет, это не я!»
Он уже почти и сам был уверен в том, что это – не он.
Но, в конце концов, будучи великим пророком, разве не смешно разыскивать девушку. Черт возьми, включи свои чувства. Тринадцатое, сорок седьмое, двести тридцать первое. Какое оно у тебя там по счету?
В голове  - карта города. В мельчайших подробностях. Улочки и тупики – все озаглавлены. Номера домов пульсируют неоном. И самый яркий луч – как от стробоскопа – бьет в глаз. Внутренний луч – во внутренний глаз. Улица Георгия Гурджиева, дом 93. Вполне подходящий адрес, не так ли?
Вялые движения, сбитые каблуки – к черту все. Силой мысли он перемещается по указанному адресу. Все еще чувствуя себя не в своей тарелке. Немного стыдно даже. А что еще должен чувствовать человек, перемещающийся в пространстве силой мысли? Эйфорию? Ну, может быть самую малость. А в основном – стыд.

Глава 8.
Невзрачный домишко. Нелепые ворота с трубящими в горны ангелами, сломанные буквы лозунга на латинском наверху, над входом. Читается пара слов – больше догадками: «Nos», «Creare»… Наверно, и все. Остальное не прочитать. Но получается «Мы творим…» Что же мы творим? И кто такие мы?
Звонок – без толку. Никаких звуков. Перелез через забор – с той стороны могут быть собаки, но разве пророку престало бояться щенков.
Собак не было – откуда они в таком запущенном старом грязном дворе, заваленном ржавым хламом и старыми трухлявыми досками. Зачем Им столько мусора? Пожалуй, тот старик, что смотрит на него, стоя на крыльце невзрачного домишки, ответит на вопрос.
В его глазах он не увидел ничего. Ни вопросов, ни ответов, ни узнавания. Молча отодвинул его в сторону и прошел в дом. Старик так и остался стоять на крыльце. Наверно, раньше он был охранником.
Все эти люди… Наверно, они все раньше кем-то были в этом доме. Домработницы, горничные, охранники, садовники, няни. А теперь они стояли вдоль стен в коридоре. Недвижимые, словно статуи. Плечом к плечу, плотными рядами вдоль стен. 
- Что у вас тут происходит? – спросил он.
- Ничего. Мы – живой музей, - последовал ответ. Но откуда? Губы стоящих перед ним людей не шевелились. Но голос определенно шел от мужчины справа, одетого в ливрею лакея, чьи широкие рыжие усы ярким пятном выделялись на фоне общей серости интерьера и одежды. Такими усами он, наверно, гордился, пока был жив… Что, он поймал себя на такой мысли? Но ведь усач и сейчас жив! Или нет?
Ему не доставило удовольствия приложиться ухом к груди рыжего лакея. Сердце не билось – все эти люди были мертвы, но они стояли здесь и в глазах, пусть лишь искорками, проглядывала мозговая деятельность. Словно внутри они были живыми, мыслили, желали чего-то, но снаружи, и, в общем, телесно, были мертвее мертвого.
- Кто говорит? – окружение мертвых живых заставляло волноваться. До сих пор он не встречал таких. И сам не оживлял. Собственно, никто и не просил.
- Я, - ответ был прост. И очень тих. Он прозвучал откуда-то сзади, из-за спин. Из-за плотно сдвинутого ряда тел.
- Кто ты? – он терял терпение. Его новообретенная сущность протестовала против незнания, но даже и она сейчас терялась в догадках, кто же говорит, и что вообще тут происходит.
Он уже понимал, что зашел в тупик. Те простые решения, которые он принимал ранее – скрываться, прятаться, молчать и смотреть в землю – постепенно сменились эйфорией узнавания, радостью общения с теми, кто его обожает, но теперь он чувствовал, что все – в прошлом! И то, что было до Грааля, и то, что было после, и даже его новообретенная сущность.  Все – в прошлом. И там должно остаться.
Впрочем, не за Кристиной ли он сюда пришел?! Он сам решил поменять все, разрушить всю свою жизнь ради нее. Глупый любовный роман – вот, что напоминала ему история его жизни. Глупая история с маленькой нитью романтических отношений. Дешевка, достойная стойки у газетного ларька.
Его забудут – он был уверен в этом. Более того – он желал этого. Услышав раз тихий голос, звучащий из-за плотно сдвинутых тел живых мертвецов, он уже знал, что носитель его сыграет в его судьбе ключевую роль. Настолько ключевую, что Грааль и новая роль в обществе покажутся скоро лишь сном. Сном, который он именовал жизнью.

Глава 9.
- Выходи! – сказал он, но тут же испугался: просьба прозвучала приказом. И он поспешил добавить: - Пожалуйста!
- Я не могу. Эти люди не пускают меня. Да они, впрочем, здесь для того, чтобы не пускать меня.
- Тогда просто скажи мне, где Кристина?
- Кристина? А уверен ли ты, что ее на самом деле зовут Кристина? – в голове послышались насмешливые нотки.
- Нет! – он был вынужден признаться. И признался искренне. Настолько искренне, что почувствовал облегчение. Его тревога стала чуть меньше, словно из шарика выпустили немного воздуха. И его стало легче нести.
Но вместе с небольшим облегчение пришло… То странное старое чувство усталости. Какое-то чувство из тех глав его жизни, когда кроме покоя он не искал ничего. Его словно силой вернули назад, в ту тихую снежную ночь, когда вместе с Кристиной они шли к ней домой. Даже та странная надежда на нормальные отношения вернулась. Какие-то пустые слова, ненужные вопросы, которые так типичны для зарождающихся отношений. Все вернулось, даже ощущение прохлады той ночи. Все, кроме Кристины.
- Так кто же ты? – чувство бессилия пугало и напрягало.
- Я – твой автор.
- В каком смысле?
- В прямом. Ты – лишь плод моего воображения. Созданная мною игрушка, герой написанной мною повести, которую, скорее всего, никто никогда не прочтет.
- Как… Я – не живой?
- Почему же? Ты живой, как… эти люди. Они тоже живы, но пока им отведена роль… э-э-э, живых стен, они будут стоять тут и молчать. Но я могу заставить одного из них выхватить пистолет и прострелить тебе голову.
- Но ты ведь не сделаешь этого?
- Почему ты так уверен?
- Потому что ты не убьешь… плод своего воображения.
Тихий голос рассмеялся:
- Я давно уже не знаю, что с тобой делать. Ты стал мегазвездой. Не какой-то попсовой, а настоящей, сродни… одному пророку. С поправкой на современность: если бы пророк пришел сейчас – оставим истории о Втором пришествии и огненном дожде, предваряющем его – он бы обязательно стал звездой. Его приглашали бы на ток-шоу, про него снимали бы кино и, пожалуй, нет никакой гарантии, что ему точно так же пришлось бы перейти на новый этап существования. Ему, быть может, просто не захотелось бы делать это. Новые времена, новые люди; кому ты мешаешь своими проповедями. Разве что политикам, если говорить что-то против них. Вера… нет, религия давно уже перестала быть какой-то движущей силой. Деньги – да, власть – тоже, а еще не стоит сбрасывать со счетов секс. Вот, пожалуй, и все. Религии – крупные и мелкие секты, за исключением парочки, создавались и созданы для обретения этих трех элементов. А вознесение, прощение, перерождение – глупости для утопистов и романтиков. Священники вмешиваются в дела государства, пожалуй, даже активнее, чем в собственные. И разве было бы в этом мире место Мессии. Только в случае, если каким-то образом переломить людское сознание. Вывести их из плена потребительского мышления и привести… А куда? Туда, где проповедуют пророки и мессии, они уже не пойдут. Это слишком сложно, слишком скучно, слишком тяжко…
- Ты Бог? – спросил он.
- Ну что за глупости! – голос почти вскричал. – Бог далеко и не факт, что он вообще есть. Быть может тот, кого мы так называем, не более чем старший надзиратель тюрьмы, в которой мы вынуждены проводить часть своего полезного времени в наказание за преступления в… ином месте. На другой планете, быть может, или в другом измерении. Я – не Бог. Я – писатель. Хотя и это не совсем правильно.
- Почему? – вопрос был задан лишь затем, чтобы заставить голос откровенничать еще. Он был уверен, что рано или поздно голос выдаст больше информации. О нем, о Кристине, о роли голоса.
- Почему? Писатель издается, публикуется, печатается. А я… Я пишу в стол. Мне говорят: «Твое время еще не пришло». А я уже уверен в том, что «моего времени» просто нет. Оно никогда не придет. Да и мне уже все надоело.
- И что ты собираешься делать? Бросишь писать?
- Брошу, конечно. Чуть позже. Может быть, когда уничтожу этот мир. Если придумаю, как.
Его пробрал смех. Не слишком ли самоуверен этот тип, собираясь уничтожить мир?
- Зря смеешься, - тихо сказал голос. Откуда он вообще узнал, что он смеется? – Тут схема непростая. Уже продуманная мною от начала и до конца. Вот смотри: я создал тебя…
- Нет, я никогда не поверю в это! – он вскричал. Ему начинали надоедать речи этого шизофреника.
- Не веришь? Жаль, придется доказать тебе. Что ты сейчас хочешь?
- Ничего. Хочу Кристину увидеть!
- Чуть позже увидишь. Давай какое-нибудь маленькое желание. Чтобы долго не расписывать. Например, яблоко или конфету.
- Пусть будет яблоко.
- Тогда смотри, я пишу: «На маленьком пыльном столике в дальнем конце коридора лежало большое красное яблоко». Пойди, возьми.
Яблоко там действительно лежало. Но он не поверил:
- Ты мне сам сказал про яблоко. Давай, я лучше сам что-нибудь придумаю.
- Хорошо.
- Хочу, чтобы ты умер…
- Да глупости все это. Я умру, когда уничтожу этот мир. Я ведь тоже в нем живу. Давай что-нибудь, не тяни время, у меня уже руки устали писать…
- Ладно. Чаю чашку хочу.
- Отлично. Пишу: «Вдруг откуда-то из-за плотно сдвинутых тел стоящих в коридоре людей выкатился столик на колесиках. На нем стояла чашка горячего…»  Тебе черного?
- Да, пожалуй.
- Пишем: «… черного чая и блюдце с сырными крекерами».
Из-за плотно сдвинутых тел стоящих в коридоре людей действительно выкатился столик на колесиках. На нем стояла чашка… Впрочем, зачем писать во второй раз? И так понятно, что сработало.
- Я их не заказывал.
- Печенье?
- Да, - он был очень мрачен. Никогда в жизни он еще не чувствовал так остро свое существование. – Хорошо, я тебе верю, что многие вещи ты творишь силой своей… писанины. Но разве меня создал ты?
- Ну, не совсем. Я слегка перегнул палку с созданием. Я сделал тебя таким, какой ты есть. Ты, как и все остальные люди на земле, родились, росли, жили и наслаждались своим существованием, пока я не начал писать эту повесть. Я, вообще-то, планировал рассказ, но чего-то меня понесло. Вот. И принесло меня к тому, что ты оказался тут. И эти люди… Они тебе не мешают?
- Мешают, - сказал он и отхлебнул чай. Да и печеньки пришлись как нельзя кстати.
- Значит уберем… Пишу: «Вдруг громкий треск сотряс дом и все люди, стоящие живой изгородью в коридоре, провалились под пол».
Вдруг громкий треск сотряс дом и все люди, стоящие живой изгородью в коридоре, провалились под пол. В коридоре не осталось никого. Лишь он сидел перед столиком и пил чай. Писателя тоже не было.
- А где ты? – спросил он, все так же прихлебывая чайку.
- Да меня нет. Меня тут нет. Я где-то в доме, но искать не надо. Только время потратишь.
- Ладно, - он подозрительно быстро согласился.
- Почему «подозрительно»? – спросил он. – Зачем мне тебя искать? Чтобы ударить по голове подносом? Или задушить крекером?
- И то верно. Не ищи.
- Еще вопрос можно? – он с увлечением поедал крекеры.
- Конечно…
- А почему ты всегда, прежде чем что-то… сделать, говоришь «Пишу»?
- Просто так, чтобы отличать, где я пишу, а где я пишу, что пишу… Как-то так…
- А, понятно вроде. Ну, рассказывай, что там дальше было. С какого момента ты меня начал создавать?
- Ты Грааль действительно нашел, я это не придумал. И потерял тоже по-настоящему. Но никакие духи ничего не воровали. Ты просто уронил бокал, и он разбился. Я сначала хотел превратить твою историю в такое мистическое приключение. Коротенькое. Да и тебя мне жаль было, ведь заклевали почти, сволочи. Вот и свалил все на духов. А тут оказалось, что духи на самом деле появились. У меня в ванной до сих пор пара капель Мертвого моря обитает. Тогда я решил тебя с женщиной свести. Чтобы тебе не так одиноко было и страшно. Но меня, как всегда, понесло, и я хотел женщину суперагентом сделать. Какой-нибудь супер-законспирированной международной организации, по сравнению с которой «Моссад» и ФСБ – первоклассники. Но идея мне наскучила, да и в жизнь воплотить достойно не получилось. Тридцать страниц пришлось разорвать. Но Кристину я решил оставить. После того, как ты… перевоплотился, я ее отпустил. Она вернулась к своему нормальному существованию и про тебя, я уверен, ничего не знает. Вернее, ничего не помнит. Она оказалась из тех, кто не интересуется тобой. Ты уж прости.
- А ты сможешь ее мне вернуть? – спросил он.
- Наверно. Но сначала я расскажу тебе, что было потом. Потом я решил тебя похоронить. Не по-настоящему, что-то вроде инициации. Иисус на кресте погиб, потом его похоронили, а потом он воскрес – тоже инициация вроде. Но в наше время на кресте – как-то странно. А похоронить просто и последующим воскрешением – мне идея понравилась. Но после третьей страницы я и ее отверг…
- Послушай… Я ведь живой человек?
- Да!
- Я могу жить и без тебя?
- Можешь!
- И не быть… пророком.
- А ты им и не будешь. Выйдешь на сцену и скажешь: «Все, мол, закончились праздники, силы больше нет». Денег у тебя предостаточно, мошенником тебя считать не будут – я постараюсь – будешь жить себе припеваючи. Пока Конец света не грянет.
- А Кристина?
- Что Кристина?
- Ее ты можешь мне вернуть.
- Могу. Но… Тут такое дело… Ты знаешь такое понятие «аннигиляция»?
- Вроде это когда два тела, соединяясь, взрываются.
- Вроде того. Два тела, заряженные по-разному, соединяясь, исчезают, но при этом дают начало иному телу. То бишь, не телу даже, а частице.
- И?
- Вы с Кристиной что-то вроде таких частиц.
- Это ты придумал?
- Если честно, то да, - в голосе почувствовалось смущение.
- Ну, так отмени придумку. Напиши, что бывают исключения. Или что теория вообще – полная фигня.
- Не могу… На этом будет базироваться один мой рассказ, который я еще только планирую написать. Если я напишу, что все это фигня, то рассказа не будет.
- А если ты не напишешь, что твоя идея – фигня, то я с Кристиной никогда не буду вместе.
- Я могу убрать из тебя любовь.
- Не хочу. Я к ней привык, - он почувствовал тоску. И голос понимал, что не потому, что он захотел так написать. Тоска была настоящей.
- Пусть будет аннигиляция… - внезапно вскричал он.
- Но тогда этот мир исчезнет. Это тот самый Конец света!
- А ты верни его обратно. Напиши, что кто-то, кто выше тебя и сильнее, перемотал пленку видеокассеты. Вернул все к первоначальному состоянию. Пусть даже без меня и Кристины.
- Пленку?... Какую пленку? – голос смутился еще сильнее.
- Просто верни все назад. В ту ночь, когда мы познакомились с Кристиной. Напиши, что мне приснилась моя роль пророка. Что не было никаких гномов, листьев, криков и прочего. Оставь деньги тем, кто их мне отдал. Верни девственность тем, кто отдал мне и ее. А мне верни Кристину.
- А ты хочешь поменять имя?
- Да, я хочу поменять все. Я хочу уехать с Кристиной далеко, где о Граале вообще никто не слышал.
- На Тибет? Я тоже туда хочу.
- Поехали с нами!
- А можно?
- Да, только не пиши больше про нас. Пиши про выдуманных людей, про чудовищ, которых не существовало, про инопланетян, про далекое будущее. Не пиши про настоящее. От этого бывает только хуже.
- А может мне бросить писать вообще?
- Брось, но сначала опиши свою удивительную карьеру писателя. Как ты вознесся до вершин, а потом плюнул на все и уехал на Тибет с друзьями и семьей.
- Думаешь, сработает?
- Пиши уже. Я пока чай попью. Напиши мне еще чайничек.

Глава 10.
- Простите, мистер... - она была так мила в желтом платье, что вопреки порыву он остановился. - Простите...
Он был готов простить ей все. За ее желтое платье, за печальные глаза, за мимолетный отблеск узнавания в глазах. Он был готов простить ей даже внимание к себе. Ведь он слишком хорошо ее знал.
- Простите, мистер, мы не встречались с вами раньше?
- Нет. Вряд ли. Может быть, на Тибете? – он пытался играть. Но своими силами.
- Вы любите Тибет? Я его обожаю, - ее глаза вспыхнули.
- А вы там бывали?
- Нет. Еще пока нет.
- Поехали? – его предложение могло прозвучать грубо. Оно могло быть в лоб. И оно было. Но никто не обращал на это внимания.
- Да. Только мы вдвоем.
- С нами поедут друзья.
А в ответ на немой вопрос, он сказал:
- Они нам не помешают.