Экспедиции, экспедиции... Вьетнам. 1979 - 1984

1979.

 

1. Ханой.

 

Наиболее впечатляющую формулировку мысли о том, чему я и мои коллеги лингвисты столь фанатично отдаемся, мне довелось услышать в деревне Настасьино Зарайского района Московской губернии, куда нас регулярно возили для трудового воспитания наши большевицкие гувернеры. Ковыряясь под мелким осенним дождичком в отвратительном месиве сгнившей картошки, мы услышали матерное приветствие, затем вопрос, каких еще выедков прислали ему из нашей гребаной столицы, а затем сентенцию, достойную известного философа и моралиста г. Дулитла, столь удачно описанного Бернардом Шо: “Лингвисты, блин, што вы изучаете-та, язык? А чо его изучать? Он у всех красный. Жрете только хлеб государственный даром!”. Фраза принадлежала бригадиру картофелеводческой бригады Шапкину, нашему тогдашнему непосредственному начальнику и поэтому была выслушана с большим почтением, при этом демократичный коммунистический этикет позволил нам не вставать и не снимать шапки. Насчет красного языка Шапкин, конечно, не без остроумия, пошутил, он понимал, что дело обстоит еще хуже: мы изучаем язык без всякого цвета, запаха и вкуса, но вот насчет государственного хлеба это он сказал серьезно, имея при этом в виду, что толку от нас в хозяйстве никакого. А, да Бог с ним с Шапкиным, есть темы и поинтереснее.

Я, лично, слушал захватывающий рассказ своей коллежанки Тани о Вьетнаме: она только что вернулись из экспедиции, где занималась описанием одного малоизученного австроазиатского языка. Мы давно с ней дружили, очень доверяли друг другу, поэтому и рассказ был довольно личным с такими подробностями, которые я вряд ли мог бы еще от кого-нибудь услышать.

– Нас было поровну: десять советских и десять вьетнамских лингвистов.

– А кто там был?

– А ты что не помнишь?

– Да я как-то не следил за вашими приготовлениями.

– Ну, начальник был Лунин, наш зам. директора, жена его, Елена Селиверстовна, серый кардинал, зам. начальника экспедиции был Хлам, Сашка Трофимов, спец. по языку лаха, Лешка Осинин, историк Юго-восточной Азии, спец. по вьетнамскому языку, наш переводчик, Вася Сериков, Сашка Воронин, тоже спец по какому-то из австроазиатских, ну, еще Каравелла наша, якобы спец по тайскому, маористка Наталья Петровна, и я, как вьетнамистка.

Долетели мы нормально, встретили нас замечательно, отвезли в лучший отель Ханоя. Шурка, я в таких отелях еще не останавливалась. Представляешь, он стоит на небольшом озерце, на сваях. Красота неописуемая. Внизу там такая площадка с бассейном. Можно сесть, ноги в озеро свесить и смотреть, смотреть на воду.

– Небось, лягушки квакают…

– Да, как ты догадался? Только квакают они как-то очень смешно, триолями такими: ква-ква-ква. Первый и последний слоги безударные, а на среднем ударение.

– Смотри-ка, амфибрахием!

– Ну, если в этом можно увидеть поэзию. Получается у них отвратительно. Знаешь, чем-то похоже на кусок фашистской темы в Ленинградской симфонии. Пам-пам ква-ква-ква. Пам-пам ква-ква-ква. Пам-пам-пам пам-пам ква-ква-ква... Ну, слушай дальше. Как только мы разместились, нас повели вниз в ресторан, где мы могли есть сколько захотим, у нас там был открытый счет. Можно было выбрать вьетнамскую или европейскую кухню. К вьетнамской подавали палочки, к европейской – европейские приборы. Я, естественно, заказала себе вьетнамскую еду, чтобы через нее лучше вьетнамский в меня входил. Мне подали лягушачьи лапки. Длинные такие, похожие на маленькие куриные. Это были древесные лягушки с какими-то невообразимыми, как у моделей ногами. Нашим вино подали, а мне – рисовой водки. Хлам сказал, что пить надо обязательно, иначе быстро начнутся проблемы с желудком. Ну, я слегка нахлесталась, как, в общем, и ребята. Так что Хламу пришлось даже как-то нас ограничивать. Прихожу я снова в номер, смотрю вещи мои перерыты. Я бросилась все пересматривать, пошла жаловаться Хламу, на что он мне преспокойно объяснил, что в вещах рылись вьетнамские кагэбэшники, а завтра они за нами еще и следить будут. Передать тебе не могу, как это было противно. Пошла жаловаться Лешке Осинину, он тоже меня не понял, сказал, что относится к этому, как к наличию тараканов в доме.

Да, кстати, о тараканах. Стала я заталкивать обратно в полиэтиленовый мешочек, пардон, облапанное кэгэбэшниками белье, из него вдруг выскочил черный, как жук, огромный таракан. Не иначе они мне его туда для смеха затолкали.

– Поубывав бы гадив, – процитировал я известный анекдот.

– Отак и я же ж, – в тон мне гадливой украинской скороговоркой ответила Таня.

Ну, вот. Пошли мы с мальчишками, еще посидели на бетонной площадке с бассейном, полюбовались озером, послушали квакание лягушек. Потом стемнело, и мы пошли спать.

Постель там тоже особая, со специальным пологом от комаров. Разворачиваешь такие длинные планки, оттуда спадает марля, залезаешь в нее и как в марлевом гробике оказываешься.

– Что у тебя за мрачные сравнения, Тань.

– Ну, так уж сравнилось, что мне теперь пересравнивать?

Утром я проснулась часов в семь, в окно солнышко раннее светит, пронизало лучами мой хрустальный гробик, он весь засветился. Быстро собралась, взяла полотенце, разбудила мальчишек и побежала в бассейн. Какое было прекрасное утро! Я поплавала, посидела на площадке. Хотела уже уходить, как вдруг из-под этой площадки выплывает лодочка, а в ней солдат с автоматом. Я застыла, он посмотрел на меня и тоже застыл, видимо, никогда не видел рыжих девушек. Вдруг откуда-то сверху раздается приглушенный женский голос:

– Бодой! Бодой[1]!

Я посмотрела вверх… Господи, помилуй! С балкона третьего этажа свесились чьи-то большие сиськи в атласном розовом бюстгалтере, и белая русская женщина в облике пятидесятипятилетней Натальи Петровны призывно замахала руками маленькому вьетнамскому солдатику. Я глазам своим не поверила. А она машет белыми своими лебедиными ручками и зовет его, зовет, да так жалистно:

– Бодой! Бодой!

Я бросила быстрый взгляд на солдатика и увидела, что в глазах его стоит неподдельный, даже не страх, а ужас. Ведь контакт с иностранкой грозил ему лагерем, пострашнее нашей Колымы.

– А откуда там солдатик-то?

– Как мне объяснил Сашка Трофимов, который уже не первый раз был во Вьетнаме, солдатики там незаметно охраняют иностранцев, живущих в гостинице, от своих же собратьев, чтобы не попрошайничали и не грабили.

Так вот, солдатик тут же от страха под площадку заполз, а я потом с опаской посмотрела опять на третий этаж, – там все стоит наша Ярославна и зовет, зовет солдатика. Фигасе, думаю, она ж мне вчера еще только рассказывала, какой у нее муж замечательный, красавец, доктор наук! А если бы на моем месте Хлам оказался, да увидел бы ее в неглиже за таким занятием? Тоже завтра же в Москву с оргвыводами отправил бы. Неужели так сильна похоть, что страх отбивает?! Встала я тихонько, чтобы леди меня не заметила и побежала в номер переодеваться, поскольку наступало уже время завтрака. Приходим мы все в ресторан, а Натальи Петровны нет. Хлам всех женщин опросил, не видел ли кто, я, как все, сказала, что ничего не видела и ничего не знаю. Начальство обеспокоилось и быстрым шагом двинулось в номера, выяснять, в чем дело. Я побежала за ним, чтобы как-то помешать плохим событиям, но не успела. Хлам постучался в дверь. Там тишина, потом в ответ какой-то приглушенный удаленный стук, как будто в стекло. Дверь, к счастью, оказалась открытой, начальник наш робко выдвинулся в номер и обмер. На балконе в розовых панталонах и таком же бюстгальтере, как раненая розовая пантера, металась Наталия Петровна. Увидев Вальдемара Яковлевича, она громко забарабанила по стеклу кулачками и протянула к нему свои лебединые ручки. У меня, дуры, в голове все сексуальный сюжет вертится. Думаю, может, я здесь и не вполне скромно присутствую, надо как-то ретироваться. А Вальдемар Яковлевич деликатно так к балкону встал задом, руку за спину завел, открыл балконную дверь и быстрым шагом, так, Хлам, Хлам, Хлам... вышел из номера. Наталья Петровна шмыгнула в комнату, накинула на себя розовый пеньюарчик и скрылась в ванной.

За завтраком все разъяснилось. Оказывается, по утрам Наталья Петровна делает зарядку, как правило, в неглиже. Встав в это прекрасное утро так же рано, как и я, она вышла на балкон, посмотрела направо, налево, полюбовалась озером, увидела, что нигде еще не было ни души, и решила быстро сделать зарядку в таком виде прямо на балконе. Помахала ручками, ножками, повертела головой, подставила лицо для поцелуя восходящему солнцу и дернула балконную дверь, чтобы войти обратно в номер, принять душ и идти на завтрак. Дверь не поддалась. Тут только она поняла свою оплошность. Дверь защелкивалась и снаружи не открывалась. Еще не вполне веря, что попала в западню, бедная женщина еще несколько раз дернула ручку – вотще. Ее охватила сначала легкая, потом уже тяжелая паника, она заметалась по балкону в поисках какой-нибудь помощи. Никого не было. Выглянула наружу. Прыгать было высоковато, даже в воду. Тут-то и выплыл из-под площадки маленький вьетнамский солдатик. Еще не зная, как он может ей помочь, Наталья Петровна стала его звать, но тот быстро скрылся опять под площадкой. Положение было ужасное! Известный советский ученый, автор трех монографий, старший научный сотрудник, старший брат, вернее сестра, по соц. лагерю для  вьетнамцев, в неглиже мечется по балкону, позоря свою страну, передовой советский строй. Позор! От одной этой мысли можно было сойти с ума. Не то, чтобы Наталья Петровна так действительно думала, она была умной женщиной. Просто так было положено думать советскому человеку за границей. Она впитала это со всем советским образом жизни, а другого не знала. Так обязаны были думать и начальник и зам. начальника экспедиции, хотя, конечно же, эти старые циники, на самом деле, так не думали. Таковы были правила жизни. Может быть, перелезть через перегородку в соседний номер? Наталья Петровна представила себе вид снизу, с площадки, на которой стали уже появляться люди, и сразу отринула эту мысль. Боже мой, что же теперь будет? Скоро уже придет в номер убираться прислуга, а ей даже прикрыться нечем! И она в еще большей панике забегала по балкону, чтобы как-то заглушить в себе эти страшные мысли. Прошли кошмарные двадцать минут полной безвестности. Наталья Петровна забилась в угол балкона и дрожала уже всем телом, несмотря на жаркое вьетнамское утро. В этот момент раздался еле слышный стук в дверь. Наталья Петровна выглянула осторожно в окно и, о счастье! Увидела в дверях не вьетнамскую горничную, а заместителя начальника экспедиции Вальдемара Хлама, с которым когда-то вместе училась. Забыв о своем «спортивном наряде», несчастная женщина ринулась к окну и забарабанила в него так, что оно чуть не разбилось. Дальше все было уже известно.

Мне было так стыдно за свои идиотские мысли о Н. П. Ведь я могла ей сразу помочь, если бы хоть немного подумала. Я рассказала ей потом о своих дурацких домыслах и попросила прощения. Она хохотала как сумасшедшая.

– Танечка, милая, не терзайтесь. Это настолько смешно, то, что Вы подумали по своей молодости. Я в этом мире люблю только одного человека, своего мужа, мне такие греховные мысли даже в голову прийти не могли. Переспать с вьетнамцем из похоти? Да я при одной мысли умираю от омерзения.

 Начальник наш, Хлам, торопился заняться делом и, не взирая на усталость, после долгого перелета из Москвы в Ханой, настоял, чтобы мы в тот же день вылетели на место работы в императорский город Хуэ.

(Продолжение следует)

 

 

[1] Бодой – вьетнамск. 'солдат'