Летопись конца двадцатого. 31-33 главы

   
                31

    Ночь диктатора прошла неспокойно. Рваное одеяло не грело, и его прошиб цыганский пот. Насилу выкарабкавшись из объятий страшного сновидения, диктатор проснулся. А проснувшись, открыл глаза. Его приветствовала кривая ухмылка бессонного будильника. Диктатор тяжело вздохнул. Сновидения - единственное, что его не устраивало в этой жизни и, увы, единственное, что он не мог отменить или запретить. Вот и нынче: сон про какого-то президента-шпиона. Н-да... То ли было раньше. Сны додиктатор- ского периода были спокойнее, мелодичнее, чувственнее, с какой-то утончённой сладостью полуправды. И каждая ночь всегда приносила с собой какой-нибудь нежный кусочек акварельной грёзы. Было время -прямо-таки наваждение - когда одно и то же сновидение - дивное и ненавязчивое неизменно наплывало в ночи лунных затмений. Как только бельмо земной тени зашторивало ночное светило, так тотчас же на росистую поляну лёгкой полудрёмы выбегал целый табунок дивных дев: смеющихся, резвящихся, несмышлённых и оттого беззаботно смелых в своей переливчатой наготе. Кружащийся хоровод белых, серых и совсем тёмных пятен представлял воображению самому догадываться: где кисея распущенных волос, где нежно очерченный рот, где быстрые ноги и где все прочие морфологические неясности.
    Но девы отснились, и им на смену пришли в свой черёд какие-то политические монстры. И с тех пор сновидения не приносили ему ни павловского торможения, ни фрейдовской сублимации.
    Вступая в должность "отца народа", он не скрывал своих намерений следовать дорогой справедливости и честности. И хотя образ совершенного политика общеизвестен (свободное от удовольствий тело, очищенная от заблуждений душа, отсутствие неверных друзей, алчных родственников и корыстных доброжелателей) - редко, ой как редко воплощение совпадает с идеалом. В подавляющее меньшинство входят с высоко поднятой головой, а вот выползают из него на карачках. Войти в историю - не самый выда¬ющийся подвиг, а вот выйти из неё чистым...
    Кем он был прежде? Да никем. Человек из ниоткуда. Мечтатель и литератор. Мечты о справедливом единении тьмы языков и народов в стране незаходящего солнца и безущербной луны, где каждый... Нет, нет и нет! Мечта его была столь высока и чиста, что от намёка на пересказ, даже от слова сказанного впопад, она непременно потускнела бы, опошлилась и оглупилась, как тускнеет, опошляется и оглупляется любая великая мысль повторённая невеждой.
    Литературные упражнения не только не кормили, но, напротив, возбуждали зверский аппетит, утолить который не могли даже вымечтанные банкеты на вымечтанные же гонорары. Его опусы упорно не печатались. И дело здесь было не в авторской застенчивости, а в редакторской привередливости. Да и мечты - этот строительный материал фантазий - сами собой как-то потускнели и выдохлись.
    Ладно, решил он, политика - вот моё настоящее призвание.
    И первым своим декретом он возгласил всеобщее равенство. "Все граждане нашей великой страны равны как физически, так и умственно..." - так начинался этот странный декрет. Уже не месть ли это диктатора за неудовлетворённые притязания молодости? - спрашивали иные.
    Долго, очень долго шёл диктатор к своему первому декрету. Но ему не пришлось идти к нему дорогой унижений и предательств - проверенной из верных и скорых. Не шнырял он и канцелярской крысой по "коридорам власти", плетя интриги, распуская сплетни, жадно принюхиваясь к малейшим политическим ветрам. Не искал он и поддержки продажных друзей и беспринципных покровителей. Все дороги, кроме собственной, ведут в тупик, - решил он.
Ошибка большинства соискателей диктаторских постов заключается в том, что следуя зову неутомимого тщеславия, они предпочитают протоптанные стези.
    Что есть власть? Наивный вопрос, - скажете вы, - это известно даже ребёнку. И будете правы. Тогда переиначим вопрос: что есть власть за вычетом выгод и славы, неизменно сопутствующих ей? То есть мы спрашиваем о феномене власти - понятии далеко не очевидном.
    Диктатору власть представлялась неким воображаемым пространством, ограниченным воображаемым же забором. И если мысленно попытаться пройтись возле этого забора в поисках воображаемой калитки, то ходить можно практически вечно. Но такова уж притягательная сила этих самых пространств, олицетворяющих власть, что многие, слишком многие не могут совладать с искусом и пускаются в путь, совершая свой бесконечный променад вдоль воображаемого забора так долго, покуда их честолюбивые надежды, испарясь, не начинают жить собственной жизнью.
    И лишь избранным известен верный путь. Проницательность окупается чаще, чем трудолюбие. Путь избранных прост и совершенен: они перемахивают через забор (воображаемый, всего лишь воображаемый!), оставляя неудачникам успокоительные перепевы о приближающейся цели, о настежь распахнутых калитках, о терпении будто в конце концов вознаграждаемом.
    Пешка на седьмой горизонтали всё ещё пешка, а вот на восьмой - уже королева. Золушка одним шагом переходит в разряд принцесс. Этот мгновенный метаморфоз- самая, наверное, великая загадка для непосвящённых. Но диктатор не дал загнать себя в тупик общепринятого мудрствования - первопричины околозаборного хождения. Он, перемахнув через забор, враз осуществил свои харизматические притязания.
    Стоит ли говорить, что именно в ту пору страна тосковала по сильной руке? Ситуация была классическая: тот, кто был наверху, уже не хотел и не мог, а тот, кто внизу - ещё не мог и не хотел. Безотказно и слаженно работал только аппарат подавления. Брали быстро, отсылали далеко и надолго. Как всегда бывает во времена глухого безвременья, по всей стране были слышны шёпоты, стуки, стоны. Не были слышны только крики. Оно и понятно: крики перекрывали все пороги слышимости. Короче, страна потихоньку подшивала в тупике беспросветного настоящего. Эх, мало кто добром поминает то смутное лихолетье! Перемены следовали за переменами. Страна была неспокойна и взвинчена, как женщина во время лунных пауз. Достаточно было пошелестеть где-нибудь в уголке левой или правой газеткой, как страну начинало лихорадить. Каждая кухарка рвалась к рулю. Государственный корабль основательно тёк, а угрожающий дифферент грозил неминуемой гибелью всему экипажу.
    Процветали грязь и невежество. Столицу наводнили безвкусно одетые нищие. Устав от бесплодного барражирования по пустым улицам, проститутки стали искать применение своим рукам - падение, меру которого невозможно вообразить даже извращённому уму. Чтобы окончательно не дисквалифицироваться, они за оказанные услуги сами приплачивали своим бывшим клиентам. А что поделаешь, если наступили такие времена, когда даже воры, дабы не утратить профессиональной сноровки, шарили по карманам собственных пиджаков? Увы, лишь собственных. Никто ничего не делал. Главным жизненным принципом стал принцип "купи-продай". Покупалось всё, что продавалось. Продавалось всё, что покупалось. Всё покупалось и продавалось, но ничего не производилось. Бодрые выползки истории создавали всяческие комитеты, различные фонды, всевозможные советы с единственной, конечно, целью: извлечь максимальный авантаж, то есть, проще говоря, нагреть руки. Да вот незадача: от пламени костерка любого из созданных фондов, советов и комитетов не то, что руки нагреть - сигарету прикурить было невозможно, даже если бы та вдруг нашлась у кого-нибудь из учредителей. Тщетность подобных предприятий сбивала с толку даже самых оптимистичных сребролюбцев.
    Раздавленный оползнем истории и окончательно потерявший голову президент вздумал было спасти остатки своей чести известным и проверенным способом. Решил застрелиться. И что же? Да всё то же: сунулся, а пистолета на месте нет. "Воры! - кричал президент, - у нас в стране появились воры!" Попытка самоубийства, увенчавшаяся полным неуспехом, потрясла президента. Впрочем, всё сошлось как надо: президент отдал-таки богу душу. Не выдержало сердце. И не удивительно: не всякое сердце способно выдержать две пистолетные пули. Выручил сердобольный телохранитель, помогший сохранить своему высокому патрону и честь и лицо.
    Ну, - заговорили в государстве, - теперь вряд ли найдётся смельчак, который позарится на эту хлопотливую и небезопасную должность.
    Но смельчак нашёлся. Правда, со странностями. Диктатор облачён в старый потёртый костюм. Обут в поношенные армейского образца сапоги. Но что с того? Вы думаете он не знает притягательной силы всех этих фраков, смокингов, мундиров и прочих ливрей, в кои обожает наряжать себя тщеславие? Знает! Не хуже нас с вами знает. Да только вот он - диктатор, а мы - околозаборные ходоки.
    И спит диктатор на твёрдом ложе (в узком избранном кругу их именуют нарами). И одеяльцем укрыт рваненьким. Настолько рваненьким, что закутавшись в него с головой, мог во время очередной бессонницы наблюдать весь Млечный Путь от горизонта до горизонта. Спать на деревянных нарах - это, конечно, не рахметовские выкрутасы, и не йоговские (совет бывалого йога: если вы хотите спать на гвоздях, соблюдайте постепенность: сначала спите на одном гвозде...). Но, всё одно: нары президента воспринимались как нонсенс. Впрочем, разве можно поручиться за непредвзятость современников? А ведь очень может статься, что спустя десятилетия потомки, движимые неуёмным восторгом почитания, отольют диктаторские нары в бронзе и поставят их на самой центральной площади столицы как наглядный пример нестяжания и скромности.
    Много на свете памятников. Чаще всего - это памятники людям. С головами, покрытыми и обнажёнными. С руками, отринутыми, воздетыми, засунутыми за отвороты тог, пиджаков и шинелей. Драпированные изваяния соседствуют с изваяниями заголёнными. Памятники людям значительным перемежаются памятниками посредственностям и даже ничтожествам. Иногда эта гармония нарушается: некоторые памятники сносятся. Чаще всего не те... Есть памятники лошадям. Но с человеческой нагрузкой. Одну из северных столиц украшает превосходный памятник владимирскому тяжеловозу, на крупе которого восседает какой-то длиннорукий князь. А в экс-столице той же страны стараниями заезжего француза воздвигнут бронзовый ахалтекинец, вдохновивший поэта на бессмертные строки: "Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?"
    Иногда памятники величественны, но безвкусны. Иногда малозаметны, но безвкусны тоже. Случается видеть, как на пеньках пьедесталов воодружены торсовые обрубки второстепенных вождей, принуждённых столетиями смотреть пустыми глазницами на безобразие дел рук своих. Но забываются дела, имена, безобразия. И если что остаётся, то лишь мавританские арабески голубиных извержений на непокрытых бронзовых головах.
    В Греции, где есть всё, кроме того, чего там нет, воздвигнут памятник некоему Герострату. Герострату есть, а Геродоту нету! Вот такая история! Правда, Геродот - не грек...
    Есть странные памятники. В Голливуде (Лос-Анджелес, Калифорния, США) установлена герма с бюстом известной кинодивы. Вы понимаете? Речь идёт только о бюсте.. В одной темпераментной латиноамериканской стране на самом видном месте столицы воздвигнуты бронзовые ножки знаменитой манекенщицы. И здесь так же, как с бюстом: одни ножки и ничего сверх того. Воплощённое утверждение древних о кратковременности человека и безвременьи искусства и поныне смотрит в века с высоты тридцати трёх дюймов от уровня пьедестала.
    Так что нары диктатора, если бы им была оказана честь возродиться в бронзе, могли бы стать восьмым-десятым чудом света (учитывая паритет с голливудским бюстом и латиноамериканскими ножками) - так обычно считают в спорте, когда победителя не может определить даже фотофиниш.
    Когда диктатор впервые взошёл на высокую трибуну парламента, то взору его предстал многосерийный дубляж серых лиц (руки мыслителей, лбы молотобойцев). Нет, решил он, на этих положиться невозможно. Но и спине было неуютно: из кордебалета президиума, где в гадючнике расставленных по линеечке кресел восседали подслеповатые вперёдсмотрящие страны - министры с портфелями и без оных, тянуло космическим холодом: а на этих полагаться смертельно опасно. Всех их бог сотворил жуликами, но по ошибке усадил в министерские кресла. Если бы Фемида, чьё мраморное изваяние дни и ночи простаивает возле Дворца правосудия, могла бы подглядывать из-под наложенной на глаза повязки, её взору предстала бы картина, от вида которой должны были бы подняться волосы и выпасть весы. "Слуги народа" воровали наперегонки, и довели свою страну до того, что и воровать в ней стало нечего. Политика - тонкая штука, - глубокомысленно изрекали они.
    Не только тонкая, но и сложная: один из министров недоуменно пожал плечами - и в стране разражается очередной экономический кризис; другой - задумчиво хмыкнул - и вот сто тысяч солдат брошены в объятия смерти раньше всех мыслимых сроков (привет им от геронтологов!); премьер-министр неожиданно переспал с собственной женой - и слухи о падении кабинета моментально начали обрастать плотью.
    И тут диктатор опубликовал декрет "номер два", где он раз и навсегда решал задачу "вечного мира" - своего рода "теорему Ферма" в политике. "Отныне, - гласил декрет, - в случае возникновения войны на самые передовые позиции театра военных действий выдвигается "батальон бессмертных", комплектуемый из всех высших должностных лиц государства".
    Ну и этого было мало. Декрет "номер три" - и последний, разрубал гордиев узел экономических неурядиц. Он гласил: "Пока последний нищий не усядется за руль собственного роллс-ройса", правительство будет ходить пешком".
    Теперь стало понятно, почему в народе стали поговаривать будто диктатор "немного того", сопровождая навет известными манипуляциями возле виска. Диктатор, слыша это, только улыбался: в стране счастливого, равноправного и мирного народа правитель может позволить себе слабость быть сумасшедшим...



                32


    Борис Глебович печально улыбнулся:
    - А вот третьего дня мне приснилось...



                33


    Как вы, наверное, заметили, летописец старается бежать соблазна художественной описательности и пытается обходиться без привычных в беллетристике риторических фигур, так как его прежде всего интересуют события и люди, а не их физические превращения и всевозможные эмоциональные интерпретации. Скажем, святочный рассказ писатель может начать так: "Стояла волшебная декабрьская ночь. Среди роскоши праздничных огней новогодней ёлки..." Летописец же пользуется куда более скудными средствами: "Нищую сиротку убили под самое Рождество..."
    У летописца и художника разные задачи. Если цель летописца таинственное сделать понятным, то цель художника - прямо противоположна. Если, скажем, художник восторженно опишет многоцветие макияжа мимоспешащей красотки, то летописец назовёт вам точный телефон косметического салона (291-75-09). Художнику, впервые подъезжающему к незнакомому городу, врежутся в память неоновые буквы с его, города, названием. Летописец же запомнит гнусную надпись на нечистой стене многоместного вокзального ретирадища. "Узкие ступни в изящных туфельках", - это слог художника. "Пятьдесят долларов пара", - сразу же узнаёшь летописца. Ничего не поделаешь: для одного лошадь - несравненный скакун, для другого - всего лишь конина.
    А ведь и летописцу иногда хочется, отрешившись от фактов и цифр, описать, к примеру, стайку тургеневских девушек в цвету: весёлых, звонко хохочущих и безгрешных в бесстыдной наготе своей, совершающих свой интимный утренний намаз из узкогорлых серебряных кувшинов; или колдовские игрища зелёноспиных ундин в хроматической фантасмагории аквамариновых глубин какого-нибудь азовско-айвазовского моря... Но только не в летописи -жанре сухом и бесстрастном, и оттого неизбежно скучном. Как скучен бывает прыжок в том случае, когда, выпрыгнув из самолёта, вдруг обнаруживаешь, что забыл надеть парашют, а до земли ещё лететь и лететь...
    Летописец, воспитанный на пристрастии к голым фактам, старается, поелику возможно, вызывать у себя аллергию ко всевозможным аллегориям и аллитерациям, правда, обрекая тем самым искушённого читателя на литературный мясопуст - пытку для настоящего эстета.
    Но если великодушный читатель простит мне издержки выбранного мною жанра, то Бугров и подавно не посетует на излишнюю нецеломудренность некоторых авторских откровений, так как не хуже нас с вами знает, что заглянуть в замочную скважину - не значит заглянуть в душу, а заглянуть в душу - не одно и то же, что рассмотреть что-нибудь в ней. А раз так, то не только не посетует, но и простит великодушно: кому как ни бывшему вору отличить любопытство и въедливость летописца от тех же качеств следователя. Простит, так как догадывается о бессилии автора к месту и не к месту выставляющего его, Бугрова, на фоне решётки. Простит, ибо лучше других знает: порассуждать о решётке - не значит побывать за ней... И всё одно, видятся мне бесконечные горизонты телеграфных проводов, пересекаемых опаздывающим частоколом леса: то скорый поезд "Новомордовск-Москва" уносит бывшего вокзального вора в столицу его и нашей с вами Родины.
    Известно, город начинается с вокзала. И кончается им. В нём что-то от площади, что-то от рынка, что-то от цирка. Всюду, сколько видит глаз, броуновское движение снующих людей, мелькание рук, мельтешение теней. В белом шуме вокзальной разноголосицы слышны крики, споры, шёпоты, прерываемые вдруг громоподобной невнятицей дикторского бормотания: к какому-то пути приходит какой-то поезд или, наоборот, отходит с такого- то - не разобрать.
    Теперь Бугров не любил вокзалов. И боялся их. Пуще тюрьмы. Дав зарок "завязать", он знал, что не нарушит его. Но искушение... Как быть с искушением?
    Как только проходил он по дебаркадеру в здание вокзала, так тотчас же сладостная волна ни с чем не сравнимого запаха гари, карболки, аммиака, алкогольного перегара, человеческого пота, капустных пирожков, табачного дыма, пролитого пива, гниющих яблок, изысканных духов начинала щекотать бугровские ноздри. Походка его менялась, а сердце начинало выстукивать мажорную кардиограмму. Глаза лениво скашивались вправо-влево, ладони от волнения покрывались мельчайшими золотинками пота, а ноги, как нарочно, натыкались на самые пузатые, самые тяжёлые чемоданы... Ну, как тут не сорваться, не облутошить раззяву-простака?
    Эх, как часто снится бывшим алкоголикам ныне запретное для них возлияние. Вот он берёт наполненный до краёв стакан, и острый запах, сулящий неизъяснимое блаженство, фимиамом струится к трепещущим ноздрям. Сглатывается сухой комок нетерпения, рука возносит незамутнённую влагу к запекшимся губам и... И мерзейший звонок треклятого будильника, словно крик евангельского бройлера возвещает о несостоявшемся падении. Бывший пьяница, ещё не отошедший от сладкой грёзы привидевшегося, слабо чертыхается и ловит мутным взором стрелки звенящего цензора.
    Однажды разговорились мы с Бугровым о паранормальных явлениях. Телепатия, проскопия, полтергейст, биополе, уфология и прочие незнакомые слова, хотели мы того или нет, вошли-таки в наш лексикон. А раз вошли...
    Бред, всё бред! - вот единодушная реакция учёной братии, привыкшей доверять скорее точным формулам и неоспоримым опытам, чем свидетельствам всевозможных пришельцев и проходимцев. Что ж, учёные редко бывают снисходительны к искренним заблуждениям рядового обывателя. Но и обыватель не лыком шит. Он с готовностью припомнит им, что было время, когда академические обскуранты в зародыше давили тех же генетиков. "Мендель? - спрашивали они, - поп, что ли? А, монах... Не тот ли самый, что в своё время не смог сдать экзамена по зоологии? Тот ещё, видать, кладезь учёности! Гений, говорите?Тогда его экзаменаторы кто?" Эх, академики, академики... По вашей прямолинейной логике человека, ставящего королей на колени и лишающего их жизней, следует считать, по меньшей мере, богом, тогда как он оказывается обыкновенным палачом. А не вы ли согласным хором называли кибернетику "лжеучением"? И это ту самую кибернетику, без которой нынче не то что ракета не взлетит: продавщица вас правильно не обсчитает!
    Обыватель, увы, прав: и учёные не без греха. Но, ведь учёные бывают разные: не следует путать первооткрывателей ДНК с селекционерами "сталинской развесистой". Так что доводы обывателя пусть и не из слабых, но и не из убедительных. В своё время язычники распинали на крестах христиан. Позже христиане сжигали на кострах еретиков. Но что это доказывает?
    Что же до летописца, которому не пристало иметь собственного мнения, это мнение он всё-таки выскажет: все эти мюнхгаузеновские паранормалии (собственными руками за собственные волосы из собственных штанов) ничуть не реальнее чудес гегельянствующих экстрасенсов (за уши тезиса из шляпы антитезиса кролика синтеза).
    Я спросил у Бугрова его просвещенного мнения.
    - Говоришь, пачка сигарет к руке прилипает?
    Речь шла об известном фокусе, демонстрируемом одной дамой (древнеассирийского, как она сама рекламирует, происхождения), которая поднимала ладонью пустую сигаретную пачку. Летописец так и не понял: что тут было древнеассрийского происхождения. Дама? Фокус? Не думаю, что среди айсорок времён Тиглатпаласара III водились настоящие дамы. Ещё менее вероятным представляется мне Ашшурбанапал с сигаретой в зубах...
    - Верно! Вот насчёт чтения мыслей - думаю, враньё. А что пачка к рукам прилипает - можешь не сомневаться. Дело прошлое, но, бывало, присмотрится к приличному "углу" (чемодану - примечание летописца), а здесь у меня не глаз - стеклорез, сам к моим рукам прилипает - не оторвёшь. Полный "угол" - это тебе не пустая пачка...
    Но оставим Бугрова - специалиста "вертеть углы" и проследим за Бугровым - завхозом детского дома с полным "нутряком" "зелёной капусты" (с долларами во внутреннем кармане - примечание летописца), прибывшим наконец-то в Москву.
    В Москве есть что посмотреть и есть кому показать (если есть что показать). Во всяком случае уж посмотреть-то точно есть что. К примеру, самую Красную в мире площадь. А на площади - гранитную усыпальницу самого "живого из всех живых". Знаменитые сорок сороков (кто их считал?). Большой театр (рядом с Малым театром). Малый театр (рядом с "Большим"). Шестнадцать этнографических кариатид, вот уж которое десятилетие подпирающих серый московский небосвод весом в одну атмосферу (на бывшей ВДНХ). Вяло уринирующий фонтан (в центре бывшего ГУМа). Неподдельные следы зловещей копоти на стенах здания Совета министров (бывшего Белого дома).
    Но не этими столичными прелестями соблазнился Бугров в первую очередь.