Нейтрализация языка

   Живой язык, увы, самозабвенен. Постоянно развиваясь, он забывает о тех основах, от которых когда-то отошел. Основы не пропадают бесследно, но оседают где-то на бессознательном уровне носителей языка. Невытесненное остается в центре сознания и именуется живым языком. Однако и это не длится вечно, т.к. языковая производная единица часто становится языковой основой и забывается. Опасность в том, что язык в итоге может полностью забыть о самом себе, забыть о своих смыслах.
   Причина семантической нейтрализации языка заключается, прежде всего, в частом и не всегда осмысленном использовании активной лексики. То, что лежит у нас на кончике языка, является великолепным инструментом для производства пустопорожней болтовни. Многие из ранее полноценных слов, которые нами используются ежедневно, уже являются, по сути, просто заполнителями тишины, не имеющими ни денотата, ни коннотативного заряда – пустеют семы. Возьмите остро заточенный карандаш и листок бумаги и попробуйте написать одно и то же слово раз сто. Вначале линии карандаша очень четки, и слова отчетливо видны, но вскоре потребуется очередная заточка, потому что слова начинают размываться. Язык редко предоставляет такую возможность, а если и предоставляет, то стоило бы напомнить, что карандаш, снова и снова затачивая, можно заточить и до нуля. «Где мало слов, там вес они имеют», - жизнеспособность языка имеет в своей основе самоограничение.
Семантическая нейтрализация проявляется либо как потеря значения какой-либо лексемы, либо как полисемия/омонимия – в обоих случаях происходит потеря целостности языковой единицы. В первом случае люди используют некоторые слова настолько часто, что уже не осознают сам факт их употребления. Вероятно, коллективное бессознательное хранит истинные смыслы, но мы уже перестаем их замечать. Когда-то между словом и объектом его называния испомещалась «прозрачная завеса» - Бог даровал Адаму право давать имена вещам -  , но и на ней со временем собиралась пыль. Теперь же, бросая взгляд на якобы знакомые с детства слова, мы не отдаем себе отчета в том, что просто пускаем пыль в глаза как свои, так и чужие. Иными словами, существует достаточное количество общеупотребительных слов, которые все воспринимают как слова «понятные», но за формой которых в действительности сознания не стоит более никакого содержания – они носят псевдомеждометийный характер, т.к. не имеют не только референта, но и в отличие от междометий, не имеют даже экспрессивной окраски. Например, слова типа: «типа», «значит», «это», «короче», «чисто» и еще многие утратившие негативную коннотацию инвективы, -   мы набили слова квазисмыслами, полностью их обессмыслив.
   Многозначность как семантическая нейтрализация представляет собой не менее интересный феномен. У любого многозначного слова есть общность значений. Но слово объективно произошло из называния чего-то одного. В дальнейшем, путем ассоциации и метафоризации, однозначное слово превратилось в свой же миф, охватив собой целый ассоциативный ряд. Действие закона партиципации здесь очевидно: слово, означая что-то или кого-то, может в одно и то же время означать еще что-то или кого-то. Это размывание границ, взаимовлияние прямых и косвенных смыслов привело к тому, что слово стало называть не что-то конкретно, а что-то примерно – оно нейтрализовалось, или «запылилось».
Рассмотрев омонимию как противофазу нейтрализации, как стремление языка к семантической самоактивизации – опылению - можно прийти к интересным выводам: когда полисемичное слово превращается в два омонима, то происходит разрыв значений – создаются два независимых слова, имеющие сходство лишь в написании, но не в значении. Язык стремится к конкретике: наше сознание уже не может увязать два слова воедино, т.к. смыслы уже полностью различны. Например, слово «кулак» когда-то было многозначным и имело два значения; впоследствии оборвалась цепь смысловых зависимостей и одно в прошлом слово с разными значениями («кулак») превратилось в два различных слова (два «кулака»). Конечно, установить ассоциативную связь между двумя словами достаточно просто, но значимость её нивелирована настолько, что существенной роли уже не играет, вероятно, потому что одно из слов уже является историзмом. Закон партиципации, сравнимый по неотвязности с законом всемирного тяготения, описывающий то, что всегда наличествует, но не всегда ощущается или же не всегда требуется как ощущение, здесь нарушен, в отличие, к примеру, от многозначного слова «дом»  .
   С другой стороны омонимия сама может  быть обусловлена процессом нейтрализации (зд. редукции) . В русском языке существует два слова «мир», которые стали омонимами вследствие буквенной нейтрализации: слово МИРЪ означало спокойное время, отсутствие войны (Толстой «Война и миръ»); слово МiРЪ означало земля, планета (Война и мiръ» Маяковский). Ненужная избыточность обозначения звука «и» привела к нейтрализации i,  которая в свою очередь стала причиной создания омонимов. Язык был бы закрытой системой,  если бы внешняя оболочка была бы не пористо-речевая, а «солидно»-непроницаемая (от английского¬). Но предположение это антилингвистично, т.к.  онтологически язык не может являться одномерной антисистемой – он по меньшей мере обладает вторым бытийным измерением, которое, взаимодействуя с внешней средой, парадоксальным образом упрощает структуру и избавляется от продуктов жизнедеятельности. Становится понятно, почему звучание навязывает написание, а не наоборот. Ясны негодования многих испанцев, борющихся за одномерную закрытость языковой системы, когда огромное количество слов, некогда писавшихся «правильно», начинают писаться так, как слышатся: вместо que пишут k, вместо bueno – weno, guapa-wapa, tengo-tng, hablar, hacer – ablar, acer. И кто бы мог подумать,  что предлог por заменится на х, сохранив старое звучание? Ситуация аналогичная в отношении всех языков, начиная английским и заканчивая китайским. Система открыта, и никакими законами и нормами её не укротить. Сама внешняя среда провоцирует  взаимовлияние разнородных систем, что ведет к увеличению семантической энтропии.
Продукция омонимов связана и с заимствованиями из других языков. Складывается впечатление, что заимствование слов обогащает язык новыми смыслами. Это так в случае, когда в языке по некоторым причинам появляются слова, отражающие казусные реалии. Но, говоря генерально, все это миф: язык может и должен обогащать сам себя; в заимствованиях порождающая способность языка начинает нейтрализоваться, начинает проступать лень, которая способна так обездвижить язык, что ни о какой идеаторности языка, а значит и на нем говорящих, речи не идет – система встанет на путь само-разжижения, потери упругости, устойчивости - самоликвидации. Умный человек, В.И. Ленин, когда-то изрек:

Русский язык мы портим. Употребляем иностранные слова без необходимости. И употребляем их неправильно. Зачем говорить «дефекты», когда можно сказать пробелы, недостатки, недочёты? Не пора ли объявить войну употреблению иностранных слов без особой на то надобности?

Действительно, возьмем омонимы:
«гриф» - от греч. птица;.
«гриф» - от. нем. деталь струнного инструмента
«гриф» - от франц. клеймо.
Одолжив «птицу» у греков, мы слепили птицу-грифа из греческого грифа-птицы, привив и перепутав все смыслы. Заимствовав слово у немцев, мы автоматически перестали ломать голову над тем, как назвать конкретную часть музыкального инструмента. Заимствование французского слова и выражения с ним позволило нам очередной раз впасть в эйфорию якобы результативного безделья, исторически вшитого в сознание русского человека. Значимых дивидендов не приносят и «дебильные»  попытки путем изменения рода у слова гриф с женского (во французском) на мужской (в русском) русифицировать заимствования. 
Трагедия открытых языковых систем состоит в потере целостности. Различные механизмы защиты как то: изменение рода, создание дополнительной азбуки для написания заимствованных слов и прочие указания на инородность – не могут воспрепятствовать лингвоглобализации путем адаптации языками обширной лексики доминирующего в мире языка (в нашем мiре - английского).
Однако настает пора разволшебствовать миф о том, что английский язык является языком как таковым. Во-первых, он возник в результате пиджирования (по-русски, сращения, копирования или сваливания в одну большую кучу) нескольких языков. Во-вторых, не имея возможности развиваться параллельно развитию англоязычных культур, английский сам предопределил утрату культурной самоидентификации. Язык размагничивается плюрализмом культур, его  принявших, поэтому неудивительно, что многим чтение и понимание Шекспира – «основателя английского языка» - стало уже практически непосильной задачей. Язык ради языка самоотрицается -  на эсперанто почти никто не говорит. В-третьих, английский на сегодняшний день - это пантеон этнолектов. Однако для большинства людей в мире он стал витальным средством коммуникации. Для нынешних кельтороманогерманцев это в большей степени естественно, чем, скажем, для японцев, т.к. английский, вероятно, опознается ими как «свой» на уровне коллективного бессознательного.  Есть опасения, что от могучего «языка» Шекспира, коим отчасти он является и по сей день, останется только набор крылатых фраз и кучка продуктивных корней для последующей деривации другими языками - английский примеряет на себя великолепную судьбу латыни. Может быть, у каждого времени своя латынь?
Русский язык, напротив,  имеет одну родину, правда в течение двух веков на родине говорили сначала на немецком, а потом на французском. В итоге русский язык разбавился настолько, что говорить о его могущественной целостности было бы опрометчивым. Конечно, никакой язык не остров, но все-таки стремление острова стать материком путем беспрестанного сращивания одного с другим, второго с третьим, ведет к тому, что появляются «интересные» слова, но теряются изначальные смыслы – островное теряется в материковом . Сменится много поколений островитян прежде, чем вдали начнет виднеться материковая линия; смениться столько же поколений островитян прежде, чем до материка можно будет  рукой подать и ногой ступить.
Семантические потери неизбежны. Когда-то был придуман первый алфавит, каждая буква которого – наследница пиктограмм – повторяла очертания какого-либо важного для народа (рода!) объекта -  бык, солнце и.т.п. Междометия также обладали значимостью, были полны смысла, т.е.  люди, непосредственно указывая и мыча на что-то, это что-то и означали. Впоследствии, автоматизм употребления и разветвление первичного алфавита в разные письменные системы создали все предпосылки для буквенно-междометийной нейтрализации. Буквы почти потеряли символизм, и стали значками, хранящими втайне от нас глубинные мифические смыслы. Потеряли смысл междометия – появились слова. Слово стало единством формы и содержания. У него есть произношение и написание. Однако тот же древний автоматизм и систематическая неразборчивость употребления стремительно ведут нас к очередной пропасти – лексической нейтрализации. Это же касается и грамматической нейтрализации, которая в высшей степени характерна для современного общества: нужно сказать быстро, эллиптически, а  иногда и троп-ически обрезая смыслы. Что будет дальше? Нейтрализация письменных систем? Посмотрите на китайский и китайцев. Язык стремительно упрощается. Китайцы забывают свою письменность из-за постоянного контакта с клавиатурой, а не с листом бумаги, который они сами же и создали. Несмотря на то, что европейцам не нужно особенно долго запоминать написание 20-25 букв, они тоже отстраняются, отчуждаются от своего же языка. А раз отчуждение языка происходит на наших глазах, почему нейтрализация языков невозможна?
Вавилонский миф может претвориться вновь, но имея уже другое выражение. Люди хотели подняться к Бога, и тот, «наказав» и дав им разные языки, воспрепятствовал взаимопониманию, но сделал сам мир богаче: мир в миг отразился тысячей зеркал. Люди тянутся друг к другу внутри безграничного языкового поля. Без-граничность языка «обедняя» жизнь, помогает людям соединиться. Строится новая башня, новый Вавилон. Быть может, посмотрев сверху и снова бросив кости, Бог на этот раз не будет так щедр и, избавив от длинных «языков», сделает нас немыми. Научимся ли мы в этом случае говорить взглядом, пользуясь только смыслами? – вопрос остается открытым. Ясно то, что слова нам стали мешать. Они обрастают новым слоем пыли...



1.  Интересен тот факт, что, например, в английском и немецком языках есть по 2 слова (house/home; Haus/Zuhause), соответствующие русскому многозначному слову «дом»
2. Слово «редукция» было использовано с целью уточнить, в результате нейтрализовало само слово «нейтрализация», что и указывает на разрыв формы и интенции, на волюнтативную субъективность использования и обо-значивания словоформ.
3. Исп. debil – слабый. Так что, извольте.
4. Ребенок всегда привязан к своей матери.<..> Оттесненные инцестуальные желания продолжают жить в его подсознании, но их значительная интенсивность проявляется только в патологических случаях. //Э. Фромм, «Душа человека».
5. Все те же актуальные вопросы свободы и  бегства от нее в иллюзию садомазохистского спасения. Все тот же истинный, но незаметный выход – спонтанная творческая активность. Разве языку это не необходимо?