Lingua mechanica

      Язык принадлежит к тем вещам, многие из которых даны человеку изначально, a priori, как отец, мать или имя. Вырастая в принудительно данной языковой среде, мы часто не думаем об ответственности, которая на нас возложена как следствие обладания, потому что простая мысль о возможности влияния индивидуальной речи на идеальность языка кажется по меньшей мере нереалистичной. Языком «заражено» все общество и каждый отдельный человек. Речь не идет о том, что нам стоило бы лечиться, по крайней мере не всегда. Мы не в праве распоряжаться языком, но мы владеем речью и можем ей пользоваться по нашему усмотрению. Беда в том, что наше усмотрение начало страдать от превалирующего в современном обществе инстинкта обладания. Мы начали пользоваться языком так же искусно, как и кофеваркой по утрам.
      Механистичность речи свидетельствует о её некрофильной ориентации. Речь превращается в стандартизированный поток артикуляции- из имеющегося в любом языке изобилия словоформ и способов выражения нам приходит в голову лишь экстренная помощь в виде кучки слов, необходимых для поддержания пятиминутной «беседы» со знакомым на улице или, к сожалению, с родителями перед сном. Возможно, достаточно лишь рассудка для того, чтобы успешно сходить на день рождения или просто какой-нибудь вечер: разговоры ведутся ни о чем, и смеются почти все, обычно также не имея понятия, о чем конкретно – в итоге хватает междометий, улыбок и радостного кивания головой. Однако поражает отсутствие продуктивности, глубины – мышления -, когда речь идет о взаимодействии друзей, близких людей, родителей с детьми, коллег по работе – т.е. разумном, а не рассудочном взаимодействии. Первая потенциальная возможность должна была бы состоять в обоюдной заинтересованности, попытке узнать человека глубже, построить новую грань путем общения, что и составляет биофильную ориентацию. В глаза бросается «праздничная» отстраненность, при которой интерес находится на интеллектуально-абстрактном уровне и проявляется лишь к внешним поверхностным факторам: новый аксессуар, следующая пара и готов ли ты к ней, какая оценка по русскому языку, а ты знаешь, что… Человеком интересуются не как живым существом, не как личностью, а просто как еще одной статистической единицей - реализуется вторая потенциальная возможность, когда интерес вообще не опускается ниже уровня моря, а парит где-то в облаках, самодискредитируясь: «inter esse» - быть внутри, или по крайней мере не снаружи. Глубина заинтересованности пропорциональна вариативности и осмысленности речи.
       Частотность словоупотребления тоже может многое сказать о человеческой ориентации в языке и в жизни. О чем говорят средства массовой информации, и как люди реагируют на поступающую информацию? Недолго думая, можно с уверенностью сказать, что наиболее востребованы репортажи и статьи о смертях, несчастных случаях, катастрофах, насилии, обманах, ограблениях. Телевизионные передачи, специализирующиеся на информировании общества о самых громких преступлениях и наказаниях, являются чуть ли не наиболее популярными. Это говорит о том, что у людей определенно есть потребность в «кушании» такой информации, а психическое удовлетворение, получаемое при просмотре/прослушивании, может указывать на отнюдь не продуктивную ориентацию человека. Скорее всего, люди смотрят такого рода передачи и впитывают в себя такого рода лексику не потому, что они хотят посочувствовать и мысленно оказать помощь, а наоборот потому, что им нравится ощущать себя в более завидном положении, чем те сотни тысяч людей в Пакистане, многие из которых кроме домов потеряли и свои жизни. Это часто неосознанное удовлетворение, эта скрытая эйфория свидетельствует о доминирующих некрофильных тенденциях у людей. Культивируются они не только картинкой, но и в равной степени языком. Механически переключая каналы, мы перестаем должно воспринимать то, что видим или слышим: здесь рухнула биржа, там случилось наводнение, на другом канале кто-то поженился и все счастливы. Потом люди встречаются и рассказывают друг другу без какого-либо чувства сожаления, а зачастую и с улыбкой на лице, что одни плохие, потому что начали войну, а другие хорошие, потому что эффектно отомстили. При этом нет дела до тысяч изуродованных тел и несчастных семей. Мы до костей пронизаны негативностью, «отрицанием» жизни, что и отражает наша речь.
        Нам не свойственно носить с собой зеркало, чтобы поймать в нем свой рот, говорящий: убийственно прекрасный, смертельно красивый, estoy muriendo por, это меня просто убивает, donnerwetter или я смертельно влюблен. Очевидно, какое, если не отрицание, то во всяком случае равнодушие к жизни заложено в этих выраж[д]ениях. На поверхностном уровне люди, «оксюмороня», считают, что они т.о. акцентируют положительное качество, добавляют положительной экспрессивности, но никак не противопоставляют одно другому или, не дай бог, оскорбляют. Но хотя слово в сочетании с другим и может частично, а иногда и полностью потерять свой первоначальный смысл и взамен приобрести новый, тем не менее, к данным примерам это не относится: здесь смысл просто девальвируется, затирается благодаря постоянному употреблению и мнению, что наречие «смертельно» эквивалентно наречию «очень», что является чересчур далекой ассоциацией. Когда одно наречие становится равным другому, несмотря на абсолютное семантическое и функциональное различие (постоянная второстепенная роль у слова «очень»), то перестаешь удивляться всему «смертельному», потому что в сознании все это «смертельное» приобретает второстепенную роль, конечно, когда это не касается тебя лично.
       Однако наш узкий языковой диапазон неплохо вооружен всевозможными инвективными формами, которые своей эффектной многоэтажностью часто походят на разрывающиеся атомные бомбы. Именно инвектива нередко используется для результативного и поистине глубинного личного общения. В любом обществе существуют сферы, носящие сакральный характер. Социум живет в рамках определенных норм, на нарушение которых культура накладывает табу: например, ролевая состоятельность и трудовые навыки, пищевые запреты, регламентация сексуальной жизни, чистоплотность, родственные узы, религиозная составляющая. «Семантическим ядром инвективы является сам гипотетический факт нарушения нормативного запрета (вербальная модель которого в контексте соответствующей культуры обладает предельной экспрессивностью), выступающий на передний план по отношению к непосредственному содержанию инвективы. В силу этого И. как культурный феномен практически не совпадает со своим денотативным смыслом, центрируясь вокруг смысла эмоционального: возможность адресации И. не требует ни малейшего реального соответствия поведения индивида предъявленным ему в И. обвинениям»  Однако со временем культурные нормы меняются, экспрессивность форм ослабевает, и инвективы в речевой практике масс становятся ни чем иным, как «денотирующими запятыми». Плохие слова становятся нейтральными, а так как они к тому же и теряют значение, то люди практически не замечают сам факт их использования. Раньше эти слова были полны злости, ненависти, а теперь – равнодушия, если не «любви».Если бы было возможно взмахом волшебной палочки убрать все бранные слова из уст людей, то, вполне вероятно, что темп речи замедлился бы минимум в два раза.
      Десемантизация – феномен, касающийся не только инвективов, но, в принципе, всех языковых регистров. Нейтральная и разговорная лексика девальвируется быстрее из-за высокой интенсивности употребления слов; другие же слои изнашиваются значительно медленнее. Однако существующее взаимопроникновение лексики из одного регистра / языка в другой способствует скорее обеднению языка, что видно хотя бы на примере современного стишкотворчества, литературы и сознательных попыток отстраниться от русского языка, фиктивно наняв английский сленг для выражения глубинных переживаний.
      Внешняя речевая сторона языка выглядит не очень радостно: стандартизация речи, монотонно-привлекательный негативизм СМИ, которые могли бы найти себе лучшее применение, любовь к экспрессивности и её нивелирование, десемантизация. Внутренняя сторона языка, структурная, кажется не менее ригидной, механической.
      Язык функционирует по правилам, внутри языка своя культура, свои нормы, нарушать которые желательно только иностранцам. При изучении немецкого языка у русских студентов, а чаще у ментально-неповоротливых взрослых случаются шовинистические выпады против некоторых «ненормальных» по их мнению грамматических категорий. Это, конечно, свидетельствует об отсутствии каких-либо знаний о своем родном языке, однако, с другой стороны, действительно, иногда может показаться, что категория рода, к примеру, в разных языках имеет свои странности. Известно, что в немецком три рода. Слово Leben имеет средний род, хотя и переводится как «жизнь». Жизнь – всегда женское начало. Достаточно странно, что немцы не относят жизнь никуда, ни к маме, ни к папе, а просто равнодушно усредняют. То же усреднение происходит со всеми уменьшительно-ласкательными словами немецкого языка: das M;dchen, das Tischchen, das B;umchen. Категория рода в испанском языке более категорична. Реальность делится на женское и мужское, и слово «жизнь» имеет женский род. Однако кажется, что нет никакой закономерности и корреляции между языками относительно того, что имеет мужское начало, а что – женское или среднее, т.к. русские слова «душа», «любовь» в немецком будут также иметь женский род –die Seele, die Liebe -, а в испанском – мужской – el alma, el amor. Война, смерть – la Guerra, la muerte – der Krieg, der Tod. Эти логически странные примеры, по-видимому указывают на то, что те или иные слова приобретали тот или иной род хаотично: иногда в зависимости от окончаний, а зачастую от восприятия людьми реальности. Реальность люди могут рассматривать как не имеющую никакого родового деления. Финский язык, впрочем как и японский или английский, вообще не имеют категории рода. Наверное, это просто не так важно. Хотя довольно странно, что язык, являясь зеркалом, пусть и кривым, объективной реальности, меняет местами, а часто и отказывается отражать объективные природные связи и жизненные закономерности.
      Также интересно взглянуть на типологию порядка слов разных языков. Всего существует 6 типов языков, причем 75% всех языков принадлежат либо SOV-либо SVO-типу. Последний тип наиболее популярен, возможно, из-за широко известной, но научно необоснованной «физической метафоре» о том, что при бросании предмета внимание естественным образом переходит от бросающего (подлежащее) к пути летящего объекта (сказуемое) и затем к цели (дополнение). Это может указывать на «естественность» человеческой психологии. Но на что тогда могут указывать другие пять типов? На «неестественность»? Или на «нечеловечность психологии»? Русский, арабский, финский, тайский языки принадлежат к группе SVO. Романские языки также относятся к ней, за исключением конструкций, где роль дополнения играет личное местоимение – yo te amo. К группе SOV относятся, например, японский, баскский и монгольский языки. Немецкий язык очень ригидный, несмотря на то, что его относят к двум типам [SVO/SOV], и на то, что он флективный. В японском языке порядок слов строго определен. Русский язык официально относится к группе SVO, но в речи встречаются всевозможные варианты построения предложений. Латынь и греческий тоже синтаксически являются достаточно свободными языками. То что, практически для любого языка можно подобрать одну из шести схем функционирования, указывает на очень ограниченную его вариативность: язык упорядочен, механизирован, он предоставляет пользователю простую схему, которую нужно просто заполнить нужными смыслами. Есть языки предоставляющие большую или меньшую свободу (русский, например), но и в нем отсутствует свободный порядок членов предложения, и он ограничен в своем развитии схемой SVO. Возможно, поэтому и думаем мы схематично, рассудочно.
      Но в языке любом есть возможность передать ритм, жизнь, не ограничиваясь ни схемами, ни правилами – поэзия. Появляется возможность творить, языковая активность получает шанс стать продуктивной, речь оттачивается и становится чистой. Поэзия не имеет конца, но все прекрасное хранит в себе тяжелое начало. Можно быстро спуститься до нуля, стать языковым некрофилом, который к старости не сможет выдавить из себя больше пары бранных слов; а можно стремиться к бесконечности, зная что нельзя достигнуть идеала, но наслаждаясь движением вперед, к жизни, к полной реализации возможностей, которые природа заложила в человеке. Есть еще множество ученых, учеников, учителей, людей, которые стремятся к поэзии в любой из сфер знаний и искусства; но есть и те, которые лежат на поверхности, беспрестанно сужаясь. Одним из-за глубокого уважения – другим из надежды и напутствия хотелось бы напомнить о жизненной установке, которую прекрасно выразил японский художник Хокусай:

"С шести лет мною владела страсть к рисованию, изображению различных форм. К пятидесяти годам у меня было сделано бесчисленное количество рисунков; но все, что я сделал к семидесяти, не стоит внимания. Только в семьдесят три я кое-что узнал о действительном строении природы – животных, растений, птиц, рыб и насекомых. Потом, когда мне будет восемьдесят, я узнаю еще больше; а в девяносто я постигну тайный смысл вещей; в сто я безусловно достигну поразительных высот; а когда мне будет сто десять лет, все, что я ни нарисую, хоть линию, хоть точку, - все будет живым, все будет дышать жизнью.
Написано мною, в возрасте семидесяти пяти лет, некогда Хокусай, а теперь Гуакио Роже, стариком, помешанным на живописи".
Умирать страшно и горько, но умирать, так и не родившись, умирать, с мыслью о том, что жизнь была прожита бессмысленно, бесплодно – непереносимо. Станьте поэтами – творите.