Книга Абсурда - Часть первая

Абсурда в природе не существовало. Всё, включая  земные катаклизмы, было гармонично. Абсурд появился вместе с людьми и стал их образом жизни. И если вдуматься, что они говорят, а в особенности, что они творят, то вытекают неутешительные выводы: уберите людей, - и нет абсурда; уберите абсурд, - и это уже не те люди!

             
Боже, огороди меня от дураков,
а умные сами от меня отгородятся

Гарик неожиданно захотел расслабиться и подумал: "а почему бы и нет?".  И пошёл.
По дороге он увидел Его. Тот сидел на корточках возле угла обветшалого дома и, скрючившись, плакал. Это был такой момент в его жизни, когда остатки (скорей останки) иллюзий вытекали из него вместе со слезами.
Каким-то необъяснимым образом Гарик понимал, что с ним происходит: Oн потерял жену и последнего друга, когда они вместе ушли от него;  у него уже не было в живых ни родных, ни близких, которые могли бы выслушать его с искренним вниманием и согреть своим тёплым сочувствием. Вокруг него образовался чудовищный “вакуум” под названием - одиночество. Все представлялось ему никчёмным и мелочно суетливым. Сидеть же дома, а особенно поздно вечером, когда, казалось, что даже стены сдавливали сознание до комка в горле и напоминали о прошлом, было невыносимо. Хотелось холодного и свежего воздуха, да такого, чтобы замёрзнуть, а потом, вернувшись домой ночью или под утро, с удовольствием плюхнуться в тёплую, желанную постель, и ни о чём  не думая заснуть в блаженстве. Погода, поджидавшая его на улице, была не для прогулок, но ему и хотелось такую. Он шёл быстро и вспоминал; он искал встречного ветра, говоря с прошлым и слушая его. И вдруг этот забытый угол. Как давно это было и как постарел этот дом. Всё снизошло на него. Обрывки памяти давно прошедших дней завертелись в голове, и уже не было сил терпеть. Скользя вниз, спиной по стене, Oн превратился в маленький, плачущий комок, и ему стало легче вот так. Всё злое и обидное, завидное и циничное, практичное и грязное, покидало его, а чистое и далёкое прошлое приятной струёй заполняло пустоту.
Рассвет приближал очередное рождение весеннего дня; “и молодость дня ласкала меня”, -  нашёптывала ему молодая листва.
Глядя на эту скрючившуюся фигуру, некоторые прохожие останавливались и пытались выяснить, что произошло; но Он не отвечал, думая: “понять вы не сможете, потому что объяснить это невозможно, а жалости мне вашей не надо. Только я знаю, что когда-нибудь и вы захотите сжавшись заплакать, жалея себя и сожалея, что не вернуть те необыкновенные дни;  и  того маленького, бестолкового, но счастливого мальчика, чьими глазами и вы когда-то смотрели на этот мир; и прекрасные мелодии вальса доносившиеся с "пятачка"; и "бархатные" вечера, и запахи, и звуки замирающего дня; и тот аромат пищи приготовленной на дровах и керосинке; и необыкновенный вкус сливочного масла хранящегося в воде; и то необыкновенное,  переполняющее душу чувство беспечной вечности …”
- Умелые муки, - заметил Гарик и добавил, с нарочито забавным, сочным, восточным акцентом, - перестань заниматься "Шахсей-Вахсей"ем* и забудь.
- Что забудь? - изумлённо спросил Oн.
- Забудь весь абсурд своей наивности. Наш мир циничен и практичен.
- Да пошёл ты ... со своим миром, - процедил Oн.
- Реагируешь правильно, - уже без акцента сказал Гарик,  - но он не только мой, - и улыбнувшись предложил, - пошли, расслабимся.
- Куда?
- В туалет, конечно же.
Сам не зная зачем Он поплёлся за ним; вероятно, почувствовал, что и ему туда надо, да и дождь начал накрапывать.
Ковыляя за этим проходимцем и спустя какое-то время, Он спросил: подожди, а откуда ты знаешь, что я думал и чувствовал?
- А через горький опыт и ещё что-то, в чём не могу разобраться, - вздохнул Гарик продолжая, - вполне возможно, что в прошлом  и ты прошёл мимо скрючившегося меня; вот и повторилось это, но не со мной.
Он призадумался и выдавил: и что, - это неизбежно как позывы в туалет? 
- Видимо, порой, так и происходит: чтобы уберечь нас, наше подсознание,  избавляясь от отягощающего душу балласта, уводит в приятное прошлое, которым, как правило, является детство, - сказал Гарик и добавил: Послушай, что тебе скажет уже не молодой, но ещё не старый и больной человек. Всё блекнет со временем;  любовь становится привязанностью, ненависть - неприязнью, а горе - горечью. Вот и твои проблемы будут выглядеть, либо блекло, либо смехотворно, или же в сочетании.
Расслабляясь в туалете, Гарик мысленно “взошёл на трибуну” и продолжил: не зря в Америке это место называют комнатой для расслабления или отдыха – “rest room”. Кстати, очень лаконичная нация. Вообще-то, все страны можно разбить на две категории: на те, говоря о которых трудно объяснить - почему их нельзя уважать, и на те, которые наоборот – легко объяснить - за что их не уважать. Так вот - Америка из первой категории.
- А Россия из какой? - Напряжённо спросил Он “из зала”.
- Что за вопрос?! Конечно, из той же - из первой,  - выдохнул Гарик “сходя с трибуны”.
- Тогда я с тобой, - облегчённо вздохнул Он, закончив своё расслабление.
- Разрешите представиться, - вычурно вытянулся Гарик, - Гарик, то есть – Георгий.
- А меня Павлом величают ..., - в тон ответил Он. 
... чают ... чают, затяжным резонансом отдалось в их головах.
Ниоткуда взявшееся чувство приятного возбуждения, граничащего с восторгом,  прошло сквозь них и, казалось, раскачало пространство вокруг их застывших тел; странная и удивительная дрожь проступила на коже через все её поры.
Затем плавно и медленно всё это стало угасать, замещаемое расслаблением, и наконец, обернулось приятным состоянием завораживающего созерцания.
Стоя напротив другого и вглядываясь в своего визави  с нескрываемым интересом, каждый из них не мог разобрать; то ли он видел его, то ли он видел себя, не ориентируясь откуда смотрел; да и внешность другого, в этом чудном состоянии, казалась родным и очень уж близким.
Как долго это длилось они не сознавали, - в таком своеобразном трансе чувство времени совершенно не ощущалось и было второстепенным.
Эти два вроде бы незнакомых человека, знали друг друга в том далёком и позабытом прошлом, величаемым - детство; в той прошедшей, и теперь уже кажущейся ореольной, и почти забытой части их жизни, каждый из них был вторым “я” другого.
Ярко и терпко стали воскресать в них, приносимые, в нарастающем приливе памяти, детали той далёкой юности, когда они были одно целое, но в разных оболочках; и не имело значения, как далеко друг от друга они находились, они были таинственным образом вместе.
Тогда, для чувства одиночества в их душе не было места: всё было заполнено фантазиями, радостной общностью, и никто им не был нужен! Никто!
Их воображения были безграничны, и в них они летали над полем битвы, где в сражении  сходились, вылепленные ими, пластилиновые солдатики, танки и самолёты; играя в шахматы, они неустанно поворачивали доску с фигурами, чтобы сыграть то за себя, то за него. Даже в обшарпанных общественных местах их фантазии не утихали: на облупленных и отколупленных стенах этих мест, им виделись  карабкающиеся по скалам люди, звери или химеры. Они соревновались и упражнялись друг с другом, не замечая окружающей убогой реальности.
Несомненно, каждый из них имел свою определённую индивидуальность, но там, где-то рядом, была вторая личность, и с ней было необыкновенно, а главное – никогда не скучно.
Подрастая, они медленно теряли способность чувствовать присутствие другого в себе, и однажды, не заметив того, окончательно утратили эту общность.
Когда это произошло - уже не помнилось. Связи ослабевали постепенно и незаметно в возрастающей суете повседневной жизни: появились  друзья, сослуживцы, интересные  увлечения ... а потом и семья, втянувшая их в свой житейский круговорот; и  всё на этом кончилось.
А вот потом, позже, когда они стали по разным причинам терять знакомых, а в особенности близких, всё больше и больше - это отсутствие ощущалось всевозрастающим одиночеством. Неудержимое желание вернуть “его”, того верного и близкого, жившего  где-то в их аурном пространстве, повторялось всё чаще и настойчивее, - это было сродни душевным пароксизмам.
Теперь же, неожиданно заполучив этот дар назад, они  в полной мере ощутили, - чего они были лишены; что-то необъяснимое и непонятное, но очень уж приятное,  происходило внутри их внезапно изменившегося сознания. 
Приходя в себя от длительного оцепенения, и трогая себя руками, они пытались вернуть себе чувство окружающей их реальности.
- И где же тебя носило? – первым очнувшись, воскликнул Павел.
– Да по кавказским возвышенностям лазил. – Ты лучше ответь, где ты слонялся?
– А я - по просторам российской низменности.
– Так вот, нам нужно низменно отоспаться, а уж потом возвышенно наговориться, - сказал кто-то из них, и они, вымыв руки, направились к Павлу: дом Гарика находился очень и очень далеко от этих ранее близких ему мест.
Когда они вышли на улицу, дождь уже прошёл и утреннее солнце светилось во всём. - Самое необыкновенное солнце светит там, где долго шёл дождь, - обнаружив для себя, обнародовал Гарик.
Попав туфлей в одну из рытвин, Павел улыбаясь съязвил: зияли дыры на дорогах, сияло солнце в облаках.
Зайдя на станцию метро, они уставились на её карту. Она была отредактирована кем-то фломастером и с чувством юмора исторического оттенка; на ней была нарисована система метро в виде пятиконечной звезды, со станциями "Ленинская", "Сталинская", "Хрущёвская","Брежневская" и  "Горбачёв" на её концах.
- Вот тебе и изломанный символ ограниченности совковой системы, - молвил Павел, и Гарик молча и с печалью согласился.
Втиснувшись в вагон, они оказались в окружении дышащих им в затылок -  конечных продуктов ликёро-водочной промышленности; а в тупике вагона хор подвыпивших распевал песни противоречиво прожитых лет.
Это был тот самый – 1991 год.
Вглядываясь в расстановку этих цифр, можно увидеть в них, какую-то зловещую закономерность: начало и конец этого периода, как в цифровых, так и в реальных значениях, были на очень низком уровне для судьбы России.


* Шахсей-Вахсей - самобичевание (самоистязание) у шиитов мусульман.