Уход

                УХОД
 Брошенная деревня. Песчанка. Пролог.
... Я сделался упорен, мне очень захотелось написать и таким образом отдать дань Байкалу, Ольхону, написать о брошенных ольхонских деревнях: Песчанке, Буругере.
Песчанка – это, понятно, от песка. Здесь, прямо от Байкала, почти до самой вершины обрамляющего хребта поднимается мощным клином песок. Процессы выветривания - "эоловы" - представлены наиболее ярко на Ольхоне. Шагающие сосны, песчаные дюны, стены из песка - все это здесь есть.
Когда поселились здесь люди и почему они выбрали именно это место, не знаю. Достоверно известно, что во время войны и после здесь был лагерь, а рядом небольшая деревня. Лагерь был настоящий, все как положено: ограда, вышки, бараки, охрана. Сидели в этом лагере, как говорят, больше пособники, полицаи. Лагерники эти рыбачили, ловили байкальский омуль. В деревянный баркас садилось девять. Восемь на весла, а девятый, с карабином, на руль. На случай попытки побега, но, я полагаю, никто не бежал.
Бродя по этим пескам, я набрел на лагерное кладбище, несколько крестов уцелело и торчат теперь из песчаного холма. Через некоторое время песок и ветер совсем скроют это место. Где-то году в 49 - 50-м лагерь закрыли, кого перевели в другие лагеря, кого отпустили. Большая часть тех, кого отпустили, уехала, но кое-кто остался и поселился здесь, у озера. В нынешней, а вернее сказать, бывшей деревне Песчанке и сейчас живет один такой - "дядя" Миша Озорко. Кто он и почему не уехал в свою Украйну? Крепкий еще, несмотря на свои семьдесят с лихом, он держит коров, свиней, кур. Кур этих, как он сам сказал, у него около ста, коров, когда восемь, когда десять, какой год. Живет он один - дети выросли и уехали, жена давно умерла - в большом и запущенном доме на самом берегу Байкала. Он не рыбачит и никогда не рыбачил. Это вам нужна рыба,  говорит он,  мне нужно сало. В доме у него грязно, а сам он как будто сросся с грязным, засаленным и пропахшим рабочим комбинезоном, в котором ходит и зимой и летом, добавляя на зиму к одежде лишь короткий тулуп и шапку. Изредка он ездит на попутной машине в Хужир, торгует там куриными яйцами. В эти дни он покупает в Хужире водку и вечером устраивает себе праздник. Выпивает водку и поет под гармонь свои протяжные украинские песни. Как воет на луну, - сказали мне о нем. С другими жителями Песчанки, а ныне их всего трое, он не общается.
В брошенной ныне деревне Буругер, что в трех километрах от Песчанки, жил еще один из тех, кто остался здесь после лагеря -"дядя" Сережа Копылов. Расскажу о трех своих встречах с ним. Первая летом, в июне 83-го.
           Отправила нас к "дяде" Сереже местная, песчанская, Катя Карнапольцева, она сказала, что у него доится корова и можно брать молоко. Отправились мы в Буругер втроем - я, моя жена, дочь, ради которой мы и хотели брать это молоко. Мы шли по берегу, а берег Байкала - это как бы выставка того, что Байкал хочет показать приезжающим. Гладкие, отполированные корни причудливых форм, бутылочное стекло, которое и узнать теперь трудно, закатанное, гладкое. Галька цветная, песок. Песок, то с красным отливом, то сиреневый, то фиолетовый, то крупный, то поразительно мелкий. Нет, идти берегом Байкала - не соскучишься, а идти c  дочерью восьми лет - тем более. Шумит море. Бегут на берег короткие волны, солнце и легкий ветер. И в какой-то момент  понимаешь, что жизнь вечна. И твоя тоже.
            Дядя Сережа, в каком-то бушлате, в кепчонке, сидел на  перевернутой лодке на берегу. Мы поздоровались, представились, сказали кто нас отправил, зачем. Перебросились несколькими фразами о погоде. У меня возникло ощущение какой-то его суетливости, так не подходящей месту обитания. Он сказал, что нынче уже не рыбачит, нет сил ладить лодку. Сказал, что рыба держится нынче махов на десять от берега. Сказал, что пока баргузин дует, хариуса всегда здесь добывать можно. Потом они с моей женой прошли в дом, дабы налить молока в банку, которую мы принесли. А потом мы, пришлые, отправились в обратный путь. Вечером жена, смеясь, рассказала мне, что  дядя Сережа, все пытался ее ущипнуть. Шустрый старичок. Больше в тот год я его не видел и ничего о нем не слышал.
           Год следующий. Сентябрь. Работаю на станции, что-то ремонтирую, а сам поглядываю в окно. Как там на море? А море не унимается, волна. Ветер - горняк, горный, он же сарма - самый страшный в этих местах ветер. Где-то там, махов на пятнадцать, стоят мои сети. Вижу передвигающуюся по песку скрюченную фигурку - дядя Сережа. Мне уже рассказали, что жена его умерла. Дочь забрала его и всю зиму он прожил у нее в райцентре, в Еланцах. А весной опять перебрался в свой дом в Буругере. Хотел его сын взять к себе в Узур, где он начальник метеостанции, тот отказался, - там ветер постоянно, холодно. Выхожу на крыльцо, здороваюсь, приглашаю зайти в дом. Меня он, конечно, не помнит. Проходит в дом, он плохо двигается, ноги отказывают. Садится на лавку. Все так же в бушлате, кепке, очки треснутые - одной дужки нет, привязана нитка. Просит курить, говорит невнятно. Объясняет, что просил племянника привезти сигарет, дал деньги, а тот так и не едет. И хлеб кончился. Даю ему сигареты, булку хлеба. Спрашиваю, много ли в Буругере нынче было отдыхающих и есть ли сейчас. Мотает головой - отдыхающих нет, мол, а потом рассказывает о том, как летом какие-то отдыхающие выманили у него сети. Обещали вернуть, но и рыбу, и сети увезли. На "Волге". «Таксисты», - сказал он. То ли профессию их указал, то ли образ жизни. Спрашивает, рыбачу ли я. Говорит, как нынче рыба. А потом неожиданно рассказывает, что до войны был бухгалтером в деревне Куреть, какой был колхоз, сколько государству зерна давал. Я спрашиваю,  почему он переехал  сюда, почему живет в Буругере? Он отвечает:  «Из-за рыбки, вот».  Затем начинает собираться и уходит. Ковыляет по песку.
              И еще одна встреча. Примерно через неделю. Снова приходит в Песчанку дядя Сережа. Теперь он знает дом, в котором мы обосновались, и прямо проходит к нам. Я рад, что могу угостить его рыбой. Как раз на плите у меня жарятся харюза, кипит чайник. Он садится за стол. Начинает есть, ест он старчески неряшливо. Крошатся и ломаются ломти прожаренной рыбы. Ест жадно. Разговора с ним почти нет. От Кати песчанской  я знаю, что был он до войны и в начале войны в деревне Куреть счетоводом, а к этому же колхозу относились тогда ольхонские рыболовецкие бригады. Так вот, будучи счетоводом, крал он эту рыбу тоннами с кем-то на пару. В голодное военное время за это он и угодил в лагерь, сюда, в Песчанку, а после женился на местной из Буругера, тут и остался. И еще я знаю, что этой зимы он уже не переживет. Это по нему видно. Смерть уже рядом. Я надеюсь, что похоронят его рядом с женой и рядом с морем, в котором ходит - гуляет рыба - омуль.
              Как я уже отмечал, лагерь здесь кончился в 50-м. Бараки и ограду снесли, а на этом месте поставили добрые деревянные дома под общежития и клуб, построили консервный цех, длинный выдающийся в Малое море мол для приходящих судов  - и временно ожила Песчанка.
              Работали на заводе в основном вербованные женщины. Ныне многие хужирские дяди вспоминают, как в молодости добирались сюда, в Песчанку, почти двадцать пять километров от Хужира, на танцы да на ночь. А в начале 60-х в одну из ночей сгорел весь цех. До сих пор вдоль берега валяются обгорелые палки, доски. А деревня еще жила, хотя народу в ней стало совсем мало. Потом от Маломорского рыбзавода построили здесь холодильный цех. И теперь только зимой оживает Песчанка. Из Хужира в конце января, когда лед на Малом море станет надежен, приезжают рыбаки. Селятся по домам и до конца марта рыбачат, добывают омуль из-подо льда. Ставят сети, кое-что сдают в холодильник, а больше продают заезжим перекупщикам. А так как рыбаки зимой оказываются вдали от жен, матерей, то на вырученные деньги гуляют круто. Начальства в Песчанке одна тетя Катя - она тутошняя, почти всю жизнь прожила тут, в деревне. Числится она бригадиром, но на ней все - приемка и отправка рыбы, связь с заводом, поддержание порядка. Много и городских рыбаков приезжают сюда на подледный лов. Рыбачат и, конечно же, "отдыхают". Перед отъездом покупают у рыбаков рыбу, если, конечно, не повезло, и отправляются восвояси.
              Понадобилось ученым-геофизикам организовать наблюдения за "земным электричеством" на острове и открыли они станцию в одном из брошенных домов Песчанки. Привезли, установили аппаратуру, отладили как надо и оставили. Было это в самом начале 80-х, примерно с этого времени я стал появляться в Песчанке. В свободное от работы время бродить по этим пескам, иногда рыбачить. Был я увлечен в то время востоком - дао, дзэн, и это место идеально легло в моем тогдашнем представлении как место наиболее полного слияния человека и природы. Нынче я думаю: да черт с ним, с дао-дзе-дзином, умственно все это, сколь и туманно. И какая-то тревога владеет мной, мне кажется, что многое здесь человеку враждебно именно потому, что все здесь готово растворить человека. Может быть, история с Афоней заставила думать меня так. Да, Афоня, Афанасий...
                - Ох, Афанасий, счастливый ты человек. Жить там, где песок, море и солнце и рыбалка.
                - Хорошо тебе тут, Афанасий. Спокойно, песок, море и рыбалка?
                - Да, песок, песок, будь он проклят. Топчешь его, топчешь, а он песок. Везде песок, в дому песок, кажись, в мыслях песок.
                - Ну, ты же здесь всю жизнь прожил?
                - Вот то-то, что прожил.
                Афоня - последний "могикан". Всего одна семья оставалась в Песчанке. Он, да жена его Катя.  О ней я уже упоминал. Их дети, трое сыновей,  в городе, приезжают лишь на рыбалку в отпуск. Было в тот год Афоне всего пятьдесят четыре, хотя выглядел он старше. Был он большую часть своей жизни рыбаком, как многие на Ольхоне. Работал на рыбзаводе  - рыбачил в Гослове, был даже бригадиром, потом из Гослова ушел, браконьерил. Рыбак и браконьер. Разные слова. За вторым словом видится, чудится что-то ужасное, хищное, опасное. Непоправимый урон природе. И, конечно же, все, в общем, правильно. Но представьте себе. Люди на острове. Здесь родились, выросли. И вот оно море, омуль-рыба. А людей, как чертой разделили. Эти рыбаки, а остальные браконьеры. Государственных бригад-то всего десять. А слово "добывать" знает каждый. На берегу столько не добудешь, "сколь в море". А потому надо браконьерить. Омуль-то вон в какой цене. Конечно, у рыбаков план, наукой подтвержденный, но кто ее по плану добывает, рыбу-то, а потому все, что сверху плана - продавай. Хорошо живут рыбаки, а остальные-то на острове, что "рыжие"?
                Разные слова и здесь, на Ольхоне, рыбак и браконьер. Но здесь за ними одно – труд, сети и рыба. И, конечно, за рыбу деньги. На Байкале - это так. Очень часто браконьеры вяжут свои сети прямо за маяк государственных рыбаков. Те молчат. Весь Ольхон переплетен сложными и простыми пересекающимися родственными нитями. Рыбалка - это и хлеб, и вода, и масло к хлебу. Я и сам видел, как всплывают сети полные рыбой. Это удача. Козырный туз. Все остальное - карточная игра и тяжелая работа. Цена рыбы регулируется годом, уловом. Браконьеру, конечно, сложнее. Ставишь в ночь, поднимаешь в ночь. Инспекция тоже старается не спать, да видеть ночью только кошки могут. Наверное, есть люди, разбогатевшие на этом, я таких не знаю. Вернее всего богатеют перекупщики-перевозчики. Зато законные слова – «на уху» - любят здесь все. Рыбаки с Гослова с этими словами продают по утрам рыбу. Браконьер Афоня тоже несет рыбу. Слова все те же - на уху. Красивый серебристый омуль, или хариус. Запах свежей рыбы.

                1. Афоня.  День вчерашний

               Вчерашний день, вспоминает Афанасий, сидя на корме, был черен. А вода, пузырясь, бежит вдоль бортов лодки. Скорее, ясно скорее. Поздно уже, светло.  Ох, и черен же был день вчерашний.
               - Зачерпни, - говорит он Владимиру. Владимир достает из борта лодки кружку и черпает пузырящуюся воду. Какая она прозрачная, холодная, аж самого себя до донышка просветляет. Скорее. И полный газ на верном "Ветерке". Только слабый он, как я. Пока рычит, тянет.  Медленно, ой медленно приближается Будун. Дно тут каменистое, хариус  всегда здесь держится. Двое их в лодке, в каждом сидит азарт. У Владимира он чувствуется в напряженности, с которой он вглядывается в поверхность воды. Где же этот наш маячок? Маяк браконьеров так просто не увидишь. Надо внимательно присматриваться или точно знать, где он находится. Иные вообще ставят сети без маяка, достают их потом кошкой. Афанасий беспокоен.
               - Хорошо, что море гладко. Плохо, что море спокойно и светло уже. Бело-сине. Рыбнадзор тоже уже на ходу. Только где он?
               - А вчера с утра черно не было. Было ветрено и сине. Это когда душа легка. Что-то бойкое, бодрое крутнулось в голове. Вышел из дома покурить, Байкал врезал по глазам своей синевой и ветер свежак дунул. Катя в дому рыбу жарит. Не разговаривает со мной уже неделю. Да и я с ней. Она вон даже на станции смотрителю Володьке на меня жаловалась. А что говорить-то! Когда просыпаешься, а она рядом. Нелюбимая, ненавидимая. Раньше любил, ревновал, бесился. Да и теперь не до конца сгорело. А жизнь длинная. И вот не любовь уже, а антипод ее.
               И привязанность к месту и обида, что все не по его. По существу ему только в море хорошо. Байкал к нему милостив. Только зарываться не надо. А так за все заплачено. Сынишку забрал. Ёще маленького.
Ехали они тогда на санях, недалеко от берега, к Сасам уже подъезжали на пропарину наехали. Задок у саней провалился, и сани тянули за собой лошадь. Он соскочил, как не помнит, Катя соскочила, а он на задке сидел. Четыре года ему было. Четвертый он у них. Лошадь вот вытянули. Двадцать лет минуло.
Ветер с Байкала вновь дунул ему в лицо, и Афоня почувствовал в этом порыве ветра взвешенные песчинки. Однако начинает дуть баргузин всерьез. Афоня бросил окурок папиросы и прошел в дом.
Катя уже поджарила рыбу, сидела за столом и пила чай. Его стакан с чаем стоит на столе: «Даже завтракать не зовет, ну, ладно».
А ему хоть бы хны. Сел за стол, чай пододвинул, рыбу себе на тарелку положил. Начал есть: «Все равно заговорит».    
Заговорила:
- Сегодня в Буругер поеду, надо дом посмотреть. А то эти ... туристы лезут и лезут туда. Надо и косить, Гошка,  может, в воскресенье приедет.       
Афоня ест, молчит.
- Эти, отдыхающие приходили. Хотели молоко брать. Я им говорю, что коровы не доятся, не верят. Да рыбы спрашивали.
-А где ее взять рыбу-то, сегодня видела, двенадцать штук принес.  Это уже как знак к примирению, она заговорила, он ответил.
-Вчера Володька Копылов с Хужира ехал, так не остановился даже. Наверное, пьяный. Отцу опять хлеба не привез, тот жаловался.
Встал Афанасий с лавки, выбрался из-за стола и пошел на воздух. Солнце уже согрело воздух, да и ветер чуть поменьшел. И сине уже не было.
Куда идти, некуда тут идти, разве на станцию к Вовке податься. На станции живет один техник-смотритель Вовка Мотов, человек двадцати восьми лет от роду, бродячей судьбы, романтической натуры. Живет жизнью необременительной. Работы не много, знай себе меняй ленты в светолучевом осциллографе. Два раза в сутки, проявляй их, да суши и отправляй эти ленты в установленные сроки в институт. Хозяйством Вовка никаким не занимается, приладился он браконьерить с Афоней.
Выкатился из леса желтый газик и покатился по глубокой колее, пробитой в песке. Афанасий остановился и стал ждать, когда машина поравняется с ним. Газик подъехал, остановился, дверца открылась, из-за руля выбрался Володька Копылов - начальник метеостанции Узур, что на северной оконечности острова. Было видно, что Володька еще не очухался после вчерашнего.
-Здорово, дядя Афанасий.
-Здорово живешь.
-Башка трещит, похмеляться надо.
-А у тебя есть что ли?
-Да кружку бражки с утра засадил, да вон банку налил. Будешь?
-Поехали к Вовке, там посидим.
-Поехали.
Машина медленно поползла по колее в песке. И первый раз за сегодня Афоня ощутил внутри  холодок, часто последнее время посещавший его. Холодок, начинающийся где-то рядом с сердцем и медленно перекатывающийся куда-то в живот и к спине и обжига-ющий позвоночник. Прислушиваясь к себе, он убежал себя сам, что именно так проявляются у него сердечные колики.
На станции, в крайнем от холодильника доме, в сенях стоят кадушки и бутыли с химикатами. В кухне не убрано, на печи стоит грязная посуда, на лавке и на полу лежат старые полуразор¬ванные  "Огоньки". Большая комната разделена на две: в одной половине стоит стол и раскладушка, здесь Мотов спит, вторая половина отдана аппаратуре, за которой он присматривает.
Подъезжающий газик Вовка Мотов встречает на крыльце, здоровается с вышедшими из машины, а увидев банку с содержимым, начинает широко улыбаться. Он не то чтобы слишком охоч до выпивки, но компанию всегда поддержит. Он начинает суетится, ополаскивает кружки, приносит откуда-то из сеней соленого омуля, режет его крупными кусками, чистит луковицу. Афоня и Копылов рассаживаются по лавкам, по обеим сторонам длинного стола, молчат. У Володьки Копылова надрывно гудит в голове и тукают в ней молоточки, ему кажется, что этот гуд слышен и во внешнем, по отношению к голове, пространстве. Наконец приготовления закончены и Афанасий командует: «Наливай».
                *  *  *
Движение дня диктует движение. А какое тут в Песчанке движение, куда?
Афоня отправился к отдыхающим, чья палатка притулилась на границе леса и открытого всем ветрам песчаного клина.
Приподнятость от выпитого уступила место какому-то давящему чувству, а тот давящий холодок теперь живым жаром шевелился внутри него. Афанасий открыл рот и сильным вдохом закачал себе внутрь сладкий воздух. И жар внутри усилился, и понял он внезапно, что растет в нем, развивается до поры до времени, новый мир, который выйдет по времени наружу. Окружит и защитит его от этого внешнего, что окружает его и окружал всегда. И всегда этот внешний был ему враждебен, так как хотел подчинить его, растворить в этом песке, в этих соснах. И молнией-вспышкой увидел он себя маленького, семилетнего, впервые ощутившего этот песок. Как он бежит по нему и вдруг останавливается. Как еще тогда он понял, внезапно остановившись, что все это великолепие не его, но оно уже поймало его, включило в себя, и широко раскрытыми глазами увидел, увидел себя, живущего длинную жизнь у воды, себя сгорбленного, бредущего по этому песку к палатке отдыхающих в надежде, что угостят они его стаканом спирта.
Как распорядиться столь неожиданным открытием, столь черным прозрением? Но движение жестоко и ноги сами несут его к оранжевой палатке. В конечном итоге, неземны такие прозрения и непривычно наше сознание к ним. Это что, опять ДАО, ДЗЭН?
- Да что вы за люди такие, - сказал он и пьяно захохотал: - Ничего не понимаете.
                А парень, тот что наливал спирт из канистры, смотрел на него и усмехался:
                - А что, Афоня? Что-то не так?
                - Да все не так.  Убежденно.
                - А как?
                - Женщина змея и на погибель нам создана. Гадюка.   
                - Экий ты, однако, ненавистник женщин.
     - Так ты, может, Афоня, верующий?
     - Не-ет. Я - Бог. А Бог - есть любовь.
     - Смотри, какой Толстой. Читал Льва Николаевича?
     - Не-ет. Я читал. Не-ет.
     - Так, может, ты как Толстой, из дому уйдешь?
     - А, мой дом, мой. Понял ты. Мой!
Остальные отдыхающие переглянулись. Им уже прискучил пьяный Афоня. Две женщины в последнем приступе молодости. И двое мужчин около них. Что им за дело до пьяного, в конце концов, налили ему спирту. А завтра он принесет им рыбы, и чего еще его выслушивать. Один этот коренастый парень, в голубой майке и с наброшенной на плечи душегрейкой. Кто он? Вроде бы лишний тут. А вот слушает? Что ему? Смеется. Афоня поднялся, хлопнул рукой по колену:
                - Завтра, все как надо?
                - Рожны жарить будем?
    - Хорошо, - сказал Афоня. Постоял еще немного, глядя на оранжевую палатку, на белые Жигули: - Нормально. -  И пошел.
      Ноги у него, пьяного, еще сильнее стали увязать в песке, труднее стало их поднимать, отрывать от плоской земли. Шел он, в голове у него  тяжко и нет той приятной истомы и веселой перепутаницы, какая наступает иногда после выпитого. «Мой это дом», - вяло отметилось им где-то в голове. И вдруг как ожгло: «Какой же мой? Ее это дом. И женщина эта, Катя, его жена, - чужая ему. Настолько чужая, что не она была молодой и бойкой таборщицей в рыболовецкой бригаде. Тогда он, молодой и ловкий, настырный, ни перед кем не гнущийся, отбил ее у всех ухажеров, оплел, опутал, улестил. И стала она его. Как теперь не его. А дом ее, и заведен как ей хотелось. И та парадная половина, в которой никогда не жили, а лишь набивали коврами, дорожками, мебель какую-то купили, хрусталь. Рюмки, из которых никогда не пили...»
Вдоль забора холодильника, холодильного цеха, шел Афоня. Шли мимо коровы. Вон те - его. Одной, правда, нет, наверное, отстала, ну да не потеряется, здесь теряться некуда. Афоня открыл калитку и вошел во двор цеха. Разбитая деревянная мостовая, по ней все же лучше идти, чем по песку. Никого здесь нет, да и кто здесь может быть. Пойти разве к Вовке, у него посидеть. Он, наверное, спит или читает. Привез с собой кучу журналов "Огонек", "Наука и жизнь" и теперь читает. А Катя в Буругер ушла. Еще один дом с огородом у нее там. Тот дом сам ставил. Нынче пустой дом, брошенный. Но ее. Садит в огороде картошку, покос там. Это первый год, когда он отказался косить с ней. Все наживается, все проживается. Зачем? Сыновья в городе уж по машине купили. Приезжают рыбачить на своих. Обратно грузятся под завязку, деньги-денежки…
А вот и мол. На молу лежат ржавые рельсы, раньше соль вагонетками разгружали. Байкал неспокоен. Север дует, к вечеру уляжется. Здесь у мола вытащена на песок его лодка. Афоня подошел к ней, шагнул в лодку, достал из кармана ключ от носового отсека, открыл замок. Там, в отсеке, на разостланном плотном полиэтилене лежат мокрые сети. Он достал их, расстелил на песке полиэтилен. Взял с кормы ванну. Надо сети набрать. Сети из капроновой нити, новые, сам их вязал этой зимой. Два конца по семьдесят метров. Самые байкальские концы. Скорее - вечер. Он наберет концы, сложит их в лодку. И завалится спать. Скорее - вечер.
Это земное, но как все неполно. Видно, а что, собственно, видно?
                *  *  *
Пробуждение было нехорошим. Вот уж когда он увидел, что день-то черен. Лежал он на песке, рядом с лодкой, а солнце уже на закат и корона у диска желтого, взялась, свернулась, да и прорезала черным. Все вокруг мертвым сделалось. Мгновением так показалось и отошло. Байкал холодный и свежий, синий и живой. Афоня отряхнул песок с одежды, подошел к воде, умылся. Потом поднялся на мол и пошел по нему, по старому изломанному покрытию, к полуразрушенной последней секции. Здесь он сел на ржавую стрелу крана и стал смотреть на воду. Занятие это, в принципе, бесконечное, если это можно считать занятием.
    - А что тут делать? Хозяйство и работа. Да пропади все пропадом. Нет, это уже не мое. Это суета. Вон под тем берегом идет "Комсомолец". Сколько он уже тут ходит, сколько я? Скоро спишут его и кто-то  спишет меня.
На небе нет облаков. Оно чистое, голубое. Вода голубая, чуть-чуть зеленоватая, и блики солнечные, и бело-желтый песок на берегу. И сонная одурь над всем этим.
 - Смотри на воду, смотри, - сам с собой разговаривал Афоня.
 - Смотри, где плавится. Может, там ночью удачи зачерпнешь? Мелочь прыгает. Нет омуля сейчас, он уже ушел отсюда. Еще раз проходной придет сюда на несколько дней, но это будет в начале августа.
 - Пойти к Вовке? - уже вслух сказал Афоня и зашагал по нагретым доскам.
Шаг по песку, да шаг по песку. Деревянный настил весь разбит и тяжело идти, будто груз какой несешь. Дошел до станции, весь потом облился. А Вовки дома не оказалось.
 Странное дело, куда он мог податься?  В замковом пробое торчит щепка. И совсем некуда идти Афоне. Домой, нет ... Эх, было б бензину побольше.
Он пошел по песку, от деревни вверх пошел, туда, где песок поднимается почти до вершины обрамляющего хребта. И шагать здесь на склоне по песку было уже не так трудно. Песок был плотный, слежавшийся, упакованный песчинка к песчинке временем  и ветрами.
                И чем выше по этому песку поднимался Афанасий, тем больше ему открывалось.    Открывалось пространство - распахивалось. И ветерок, что был у Байкала, здесь совсем чуть-чуть, здесь он был ласков, и закатное солнце не палило. От подъема довольно крутого бухало в груди и дыхало хрипело.
                - Куда я ломлюсь? Здесь. Вон под ту стенку из песка. Здесь, здесь лягу. Лягу и буду лежать, а песок будет постепенно двигаться. Песок закроет меня, и гнить долго не буду, опять же песок, ветер, зимой все промерзает.
               Афоня действительно ложится на песок у основания песчаной стены, ложится на спину и  смотрит в небо. В вечное небо, в бесконечное небо, в голубое небо, в прозрачную даль. Песок тихо поет сладкую шелестящую песню. Это конец или сотворение мира, что, в сущности, одно и то же.
         - Одно ж то же, - отдается у него в голове. - Все одно и то же.
              И шмель, залетевший сюда из леса, жужжит монотонно - усыпляюще в такт поющему песку. Тепло от песка, тепло, прогрелся он за день.
            И вдруг Афоня  видит на фоне неба крупную лошадиную морду. Встреча¬ется глаза в глаза со спокойно любопытствующим взглядом лошади. Ей, по-видимому, интересно, что делает тут этот человек, почему столь странно лег он на этот песок, почему он тут, где не бывают люди.
                На севере Ольхона, где еще сохранился лес, есть ныне
одичавшие лошади. Когда-то нужные рыбзаводскому хозяйству лошади
приводились сюда на лето в попас. Отряжался с ними конюх, но в
особенном догляде они не нуждались. На острове нет хищников.
Так получилось, что в какой-то год часть маток с жеребцами не
были отловлены и отведены в завод. Им как бы дали вольную. Немногочисленное их стадо зимует кое-как зиму, чтобы летом свободно и
гордо перемещаться по этому прекрасному пространству. Длинные гривы
и хвосты их вольно развиваются на ветру, когда меряют они своим
шагом пути островные.
                Глядел Афоня в глаза лошади, она пригнула голову, но взгляда от Афони не отвела. В этот момент зашло солнце. Стал вечер и впереди ночь.
                *  *   *
- Может, в две ставки поставим?
И молчание в ответ. Значит не то спросил, не то предложил. Море спокойно. Тихо и не надрывно рычит мотор. Афанасий сидит на корме, управляет лодкой. Старая видавшая виды "Казанка" первого выпуска. Темно и тихо. Самое браконьерское время. Набранные сети лежат в ванне на дне лодки. На добычу.
Владимир молчит, слушает. Он слушает, ему кажется - звуки внешние, а на самом деле он вслушивается в себя, так тревожно разлит он по окружающему пространству, включает его в себя - пространство у него внутри. Байкал, Малое море, седой старик. Тишина. Из темноты проступает по курсу лодки темный мыс. Пришли. Мотор еще некоторое время рычит, затем молкнет - и лодка тихо сколь¬зит по воде. Сидящие в лодке оживают. Афанасий перебирается на нос лодки, Владимир подает ему тяжелую ванну, а сам устраивается на веслах. Опуская весла, он шлепает ими по воде, табанит. Лодка тормозит, останавливается.
- Будем метать?
- Давай вот так, - Афанасий рукой показывает направление, в котором кормой вперед предстоит двигаться лодке, пока он будет опускать сети.
- Ну, поехали.
- Поехали.
 Камень шлепается в воду. Начали. Лодка начинает двигаться.
- Давай, давай (в смысле быстрей), - бурчит Афанасий.
- Ловись, рыбка, большая и маленькая, - думает Владимир, сердце его стучит, кровь бежит по жилам. Он гребет, старается, чтобы лодка шла ровно. Она движется от чернеющего берега в море.
Афанасий работает как хорошо отлаженная машина. Сеть ровно ложится  и сразу уходит в черноту воды. Для людей в лодке пространство как бы схлопнулось, вокруг них некий кокон, хотя, как кажется им, они чутко прислушиваются к тому, что происходит во внешнем кокону пространстве, ничего их не достигает.

                2. Афанасий. День сегодняшний

Сети выбирают браконьеры затемно. Ночью лучше, спокойнее. А вот сегодня припозднились. Уже рассвело. Афанасий и Владимир топают по песку, торопятся. У мола приткнута лодка. Сталкивают. Владимир в высоких болотных сапогах, шагнув по воде, прыгает в лодку. Афанасий уже возится с мотором. Дергает шнур. Еще раз обматывает шнур вокруг магнето. Еще раз дергает - мотор схватывает, и Афанасий сразу убавляет газ до минимума. Дергает реверс, и, описывая плавную кривую, лодка уходит от берега и берет курс на выступающий в море мыс Будун. Там возле Будуна метали они вчера сети.
... А день вчерашний был черен.
... А вода, пузырясь, бежит вдоль бортов лодки. Скорее, скорее. Поздно уже, светло. Афанасий беспокоен. Если б не обещал вчера рыбы отдыхающим, хрен бы с ними, с сетями, стой они.
- Хорошо, что море гладко. Плохо, что море спокойно и светло уже. Рыбнадзор тоже уже на ходу. Только где он?
Сеть шла легко и была практически пуста. С десяток штук харюзишек и омулишек, вот и все. Владимир выматерился и, видимо, накликал. Из-за мыса вылетела моторка. На ней сразу забубнили в мегафон: «Эй, на "Казанке" - стоять!»
- Сети в воду? - обернулся и спросил несмышленый Владимир. Ему что, приключение, будет о чем рассказывать.
- Твои они, сети? Сиди ...  Надо разговаривать. Надо пробовать миром.
Голубая рыбнадзоровская лодочка летела над водой.
Из-за мыса показался катер. Афанасий попытался рассмотреть название. Чья же это инспекция?
                Лодки состыковались, на рыбнадзоровской вырубили мотор, и тишина и ровный гул подходящего катера. «Стремительный», - прочитал Владимир.
                - «Стремительный», байкальская рыбинспекция, - сказал один из сидящих в лодке, крепкий такой мужик в зеленой новенькой штормовке с несколько полным, чистым лицом. Он держал за борт лодку Афанасия и собирался в нее перелезть. Второй, он тоже держал за борт лодку, сказал:
                - Здравствуйте, господа браконьеры. - К чему он господ приплел, какие уж тут господа.
      Афанасий набрал в грудь воздуха, хотел что-то выдавить из себя, но промолчал. В глазах его зрачки съежились и мало стали пропускать света. Чернота дня вчерашнего протянулась, захлестнула взошедшее сегодня солнце - и день стал черен. Потемнел и по-особому засветился желтый песок Песчанки, и вода Байкала потеряла зелень и стала синей. Эх, не удастся, наверное, миром договориться.
      Договориться действительно не удалось. Бумаги, какие надо, этот полнолицый отписал, заставил расписаться. Сети вывалили из ванны на палубу. Рыбу, какая попалась, в мешке целлофановом, бросили рядом. Сколько штук там? Десять, двенадцать? Штука - червонец. Сказал:         
     - Рыбу-то уберите.
             - Ладно. Ты вот еще тут распишись.
                Афанасий расписался.
                - Надо бы домой к вам пройти. Посмотреть, что у вас там, Афанасий пожимает плечами. Делайте, мол, что хотите. Как-то еще раз подхватывает надежда:
            - А может, договоримся, мужики? Порви бумаги. Люди людям по-доброму должны.
           - Хватит уж, поговорили.
                - Э-эх. - Афанасий дергает сидящего рядом Володьку, - пойдем.
                - Куда? Сейчас еще предписание выпишу, а пока сидите.
                - Выписывай.
                Байкал солнечными лучами поигрывает. А темно.
                *  *  *
                -  Вот так и забрали, стало быть.
                -  Старый ... и еще штраф прописали. А где деньги взять?
             -  Что деньги? - И Кате своей в лицо глянул.
                - А что делать? - ее воля, железность, и жадность неприкрытая окончательно подавили его. Подрубленное дерево...  а виноватый он еще виноватее сам себе кажется.
                - Да в чем моя вина-то? В том, что рыбу ловил? Всю жизнь ловил, много ловил. Для себя, на продажу. Для тебя. В город за четыреста верст возил, торговал.   
                - Дай денег. Поеду, сети выкуплю.
                - А нет у меня. Я вон Сережке послала.
                - Да ты что не понимаешь, что я без сетей-то?
                - Работал бы, говорила тебе, оформись на завод рабочим. И работал бы на холодильнике. Где что подладить, я бы на тебя наряды закрывала. Мамонтов предлагал, вот копейки бы и шли. А то вишь, рыбак. Ни денег, ни рыбы с тебя...
                Сидел Афоня и молчал. Роились в его голове мысли, теснили одна другую, и как бы даже они, мысли, переговаривались у него в голове все помимо него. Некоторые вроде бы, как и не по делу, несуразные такие. Не к месту, например, выскочила такая: «Что им всем от меня надо?» Ее сразу же потеснила другая: «Вся жизнь под горку, ээ-х». Вспомнилось, как одно время совсем закрыли лов на Байкале. Как раз тогда-то все и дернули отсюда. Что же я-то пересидел? Как я с ней живу, меня поедом ест, неуж и до конца так. И глаза лошади всплыли, что давеча на него смотрела, чистые такие глаза, будто бы жалеющие, понимающие. Но, что странно, не распалился Афоня, не набрал обиды от Катиных слов-то злых.
            «Ну, устроюсь я на завод, с сетями можно и выкрутиться, купить где-нибудь куклу, да и распустить ее в две сетки, нет это все неважно, ну и что? И все опять».
                День вчерашний заперебирался в голове, а таких дней-то сколь впереди? «Значит, уйти, было уже - уходил. Было, все было. Песок, да ветер они вечны, а букарашка однодневка - я. И все у меня было».
И Катя сидела против него за столом и молчала, и в ее голове неким строем рассуждения шли.
«Вот ведь, неудачник чертов. И делать-то ничего не хочет, не работает, в прошлом году рыбы две бочки продал, мне ни копейки не дал, все прогулял. Косить не хочет, картошку копать не хочет. Меня все ругает: змея, говорит. Дурак. Уходил уж, пробовал, да обратно вернулся. Жалко дом-то бросать. А уходил, это та змеюка хужирская его приворожила, раз говорит - змея, гадюка - это примета верная, что та ворожила. Лечить бы его надо. Сестра в Курети сказывала, как всё это делается, ну да черт с ним, с дураком. А как уйдет, как я тут одна? Денег ему, щас-то денег давать ему нельзя, а то запьет, как пойдет гулять. Эх, Афоня, бедный ты мой, запутался ты, чувствую нехорошее удумал. Обнять бы тебя, защитить».
Но сидела Катя на лавке, прямая, твердая, а он как посмотрел и глазами встретился, как на стенку натолкнулся.
- Так, стало быть, не дашь денег?
Молча встала и пошла в спальню. Свои закладушки секретные потрясет. Но Афоню уже понесло.
            - А-а, сука! - завопил Афоня, выскочил в сени. - Где топор-то, а вот он. - И обратно в дом. А выходящая из спальни Катя глаза выпучила и как обратно в дверной проем шагнула разом пропала и завопила:
      - Убивают, - и еще: - дурак старый, ополоумел.
      Афоня с маху по столу, крытому клеенкой клетчатой. Звонко столешница раскололась. Крак. И заряд, который ей предназначался, ушел.
      - Тоже, дура, орет: «Убивают!» Кто ее тут услышит, в Песчанке-то? - бросил топор и пошел вон из избы. Отвались они все. Отвоевался, только и хватило.
 А деньги все же взял Афоня. Сто двадцать рублей взял. Сам  знал: на штраф мало, может сети удастся выкупить.
                *  *  *
Лодка Афони скользила по гладкой воде. Берег бежал мимо. И всматривался Афоня в очертания берегов с детства знакомые. Холодок  внутри него жил, и ворочался и жег. Бегут мысли, они неостановимы. Крутится и крутится в голове день вчерашний, песок вспоминается. Вот ведь штука какая, где песок, там и между людьми песок. Сын отца забывает. Жена мужа не чтит. Вспомнилось, когда ушел из дома и жил на боте, приезжали к нему Гошка - старший его и Сережка - младший, требовали, чтоб он вернулся домой, и как ударил тогда его Гошка.
           «Куда я гоню, черта ли мне там? А где там?» Круто развернул лодку свою Афоня и погнал обратно.
            Обратно. И все как в замедление пришло. И лодка тащится абы как. Море вон рябью дернуло. Обратно. В тюрьму с песком, да соснами. В доме хоть мети два раза на дню, все один песок. И заскрипит ...  Она запилит: деньги. Да Гошке опять деньги надо. И работать поступать, если по ее. Пенсию-то еще не платят. Какая к ... пенсия.
Газ. Газ. Докручивает, и убегают берега, как бежит череда мыслей неостановимых, нерадостных. Огонь потух, и угли не тлеют.
И то, что должно, должен, убивает своей необратимостью, предопределенностью и заданностью. И как берега, мимо жизнь прошла. Бежит, бежит за кормой пенный бурун, разбегаются в стороны две зеленые волны.
И почувствовал, как начало его корежить, выворачивать. Холодок всегдашний наружу просится. Спазмы из живота, доходящие до горла.
Взял из борта кружку, нагнулся Афоня, зачерпнул холодной и чистой байкальской воды, припал к ней, зубы о кружку стукнули,  стал пить. «Спаси, мать-вода, помоги, мать-вода, худо мне», - бормотал и пил из кружки, вода текла по подбородку. И опять приговаривал и снова пил маленькими глотками.
Лодка описала широкий полукруг и развернулась носом в море. Поправил Афоня руль, довернул, поставил на прежний курс. И новый спазм рвоты, кашля, и нет сил сдержать его. Он приглушает мотор, перегибается через борт, и вода, которую он только что выпил, с желчью и чем-то отвратительно зеленым залпом выбрасывается наружу, желудок сжимается, разжимается - и новый залп. Легчает. Афоня поднимается и открытым ртом ловит сладостный морской воздух. И вдыхает его всей грудью и выдыхает. И с выдыхаем¬ым воздухом выходит нечто, чему нет названия ни в одном из языков Земли.
Племена Ая, некогда жившие на японских островах, верили в то, что дух, по-нашему душа, помещается в животе человека. От них и переняли японцы обычай, вспарывания живота, - харакири. Только не дух это вовсе и не душа и нельзя это сказать словами. Трудные, трудные роды.
Это как обрыв связи с землей, с земным, с песком этим, с соснами, с водой, с домом, который стоит на крутом байкальском берегу.
Ну да вряд ли думает обо всем этом Афоня, озирая ненавистный ему отныне берег пустыми, почти остановившимися глазами.
                *  *  *
Несколько дней было дождливых и пасмурных. Песок стал мокрым и тяжелым. Песок в деревне, бывшей деревне, Песчанке. Байкал вспенивается барашками. Дует северо-запад. Я завтра уеду.
Утро. Облака еще бегут по небу, но осеннее солнце... Я прощаюсь с Ольхоном, с Песчанкой. И Песчанка прощается со мной, напоследок дарит мне солнце. Октябрь. Уже в машине, уже тронулись. Я прощаюсь с Песчанкой. Навстречу нашей машине идет по песку человек. Подъезжаем, останавливаемся. Вот уж воистину напоследок - Афоня. Его не было здесь два года. В какой-то нелепой красно-желтой болоневой куртке. Вернулся? Темное лицо, улыбается, показывая щербатый рот. Темные со вспухшими венами руки.
 - Вернулся совсем?
                - Нет только на несколько дней, продать лодку, кое-что забрать.
                - Определенно?
 - Определенно.
 - Верно ли, что он в Ангарске?
 - Да, там. -
 - Работаешь?
                Молчит и мотает головой.
                - Отчего так долго не показывался?
                - ...
Пора ехать. Прощаемся. Машина трогается. Афоня бредет по песку. А что для нас? Дорога. Вот уже и песок кончился. Машина начинает взбираться в гору. Песчанка еще видна. Ну, Песчанка, ну! Что напоследок? И напоследок из леса на песок вышли кони.

                Монголия – Иркутск,
                1986 – 1989 гг.