Перед листопадом

Жил на свете один поэт.
Жил он в маленькой комнате полуподвала старого двухэтажного дома. По утрам он пил кипяток с сахаром, обедал хлебом с картошкой и солью, а ужинал кипячёной водой без сахара, так как, видимо, не любил наедаться на ночь.
“Чёрт-те что, а не поэт, - говорил о нём дворник своим собутыльникам, - путёвые-то поэты, как коты, по чердакам живут, на луну любуются, дамочкам букетики шлют с открытками, а в открыточках - стишки с завитушками. А наш? Покажи кому (хоть дворнику из соседнего двора!) - сраму не оберешься. Просто - тьфу, а не поэт, - чёрт-те что”. Дворник носил фартук с накладными карманами и галстук цвета бывшего хаки. Не верить ему было нельзя. От стыда за поэта легкоранимые собутыльники краснели и наливали по новой.
Дети поэта побаивались. Их пугала его непривычная, наводящая на мысли о маньяках, улыбка и балансирующие на носу очки-велосипеды с угловатыми колёсами, то ли недостаточно тёмного, то ли излишне мутного вида. Правда, один мальчик, который не любил фильмы ужасов, был дружен с поэтом и заходил к нему иногда за стихами для своих бумажных самолётиков. Он делал их с большим искусством и продавал в школе по две копейки за штуку.
Жильцы дома недолюбливали поэта. “Ах, право же, господин поэт, - говорили они при встрече, - какая уютная у вас квартирка! Её весной не затапливает? Нет?! Ах, как было бы хорошо хранить в ней картофель, да и другие овощи!.. Сухо, близко, удобно... Да вы не цените своего счастья, господин везунчик!” Поэт благодарно улыбался за внимание к своей персоне и, кланяясь, старомодно прикладывал руку к шляпе.
В журналах его не печатали, так как он писал стихи на слишком тёмной бумаге. Критики поэта не знали, и когда ему становилось особенно грустно (а такое иногда с поэтами случается, - это признавал даже дворник), поэт согревал душу смакованием этого факта.
“Вроде - и в чём душа держится... Тьфу ты, прости господи! А ... однако же - зажился наш поэтик. Порядочные-то поэты как? Поел, попил, бумагу попачкал, тридцать семь - и будь здоров, - пишите письма! А этот? Сраму не оберёшься! Уж сед, как окурок, - а ни гу-гу. Свинья он просто после этого, а не поэт! Да, да! Форменная свинья, ” - распалялся по вечерам дворник. “Да, да...” - кивали головами жильцы, снимая вершками по-за спиной наружные размеры полуподвала. Собутыльники дворника смотрели на галстук цвета бывшего хаки, выпивали, крякали и краснели от стыда за полную непорядочность нелепого поэтического бытия.
Лишь дружный с поэтом мальчик не принимал участия в вечерних дебатах. У поэта был красивый непонятный почерк, и поэтому самолётики из чистой (пусть и абсолютно белой) бумаги стоили на копейку дешевле.


Очередной весной народные чаяния, заверенные и пронумерованные в эпистолярном виде, наконец, были услышаны. За аморальное поведение поэт был выселен из своих не по праву занимаемых апартаментов. Он, виновато улыбаясь, попрощался за руку с каждым из жильцов и подарил каждому на память что-нибудь из своей нехитрой утвари. Мальчику, дружному с поэтом, достались семь килограммов бумаги, исписанной красивым непонятным почерком, а дворнику - гипсовый подсвечник. Неделю деликатные собутыльники крякали и краснели от стыда за его облупившуюся фальшивую бронзу.
Очередным июньским утром поэт ушёл, растаяв в серой пелене тумана, а ни на что не годный подсвечник раскололся, неспособный открыть даже пивную бутылку.
Очередная осень запомнилась дворнику обильными листопадами. “Чёрт-те что, а не осень! Срам один! Просто свинство какое-то! Путёвые-то листья разве так падают?!” - бушевал он по вечерам. “Да, да...” - кивали головами жильцы, присматриваясь к заброшенной голубятне, в которой теперь жил один художник. Чуткие собутыльники, потупив свежемороженые глаза, смотрели на оттопыренные горлышками накладные карманы, выпивали, крякали, краснели от стыда за эту возмутительную непутевость осени и наливали по новой.
А листья падали в полном безветрии и безмолвии. Падали откуда-то сверху, с вышины гораздо более далёкой, чем верхушки самых высоких клёнов, покрывая толстым одеялом цвета старого золота беззащитную перед первыми морозами землю. Дружный с поэтом мальчик после сильного удара по уху (за самолётиковый демпинг от конкурирующей стороны) стал хуже слышать, но, наверное, из-за этого видеть стал многое, что раньше ускользало от его цепкого взгляда. И он видел на кружащихся в воздухе листьях тусклое свечение строчек красивого и непонятного почерка. Но строчки жили только в полёте и таяли, едва лишь листья касались земли.
А покупать кораблики из обыкновенных кленовых листьев в школе никто не хотел.