Флобер. Глава 68

                Глава LXVIII




                1879


      
   Эта «Бовари» до смерти мне надоела. Меня замучили с этой книгой. Всё, написанное мной с тех пор, словно и не в счёт. Уверяю вас, не будь у меня нужды в деньгах, я бы сделал всё возможное, чтобы она больше не издавалась. Но нужда заставляет. Итак, печатайте, дорогой мой Шарпантье.

                ***

   После вашего отъезда, дорогая племянница, Тургенев принял торжественный вид и объявил мне: «Гамбетта просил узнать, согласитесь ли вы занять это место. Условия: восемь тысяч в год и квартира. Ответ нужен немедленно!» Тургенев так старался, что я дрогнул и после бессонной ночи согласился. Сутки спустя приходит письмо от Тургенева: он-де ошибся, жалованье всего шесть тысяч, но он считает нужным и на таких условиях продолжать хлопоты. А дело всё в том, что Гамбетта ничего и не обещал! Это Гонкур обратился к нему с просьбой, поддержанной и супругами Шарпантье. Снова письмо от Тургенева: жалованье уже не шесть, а всего четыре тысячи. Засим Тургенев уехал в Россию, а мне становится известно, что в министерство обратился мэтр Сенар с ходатайством за своего зятя. Уверен, что назначен будет именно последний, я же буду выставлен на посмешище как глупый интриган.   
         
                ***

  В «Фигаро» вышел фельетон, где вся история о моих хлопотах выставлена в сатирическом тоне. Кто-то, желая побольней уколоть Гамбетту, не пожалел и меня. Тургенев прислал письмо из Берлина: он никому и ничего не говорил и к статье в «Фигаро» не причастен.
  Чем я заслужил всё это, дорогая моя племянница? Да будет проклят день, когда я впервые поставил свою подпись на обложке книги!
  В конце концов, поделом мне. Я поступил вопреки своим принципам, я проявил слабость – и теперь наказан. Нечего и жаловаться. Но я страдаю, я жестоко страдаю. Это нам урок на будущее.

                ***
   Вид реки и кудахтанье кур служат мне здесь прекрасным развлечением. Никогда ещё так мало не привлекал меня Париж. Я даже и думаю о нём редко. К тому же раньше чем через два месяца мне всё равно не подняться по парижской лестнице. Так что всё к лучшему. Очень мне хочется снова начать писать, но, откровенно говоря, боюсь, что не смогу, и из страха отдаляю эту минуту. Слишком много было волнений. Нечего сказать, хорошенький результат! Да и вообще, с чего это я решил, что кому-то принёс пользу на этом свете?

                ***

  Не обижу ли я Гюисманса, дорогой мой Ги? Он производит впечатление неплохого малого, но его «Сёстры Ватар» не вызвали у меня особого восторга. Как ты полагаешь, могу ли я открыто высказать ему своё мнение? Ведь он прислал мне свою книгу с дарственной, сославшись в посвящении на «Воспитание чувств». 

                ***

  Мой благоприятный отзыв, г-н Гюисманс, вовсе не продиктован лишь дружеским к вам отношением. Покажись мне ваша книга незначительной, я отделался бы ничего не значащим комплиментом и на этом поставил точку. Но я нахожу, что ваша книга написана талантливо и что талант ваш в основе своей весьма крепок. Зачем же вы так мало доверяете ему? Зачем пытаетесь усилить его всякими энергичеными и нередко грубыми выражениями? Зачем пользуетесь языком своих персонажей там, где говорите вы сами? Вульгарные выражения, того и гляди, станут считаться украшением стиля, подобно тому как в прежние времена стиль пытались облагородить с помощью выражений изысканных. Жеманство, вывернутое наизнанку, всё равно остаётся жеманством. Мне досадно видеть, что такой талантливый писатель уродует своё произведение этим ребячеством. Выкажите больше гордости, позвольте себе быть самим собой  и не доверяйтесь готовым рецептам.
 
                ***
   
  Вы уверяете, что никто об этой пенсии знать не будет, и я готов покориться, ибо вынужден к этому обстоятельствами. Но тут же вы пишете: «Думаю, газеты об этом ничего не узнают». Значит, такая опасность всё же существует? Как же согласовать одно с другим? Только будучи твёрдо уверен, что всё останется тайной между министерством и мной, я с благодарностью приму эту пенсию, и то лишь с оговоркой, что это временная мера и что я беру эти деньги у министерства в долг. Когда я говорю: тайна, я имею в виду, что ни одна живая душа, включая моих близких и даже чету Комманвилей, ничего не будет об этом знать. Итак – полнейшая тайна. И тогда мне останется только благодарить. Впрочем, благодарить вас – значило бы обитеть, дорогой мой сын. Потому я и не благодарю, а просто нежно вас обнимаю. Для меня речь идёт о моей чести, единственном моём достоянии. Будьте же её защитником.
  Анатоль Франс прислал мне томик рассказов. Всё написано просто, свободно, без всякой рисовки. Настоящая литература – этим всё сказано.
 

                ***

    Милая моя племянница! Дорогое дитя моё. Бедная моя девочка. Ты – порядочный человек, а это явление гораздо более редкое, чем порядочная женщина. Есть основания полагать, что мне будет предложена пенсия. Я на неё соглашусь, хоть это и унижает меня до глубины души. Мне совестно принимать эту пенсию. То, что я не сумел соблюсти свои интересы, ещё не повод к тому, чтобы родина меня содержала. Будем же надеяться, что об этом не пронюхает пресса. Если нам удастся сохранить всё в строжайшей тайне, я смогу уже спокойно ждать смерти. Всё, что мне нужно – это покой и свобода мысли. От всего прочего я готов отказаться. Будем надеяться на твои художнические успехи. Представь, какой радостью станет для меня, если на эту твою  картину обратят внимание в Салоне!  Живопись нынче в цене. Ты сможешь заработать много денег. Но помни мой совет: чтобы творить, о деньгах нужно забывать. И это самый верный путь к успеху, в том числе и к материальному.

                ***

     Тот, кто полагает, что нашёл объяснение всему на свете, самонадеянный болван. Такие люди выводят меня из себя. И не важно, о чём идёт речь – о бытии или небытии божьем. И материализм, и идеализм, если они догматичны, представляются мне одинаково нелепыми. Прочтя в последнее время изрядное число философских сочинений, я пришёл к неутешительному выводу: все их следует отправить в отхожее место.  Таково моё мнение. Все эти высокопарные учителя философии – невежды, шарлатаны, идиоты, видящие лишь одну сторону медали, но самонадеянно и громогласно провозглашающие владение всей полнотой картины. Самым верующим человеком, по-видимому, был Спиноза. Но поди растолкуй это церковникам и ученикам Кузена.

                ***

  Не следует относиться снисходительно к преуспевающим негодяям. Что касается «Фигаро» и всех, кто с ней связан, то они более других причастны к всеобщему опошлению и повинны в травле художников, и я ненавижу их всем сердцем. Создатель «Фигаро» окочурился? Тем лучше!
  Что касается речи Ренана при вступлении в Академию, то мне представляется, принцесса, что вы слишком строги к ней. Хоть Ренан и перехвалил в своей речи это учреждение.

                ***

  Мы с Берлиозом всегда относились друг к другу с симпатией. Он советовался со мной при постановке «Троянцев в Карфагене» и откликнулся на выход «Саламбо» восторженным отзывом в музыкальном обозрении. Теперь, читая его «Неизданную переписку», я жалею, что не был знаком с этим человеком ближе. Какая ненависть к посредственности! Какие филиппики против гнусного буржуа!
 А чувствуешь ли ты, племянница, с каким великолепием хоронят этого каналью Вильмессана? Железнодорожный вокзал украшен, словно катафалк. Епископ служит заупокойную мессу. Представляю, какие завтра устроят ему похороныы! Но ведь он «пользовался такой огромной популярностью»!
Но будет ли помнить кто-нибудь лет через сто, как звали основателя «Фигаро»?

                ***

 Шарпантье прислал мне два последних номера своего нового иллюстрированного журнала «Ви модерн». Стремление не отстать от жизни когда-нибудь разорит этот издательский дом, помяните моё слово. Чего стоит политический манифест Золя, в котором он утверждает, что истинным республиканцем можно быть, лишь исповедуя натурализм в искусстве. Вот потеха-то! Отрывок из ваших «Братьев Земгано» меня просто-таки распалил.  Не повторите ли вы подвиг Курция и не приедете ли ко мне, когда роман выйдет целиком? Завтра жду к себе старика Тургенева. Золя и Шарпантье обещали быть в воскресенье к завтраку. Мы с вами, дорогой друг, уже зачислены в ископаемые, в остатки прежнего мира. Мы безнадёжно отстали от жизни и ничего не понимаем в «движении».