Раечкино счастье

 





    Ой, такой преданности своей маме, какую выказывала Раечка, народу еще не приходилось видеть! Глянешь на них со стороны – обзавидуешься. Всегда вместе, плечом к плечу, рука в руке, бедро у бедра.
    Мамушка, чьи крупные формы плохо вписывались в обыкновенный стул – не говоря уж о каком-то аристократическом шезлонге – предпочитала общаться с дочкой на гигантском диване, отдавая свою широкую, как биллиардный стол, спину во власть многочисленных подушечек. Раечка скромно располагалась в материнских ногах, с потупленной головой, словно ее взгляд был привязан к земле, и тихим голосом рассказывала приключившиеся с ней истории, всегда некрасивые, в которой ей, жертве, принимающей муки от мужчин, изначально было предрешено быть несчастливой.  Прелести жизни и простое удовольствие Раечку игнорировали.  Поклонники, по ее словам, вели себя малосимпатично и – как-то однообразно: минуя романтические поиски, как ожидалось, приключений под платьем, куда рука любого мужчины сама собой тянется, обходясь без демонстративно-обязательных поцелуев, избегая ходульных выражений, они прямиком начинали штурмовать девичью целомудренность – но так бесцеремонно, что это давало повод говорить об отсутствии между сторонами обоюдовыгодного соглашения.
    Татьяна Сергеевна, выслушивая очередную исповедь дочери, как обильно облитый дождем город, утопала в сырости. Слезы, казалось, сочились отовсюду.  Время текло, жизнь вела скрупулезный подсчет рассветов и закатов, Раечкин профиль потихоньку  терял интригу, кожа все чаще чинилась с помощью кремов и пудры, а дальше горестных повествований дело не шло.  Мода на семейное счастье просила поторопиться. 
Мамушка не раз говорила, что ей одной не вынести скорбного груза новостей. Потому о Раечкиных скитаниях от мужчины к мужчине знали не только родственники, но и соседи, и приятели сослуживцев, и, кажется, даже жители ближайшего города, куда, по законам искривленного пространства, любой слух добирался с наращенным мясом, в таком искаженном виде, что от его первоначальной сути оставался лишь заключительный аккорд – лицемерный вздох сожаления.
    Но вот в Раечкиной судьбе появилась новая сюжетная линия. Кто бы мог подумать, но она засобиралась замуж. Жених ее с повадками пятилетнего мальца, посасывающий указательный палец при решении важных вопросов и в минуты неопределенности пошмыгивающий носом, предложил ей руку и сердце. Никаких набегов на запретные территории не было – Раечкино богатство оставалось при ней, нетронутым, а напористость и грубость, постоянные спутники многих мужчин, отказались вообще от присутствия на свиданиях.  В свои тридцать, несмотря на странные наклонности, жених добился не малого: работал в одной крупной компании по производству специального кирпича, чье назначение было,  по просьбе заказчика, падать без промаха на указанную голову. Клиентов было не счесть, число помеченных черепов увеличивалось, доходы фирмы неуклонно росли, и Веня, Вениамин, так звали названного, раскатывал с любимой на шикарном «Мерсе» и водил ее в наилучшие рестораны. Все шло к свадьбе.
    Татьяна Сергеевна не могла нарадоваться. Подарок, сделанный дочери накануне бракосочетания, – инкрустированная бриллиантами шкатулка, похожая формами на наступательное оружие смерти, миниатюрный гроб, – был, на первый взгляд, странен, страшен, неуместен, но никого не насторожил. Напротив, отец Раечки, Павел Иванович, большой почитатель мистической литературы, выискал в подношении символический смысл. «Жизнь твоя, доча, отныне будет строго отрегулирована, налажена и полна всякого добра. И это хорошо, если только ты в калейдоскопе разнообразных чувств, предоставленных жизнью, не выберешь те, что противоречат крепкому союзу с мужем».
    Сказано было в проливной дождь, захвативший врасплох улицы, когда все трое возвращались из магазина свадебных платьев. Высокопарность отцовского слога оставила Раечку по привычке равнодушной, зато к одобрительному материнскому молчанию она со вниманием прислушивалась, пытаясь отыскать в нем отзвук своим переживаниям.
    Свадьбу отыграли, как и полагается, с разыгранной сценой увода молодой от родителей, фальшивыми причитаниями подруг, многочисленными тостами, а – под занавес – пересчетом опорожненных бутылок и общим мордобоем, в котором каждый мог принять участие, полагаясь на свои оставшиеся силы. Азарт, руководивший армией рук и ног, поутих лишь к утру, когда выяснилось, что по ошибке кто-то, завалив на пол с синяком под глазом невесту, на ней еще и победно потоптался.
    Послесвадебное утро накинуло на Венино лицо сеть морщинок: от вида свежеиспеченной жены, пьяной, валявшейся под столом с задранным до живота платьем, похожим более на тряпку, с грязными разводами и оторванными лентами, палец по привычке в рот не лез. Не сосалось. Было обидно до слез. Веня заплакал.
    Павел Иванович понимал зятя. Собственническое чувство с годами у него почти исчезло,  но в молодости он испытал нечто сходное, когда однажды, совершая ночной обход в поисках исчезнувшей из постели молодухи, обнаружил ее, прилепившуюся арьергардом к атлетическому торсу соседа, на заднем плане двора, за общей пристройкой, где, как уголовный элемент, нагло бесчинствовал сорняк да страдала о прошлом всякая рухлядь. Мирились супруги долго, полгода не разговаривали – да и беседа не могла сложиться уже по той причине, что Павел Иванович, тогда просто Паша, выгнал из дома Татьяну Сергеевну пинком под заигравшийся в любовь зад. Танюша вернулась к матери, окунулась в дозамужнюю жизнь с охотой, полагая, что не пропадет со своим атлетом. Вышло иначе – вернее, никак, потому что тот, однажды выполнив свою программу, отказался продолжить отношения. Пришлось слезно вымаливать прощение у мужа, обещать честность в поступках и закрытость для посторонних лиц прежде доступных мест.
    Да много чего было в жизни. Он ведь и сам грешил направо и налево. До свадьбы, похваляясь холостяцкими викториями перед друзьями, когда зараз мог обслужить двух, а то и трех легкомыслиц, сооружая из их тел обретенный рай. И после, чего скрывать правду за невразумительными междометиями. Потому и восстановил с легкостью прежний статус, себе в ущерб, рогоносца, который знает в чем правда супружеских уз.
    Веня Раечку тоже простил, поверив ей на слово, что все вышло против воли новобрачной. Так бы все и закончилось, кабы не Татьяна Сергеевна, которая все вызнала – от дочери.
    Уже через три дня весь город гудел, как пропахший проезжим людом, вокзал. Выяснилось, что никакой ошибки не было. Прежний ухажер Раечки, один из тех, кто, руководствуясь принципом «и сам не гам и другому не дам», умеют лишь коверкать чужую жизнь, заявился на торжество с целью поворошить в остывающем костре угли – назначить свидание.  Ушедший в запас сердцеед решил вернуть себе звание действующего пылкого любовника. Локального масштаба. Хорошо подвешенный язык, богатый опыт и расслабленный вид невесты в белом к тому располагали.
    – Рая, – сказал он ей, кружа в танце, – посмотри на своего мужа. На его вульгарный вид. На его страдающую недугом малозначительности спину. Ты будешь с этим моложавым старцем несчастлива. Ты ведь достойна иной доли. Ваша семейная жизнь споткнется на второй день. Наличие дорогой колымаги и банальные поездки на Сейшелы еще не признак супружеского благополучия. Основа любви и взаимопонимания нечто другое. Хочешь, я для тебя сниму с неба луну? Целиком. И если тебе этого мало, я все звезды, рассыпанные по небу, в придачу  подарю. 
    Раечка смеялась. Астрономические изыски ее не заинтересовали, зато она, потянув непрошеного гостя сама к столу, проявила любопытство к возникшему на поверхности винного океана шторму. Вместе они искали удобную гавань, где можно было переждать непогоду и спрятаться от нескромных взглядов.
    В какой-то момент она потеряла осторожность, забылась, когда разговор плавно перетек в недвусмысленное предложение гостя, закрепленное страстным поцелуем, ему отдаться. Прямо здесь. На свадьбе. Пьяное собрание разминало кулаки, потому ничего не заметило. Дальше Раечка смутно что помнила. Ее, как тряпичного зайца, утратившего внутренности, мерзавец сгибал и разгибал, клонил к своим коленям и что-то усиленно вталкивал в рот.
    Веня ногами не топал, горло не надрывал. Добрыми советчиками настроенный на мирный разрыв, он просто ударил Раечку по голове своим давно припасенным фирменным кирпичом, добавив для порядка «шлюха». Раечка, три дня побывшая женой, имевшая кое-какой уже опыт семейной жизни, жаловалась потом мамушке на ужасную боль в затылке и висках – итог подлой деятельности города, разрушившего счастливый брак.
    Дни побежали быстрее. В надежде обрести надежного попутчика по жизни Раечка, вся выцветшая от горя, засуетилась. Павел Иванович, глядя на дочь, страдал. Он даже, изменив своему правилу не вмешиваться в ее дела, обратился, с согласия жены, к известной своднице Чече. Процент окольцованных претендентов у Чечи был выше ста, потому неудача исключалась. Действительно, не прошло и месяца, как в Раечкину комнату стал захаживать молодой человек по имени Стас. Она была старше его на пять лет, но что разница в годах, когда сердце пело и приказывало идти нарождающимся чувствам навстречу.
    Они надолго запирались, и бедная Татьяна Сергеевна мучилась, все гадая, чем это там занимаются влюбленные.
    Стас, в отличие от благополучного Вени, с работой не ладил. Ему постоянно не везло: в одном месте он попал под сокращение штатов, в другом, наорав на начальника, был уволен на следующий же день, в третьем – продолжая поиски своей, только ему понятной правды, доложил о непорядке «наверх», был неправильно понят, побит и вышвырнут вон. В четвертом ему самому не понравилось, как он выразился «мантулить, как осел, на дядю». Кажется, Стас смирился со своей участью безработного. На Раечку он всю накопленную энергию и тратил.
    – Что будем делать, молодой человек? – Спросил его однажды Павел Иванович, едва дверь в комнату открылась, и на пороге показались влюбленные.
     – В каком смысле? – Насторожился Стас, узрев в создавшейся ситуации возможность для себя наконец-то определиться – через будущего тестя – с рабочим местом. Все-таки Ганцев работал в муниципалитете, и пусть должность у него была пустяковая, по существу, никакая – инженера в отделе озеленения города, связи с нужными людьми, несомненно, были у него отлажены. И вот тут-то, думал Стас, папашка мог бы и подшустрить, а не изображать из себя ушедшего на покой революционера-идеалиста, которому, в силу крепко засевших в башке мыслишек о свободе выбора и равенстве возможностей, наплевать на судьбу дочери.
    – Официальное соединение сердец – когда?
    – Ах, вот вы о чем, – разочарованно протянул Стас. И отчего-то с неприязнью глянул на Раечку. – Ну, если желаете, хоть завтра.
    На вечер были приглашены только близкие родственники. Раечка прижималась к Стасу, влюбленно заглядывала в его глаза и шептала слова обещания: отец взялся-таки пристроить найденного зятя – при себе, в своем отделе. Массажистом листвы, целителем набухающих почек, собеседником стволов и крон. «А что, – сказал Павел Иванович Татьяне Сергеевне, выслушав просьбу дочери, – пускай попасется на свежем воздухе, авось любовь и окрепнет».
    Счастье, казалось, вот оно – рядом. Всходило, как тесто, хорошело. Но случай, что называется, произошел такой, что хоть сопли выноси, из ряда вон выходящий, отчего город зябко передернулся и затих в ожидании последствий.
    Раечкин муж оказался агрессором, наглым и беспринципным. Тогда как сама она, Раечка, проявила твердость и неуступчивость. Мамушка слушала дочь, разборчиво – через одну – подбирала на язык падавшие слезы, обильно, соглашаясь с ее доводами, потела. В уме она складывала факты в слова, чтобы объяснить будущим ее слушателям появление на лице зятя рваной раны. Сам Стас ссылался на свою неопытность, на строптивость клена, скинувшего его с высоты – не давшего согласие на укорот вершины.
    Горожане цокали языками, разводили руками, пожимали плечами – на свой лад оценивали Раечкин поступок.
    Как издавна повелось, молодые спустя время отправились в послесвадебное путешествие. В соседнее село, где и родился Стас. Где до сих пор проживали его родители. И там, возбужденный, в хлевушке, он стал приставать к Раечке с необычайной просьбой войти в нее через парадную дверцу, снабженную разговорным механизмом. Даже изобразил стук – шуткой наполненный. «Как же так, мама, – захлебываясь слезами, лепетала она, – Стас, Стасик, мой любимый человек, вдруг, в одно мгновение превратился в чудовище, настоящее стасище. Пригласил меня посмотреть жизнь замечательной коровы, чей разовый удой выше на десять процентов государственного недоразумения, и там стал насильно гнуть меня к загаженной соломе, принуждать мои колени к смирению. Я кричала, молила, упрашивала – тщетно. Бороться с инстинктами хищного зверя можно только при помощи интеллекта. “Стасенька, Стасюлечка, – сказала я ему, – если бы ты был уроженцем Парижа, где, может, только и живут реальные герои, а не среднестатистические граждане, действующие по выписанному кем-то со стороны сценарию, вроде тебя, выскочки из Великих Грибцов, утонувших в нечистотах, я бы еще подумала. Я бы еще примерила твой модернистский взгляд из бурьяна к требованиям эпохи”. И, чтобы укрепить свое превосходство, принялась выплясывать, в подтверждение сказанного, канкан, предлагая себя в зрители пропахшему навозом фартуку, а не этому человеконенавистнику и извращенцу. Мама! Он ничего не понял. “Ты хочешь в Париж, – спросил меня этот жлоб, – так становись на четвереньки, и мы поедем!” Только лопата, сама запрыгнувшая мне в руку, повернула ситуацию к разрешению конфликта».
    Бедная Раечка! Страдающий человек в любом явлении видит двусмысленность и потому подозрительно относится ко всякому слову, ища в нем побочный смысл. Окружение к нему испытывает поневоле жалость. Но ежели его еще постоянно терзает подспудное желание поделиться с миром своей точкой зрения, своими горестями и неудачами, которые другим лучше не знать, он, доверчивый в своем чувстве, как нелепая опечатка в тексте, вызывает у близких усмешку и оторопь.
    Не прошло и полгода, как новый кавалер, по рекомендации небезызвестной Чечи, гражданин приятного во всех отношениях африканского государства Ботсвана, Мгунгну Оча, студент, принялся, так сказать,  в классической форме ухаживать за Раечкой. «Мама, – стонала она восторженно, – Мгунечка такой щепетильный, деликатный. Всегда руку подает, когда надо сойти с автобуса. Он мне поет, представь себе, романсы. Пускай на плохом, но – русском». Раечка чувствовала себя с Мгунгну раскрепощенной. Ею восхищались, ее, кажется, любили.
    По прошествии времени прежде внимательный человек, Мгунгну Оча, вдруг несколько переменился. Теперь, по заверениям Раечки, он не подавал ей руку по выходе из автобуса, не называл ее привычно «о, май дарлинг», не оглаживал на променадах ласково локоток. Глаза у молодого ботсванца стали как у утопленника – между сцепившимися веками более не прокрадывался мягкий свет, они, казалось, умерли. Однажды Оча привел ее к своим друзьям в общежитие.
    – Вот, познакомься, – сказал он, вслушиваясь в несвязное бормотание стен, подпираемых со всех сторон просмоленными плечами, – моя жизненная опора.
    Опора была многоголовой, многорукой и многоногой. Раечка попыталась умилиться и подрагивающей в возбуждении многоухости, выразить удивление по поводу неистребимой многокурчавости, но тут как-то некстати заговорило притаившееся в нижней части живота предчувствие.
    Ибо к нему с вызревающим внутри комом ужаса потянулась розовая многоладонность. Пальцы африканцев проворно побежали по нижней кромке юбки, оттягивая ее кверху, некоторые явно устремились к запретной, заповедной зоне. Раечке стало страшно. Она дико взвыла. «У нас принято, – сказал Мгунгну энергичным тоном, видя, как его подруга, вырвавшись из неприятельского кольца, забилась, обомлевшая, в углу, – делиться сокровенным со своими друзьями». «Я же не вещь» – прошелестела Раечка, цепляясь за каждое слово своего возлюбленного, из которого она могла бы выудить для себя спасение. «Вещь, вещь, – на хорошем русском, почти без акцента, подтвердил ботсванец. – Подлежащая дарению». С выговором трудного причастия он отлично справился.
    Была ли то просто попытка проучить искательницу приключений или несчастный вид Раечки отбил у африканцев желание принять подарок от друга, но ее оставили в покое – дали возможность бежать.

    Я видел недавно Раечку. На кладбище. Проходя знакомой дорожкой к месту, где похоронены мои родители, рядом с неприметным памятником заметил, казалось, разговаривавшую с собой грузную женщину, лет пятидесяти. Раечка. Постаревшая, подурневшая, она стояла у изножья – по привычке – мраморной плиты. Я бы не обратил на нее внимания, если бы не обилие, здесь абсолютно нелепых, восторженных вздохов после каждого пробормотанного второпях предложения. И то, что донеслось до  моего слуха, настроения, и без того, пасмурного, не добавило. В свои годы она все еще надеялась на чудо. И все рассказывала, рассказывала – покойной маме, как очередной поклонник, подарив на следующий день цветы и предложив ломоть счастья, тут же попытался затащить ее в постель.
    Дурная, шальная мысль посетила меня: что уж там-то точно, в запредельном мире, Татьяна Сергеевна будет молчать – ей просто не с кем делиться переживаниями дочери. Хотя кто знает…