Веленью Божию-45

ГИМНАЗИСТ САШКА, РОЖДЕСТВО
И ЁЛОЧНЫЙ АНГЕЛОЧЕК
(Леонид Андреев)

В моем настольном календаре пометка – 21 августа день рождения Леонида Николаевича Андреева. Это однин из самых любимых моих писателей. В нашей семейной библиотеке есть его книжки, изданные в пятидесятые годы прошлого века, а есть и нынешние, совсем недавно выкупили первый том полного собрания сочинений в 30 томах.

Многие до сих пор любят читать его романы, повести, рассказы, пьесы. А многие – не любят. Считают, что это “великий пессимист”, “хоть и таланливый, но декадент”, писавший под гнетом “мрачного настроения”, под влиянием эпохи “духовного упадка”.

Действительно, у андреевских героев – всегда трудная и печальная судьба. Но трудная она и печальная, и даже трагическая, только по одной причине – люди живут без Бога и вспоминают о Нем разве что в самые тяжкие минуты. Андреев как бы подсказывает читателям:  спешите к Богу, и всё будет в жизни вашей хорошо! А иначе и жизнь сама пойдет прахом...

Я думал, что от Андреева такое впечатление только у меня. Но вот, на днях, в статье Александра Блока, посвященной Леониду Николаевичу Андрееву (называется она: “Безвременье”),  нашел подтвержденье своим  мыслям. Русский гений замечает, что пишет его современник о жизни, какова она есть. А она вот какая, цитирую:

“Люди стали жить странной, совсем чуждой человечеству жизнью. Прежде думали, что жизнь должна быть свободной, красивой, религиозной, творческой... Теперь развилась порода людей, совершенно перевернувших эти понятия и тем не менее считающихся здоровыми. Они стали суетливы и бледнолицы. У них умерли страсти, – и природа стала чужда и непонятна для них... Они утратили понемногу, идя путями томления, сначала Бога, потом мир, наконец – самих себя”. О Рассказе “Ангелочек” в статье сказано так: здесь “изображены с постепенностью и сдержанностью огромного таланта все стадии перехода от тишины пошлой обыденщины к сумасшествию”. Бога, Бога нет в людской жизни, а без Него – всё безумие.
Сегодня я познакомим вас с рассказом Леонида Андреева “Ангелочек”. Рассказ написан классиком в юношеские годы. Дается в сокращении...

"Временами Сашке хотелось перестать делать то, что называется жизнью: не умываться по утрам холодной водой, в которой плавают тоненькие пластинки льда, не ходить в гимназию, не слушать там, как все его ругают, и не испытывать боли в пояснице и во всем теле, когда мать ставит его на целый вечер на колени. Но так как ему было тринадцать лет и он не знал всех способов, какими люди перестают жить, когда захотят этого, то он продолжал ходить в гимназию и стоять на коленях, и ему казалось, что жизнь никогда не кончится. Пройдет год, и еще год, и еще год, а он будет ходить в гимназию и стоять дома на коленках. И так как Сашка обладал непокорной и смелой душой, то он не мог спокойно относиться ко злу и мстил жизни.  Для этой цели он бил товарищей, грубил начальству, рвал учебники и целый день лгал то учителям, то матери, не лгал он только одному отцу...
В пятницу, накануне рождества, Сашка играл с ребятами, пока они не разошлись по домам и не проскрипела ржавым, морозным скрипом калитка за последним их них. Приходилось идти домой.

– Где полуночничаешь, щенок? – крикнула на него мать. Сашка проходил мимо нее и почувствовал знакомый запах водки. Сашка презрительно шмыгнул носом и прошел за перегородку, где слышалось тяжелое дыхание отца, Ивана Саввича. Ему всегда было хо-лодно, и он старался согреться, сидя на раскаленной лежанке и подкладывал под себя руки ладонями книзу.

– Сашка!  А тебя Свечниковы на елку звали. Горничная приходила, – прошептал он.
– Врешь? – спросил с недоверием Сашка.
– Ей-богу. Эта ведьма нарочно ничего не говорит, а уж куртку приготовила.

Богачи Свечниковы, определившие его в гимназию, не велели, после его исключения, показываться к ним. Отец еще раз побожился, и Сашка задумался.

– А к этим чертям я не пойду. Жирны больно станут, если еще я к ним пойду. “Испорченный мальчик” – протянул Сашка в нос. – Сами хороши, антипы толсторожие.

Через час мать говорила Сашке:
– А я тебе говорю, что ты пойдешь!
– А я тебе говорю, что не пойду, – хладнокровно отвечал Сашка, и углы губ его подергивались от желания оскалить зубы.

Тут вмешался отец:
– Правда, Сашка, ступай, что ломаешься? Они, может быть, опять тебя устроят. Они люди добрые. Может быть, и мне что-нибудь с елки принесешь, – продолжал отец.

Он хитрил, – Сашка понимал это и презирал отца за слабость и ложь, но ему действительно захотелось что-нибудь принести больному и жалкому человеку. Он давно уже сидит без хорошего табаку.

– Ну ладно! – сдался он. – Давай, что ли, куртку. Пуговицы пришила? А то я тебя знаю!..

Детей еще не пускали в залу, где находилась ёлка, и они сидели в детской и болтали. Сашка с презрительным высокомерием прислушивался к их речам и ощупывал в кармане брюк уже переломавшиеся папиросы, которые удалось ему стащить из кабинета хозяина. Тут подошел к нему самый маленький Свечников, светловолосый Коля.

– Ты неблагодарный мальчик? – спросил он Сашку. – Мне мисс сказала. А я холосой.
– Уж на что лучше! – ответил тот, осматривая коротенькие бархатные штанишки и большой откладной воротничок.

Сашка был угрюм и печален, – что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвлённом сердце. Елка ослепляла его своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей, но она была чуждой ему.  Забившись за рояль, Сашка сел там в углу, бессозна-тельно доламывая в кармане последние папиросы.

Но вдруг узенькие глаза Сашки блеснули изумлением, и лицо мгновенно приняло обычное выражение дерзости и самоуверенности.  На обращенной к нему стороне ёлки, которая была освещена слабее других и составляла ее изнанку, он увидел то, чего не хватало в кар-тине его жизни и без чего кругом было так пусто, точно окружающие люди неживые. То был восковой ангелочек, небрежно повешенный  в гуще темных ветвей и словно реявший по воздуху. Его прозрачные стрекозиные крылышки трепетали от падавшего на них света, и весь он казался живым и готовым улететь. Розовые ручки с изящно сделанными пальчиками протягивались кверху, и за ними тянулась головка с такими же волосами, словно у Коли. Но было в ней другое, чего лишено было лицо Коли и все другие лица и вещи. Лицо анге-лочка не блистало радостью, не туманилось печалью, но лежала на нем  печать иного чувства, не передаваемого словами, не опреде-ляемого мыслью и доступного для понимания лишь такому же чувству. Сашка не сознавал, какая тайная сила  влекла его к ангелочку, но чувствовал, что он всегда знал его и всегда любил, любил больше, чем перочинный ножичек, больше, чем отца, и больше, чем всё остальное. Полный недоумения, тревоги, непонятного восторга, он сложил руки у груди и шептал:

– Милый... милый ангелочек!
Потом он подошел к хозяйке дома.

– Тётя, а тётя, – сказал он, стараясь говорить ласково, но выходило еще более грубо, чем всегда. – Тё... Тё-течка...
– Чего тебе? Зачем ты дергаешь меня за платье? – удивилась  седая дама. – Это невежливо.

–Тё... Тётечка! Дай мне одну штуку с ёлки, – ангелочка.
– Нельзя, – равнодушно ответила хозяйка. – Ёлку  будем  разбирать нескоро.  А ты уж не маленький и можешь звать меня по имени, Марьей Дмитриевной.

Сашка чувствовал, что он падает в пропасть, и ухватился за последнее средство.
– Я раскаиваюсь... Я буду учиться.
– И хорошо сделаешь, мой друг, – ответила она так же равнодушно.

Тогда он упал со стуком на колени и сложил руки на груди. Но заплакать не мог. И грубо потребовал:
– Дай ангелочка!

Глаза Сашкины, впившиеся в седую даму, были очень  нехороши, и хозяйка поспешно ответила:
– Ну, дам, дам. Ах, какой ты глупый! Конечно, я дам тебе, что ты просишь... Да вставай же. И никогда, – поучительно добавила седая дама, – не становись на колени. Это унижает человека. На колени можно становиться только перед богом.

“Толкуй там”, – думал Сашка, стараясь опередить тетку и наступая ей на платье. Когда она сняла игрушку, Сашка впился в нее глазами, болезненно сморщил нос и растопырил пальцы.  Ему казалось, что высокая дама сломает ангелочка...

Обе руки Сашки, которыми  он взял ангелочка, казались цепкими и напряженными, как две стальные пружины, но такими мягкими и осторожными, что ангелочек мог вообразить себя летящим по воздуху.

– А-ах! – вырвался продолжительный, замирающий вздох из груди Сашки, и на глазах его сверкнули две маленькие слезинки и остано-вились там, непривычные к свету. Медленно приближая ангелочка к своей груди, он не сводил сиящих глаз с хозяйки и улыбался тихой и кроткой улыбкой, замирая в чувстве неземной радости. Казалось, что когда нежные крылышки ангелочка прикоснутся к впалой груди Сашки, то случится что-то такое радостное, такое светлое, какого никогда еще не происходило на печальной, грешной и страдающей земле...

– Я домой пойду, – глухо сказал Сашка, намечая путь в толпе. – К отцу...

Мать спала, обессилев от целого дня работы и выпитой водки. В маленькой комнатке, за перегородкой, горела на столе кухонная лампочка, и слабый желтоватый свет ее с трудом проникал через зако-пченное стекло, бросая странные тени на лицо Сашки и его отца.

– Хорош? – спрашивал шепотом Сашка.
Он держал ангелочка в отдалении и не позволял отцу дотрагиваться.

– Да, в нем есть что-то особенное, – шептал отец, задумчиво всматриваясь в игрушку.
– Ты погляди, – продолжал отец, – он сейчас полетит.
– Видел уже, – торжествующе ответил Сашка. – Думаешь, слепой? А ты на крылышки глянь... Цыц, не трогай!..

На стене вырезывались уродливые и неподвижные тени двух склонившихся голов: одной большой и лохматой, другой маленькой и круглой. В большой голове происходила странная, мучительная, но в то же время радостная работа. И чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того чудного мира, где он жил когда-то  и откуда был навеки изгнан.  Там не знают о грязи и унылой брани, о тоскливой, слепо-жестокой  борьбе эгоизмов; там не знают о муках человека, поднимаемого со смехом на улице, избиваемого грубыми руками сторожей.

И рядом с глазами отжившего человека сверкали глаза начинающего жить и ласкали ангелочка. И для них исчезло настоящее и будущее: и вечно печальный и жалкий отец, и грубая, невыносимая мать, и черный мрак обид, жестокостей, унижений и злобствующей тоски. Бесформенны, туманны были мечты Сашки, но тем глубже волновали они его смятенную душу...

– Ах, Саша, Саша! – всхлипывал отец. – Зачем всё это?
– Ну, что еще? – сурово прошептал Сашка. – Совсем, ну, совсем, как маленький.
– Не буду... не буду, – с жалкой улыбкой извинился отец. – Что уж... зачем?

Заворочалась на своей постели Феоктиста Петровна. Она вздохнула и забормотала громко и странно-настойчиво: “Дерюжку держи... держи, держи, держи...” Нужно было ложиться спать, но до этого устроить на ночь ангелочка. На земле оставлять его было невозможно; он был повешен на ниточке, прикреплённой к отдушине печки, и отчетливо рисовался на белом фоне кафелей. Так его могли видеть оба – и Сашка, и отец. Поспешно набросав в угол всякого тряпья, на котором он спал, отец так же быстро разделся и лег на спину, чтобы поскорее начать смотреть на ангелочка.

– Что же ты не раздеваешься? – спросил отец, зябко кутаясь в прохладное одеяло и поправляя наброшенное на ноги пальто.
– Не к чему. Скоро встану.

Сашка хотел добавить, что ему совсем не хочется спать, но не успел, так как заснул с такой быстротой, точно пошел ко дну глубокой и быстрой реки. Скоро заснул и отец. Кроткий покой и безмятежность легли на истомленное лицо человека, который отжил, и смелое лицо человека, который еще только начинал жить...

А ангелочек, повешенный у горячей печки, начал таять. Лампа, оставленная гореть по настоянию Сашки, наполняла комнату запахом керосина и сквозь закопченное стекло бросала печальный свет на картину медленного разрушения. Ангелочек как будто шевелился. По розовым ножкам его скатывались густые капли и падали на лежанку. К запаху керосина присоединился тяжелый запах топлёного воска. Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал с мяким стуком на горячие плиты.  Любопытный прусак пробежал, обжигаясь, вокруг бесформенного слитка, взобрался на стрекозиное крылышко и, дернув усиками, побежал дальше...

В завешенное окно пробивался синеватый свет начинающегося дня, и на дворе уже застучал железным черпаком зазябший водовоз..."

11-16 ноября 1898 года.