Негоже, княже

Свидерский Сергей Владиславович  www. sckolot@mail. ru
               
                НЕГОЖЕ, КНЯЖЕ
   
    - Негоже, княже, перед холопами слабину давать. – Воевода Василий, статный муж, роста почтенного и возраста то ж, промолвил. – Понять разно могут: и как минутную чувственность и как сочувствие ко врагу; думай, княже. Между добром и злом, сам знаешь, грани чёткой нет, как её перейти, как почувствовать ту середину, никому не ведомо. Шаг ни в ту сторону, и всё, поминай, как звали. Думай, княже…
    Я стоял перед своими воями и утирал слёзы. От чего они пролились на лице моё, не ведомо мне. Однако ж, стоял я и утирал; а всё потому, что увидел я картины будущего, и были те картины весьма не радостны. Вот и текли слёзы по лицу моему. А видел я своих верных воев поверженных врагами наземь и были все мои вои бездыханны. Не раз являлись во сне мне картины разные пророческие, и все они как-то сбывались во время разное. Но не обращал я внимания на совпадения, так как думал по младости лет моих, что всё в жизни сей происходящее есть игра провидения, хотя слово сие и было мне малознакомо, но я именно его здесь и употребляю. Всё потому, что провидение в жизни нашей есть ничто, иное, как, вдохновение нашего разума, нам свою чистоту поставляемое и через сию чистоту  нас на разные подвиги подвигаемо.
    Думал обо всем сём, я не раз, и часто размышления мои заходили в тупик, так как я не знал я, что кроется за ближайшим поворотом измышления и не будет ли моё измышление повторением за  мною следующим. И так вот стоя на повороте судьбы своей, принимая решения трудныя, размышлял порой ночной, а нужно ли сие мне? Не проще ли уйти во снега дальние. Во земли северные. Дабы там обрести среди безмолвия и среди бесцветия истинное предназначение для самого себя. И вот такими мыслями терзаемый, уходил на встречу с Морфеем, а он, братец мой сердешный, говорил, мол, не влезай не в свои дела. Без тебя есть, кому с ними разобраться. И голову положить, если нужно.
    - И голову положить? – переспрашивал я.
    - И голову положить, - уточнял Морфей.
    И шёл холодный пот средь лопаток моих по спине; и жутко становилось; но Морфей лишь ухмылялся надо мной и заводил песню скабрезную, только что б меня завести и вывести меня из терпения:
 
                Походи-ка, мужичок,
                Походи-ка.
                Остр брега край,
                Словно бритва.
                Ай, не знаешь, почему
                Остра бритва.
                Походи-ка, мужичок,
                Походи-ка.
                Дева юная была
                И красива
                Краем бочажка плыла
                Ох, и сила
                Во движении ея
                Была полна.
                Развернулись берега
                Да на волны.

    Исполнил Морфей песенку и зрит в очи мне.
    - Что увидеть тщишься? – пытаю.
    - Среагируешь, как, – отвечает.
    - И как?
    - Ну, что ты, княже, как одесский еврей, вопросом на вопрос отвечаешь!
    - А с тобой иначе нельзя, – поправляю одеяло, подушку, устраиваюсь удобнее на кровати. – Ты ж, курва лифляндская, все норовишь исподтишка пакость сотворить всякую.
    - Ну, так уж и пакость…
    - Не перечь, - обрываю на полуслове. – Мне с высоты виднее.
    - Так-то оно так, княже, с высоты всегда виднее, да и падать – то ж больнее.
    - На что намекаешь? – уставился в очи его бесстыжие.
    - А на что я, персона скромная, могу намекать. Где-то что-то услышал…
    - Скорее подслушал, - заканчиваю за него мысль.
    - По-разному бывает, - жмёт плечами Морфей.
    - Рожа ты…, - начал и не знаю, как закончить. В итоге, поразмыслив, заключаю. – Рожа и всё!
     - Оно понятно, пиита всякая сволочь обидеть бранным словом может: спешит и спотыкается. – Не прошибить Морфея ничем. Вот же зараза! А и прогонять-обижать его, собеседника терять в ночи бессонные. Не так и часто накатывает бессонница, но как найдёт, так найдёт. Ворочаешься с боку на бок! Мнёшь, простыни крахмальные, да всё без толку. И тут он, как рояль из кустов:
    - Что, дружок, не спится?
    - Угу,  - мычу. Взором уставшим, сна ищущим, призываю к беседе.
    И беседуем…
    И ладно всегда выходит. Как в пословице: посидим рядком, поговорим ладком.
    Киваю на балалайку:
    - Сыграй что-нибудь ментальное.
    - Грустное, то есть? - уточняет и, не дожидаясь ответа, начинает исполнять.
               
               

                ***
     Вызывает меня как то недавно … Нет, давно, к себе папаня и речь молвит такую:
     - Вот что я надумал, сыне, опосля долгих размышлений. К какому выводу пришёл. Надо тебе принимать дела мои княжьи.
     Хотел, было, я слово своё вставить, но замахал папаня руками, словно мельница и просит:
    - Не перебивай. Дай изложить своё мнение важное.
    Задумался чтой-то он и умолк в одночасье. Не решился я нарушать ход отдыха княжьего. Дай, думаю, пока дремлет папаня, и сам вздремну, а он тут как гаркнет:
    - Не сметь при князе очи опускать долу! Не дева красная на выданье. Если очи прикрыл, не спать должен я, а настроиться на волну изъяснения нужную. А при очах закрытых дело энто делается весьма успешно! Во!
     И палец указательный вверх поднял.
     Решил было отвертеться:
     - Да и не думал вовсе, батенька, спать при вашей…
     - Ай, ну кому ты хочешь, сынок, уши чистить. Полно! Уж кого-кого, а тебя- то изучил, - папаня очертил круг в воздухе, - в общем, ты меня понял без лишних слов.
     Киваю головой в знак согласия. С князем спорить, себе дороже, хоть он и родитель родной, а князь – все же!
     - То-то же! – и снова умолк, и смотрит так пристально в глаза мне, ажно жутко стало, меж лопаток, чую, холодок неприятный пополз.
     - Изъявляю, сын мой, волю свою княжью: передаю бразды правления в руки твои. Пора тебе прикоснуться к делам государственным, показать на деле, чему обучился в странах еуропейских, каких наук для пользы дела нашего там приобрёл. Я же ухожу на покой. Стар стал и, чего там греха таить, отдохнуть хочется. С ружьишком  на рассвете в лесу побродить на дичь боровую поохотиться. Грибочки собирать с матушкой твоей.
     И снова молчание повисает в кабинете. Взгляд папанин куда-то вдаль устремлён. Показалось мне ненароком, что папаня с маманей уже где-то там, в рассветном тумане посреди болот клюковку собирают, да грибочки острым ножичком срезают. Подберёзовики всякие, подосиновики. Маслята и опята. Честно сказать, позавидовал я вдруг в тот момент ему светлой завистью. А почему? Да, наверно, потому, что самому мне и в голову не приходила такая мысль, взять и выйти на первой зорьке, когда туман утренний клубится над равниной, вспухая облаками диковинными, формы приобретая самые фантастические, и прогуляться. Просто так, от нечего делать. Отдыха ради, а не в интересах княжеских и не для каких бы то ни было дел иных. Брести в тумане куда глаза глядят…  Да! это мне ещё не скоро засветит, скорее солнца луч средь ночи озарит тьму сонную.
     Потянулся папаня в кресле, будто ото сна отошёл, и члены затекшие разминает:
     - Вот так я решил. Когда сие произойдёт, сообщу отдельно. А пока ступай, сыне, ступай к своим гридням. Развлекайся, пока есть время для забавы; но не стоит забывать, что ты, ты – сын княжий и вести себя должен соответственно! 
    Снова задумался родитель мой, прикрыл очи и умолк.
     И я стою, шелохнуться боюсь; жду, когда папаня соизволит обратить внимание на меня, всё также стоящего и результата ожидающего; здесь и я сам впал в задумчивость, дума некая овладела мной. И улетел на крыльях мечтаний своих в дали дальние, как тут выводит меня из полёта мысли тихий голос папанин:
    - Сынок, что стоишь? и чего ждёшь?
    - Разрешения удалиться.
    - Так удаляйся. Разрешения дожидаться необязательно. – Строго так молвит папаня, а в глазах искорки так и бегают, и добавляет мягче. – Ступай, ступай, кмети, тебя, заждались, поди. Отдыхай, пока время позволяет.
     Удалился, ступая неслышно, половица под стопой не скрипнула, дверь  прикрыл без лишнего стука, петли не взвизгнули, маслом щедро смазанные: только тишина воцарилась в покоях.
     Решил не идти к кметям, а вернуться к себе в покои и в тишине ничем не нарушаемой, поразмыслить над будущим. А оно не представлялось мне радужным и беззаботным. Потеряв покой, ходил от окна к стене, мерил шагами комнату по периметру и так крутил, и этак, по-разному проигрывал предстоящую жизнь во всевозможных версиях, но пребывал в растерянности. В растерянности - и всё!
    Надоело измерениями внутри пространственными заниматься, сел в кресло за столом, подпёр голову кулаком и уставился в оконные перспективы, а они раскрывались там … превосходные!
    Разволновался от дум охвативших, позвонил на кухню, чтобы чаю с мятой принесли, да пошустрее. По комнате распространился мягкий аромат мелиссы: налил в чашку, сделал глоток; приятное тепло потекло по внутренностям. Задумался и пришел к выводу: я сижу, от волнений суетных, чтобы унять дрожь душевную и стрессоустойчивость повысить, чаи успокоительные гоняю, а папаня, разбередив сознание моё, сидит, небось, и по Алфавиту встревает. По Алфавиту, это водку и настойки пия по начальным буквам алфавита. Например: «а» - анисовая; «б» - боярышниковая; «в» - вишневка; «г» - грушевица.  И так далее. До последней буквы «я» - яблоновки, крепкой настойки, или кальвадоса, по заграничному.
      И что из всего этого следует? Я упражняюсь в чайной церемонии, мелиссой восстанавливаю покой душевный, а папаня – дегустацией развлекается. Вспоминая русские начала: «аз», «буки», «веди». 
   
                ***
                Посмотри, идёт Негоже
                Издали да с кислой рожей,
                Дядька этот нам дороже
                Если выпить нам поможет
                Бочку кислого пивка,
                Привезли издалека.

    Сидя в светлой горнице, развлекались мои  верные сокомпанейцы и клевреты; друзья моей юности разумной; из соображений безопасности, физической и метафизической, говорить о неразумной юности, смысла нет.
     Развлекаются, распевая частушки, о воеводе нашем Василии Негоже. Незлобные такие частушки, но в его присутствии попробуй-ка, исполни, вмиг отправит наряд вне очереди нести, али ещё какую каверзу придумает. На каверзы он мастак, хлебом не корми. А на самом деле отличный мужик, только с небольшими отклонениями во взглядах на жизнь со всей окружающей средой вразрез идущих; вынь, да положи, но чтобы было всё по его слову; ан и отговорок не признаёт, и отступлений от принятого курса не приемлет.
     Поют друзья частушки и веселятся.
     Услал папаня Василия на две седмицы в соседнюю волость с кем-то там, в делах разобраться. Развеять смутные сомнения, поселившиеся вдруг в  его, папашином сознании и начавшие  как-то необоснованно терзать и беспокоить. С чего бы это средь ночи начал ни с того, ни с сего просыпаться и задумываться, на вопросы задаваемые никак не реагируя. Вот и решил внести ясность и порядок восстановить, если вдруг он, порядок, пошатнулся. А так, как Василий, никто порядок наводить не умеет. Слышали выражение, новая метла по-новому метет? Это про него. Куда ни придёт, всё метёт; да так метёт, любо-дорого смотреть; ни пылинки тебе малейшей, ни соринки; сияет всё, аки солнце, глазам больно смотреть. Ткнет тебе под нос кулак, величиной с арбуз, и сразу начинаешь думать, мол,  Василий-то -  пра-а-ав! Правда у него всегда одна, а остальное, по его же мироощущению и восприятию, от недомыслия и недоосмысления тех, кто вину в чем-то чует или догадывается, что чует, но признаваться в этом не торопится.
    Вот они и веселятся от души, друзья мои верныя. Не со злобой, конечно, частушки про Василия поют, от сердца чистого. А какое есть веселие без вина? Вино и душу греет, и рамки стеснения стирает, конечно, если в меру. Вот и балуются вином, ёрничают и хохмят. А при Василии особо не забалуешь; никому спуску не даёт: не посмотрит даже на то, что я сын княжий, такой пистон вставит, мало не покажется. А  про другого кого, упаси господь, и разговора нет: гаркнет зычно, уши заложит; потом прочистит, - и думаешь, с чего бы это он? Начинаешь в голове мысли всякие разные прокручивать, ломать-вертеть извилины и приходишь к выводу: за дело; но не держу на Василия зла; и друзья тоже зла не держат; служба его такая, должен порядок блюсти. Пустишь на самотёк и считай, пропало!
    А пока – гуляй душа. Пой и веселись!
    Заиграли балалайки, полились трели; заныли рожки, бубны загремели. Пустились в пляс, кто необучен музыке. Братья-близнецы Фёдор да Данила запели, голоса под девичьи, имитируя и наряды женские примеривши:
               
                Распрекрасный друг Василий,
                Про тебя мы не забыли.
                Пригласили на веселье,
                Покататься на качелях.
                Скушай пряничек медовый.
                Ждём, похвалишься обновой.

    Разделились танцующие попарно и, под залихватскую музыку пошли ручейком через комнату из конца в конец. У стены разделились на две шеренги и гуськом, в приседе, пошли вдоль стен, выбрасывая поочередно ноги вверх, выделывая такие кренделя и коленца!.. Музыканты шли следом: старались изо всех сил балалаечники, струн не жалея; ложкари не отставали в усердии; дули щёки рожечники, краснея от натуги; бубенщики усердно трясли бубнами.
    Встретившись у противоположной стены, встали, взяли в руки платы шелковые и под музыку, зазвучавшую медленно и протяжно, грустью своею уводящей в необозримые родные просторы, пошли попарно, приседая слегка в такт музыке, выделяя движения танцевальные согласно звучавшим синкопам; хороводом пошли, настоящим, народным. От танца такого да от музыки  что-то в душе перевернулось, набежали слёзы на очи.
    Когда прошла минута душевного разброда, и когда каждый мысленным взором побывал в далёких странах воспоминаний, когда каждому не только   взгрустнулось-всплакнулось,  кто-то предложил исполнить песню. Народную. По возможности ту, кою пели ещё деды да бабки наши. Пришлась всем по душе идея. Исполнить то, дело не хитрое, знать бы какую песню именно?
    - А кто предложил, тот пусть и запевает! – раздалось со всех сторон.
    Уставились все на Петрушку, сверстника моего, с умным и печальным взором парнишку; известен был Петя своим голосом: тенором необыкновенной красоты и глубины. Тот развёл руками, что, мол, поделаешь: попросил гитару и, перебирая струны, скользя по грифу тонкими и длинными пальцами, запел:
               
                То не ветер ветку клонит,
                Не дубравушка шумит, -
                То моё сердечко стонет,
                Как осенний лист дрожит.

     Припев исполняли хором, слаженно, дух захватывало; скажу руку на сердце, кладя, слеза сама из глаз текла. Когда исполнили песню, недолго думая грянули сообща, поначалу в унисон, а после сами, по своим голосам разбившись, кто баритоном, тенором и басом:

                Как родная меня мать провожала;
                Тут и вся моя родня набежала.

                ***
    - Одного не пущу! – папаня ударил по столу кулаком (а в моём представлении, аж на стуле чуть не подпрыгнул). – Не положено и всё тут!
    - Отдохнуть хочу в тишине, послушать пение птиц лесных, - увещеваю я.
    - Тебе что, кенарей да попугайчиков мало? – не унимается папаня. – Или их пение слуху твоему отвратительно стало.
    - Да они же от тоски по свободе поют и пение их подневольное, грустное и печальное!
    - Ишь ты, смотри-ка, какой жалостливый выискался! Забыл, как из пневматики воробьёв да ворон на ветках год тому, али два отстреливал? – как в душу мою заглянул, с ним такое часто бывает.
    - Ну, так это когда было! – возмутился я. -  Ты б ещё вспомнил…
    - Цыц! Надо будет, и вспомню! – резко обрывает папаня. – И ремень, если не забыл, на ручке дверной пока что висит. Цел и невредим.
    - Может, подумаете, папаня, смените гнев на милость, да и разрешите… - лестью пытаюсь сломить упрямство папино.
    - С Василием Карповичем, - не думая, отвечает папаня и в задумчивости бороду наматывает на палец. – Иди, проблем не вижу.
    - Опять этот Негоже! – еле сдерживаюсь я. – А без него никак?
    - Никак! Или с ним, или… - разводит руками, мол, сыне мой разлюбезный, альтернативы для тебя никакой.
    Не рубить же сук, на котором сидишь…
 
    Ноги приятно пружинят при ходьбе и утопают в толстом слое хвои, скопившейся в лесу за много лет. Утренний туман, густой, как джем, тяжёлыми клочьями висит между деревьев, как забытая декорация, не убранная после мистического спектакля. Вышли затемно, чтобы добраться до шалаша возле озера до первой зорьки. Солнце не встало,  первые лучи, робко и несмело проникая из-за горизонта, пронизывают верхушки деревьев, скользя по ним, пытаясь осторожно  проникнуть в чащу леса. Густой и тяжелый аромат в утреннем воздухе от испарений тлеющей листвы, гниющей коры деревьев, прошлогодней травы и свежести протекающего где-то невдалеке ручья.
    Ружьё и сидор приятно отягощают плечи. На поясе патронташ и охотничий нож, больше похожий на акинак скифов. Утренняя свежесть не проникает через стеганую куртку, подбитую заячьим мехом, в такой одёжке не страшен и первый сентябрьский морозец, случающийся не так уж и редко в наших местах. Тепло и уютно, что ещё надо? Поначалу считал шаги, дабы как-то отвлечься от лезущих в голову дум. Потом перестал. С ритма сбивался не раз, о пень-колоду спотыкался. В лесу этого добра навалом. Зазевался, задумался и – амбец! А, без счета и прочей чепухи, вроде верблюдов, идти легче. Так. Вон вдали виднеется озеро, укрытое сизым туманом, будто одеялом. Ага! Вот и шалашик вырисовывается, выплывая из тумана аки струг казачий.
    Шалаш – это скромно сказано. На самом деле – отличная изба четыре на восемь метров, с печью для готовки и обогрева внутри, рубленная по форме шалаша, где стены скат крыши. Утеплен по всем правилам, один минус, без окон, но их отсутствие компенсируется обилием свечей. Да  и днем открыть для освещения внутри можно просторную дверь.
    Тропинка узенькая вьётся через полянку прямо к шалашику, вьётся между сосенок и березок. Туман испаряется и открывается превосходная картина природы. Красота такая, дух захватывает. А воздух, слов описать нет какой чистоты и свежести! Огромное озеро, освободившись от пут тумана, теряется на горизонте, соприкасаясь с небом и тонкой тёмной полоской леса.
    Зашли в шалаш и первым делом растопили печь, согреть помещение и создать комфорт. Вещи разложили по полкам, кое-что затолкали под полати и сами расположились на отдых на полатях, укрытых медвежьими шкурами. Благодать! Ух! Какая! Негоже молчал всю дорогу и в шалаше речи не заводил. Казалось, он и сам не особо был рад этой непредвиденной прогулке. Но – долг есть долг. Повалявшись на полатях, сварил кофе, налил себе и Василию. Он принял кружку, отпил и сказал:
    - Я больше травяные чаи уважаю. Пользы от них больше. А кофей, так, баловство одно. Но спасибо за угощение, княжич.
    - Пожалуйста,  - тут я малость замялся, все время Негоже, а по имени-отчеству редко когда и продолжил. – Василий Карпович.
    Увидев моё замешательство, усмехнулся добродушно и махнул рукой:
    - Да ладно, княжич, знаю, как меня меж собою зовёте. Не тушуйся.
    Посмеявшись вместе над моим замешательством, легли отдохнуть. Сон сморил быстро. Сказался утренний ранний подъём и долгая прогулка по лесу. После обеда сходили на дичь. Повезло несказанно: не отходя, буквально и сотни шагов от шалаша подстрелили две куропатки. Обрадованные удачей, вернулись, одну выпотрошили, удалили перья и  поставили вариться. Вторую приготовили по-охотничьи: выпотрошили, вымыли, натерли изнутри солью-перцем, травок ароматных положили, зафаршировали яблоками, обмазали глиной. Затем развели сильный костёр, когда остались уголья, и образовалось достаточно золы, положили в уголья куропатку, сверху тщательно засыпали золой и угольями.
     То да сё, слово за слово, за делами и разговором время пролетело незаметно. Приготовилась дичь. Вынесли стол и поставили перед крыльцом. На тарелки выложили отварную куропатку, соленые огурчики с капусткой, грибочки маслята-опята да грузди бочковые. На отдельном блюде красовалась всё ещё запеченная в глине куропатка. Негоже смотрит на стол и молвит: - Чего-то не хватает. Как думаешь, княжич? В задумчивости входит в шалаш. Выходит, неся два серебряных бокала и глиняную кухлю. С чем, понятно и недогадливому.
    - Василий Карпович, - удивляюсь происходящему, - вы же ярый противник всего… спиртного.
    - Противник, но не ярый. Не перегибай, княжич. На природе в приятной компании от чего бы и не опрокинуть чарочку-другую здоровья для?
    Раз такой поворот дел, я с удовольствием, чокнувшись, выпиваю вино. Да, таким вкусным оно мне никогда не казалось. Негоже достал нож, размерами схожий с моим акинаком, и говорит:
    - Сейчас, Алёша, откушаешь самое замечательное блюдо, какое только мог отведать.
    Обратился по имени, чему я был рад, и разбивает глиняную форму. Вместе с глиной от птицы отошли и все перья. Добротный дух запеченного мяса и ароматных трав  разлился вокруг.
    - Вкуснотища-то, какая! – мечтательно произносит Негоже и шумно втягивает носом воздух. Отрывает заднюю ножку и протягивает мне:
    - Ешь, княжич, когда ещё придётся-то. По простецки, без церемониалу…
    Отужинали на славу. От дичи остались одни воспоминания. Убрали со стола и стол. Подкинули дровец в костёр и сели на крыльце пить свежий чай. Костер освещал мерцающими бликами наши лица, трещали дрова, выстреливая в темноту маленькие искры и угольки. Тонкие пляшущие тени, изгибаясь и извиваясь, ложились на стены шалаша и поляну, исполняя им одним известный танец.
    Долго сидели, молча, и тут меня еще раз удивил Негоже, открыв, быть может, одному мне, ещё одну свою сторону своей личности. Мгла сгустилась, небо высветилось звездами, он задумчиво смотрел на небо, пытаясь, видимо, в нём что-то высмотреть. И вдруг зачитал:

                Мне давно уже не двадцать восемь,
                Взор с тоской устремлён на закат.
                И лучами окунувшись в осень,
                Звёзды в небе полночном висят.

                Ни о чём никто больше не просит.
                Позабыли, и ладно. Бог с ним!
                Выхожу прогуляться средь сосен,
                Чтоб навеялись сладкие сны.

                За околицей ждёт меня осень,
                Как печален её маскарад.
                А на травах хрустальные росы
                Безвозвратно о чём-то грустят.

    Я стоял один на пустом перроне. Кроме меня нет никого: ни уезжающих, ни провожающих, ни вокзальных служащих. Сиротливо и одиноко, тихо звенит колокол, грустно качаемый слабым ветерком. Грязно ругаясь, катятся обрывки газет и оберточной бумаги, насильственно перемещаемые ветром с места на место, шипя как змеи и рыча как псы.
    Поворачиваюсь и вижу станционный вокзал. Во всём его великолепии. Огромные витражные окна блестят на солнце. Стены окрашены в ослепительно белый цвет. Тяжелые дубовые двери прикрыты, не давая возможности игривому ветерку покачаться и поскрипеть петлями. Медные ручки начищены до блеска. Во всём чувствуется забота и усердие.
    Стою на месте, как будто прирос к нему; пытаюсь двинуться и не могу; ноги, словно свинцом налиты; руки и голова  легки и почти невесомы. Разные мысли роятся и летают в голове.
    Тишина неуловимо нарушается. Всё вокруг, вплоть до атомов, приходит в движение. Издалека раздаётся шум приближающегося состава. Слышен свист паровоза и частый стук колёс. Пустота начинает обретать формы: из воздуха проявляются фигуры людей; рядом со мной появляется из пространства семейная пара с детьми, грузчик с тележкой и багажом, в форменной одежде охранник, в фуражке с плохо различимой кокардой на кителе, густо дымящий папиросой. И приближается состав. И раздаются голоса…
    - Петенька, Петенька, голубчик, будь добр, сходи с детьми в буфет, пусть освежатся лимонадом!
    - Всенепременно, Матильда Львовна!
   
    - Грузчик! где эти грузчики? Невозможно никого дозваться! Они вообще существуют на этом вокзале?
    - Поберегите связки, милейший.
   
    - Михаил! Ба! Неужели это ты! Сколько лет, сколько зим?!
    - Гриша, вот уж не чаял встретить тебя здесь!
    - Рассказывай, как дела: женат, есть ли дети, или до сих пор числишься членом суда?

    - Да что же это такое! Куда, чёрт возьми, подевались грузчики.
    - Народу-с прибыло много-с. Не успевают-с!

    Поезд подошёл к перрону, обдав присутствующих густым дымом. Вышли на перрон проводники и пассажиры начали покидать вагоны. Суета и волнение остались где-то позади.
    - Светочка, ангел мой, почему не телеграфировала. Почему должны узнавать от знакомых о твоём приезде? Что ты плачешь, милая?
    - Маменька, ах, маменька!.. От радости,  от радости!

    - Кирилл Евграфович - разрешите представиться.
    - Николай Борисович. Ну что, в ресторан, отметим сие важное для всех нас событие!   
    - Водочка, подозреваю, в графинчиках да на столе?
    - С самыми наилучшими закусками и салатиками!

    Перрон постепенно пустеет. Остаются уезжающие и провожающие. Разношёрстная и разночинная публика. Пошли торговать в разнос с лотков торгаши. Предлагая любой товар: от нитки-иголки и до сладких петушков на палочке и свежеиспеченной сдобы.
    Кто-то подходит ко мне сзади и шепчет:
    - Пожалуйста, возьмите цветы. Именно их любит ваша сестрица.
    Беру букет белых гвоздик и оборачиваюсь, в надежде увидеть дающего. Сзади никого нет. Беспорядочное  движение народа, смех, громкая беседа. Пустая  предотъездная болтовня ни о чём и обо всём понемногу: о погоде, о курсе акций на товарной бирже, о цене на лес и о том, что к вечеру обещали дождь. Но мы-то, слава богу, будем ехать в поезде и на дождь смотреть из окна купе гораздо приятнее, чем мокнуть под зонтом на улице.
    Раздались длинные протяжные гудки паровоза. Звонкой медью пропел  колокол. Перекрывая гомон и шум, звучит объявление:
    - Просьба занять места в вагонах! Поезд отправляется через … минут.
    Бодро и торжественно раздается из рупора марш «Прощание славянки». Суета вновь воцаряется на перроне. Поспешные прощальные слова, произносимые едва ли не взахлёб, клятвенные обещания писать письма и передать привет родным и знакомым.

    - Аркадий Петрович, спасибо за хлеб-соль! Ждём, обязательно, с супругой на праздник.
    - Кирилл Фёдорыч, родненький, как только управлюсь с делами, освобожусь, так и нагряну со своей половиной к вам в гости… Вне-зап-но!

    - Володенька, а где же Тимоша, куда задевался этот негодник?
    - Весь в мамашу; не спорьте, Олимпиада Мефодьевна. Ходит где-то здесь и ворон ловит. С нею такое частенько случается…

    - Der Zug fahrt fahrplanmassig ab, Herr Doktor.
    - Hell wie der Tag, lieben Paul, hell wie der Tag: in diesem Land spannt man langsam an und fahrt man schnell bedeutet  im Prinzip dasselbe.*

    Поезд медленно начинает движение, щедро и густо пуская пар и дым из
*-поезд отправляется по расписанию, господин доктор.
  -как знать, дорогой Пауль, как знать: в этой стране медленно запрягать и быстро ехать, в принципе, одно, и тоже (нем.)
трубы. Свисток радостно оглашает перрон и провожающие, вытирая украдкой набежавшую слезу, машут руками вослед. Из проплывающих мимо вагонов из окон видны дети и женщины, машущие руками и что-то напоследок пытающиеся сказать, силясь перекричать шум работающего паровоза.    
   

     - Пожалуйста, присаживайтесь! – кто-то невидимый подставляет стул. Я сажусь и наблюдаю обратную картину: поезд, вокзал, перрон начинают медленно таять в воздухе, пока не исчезают вовсе. Ещё звучит музыка, но и она, создаётся впечатление, уносится куда-то вдаль.

    Открываю глаза и понимаю, что сижу на полатях, держу в руках гвоздики, стебли приятно холодят ладонь. Сон, думаю, или не сон, однако, откуда-то взялись же эти цветы! Не бывает так: из сна в явь не перенесешь какие-нибудь материальные вещи. Не бывает! Присниться может всё, что угодно, но так и останется во сне. Хотя и будет некоторое время неотступно преследовать ощущение, тоскливой занозой сидящей в груди, поверить в реальность пригрезившегося.
    Посмотрел на Негоже. Тот крепко спал, раскинувшись на полатях под собольим одеялом, изредка  неразборчиво бормоча в нос и похрапывая.
    Осторожно, стараясь не шуметь и не скрипеть половицами, босиком вышел на улицу. Доски крыльца приятно холодили ступни; луна отражалась в озере, оставляя на поверхности серебристую дорожку, слегка подрагивающую от легкой волны; деревья молчали, не шевеля листвой и, в тревожном ожидании замерла трава. Хоть и сентябрь, но вокруг неуловимо ощущаются запахи прошедшего солнечного лета; шумно вдыхаю воздух и…
   
    … словно где-то в дальней небесной кладовой из ушата просыпали на туго натянутый барабан горох, донёсся дробно и раскатисто гулкий рокот грома; ворчливо и досадно кряхтя, звуки покатились по небу; снова раздался раскат грома, но уже ближе. Что-то едва заметно, вокруг изменилось; штиль прекратился, слегка дрогнули кроны деревьев, тихо зашелестели листья, и всколыхнулась трава. В воздухе отчетливо запахло грозой; но не летней, приносящей луговую свежесть в душный и жаркий полдень, когда омытые придорожная зелень и кусты от пыли дождём, начинают ароматно пахнуть и природа наполняется запахами, уснувшими в зной. Запахло осенней грозой, приносящей холод и стужу, сырыми днями, наполненными мелко моросящим нудным дождиком и изморосью, проникающей под одежду и в тепло дома; запахло затяжными ливнями, когда поля и долины превращаются в трудно проходимые топи; дороги с размокшей глиной и грязью – в реальную угрозу для путника. От этого резкого изменения в природе, минорно зазвучали  в душе молчавшие доселе струны. Нежная и лёгкая рука Осени заставила их ожить, слегка к струнам души прикоснувшись…
    Поднявшийся ветер глиссандо прошелся по ветвям деревьев, по кустам и траве и лёгкой рябью – тремоло - по глади озёрной. Зазвучала увертюра дождя: узнаваемая и, в то же время новая. Невидимый дирижёр палочкой заставил полнозвучно играть природный оркестр.
    Стаккато прозвучали первые ноты-капли по листве – тихое и печальное диминуэндо; уже более громко, крещендо, застучали капли по своду шалаша. Синкопа-молния – и вот музыка звучит во всю силу. Ещё слышны отдельные партии инструментов, красочно подчеркивающих основную тему произведения дождя. Струнная и яркая синкопа молнии; громкая и звенящая синкопа ударных и литавр – грома; вслед за этим, как повисшая в пустоте тишина – пауза; не  продолжительная, но кажется на мгновение, перестал лить дождь и свистеть пронзительно ветер. Всплеск эмоций продолжения темы – оркестр заиграл tutti – всё смешалось воедино в трудно воспринимаемую на слух какофонию звуков: оглушающий раскат грома, слепящая глаза молния, дождь…
    Волны озера хищными языками жадно лижут берег; под порывами ветра колышется и шумит камыш, низко стелется трава; полетели, срываемые дождём и подгоняемые ветром желтые листья.
    Закрыл глаза и поднял лицо к небу; капли дождя неприятно и больно бьют по векам и ланитам. Я в восторге, набираю полную грудь воздуха и резко выдыхаю, громко кричу, силясь преодолеть звук грома и дождя:
    - А-а-а!!!
    Мой голос смешивается с шумом стихии и теряется в пространстве, став одной из её составляющих.
    Снова набираю полную грудь и в кураже снова кричу, радуясь жизни и всему происходящему:
    - А-а-а!!! А-а-а!!!
    На мокрые плечи ложится, пахнущий теплом и уютом дома, овчинный кожух. Краем глаза увидел Василия Карповича; он стоял рядом в таком же кожухе, дружелюбно улыбался, пряча улыбку в густых усах и бороде. Подумал, было, он произнесёт своё любимое: « Негоже, княже…», но он стоял, молча и, смотрел в одном направлении вместе со мной: в сторону озера. Словно по мановению волшебной палочки, дождь прекратился, только мелкая водяная пыль висела в воздухе, оседая прозрачными бисеринками на ворсе одежды и на волосах.
    Вместе с дождём утих и ветер; не полностью: налетающие резкие порывы перемешивали и перемещали туман  над озером; серые клочья тумана, которые плотно укрыли лес, словно в абстрактной картине, сквозь туман беспорядочно проглядывают силуэты деревьев, создавая иллюзорность видимого мира.
    - Красота! – негромко сказал Василий Карпович. – Как редко мы её замечаем в суетливом беге будних дней; и когда выпадают редкие минуты созерцания мира, хочется, чтобы время свой замедлило бег. – Василий Карпович, не отрываясь, смотрел в туманную озёрную даль и дивные мысли читались в его взоре. Он вздохнул, то ли с сожалением, то ли с грустью. – А красота так быстротечна, и время так неумолимо…
    Я стоял, молча мысленно с ним соглашаясь, не желая своим голосом прерывать установившееся равновесие в нас и в природе.
    Внезапно, резкий порыв ветра пронизал через кожух и остудил ноги, ранее холода ими совсем не ощущал. Ветер прогнал с озера туман и, появившееся на небе солнце осветило картину осеннего мира: вокруг озера появилось желтое кольцо из лиственных деревьев, кое-где прерываемое ржавой, сумрачной, тяжелой мрачностью хвои сосен и елей.
    Василий Карпович произнёс загадочно и как-то неопределённо:
    - Всё возвращается… вот и осень вернулась…      
               
                ***
    К празднеству моего восхождения на трон, по иному, инаугурации, готовились долго и обстоятельно. С дотошностью такой, что дедам моим и не снилась. А что поделать? Времена нонче такие, осрамиться проще простого, да не отмоешься после такого позора никак. В грязь лицом никто никогда не ударял. Дело вовсе не в чести и престиже, а в самих себе и во внутреннем состоянии.
    Собрал папаня умельцев проводить сии мероприятия и дал им задание, чтобы предоставили проект праздника и желательно с рисунками. Своих привлёк мастеров и гостевых пригласил. Про своих-то мастеров речи вести не буду, а вот про гостевых… отмечу одного, Жульена. Ох, как он перед папаней руками крутил, павлином ходил, хвост распускал; расписывал умение своё, мол, никто другой с ним в мастерстве не сравнится, не нашёлся в землях родительских и здесь – не сыщется, такой он супермастер.
    Выслушал его папаня и молвил значительно:
    - Значит, так, Жульен, речи вести ты мастак, а вот каков на деле удалец-молодец, посмотрим.
    Недели три прошло с начала объявления конкурса. Собрались в зале мастера представлять эскизы украшения мероприятия, картины по стенам развесили, речи приготовили.
    Прошелся папаня с комиссией, и я с ними, вдоль рядов выставленных, просмотрел рисунки. Тишина в зале висела, пролети муха, слышно было бы. Ждали решения папани с комиссией. Раз прошлись, другой, мнёт папаня бороду, брови густые хмурит, взглядом непонятным мастеров буровит, у тех краска с лица сошла. Уселся в кресло, выпил кваску и изрёк:
     - Вердикт таков мой, а значит, и комиссии: обижать никого не хочу, все на славу потрудились. Трудно отдать предпочтение одному кому-то. Но выбор сделать нужно.
    Поднапряглись художники и прочие мастеровые, потом от ожидания изошли, упрели, будто мешки грузили. Шутка ли, заказ кому дадут, считай при дворе при новом князе, как вареник в масле купаться будет, и работа, и почёт, и прочие привилегии.
    Молчит папаня, ужасу ожидания нагоняет. Напряжение среди мастеровых растёт. А папаня всё молчит, всё смотрит сквозь прищур на реакцию претендентов. Те молчат, и дыхнуть боятся.
    - Решение моё, значит, такое. Негоже своих мастеров обижать, они и будут заниматься украшением праздника. А чтобы остальные приглашенные не чувствовали себя обиженными, презентовать каждому, что он захочет из казны княжьей.
     Возглас радости и удивления пронесся по зале. Кое-кто в ладоши захлопал от избытка чувств.
     - Кто что захочет – но в пределах разумного! – подлил холодной водички за шиворот папаня. Правильно, нечего на чужой каравай…
     Когда показали и выставили работы, прошедшие конкурс, только и слышно было от приглашенных иностранцев:
     - Екселенц, манифик, браво, брависсимо! Какой полёт мысли и фантазии!
     Жульен единственный молчал, укололо его, что не он прошёл в итоге.
     Ну, да мы это проходили!.. На мякине не проведёшь, учёные!..
     Вот со следующего дня и начались приготовления. До этого только словоблудием занимались, а теперь инструмент из рук никто не выпускал. Закипела работа, закипела! Атмосфера грядущего праздника висела над всем княжеством. Не только знатные да богатые решили блеснуть новизной и красотой наряда, где ж ещё, как не на таком мероприятии блеснуть не умом, а набитым кошельком. И когда ещё выпадет такая возможность представить отпрыска для службы княжьей, или дочь как кандидатку на роль верной спутницы в жизни.
    И вот он этот день настал!
    Наготовлено было снеди всяческой, не перечислить. Наварено медов хмельных, не перепить. Квасу разнообразного для утоления жажды, зря слова тратить. И все для того, чтобы публика осталась довольной. Чтобы не токмо гости, а сограждане родные, приняв на грудь, соответственно прониклись значимостью момента.
     Первым слово взял папаня:
     - Буду немногословен, дорогие мои! Настал торжественный день, когда нужно найти в себе силы признать, что выросли дети и пора им взять в свои крепкие и надёжные руки кормила правления. Княжич вырос, не глуп, образован. А то, что не опытен, так в процессе набьёт шишек, упадёт не раз и не два, так и поднимется и приобретёт необходимый опыт управления. Верную и опытную команду оставляю ему для работы. Думаю, он будет также славно трудиться на благо княжества, как и ваш преданный слуга. Заботиться и о поданных гражданах, и о княжестве!
      Пустил папаня слезу, - театрально (придворный театр потерял великого артиста) и талантливо! – чем поверг собравшихся горожан и гостей в умиление. Вслед за ним прослезились и все прочие (не менее театрально и талантливо).
     Я же был ещё более краток:
     - Разрешите Вас всех поздравить!
    Слезу пускать не стал – лишнее, но пригласил к праздничным столам. Веселье удалось на славу! Клоуны выделывали такие кренделя, во сне не приснится, фокусники удивляли умением дурачить публику. Приглашенные особо карлы и карлицы потешали публику изо всех сил. Дурачились, представляя в лицах и батяню с маманей, меня не обошли стороной, но без злобы, а с любовью. Простая публика угощалась блюдами, выставленными на свежем воздухе. Вино лилось рекой, меды и настойки пополнялись в графинах и жбанах по мере опорожнения. Пироги со всевозможными начинками, кулебяки, пирожки простые и сдобные с фруктами и с мясными начинками и с грибами со столов не убывали. Запеченные поросята, фаршированные судаки и щуки раками с орехами, куры галантин, утки с яблоками – веселись душа и пой, радуйся!
     Для званных и почетных гостей накрыты были столы в теремах. Стены украшены портретами папани с маманей, и моими соответственно; портретами  дедов-бабок с прадедами и прабабками. Гости рты разевали от удивления. А уж, как украшены, были внутренние покои, тут уместно было бы посвятить отдельную страницу, да что ж зря время и бумагу тратить?
     Гости уселись за богато накрытыми столами. Ассортимент блюд поражал обилием и изысканностью подачи. Тихо играла музыка, создавая соответствующую атмосферу и внося легкий флёр непринуждённости в праздник.
    Как и положено, речь держал князь. Тут он показал всё своё красноречие. После чего выпил чашу вина и все последовали его примеру. После этого слово брал, кто хотел и мог. Рассыпались в благодарностях. В щедростях княжьих, умилялись и восхищались. И всё также лилось рекой вино, и всё также не убывали со столов закуски, напитки, блюда. Одного горячего было сорок восемь смен подач: из рыбы, из птицы, свинины-говядины. Целиком запеченные на вертеле кабаны, по случаю отловленные в лесных угодьях к празднику. Сохатина и медвежатина на шампурах; а также запеченные с овощами в слоеном тесте и томлёные в глиняных горшочках со сливками.
     Посидев положенное время с гостями, удалился в отдельно накрытую для меня с друзьями залу. Посередь залы стоял литерой «Т» накрытый стол. По правую от меня сторону сидели мои друзья. По левую сторону – приглашённые особо девицы красные. Слово держал не я. Уговор до того был с друзьями, а они. Уж как они упражнялись в красноречии! Иногда казалось, про меня ли сии словеса сказаны. Смущался, а как иначе, но виду не подавал. После каждого вступления выпивали чашу полную вина хмельного. Когда слово взял двенадцатый дружок, все были в том состоянии, которое было нужно.

    И выпили двенадцатую чашу дружно.
    И стали друзья мои, добры молодцы красными.
    И стали красны девицы приглашенные – добрыми. 
                ***
    Кто, ну скажите мне, пожалуйста, кто изобрёл эту удивительную машину – компьютер? Вовсе нет! Я не требую точного ответа. Однако ж, хочется узнать имя сего славного мужа, который ум свой поломал немало и явил миру сию дивную вещь. Представляю, скольких трудов стоило ему сие занятие! У меня так и сейчас испарина на лбу выступает, а уж про другие потовыделяемые места и слов нет. Да-а-а! Тяжеловато мне было сию мудрёную мудрость – а! каково словоблудие!- постичь. Книг перечитал достаточно, купил папаня мне пособие и само сие величайшее произведение рук человеческих. Ух, как руки то мои тряслись! Зажёгся экран – думал, дух испущу. Нет, не испустил и даже в самочувствии прекрасном остался. Книги, честно говоря, похерил. Так, полистал  для блезиру, картинки всякие рассмотрел с любопытством, присущим всякому биологическому виду по имени homo sapiens. Ознакомился с такой бестией, в машине сей живущей с воли человечьей как вирус. Не один день сидел в задумчивости, меды хмельные и пиво пия, пытаясь представить воочию: вот он вирус, каким его себе представляю, ну,  болезнь любую можно запустить в машину и затормозится работа её. Все равно как сам хворью сломлен, валяешься в постели, на перинах пуховых, пьешь чай малиновый, оладьи кушаешь с мёдом, все вокруг тебя хлопочут, бегают, мельтешат, вкусности всевозможные предлагают. Вот это болезнь! Сразу начинаешь чувствовать, не только потому, что сын княжий, и внимание, повышенное по закону положено. Лежишь себе, позволяешь  вольности, какие при другом раскладе тебе и не приснятся в самом распрекрасном сне. Капризничаешь! Именно, капризничаешь! Самому любопытно наблюдать, как вокруг тебя челядь снуёт, то ковшик кваску свекольного с медком да хреном предложит, то пирожок с утятинкой да с яйцом рубленым в шкафчике духовом печёный. А самые преданные норовят ковш настойки на травах тайком поднести. А настойка  та на aqua vita, чистейшая, как слеза ребёнка. Но, … но тебе настойка та, может, и помочь, а сией мудрёной машине, сколь в неё ни вливай, она токмо выйти из состояния рабочего может. Во-о-от, в чём огромная разница меж человеком и самой что ни на есть самой мудрой машиной – испил человек жидкости целительной, и вот те на, наутро как огурец, жив да здоров. Не крякаешь, не кашляешь. А вот машина – она штука тонкая. Ей, что ни говори, никакой шприц-укол не поможет. Ей что-то особенное подавай. Да-а-а! и все же рад я такому изъявлению мысли человеческой в предметном осуществлении. Чем хороша вещь, сам сижу и думаю, и прихожу к выводу для себя утешному – без ея была бы жизнь наша весьма скушна и безрадостна. Вот и приходится приноравливаться к самым, что ни есть разнообразным обстоятельствам. Овладевать грамотой компьютерной, так необходимой для управления государством нашим и отдельно вотчиной, кою батяня, так неосмотрительно решил предать в мои руки. Захотелось батяне перевалить свои обязанности на плечи мои и почивать, забот никаких не ведая. А я тут крутись, как моги, вникая во все тонкости жизни землеуправления. По возможности, изобретая новые методы кормления, о чём неоднозначно намекнул при вечернем чаепитии. Хрустнул сушечкой, пожевал зубками, запил чаёчком и усмехнулся довольно. А у меня промеж лопаток змеюка подколодная, холодная и липкая проползла. Противная серпентария  до ужаса!
    Ну, да ладно! Не о том речь. О сверхрасчудеснейшем аппарате. Сижу вот перед экраном, по клавишам пальчиками ловко так стучу (наловчился за время обучения), слова в предложения складываю и нахожусь в умилении: до чего ж хорошо! Получилась где ошибочка какая, ты ея тут же и исправляешь;  а ежели б на бумаге пером-чернилами, тогда снова строчи всё с самого начала; и, без гарантии, что ошибочку снова не совершишь. Ах, и до чего ж распрекрасная машинка! Слов нет, остались междометия. Загнуть бы матерком-матерочком, чтобы ушки трубочкой скрутились у слыхавшего и не такое, да уже при новом статусе неловко как-то, вдруг поймут не так, как нужно, а так, как выгодно. Не для меня, что слова зря тратить, для себя миленьких.
    О! что это застопорился курсор-то. Ага! Microsoft не отвечает. Угу, устал, родимый. Машина устали не ведает, ляпнул какой-то умник. А ведь чьими она собрана руками? То-то и оно… что человеческими руками. Дрогнула ручонка, и пошел сбой в работе. У нас, у людей, ещё не то бывает: задумаешь балясину выточить, в итоге – черенок для лопаты; и тоже он не лишен претензий на гордое наименование предмета искусства!
     Ну-ка, клавишами постучим, может чего и сдвинется с места. Сдвинулось. Отрадно. Весьма отрадно. Что даже на такие тонкие, высокоорганизованные механические изделия действует принцип – клин клином вшибают. Вышибли, и что далее? А далее вот что.
    Ой, что такое, в глаза, будто щедро песку сыпанули? О-го-го! Время-то уже за полночь! Пора закругляться, заканчивать мыслеизложения, явно не претендуют они на глубокомысленные философские этюды. Или ноктюрны? Ай, кто там их разберёт – этюды, ноктюрны!.. Самому было бы вполне понятно, что замыслил изложить.
    Чу! Никак кто по коридору крадётся. Не дай Бог, Василий. Нет! Мимо шаги пронеслись мышьим шорохом. А заканчивать надо. Не ровен час, и петухи петь начнут. Выспаться  необходимо, точно.
    О! снова шаги. Выключаю настольную лампу и сижу, освещаем тусклым светом от экрана; возле двери стихли шаги; дыхание скрытое. Точно, Василий. Сейчас зайдёт без стука и скажет своё излюбленное с лёгкой укоризной:
    - Негоже, княже…
                14 августа 2011г.