Там, где свет

В ласковой полудрёме домашнего вечера я закрываю глаза. Слышу хруст снега под тяжелыми шагами, раскаты далекой небесной канонады, и думаю: неужели этого больше нет, неужели всё конче-но, заверше-но.

Холод опускается на грешную землю. Заморозишь ли ты мои грехи? Эй ты, верующий старик! Могу ли я вместо милостыни дать тебе свои проступки? Не-навсегда, на сохранение? Дать тебе денег?! - те же грехи, только больше блестят.

Я иду из гетто, из огороженной территории. Женщинам и детям мы рассказываем о зоопарках, и аттракционах, которые строят честные солдаты для будущих поколений детей. У меня в кармане золотые часы и зубы. Всё золотое. Золотое, как мои грехи - хочешь, я все отдам тебе.

Холод сковывает вялые члены. Я пил горький американский алкоголь и закусывал колбасами, всё это было вымочено в чьей-то крови и на вкус было горьковатым и розовым. Ну, ты решился? У меня есть много грехов. Я надую их тебе в ушные раковины, и они разрастутся там злостным гниением. Что же, услуга за услугу. Ты будешь жить, я буду чист.

Я иду из за-стенка. Там белокурый офицер в черной форме и фуражке с никогда не унывающим черепом, совсем еще безусый мальчик, считал выстрелы и гадал любит-не любит. Потом, когда пули перестали целовать стену - грянул еще один выстрел. Белокурый мальчик не выдержал. И ушел.

Старик, я из мира этого самосуда. Мне говорили, что там свет, а там тьма, тьма, тьма с редкими разводами бурой крови. Я и тебя могу застрелить, как скулящего щенка, и это наряду с еще одним совершенным грехом будет моей заслугой.

Чёрт, ну и холод. Старик, я иду с поля боя. Этот злой, ужасный мороз, практически победил меня. Я стоял на часах, и ко мне подошел маленький кучерявый мальчик. Я спустился с ним в подвал...

Старик... Отпусти, тяжело!
Сорванец убежал, а меня... Наказали.
Не убежал, его при-стрелили. При-стрелил. Белокурый мальчик, конечно же убежал. Белокурый мальчик нажал на курок. Чернокурый мальчик упал.

Это всего лишь игра... Я играю грехами, а мог бы играть словами. Ветер играет снегом и костями...

Он побежал. Его пристрелили. Мне велели.
Я побежал. Догнал. Пристрел - или.
Старик, на мне много грехов, но этот, этот... Проклят, проклят, проклят.

Холод, ты слишком холоден, ты бесчеловечен. В тебе нельзя согреться, как нельзя укрыться в бурой тьме от вечного света истины.

И когда мы разрушали церкви и жгли дома, отблески полыхающего огня казались мне тёплыми волнами вечного лучистого света.

...Но кучерявый мальчик приходит к часовому. Часовой ведет его в штаб. И мальчика при-стреливают. Офицер стоит на коленях и стреляет в мальчика.

Холод, холод, отпусти, тьма, тьма, отступи. Страшный, страшный лёд. Даже старик и тот ушёл. Испугался. Сгинул.

И только плед, стук аргентинских часов, как биение уставшего, изгрешившегося о земное сердца. Зарыться в ворсе и, не чуя ампутированных ног, спать... не в силах согреться... жить... не в силах раскаяться... ждать, так и не увидев, где же потерялся этот неверный свет...