***

                Бородин Владимир Иванович




Жил-был я…

«И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он».
А.С.Пушкин» Поэт»,1827.










































Ульяновск - 2010







Глава 1.Немое кино.
Часть 1. Дом на горе.               
Мой отец, выйдя на пенсию, собирался написать что-то вроде мемуаров. На это дело его подталкивал я, зная о богатстве его памяти. Если верить отцу, то он вроде бы и начинал писать, но ни одной страницы из написанного им я не видел. Отец, конечно, был балагур, но писать и говорить- это две большие разницы(как говорят в Одессе).Очень жаль, что это благородное намерение он так и не осуществил. Это была бы энциклопедия потьминской жизни, начиная с 30х годов, и кончая 1999 годом, годом смерти отца. Отец обладал великолепной памятью на имена и события практической жизни(такая же память досталась и мне в наследство, но только на другую сторону жизни).Кто когда родился или умер, кого как звали по паспорту или по-уличному, кто на ком женился или за кого вышла замуж ;кто кому и кем приходился по степеням родства,- всё это было темой бесконечных разговоров при встрече отца с нашими родственниками по отцовской и по материнской линии, свидетелем которых я часто был. Всё это было очень интересно для меня; были даже мысли ещё в школьные годы записывать выступления потьминских ораторов, но за ежедневной суетой не находилось то ли времени, то ли воли. Жаль ,очень жаль!..Почти все герои тех застольных бесед до третьих петухов уже умерли и не осталось от их жизни в моей памяти заметного следа…
Я не помню, чтобы такие встречи и беседы происходили в потьминский период моей жизни. В нашем «доме на горе» на моей памяти была только одна гостья- мамина племянница Галя, дочь её брата Василия. Я был ещё слишком мал, да и Галя была ещё совсем девчонкой по сравнению с моими родителями, поэтому никаких разговоров на исторические темы я не помню. Да их, наверное, и не было. Судьба Гали больше интересовала, конечно, маму,- ведь она была Сонина и им было что сказать друг другу. Но это были, как мне кажется, чисто женские беседы ,и отец в них скорей всего не учавствовал, как по причине их характера, так и из-за своей занятости :он тогда работал за три километра от Потьмы в селе Вальдиватском. Кем он там работал- не знаю, но возвращался домой он поздно, а тут надо было убрать за скотиной, надо было заготавливать им корм, припасать дрова для отопления. А в то время всё это было ох как не просто!..
Фотографии 1954 года выполнил мамин двоюродный брат Виктор Степанович Сонин. Он был офицер, служил в те годы, наверное, в Капустином Яру на ракетном полигоне, где и женился и завёл детей. На одной из этих фотографий я сижу на коленях у его жены Нины Ивановны. В моей памяти о той их встрече в Потьме ничего не осталось.
Два раза в Потьму в тот период моей жизни приезжал мой дядя Коля, Николай Дмитриевич, родной младший брат отца. В то время мы жили «на квартире» у тёти Паши. Значит, это было году в 60ом-61ом.Первый раз дядя Коля приезжал один ;наверное ,он ещё не был женат .О чём они говорили- не помню, но зато помню, как они стояли перед зеркалом и пели! Радость жизни переполняла их, ведь они тогда были совсем молодые!..У дяди Коли был сильный тенор, а папа пел громко…И вот они любуются на себя в зеркало -и поют!
Второй раз дядя Коля приехал уже со своей молодой женой, тётей Любой(Любовь Михайловна Борисова).Это было или осенью 60го,или весной 61го.Помню только, что было холодно, лил дождь. Я встретил их на улице, и тётя Люба тут же вручила мне гостинец :какую –то необычную длинную пачку печенья. И ни одного их слова в моей памяти в этот момент времени!..Только добрая улыбка этой пока ещё незнакомой женщины…
Когда мы жили ещё «на горе»,в дом к дедушке и бабушке с Дальнего Востока из города Сучана приехал дядя Толя, их второй после моего отца сын. Он родился в 1925 году, уехал вместе с родителями на Дальний Восток да так там и остался навсегда…Там женился, завёл детей .Я как сейчас вижу :вот он сидит на деревянной скамейке в доме своего отца, на нём вельветовая куртка, он что-то говорит, а все остальные внимательно слушают. Толя приехал!..
Но опять же: помню только лица…
Вообще потьминский период моей жизни оставил в памяти только лица, образы картины,- и ни одного слова .По-видимому уж так была устроена моя психика и память ,работало только образное мышление. Слова ,как некая абстракция ,были ещё недоступны мне или ,вернее, не оставляли ещё в моей памяти достаточно глубоких следов, чтобы я помнил их до сих пор. Был только один случай в моей жизни того времени со словами. Отец вернулся с целины ,не работал, и как-то раз взял меня с собой на «пожарку»(под этим словом подразумевается сельская пожарная команда, располагавшаяся в сарае около почты; она состояла из лошади, телеги с бочкой и ручным насосом для качания воды ,а роль брандмейстеров выполняли мужики, ближе всех оказавшиеся около «пожарки» в момент возгорания).Зачем он туда ходил- не знаю; может быть просто так зашёл ,гуляя по селу после долгой отлучки .В каком году это было- не помню, но я ещё не учился в школе. Наверное, мне было лет 5-6.Пришли мы на «пожарку»,сошлись мужики, начали балагурить. Летнее утро,светит солнце, отец сидит на корточках, курит папироску. Я рядышком. Говоря о чём-то, отец произносит фразу:
«Он живёт как кум королю!»
Необычность этого словосочетания-«кум королю»-по-видимому как-то поразила меня и врезалась в память на всю жизнь, так что я и сегодня помню, как это было сказано ,хотя не понимал значения слова «кум».
Других слов из потьминского лексикона того времени я не помню ,а только опять же лица, образы,картины,сцены сельской жизни…Моя жизнь в Потьме как немое кино :мелькают кадры один за другим, лица, фигуры,природа,дома,вещи,-и ни одного слова!..Уши как –будто залеплены воском. В каком же году они открылись? Скорей всего моя память и уши открывались только на необычные слова, такие как «кум королю»,а обыкновенные обиходные слова в моей памяти не задерживались.
Вот такой эпизод. Я учился в первом классе. Наша учительница Тамара Дмитриевна(Софронова) заболела, и уроки за неё проводила другая учительница (Степанова). На уроке арифметики мы решали задачу про свёклу. В моём окружении это слово произносилось как свёкла, именно с ударением на ё. А эта учительница говорила не свёкла, а свекла(с ударением на последнем слоге).И это меня поразило  опять таки так, что я до сих пор помню и образ этой учительницы, и это слово ,как она его произносила…
Но с чего же начиналось это немое кино ? Какой кадр был первым? Может быть ,этот?
Май месяц, утро, часов 9…Прямо в окна нашего дома»на горе» светит яркое солнце. Мы с Сашей проснулись и ,не одевшись, без штанов, влезли на стул и смотрим в окно. Мы оба стоим на этом стуле, а головы наши только-только выглядывают из-за спинки стула,- вот какие мы были маленькие! Сколько нам было лет тогда- года 3-4,наверное?Весеннее солнце ослепительно бьёт в глаза, свежее - зелёная трава радует глаз, а внизу мимо тополя к дому приближается небольшая стайка мальчишек и девчонок, а впереди торопливым шагом спешит наша мамочка. По-видимому она ушла в школу на работу к 8 часам ,оставив нас с Сашей одних дома спящих, закрыв входную дверь на замок. Собрала своих учеников и повела их на экскурсию(так было принято раньше: в мае месяце, когда годовая школьная программа уже почти вся выполнена, учеников выводили на экскурсии по родному краю),и ,конечно ,она не могла пройти мимо родного дома, не проведав своих деток .Я вижу: мама улыбается ,увидев нас с Сашей в окне; мы с Сашей тоже улыбаемся…
В другом кадре тоже окно, но за окном- зимний пейзаж ,ночь, ярко светит полная Луна. Я и Саша так же стоим на коленях на стульях и смотрим на улицу. Мама вышла на улицу встречать папу, который в поздний зимний вечер ,запрягшись в большие санки, под покровом темноты ходил в поле воровать солому с колхозных стогов, чтобы прокормить нашу корову Жданку .Конечно, мама очень волновалась, ожидая его возвращения .Представьте себе: зима, ночь, поле ,недалеко -километра 1,5-2-лес,ни души вокруг, мертвящая тишина, ни одного огонька в селе не видно, да и самого села не видно, т.к. оно расположено в низине ,а поле наверху ,на горе…А вдруг волки?..Но всё закончилось благополучно .Санки ,до верху нагруженные соломой ,стоят у ворот ,папа закуривает папироску и довольно улыбается ,за поясом у него всё ещё заткнут топор (наверное, чтобы обороняться от волков),мама тоже улыбается ,оглядывается на нас и грозит нам пальчиком. А мы смеёмся над тем ,как она почёсывает себе заднее место. Все счастливы…Солома будет сложена под навесом ,Жданка будет накормлена ,все уснут спокойно ,полные радости и надежды на будущее.
В возрасте 3хлет умер мой брат-близнец Толя,»двойняшка»,как звала и его и меня мама. Я совершенно не помню ,да и не помнил никогда ,его присутствия в доме «на горе».А ведь он родился в один час со мной ;он жил рядом со мной целых три года -а я ничего не помню :ни лица, ни голоса!..По рассказам мамы ,он был очень болезненным ребёнком .Когда я уже катался на велосипеде в неполные два года, Толя всё ещё находился на руках у мамы. Чем он болел и от чего умер -мои родители так мне ничего и не сказали определённого.Спустя многие-многие годы мама всегда плакала при упоминании его имени .Прошло и 20,и 30 лет ,а связь между матерью и ребёнком ,давно уже умершем, осталась неразрывной.
Можно смело сказать ,что все мои воспоминания начинаются не ранее 1955 года. По крайней мере 1956 год я могу идентифицировать совершенно точно. И вот почему .В этом году у дяди Васи родился второй сын ,которого назвали Витей. Дядя со всей своей семьёй жил в доме своего отца ,моего деда Дмитрия Степановича ,к которому мы с Сашей ходили чуть ли не каждый день, чтобы быть на виду у родных взрослых людей(так уж, наверное ,они договорились).Как-то раз захожу я к ним в избу ,а меня встречает тётя Моня с ребёнком на руках .Сейчас я могу сказать ,что ребёнку было примерно три месяца от роду(эта картина у меня и сейчас перед глазами),следовательно ,это был конец 1956 года ,так как Витя родился в сентябре месяце этого года.
Теперь Виктор Васильевич Бородин-подполковник милиции в отставке ,работает на престижной должности ,живёт в Ульяновске на Камышинской улице .У него две дочери, обе были, по крайней мере, замужем,имеют своих детей.
  Моё родное село Потьма расположено на правом отлогом берегу(или склоне)ложбины ,по дну которой протекает с запада на восток маленькая речка Потьма. Говорю:»на правом берегу»,имея в виду течение этой речки. Она впадает в реку Барыш около «большой дороги»,соединяющей районный центр Карсун ,село Большие Посёлки и село Вальдиватское. Дорога шла через Карсун и дальше на запад в сторону Инзы .Это была обычная грунтовая дорога и проехать по ней в распутицу в то время очень даже было непросто. Наверное,»большая» потому ,что она связывала маленькое село Потьму с большим миром ,с большой землёй. От Потьмы до «большой дороги» 3 километра. Здесь можно было дождаться и сесть на попутную машину и доехать до Карсуна, всё-таки 15 километров…Ходили пешком и до «большой дороги»,и до Вальдиватского.  .3километра-это не расстояние(лет в 16 я прошёл пешком от Потьмы до Карсуна, правда немного устал).
    Сколько раз потом приходилось нам преодолевать это расстояние в 3 километра после переезда в Карсун в 1961 году !Но мы летели как на крыльях, ноги сами несли нас ,ибо впереди нас ждала родина ,родное село ,да и родители наши тогда ,в мои школьные годы ,были ещё молодые и здоровые. Папа как обычно нёсся впереди всех ,а за ним спешили изо всех сил мама ,Саша и я.
Всё бы отдал ,чтобы вновь оказаться на этой дороге в той же компании! В те далёкие годы пассажирский транспорт до Потьмы не ходил, и мама брала билеты в Карсуне «до коммуны»-так называлось то место на «большой дороге»,где мы сходили с автобуса и шли в Потьму. Только потом я узнал значение этого слова «коммуна».Здесь, при впадении речки Потьмы в реку Барыш ,на живописном  месте располагалась Коммуна -утопическое поселение потьминских  бедняков в 20х годах ,где они пытались осуществить на практике идею коммунизма .Это был «свободный труд свободно собравшихся людей».Здесь не было денег .Здесь не было принуждения. Здесь не было частной собственности вообще. Одно время председателем этой Коммуны был мой дед Сонин Михаил Иванович, мамин отец. Здесь прошло несколько детских лет моей мамы ,тёти Насти ,тёти Лизы ,дяди Вани .Было ли семейство Бородиных членом этой Коммуны- не знаю, но скорей всего, учитывая характер моего второго дедушки ,не было…Коммуна просуществовала недолго ,время романтиков от политики быстро закончилось и на смену пришло время железной дисциплины и всеобщей коллективизации.
Село наше было застроено практически в одну длинную улицу с несколькими ответвлениями, которые назывались «Околица», «Голошубиха», «Рожковка», «Мокруша», «Поляна», «Заречка», «Бычиха».Главная улица (без названия) делилась на «Верх», «Серёдку»и «Низ».В самом центре, в «Серёдке»,стоял дедушкин дом. Через дом от него находилась школа ,в которой я проучился первые два класса .От дедушкиного дома вниз к речке Потьме вела тропинка ,по которой мы бегали каждый день .Речка была совсем маленькая ,шириной не более 1,5 метров .Через неё был перекинут мостик в две доски .Дальше тропинка пересекала заболоченное место (везде били родники!) и поднималась в гору ,на которой и стоял наш дом .Пространство от подножия горы до речки, за которой сразу же начинался дедушкин огород ,было удивительное ,райское место .Всё лето мы проводили здесь .Сколько открытий я для себя здесь сделал !Одна речка чего стоит !Ведь это ещё один ,особый мир !Часами можно было смотреть в воду с мостика -и не насмотришься! Глубина-до колен. Вода кристально чистая и холодная .Водоросли плавно покачиваются из стороны в сторону ,снуют туда-сюда мальки ,по дну ползёт какой-то червячок…На чистом сером песчаном дне лежит перочинный ножик. Это такое сокровище!
«Как же я его достану?»-думаю я.
А глубина-то не более полуметра .Какой же я был маленький тогда ,если даже такая глубина была для меня проблемой!..
Около тропинки, поднимающейся в гору ,из земли бьёт родничок .Его с любовью обложили маленьким срубом-колодцем .Вокруг него всё заросло травой. Выдернешь и жуёшь белый сладкий стебель осоки .Вкусно!..
Вся эта маленькая пойма речки Потьмы утопала в тени огромных плакучих ив, или ветел, как мы их называли .Они росли кругом вдоль течения речки и так густо, что речка всё время пребывала в тени ,отчего вода в ней казалась тёмной и недоброй. Летом здесь был особый микроклимат ,т.к. Эдем этот со всех сторон был защищён от ветров :с юга -высоченными ивами ,с севера- горами ,с запада -зарослями ивняка ,и с востока-теми же огромными ивами .Тут было тихо и таинственно ,только вершины деревьев о чём-то шептались меж собой, и листочки слегка трепетали на тихом ветерке. Жужжали шмели, неслышно проносились божьи коровки(«бабочки-коробочки»),кричали в голубом небе ласточки ,беспрестанно чирикали воробьи .Жизнь!..Она бушевала вокруг как океан и поражала своей мощью и великолепием .Она окружала и завораживала маленького человека со всех сторон ,я смотрел на это великолепие широко раскрытыми глазами .Было так тихо и покойно в этом мире ,и ничто не нарушало этот покой. Только один раз я забеспокоился .Дело было вот какое .В глубине этого рая ,т.к. кругом было много воды ,наши соседи разводили маленькие огородики ,хотя это было не огороженное место и на отшибе от домов .Но воровства в селе тогда не было .Дедушкина соседка тётя Таисия посадила там огурцы .Мы с Сашей как-то раз ,считая себя хозяевами этого рая ,сорвали у неё по паре огурчиков ,т.к. не считали это чем-то особенным.
«Ну ,подумаешь: огурцы!..Огурцы и огурцы ,ничего особенного…»,-наверное ,думал я тогда .А ,скорей всего ,и ничего не думал .Мы же не думаем о своём дыхании ,когда дышим .Всё так просто и естественно ,о чём тут думать?..Такие же огурцы росли и на мамином огороде ,но до него ещё надо было дойти, а это далеко-то как :подняться в гору ,пройти по горе ,спуститься в мамин огород…И вообще :почему мы должны отсюда уходить? Ну ,не хотелось нам даже на 10 минут покидать это райское место ,а огурцы ,такие аппетитные ,вот они -под рукой ,лежат под листочками и греются на солнышке .Сорвали и съели .Как тётя Таисия узнала про это -мне не ведомо.Но только однажды встречает она нас с Сашей на этой тропинке ,ведущей в гору ,и таким грозным голосом ругает нас ,бессовестных ,и обещает пожаловаться нашей мамуле .Это очень омрачило мою детскую душу ,но ,помню ,не-надолго  .Мама погрозила нам пальчиком ,и в душе моей опять воцарился покой и мир.
На речке ,в самом начале «Заречки»(извиняюсь :получился какой-то каламбур!),стояла мельница. Это сооружение поражало меня своими размерами и какой-то таинственностью .От речки Потьмы к этой мельнице был отведён канал ,и вода из этого канала у самой мельницы вливалась в широкое и неглубокое корыто ,которое направляло её внутрь мельницы ,где она и пропадала неизвестно зачем .Дно и стенки корыта были покрыты какой-то зеленью(водорослями).Я всё время боялся ,что ,если я вступлю в это корыто ,то поскользнусь на этих водорослях ,и вода унесёт меня ,и это чудовище проглотит меня .А внутри у него всё грохотало ,стучало и скрипело ,что рисовало в моём воображении ещё более страшные картины…Я представлял ,как это чудовище перемалывает меня и от меня остаётся одна мука .Мороз пробегал по моей спине, и я старался держаться подальше от мельницы .Но тем не менее она меня постоянно притягивала к себе .И однажды ,преисполненный робости ,даже страха ,и любопытства ,я вместе с Сашей всё же вступил в чрево этого чудовища .В этот день Мельник жал ,то есть выжимал ,масло из семечек подсолнуха и всем мальчишкам и девчонкам было позволено полакомиться свежим и душистым подсолнечным маслом .Мы заранее запаслись дома большим куском хлеба .Вошли .Грохот внутри мельницы стоял невообразимый .Всё было покрыто белой мукой .И откуда-то по металлическому жёлобу в ведро стекало янтарного цвета масло .Мы с Сашей окунули в это ведро свой хлеб и вышли на улицу ,где с аппетитом стали есть .Масло было такое вкусное и ароматное ,что я до сих пор помню этот запах.(Наверное ,у каждого человека остался в памяти какой-то запах детства).
На речке Потьме ,но уже за селом ,стояли ещё две мельницы :одна у Поляны ,другая уже около Коммуны ,но мы там не были ,всё же до известного возраста мы не выходили за пределы села.
Только однажды, зимой, ожидая у Коммуны попутной машины в Карсун, мы с мамой зашли на эту мельницу погреться. Это было тесное и тёмное помещение, по – видимому жилая пристройка к основному «машинному залу». Здесь мельнику приходилось иногда подолгу жить, когда мужики с окрестностей везли молоть своё зерно. В помещении была небольшая печка. В тот раз на печке лежал, греясь, сын мельника ,мамин ученик .Мама с ним немножко поговорила о школьных делах .Это был нерадивый ученик ,он плохо учился и пропускал занятия; в мамином голосе слышалась озабоченность.
На небольшой террасе на склоне горы стояли три дома. Один из них наш, рядом жили две сестры. Одну из них мы звали Манька Маркушина. Она занимала половину соседнего дома. При ней жила её мать Софья .Эта Софья со своими седыми распущенными волосами казалась нам очень старой-старой(а ,может быть ,она приходилась бабушкой этой Маньке?)и была похожа в моих глазах на колдунью .Вот она медленно поднимается по вырытым в земле ступенькам от амбара ,который расположен ниже по склону горы ,на террасу к дому ,смотрит на меня и улыбается своим беззубым ртом .Мне почему-то немножко страшно ,несмотря на ясный день ,и я убегаю.
С Манькой отношения у моих родителей были натянутые. Отзывались они о ней всегда как-то с оттенком лёгкого презрения и пренебрежения, наверное,за её скандальный характер. Как оказалось потом ,у неё был сын Енька(Женька ,по-видимому),но в описываемое время он уже был ,наверное ,взрослый и не жил с матерью .Значит ,Манька Маркушина была значительно старше моих родителей .Она закончила свою жизнь трагически .Вот как это было ,но для этого мне придётся сначала рассказать историю «дяди Феди».
(Маленькое отступление относительно имён .Мы, маленькие дети ,звали окружающих нас взрослых людей так же ,как они звали друг друга .Папа звал своего младшего брата ,естественно ,по имени -Вася ,так же звали его и мы с Сашей ,хотя этому Васе было уже 30 лет .Все взрослые звали его жену тоже ,естественно ,по имени -Моня ;так же звали её и мы с Сашей .Неужели никому не приходило в голову ,что это нонсенс? Разве трудно было научить нас называть этих людей как положено :дядя Вася ,тётя Моня ?Да…Педагогикой тут явно не интересовались…У моего дедушки был брат Фёдор .Папа ,естественно,звал его «дядя Федя».Но также звали его и мы с Сашей!..А разве он нам Дядя?).
Мой «дядя Федя» (Фёдор Степанович Бородин ,родной брат моего дедушки по отцу),был женат трижды .Про первых двух его жён ничего не знаю кроме того, что от первой жены у него было  шестеро детей :Владимир(погиб в 1942 году),Александр (умер в 1948 году от болезни лёгких), Николай ,Михаил ,Мария и Валентина. Все они, следовательно ,мои двоюродные дядья и тётки .В то время ,когда я бегал по горе без штанов, они все (кроме Владимира и Александра ,естественно) были уже взрослые люди ,жили в Ульяновске и лишь иногда навещали своего отца .А «дядя Федя» был уже женат в третий раз и его детям ,конечно ,было не очень уютно в родительском доме .Приезжали они обычно летом и помогали отцу по хозяйству.
Дом дяди Феди (буду так звать его здесь, без кавычек) стоял у моста на берегу нашей речки и был вообще самым близким домом к нам, жившим как бы на отшибе на своей горе. От подножия горы до дома дяди Феди было около 100 метров. Из окон нашего дома был виден и дом дяди Феди ,и огород ,который тянулся вдоль дороги метров на 100 и заканчивался большим садом .В саду росли и вишни ,и сливы ,и яблони ,и смородина .У нас-то никакого сада не было ,поэтому сад дяди Феди был очень богат и я им восхищался .Хотя никакой садоводческой культуры там не наблюдалось и всё росло вольно и широко, превратившись в сплошной массив плодовых деревьев и кустарников. Сад этот расположился в самом конце огороженного от скота жердями участка и был так далёк от жилого дома, что мы совершенно безбоязненно рвали вишни с ветвей ,густо перевешивавшихся через плетень .Всё лето из одежды на нас были только трусы да майка .И вот ,набив за майку столько вишен ,что майка еле-еле не вылезала из трусов от тяжести их ,мы быстренько забирались на гору и уж тут в полном покое ,не торопясь, наслаждались их кисло-сладким вкусом .Майки, конечно, были испачканы вишнёвым соком насквозь, но я не помню, чтобы мама нас за это наказывала.
А какие у дяди Феди были сливы!..Крупные ,мясистые, густо-красные с золотым отливом ,бархатные наощупь от какой-то белой пыльцы на кожице ,сладкие-сладкие!..Но не помню ,чтобы мы наедались ими до отвала как вишнями .Самовольно тоже не могли их рвать ,т.к. не дотягивались до них через ограду .Только однажды Мария (так все её звали :и родители ,и мы ,дети)подозвала меня к изгороди и наложила мне слив горкой в мои раскрытые ладошки. Я был счастлив!
Мария тогда была совсем молодая девушка :рослая ,румянец во всю щёку, бойкая, с всегда смеющимися глазами, насмешливая, озорная…Она такой осталась на всю жизнь .В 1976 году Мария сидела рядом со мной на моей свадьбе .Это была наша первая встреча спустя двадцать лет после того жаркого летнего дня ,когда и у неё, и у меня вся жизнь была ещё впереди ,когда она была счастлива ожиданием своего женского счастья, а я, совсем ещё ребёнок, был счастлив уже от одной сливы!..Такая же румяная, озорная, только…Что :только ?Да…Не было уже в глазах того огня, как 20 лет назад .И вот я уже жених, а она гостья на моей свадьбе .Сидим рядом, Мария со смехом спрашивает:
« Помнишь, Вовк, я тебя спросила ,хочешь ли ты слив ?А ты сказал: «Не хочу!», а сам стоишь и стоишь ,не уходишь и ждёшь, когда тебе дадут этих слив?» Я, конечно, не помнил ,но ,наверное ,так оно и было.
Не помню, чтобы летом мы ели яблоки .Своего сада у нас совсем не было ,а у дяди Феди ,наверное, были яблоки только осенних сортов .Однажды зимой «я шествовал важно» мимо дяди Фединого дома .А он стоит у ворот ,покуривает .Дядя Федя большой (потому что я маленький!), усы топорщатся в разные стороны, глаза весело улыбаются .Он что-то мне говорит ,достаёт из кармана фуфайки и подаёт мне мороженое мочёное яблоко .Оно твёрдое, как камень ,и покрыто ледяной корочкой .Я его кусаю и не могу откусить ,зубы ломит…Дядя Федя смеётся ,а я с тех пор не люблю мочёных яблок…
Нас -маленьких детей -конечно,все взрослые любили и, чем могли, развлекали нас .Однажды в жаркий летний день мимо нашего дома проезжали на телеге наши двоюродные дядья :дядя Коля (Николай Фёдорович) и дядя Миша(Михаил Фёдорович).Они подсадили нас с Сашей прокатиться до их дома .Дядя Миша правил лошадью, в руках у него были вожжи и кнут. «Эх ,прокачу!»-и он размахивается кнутом, чтобы подстегнуть лошадёнку ,неторопливо бредущую по ухабистой дороге .Да так, что концом кнута меня, сидящего сзади всех ,хлестнул так ,что мне захотелось заплакать .Но я сдержался ,т.к. не заметил у своих попутчиков сочувствия ко мне.
Прошли годы…Дядя Федя умер в 1961 году от рака желудка. Дядя Коля умер в 1986 году от инфаркта. И дядя Миша упокоился году в 2001-ом. Марию я видел последний раз в 1993 году на юбилее у дяди Коли (Николая Дмитриевича) .Жива ли она сейчас?..
И хотя дом дяди Феди стоял совсем рядом с нашим домом, я, тем не менее, «не дружил» с ним и не мог заходить туда запросто, как я захаживал к своим дедушке и бабушке. В доме у дяди Феди я был всего несколько раз за всё время моей жизни в Потьме и то только вместе с папой и мамой (скорее всего это было из-за того, что, наверное, не сложились у моих родителей отношения с второй женой дяди Феди). Случалось это или в праздники ,или когда приезжали в гости его дети.
Дом его был номером первым в Заречке. Он стоял у моста на левом берегу нашей речки. Перед домом на берегу росли высоченные  вётлы, так что и в доме, и перед домом всегда был лёгкий полумрак. А речка Потьма перед домом дяди Феди представляла собой всего-навсего большой разлившийся  в отлогих берегах ручей глубиной где по щиколотку, где по пояс моего маленького тельца .Всё моё раннее детство прошло на берегах этой милой речушки .Вода в ней была чистая-чистая, холодная-холодная!..Это была родниковая вода, источником которой являлись мощные ключи, бившие из-под горы не так далеко от нашего дома. «Не так далеко» - это по мерке взрослого человека, а нам ,маленьким, запрещалось отлучаться так далеко от дома .Да и не было нужды в этом ,т.к. воды было предостаточно и перед домом. Тяга к дальним странам разве что могла спровоцировать нас на дальний поход, но какое-то время мы ещё слушались нашу мамулю…
Но вот однажды всё-таки пришёл тот час «Х», когда в нас проснулась мечта о дальних странах, и мы вообразили себя капитанами дальнего плавания. Мы сколотили (да не мы, а, конечно, Саша сколотил; он и потом всё время что-нибудь колотил-мастерил, а я только помогал) две доски и вообразили, что это плот. Спустили его на воду перед домом дяди Феди, встали на него и -конечно, никуда не поплыли, т.к. плот под нашей тяжестью погрузился в воду и сел на дно. Закон Архимеда мы тогда ещё не знали (нам было 5-6 лет), да и воды в том месте было, к счастью, только по щиколку(так мы говорили).Мы ,помнится, недоумевали по поводу такой неудачи (ведь плот был почти настоящий), но горевали недолго и продолжили исследование этого мира в другом месте. А Саша ,став взрослым, закончил военно-морское училище в Баку ,стал военным моряком и плавал в должности штурмана по морям и океанам на боевых кораблях.
Наши двоюродные дядья были интересные люди. Николай Фёдорович –высокий здоровенный мужчина .Одна нога у него не сгибалась в колене, и мы его всегда так и звали: дядя Коля хромой, в отличие от нашего родного дяди Коли-Николая Дмитриевича .Мне всегда было интересно смотреть на идущего  «дядю Колю хромого», и я даже частенько изображал из себя хромого :не сгибая ногу в колене, я шёл рядом с Сашей такой маленький и серьёзный, что, наверное, это было уморительно смешно для окружающих, но сам я чувствовал себя при этом вполне взрослым и солидным человеком. Дядя Коля хромой закончил кое-как потьминскую семилетку и потом уже нигде и никогда не учился .Работал всю жизнь плотником, много пил .Семейная жизнь у него также не удалась: детей у него с тётей Шурой, его женой ,не было .Но ,будучи у нас в гостях ,это были весёлые и жизнерадостные люди. Дядя Коля всегда подшучивал над тётей Шурой, она в долгу никогда не оставалась. Зла между ними я не замечал. При встрече со мной дядя Коля всегда улыбался краешком губ, смотрел серьёзно и подавал мне руку, что было для меня очень лестно.
Последние годы своей жизни дядя Коля хромой жил на проспекте Нариманова в северной части города. Там же, «на севере», располагался и политехнический институт, в котором я учился, начиная с 1976 года. Недалеко от института на волжском берегу раскинулись сады и огороды садоводческого товарищества, где дядя Коля хромой имел свой участок. И путь его от дома до сада проходил мимо нашего института. Бывало, что мы с ним встречались. При этом - мне так казалось - он как-то даже немного смущался. Может быть тому, что я – студент института, почти инженер, а он - недоучка и просто плотник…Встречаемся ,здороваемся .Дядя Коля всегда спрашивал:
«Ну, как: трудно учиться-то?»
«Трудно, конечно…»-отвечал  я. Дядя Коля с усмешкой кивал головой и заканчивал:
«Если бы было легко, то и я бы учился!» И мы оба дружно смеялись.
Лицо у Николая Фёдоровича было широкое, взгляд добрый и внимательный, хотя и с какой-то усмешкой в уголках рта. При своём росте выше среднего осанку имел гордую. Но я всегда чувствовал в нём какое-то то ли уязвлённое самолюбие, то ли виноватость за свою простоту и необразованность и перед моим отцом, и перед нами с Сашей: ведь и у папы был диплом мастера-десятника школы строительных мастеров, и у меня с Сашей была десятилетка за плечами, а потом и дипломы о высшем образовании. А тогда людей с дипломами очень уважали! А мы его всё-таки любили и уважали. Очень жаль, что жизнь у него сложилась так неудачно, и виновато в этом то ли голодное довоенное и военное детство, когда хлебом насущным была не учёба, а кусок обыкновенного ржаного хлеба, которого не могли наесться досыта, то ли отсутствие всякого воспитания со стороны родителей, да ещё и матери у него рано не стало…  А ещё эта его бездетность добавила в нём чувства собственной неполноценности!.. Всё это вместе привело его к бутылке. С годами он пил всё больше и больше , и завершилась его жизнь в феврале 1986 года инфарктом миокарда. Было ему всего-то примерно 56 лет…
В отличие от Николая Фёдоровича его младший брат Михаил Фёдорович был роста ниже среднего, худощавый, с маленькой головой, из-под низкого лба которой смотрели на мир хитрые глазки человека себе на уме. Держался он всегда с достоинством, и весь его вид как бы говорил: «Вы не смотрите на меня, что я такой неказистый; мы тоже не лыком шиты!..». Наши звали его как-то уничижительно-ласкательно: то Мишенька, то Мишанька. Чувствовалась в этом имени какая-то насмешка, пренебрежение, чуть ли не презрение… Было в этом Мишаньке что-то такое, что отталкивало меня от него, в отличие от дяди Коли хромого, который вызывал во мне любопытство и как-то притягивал к себе. Это, наверное, потому, что душа Николая Фёдоровича была нараспашку и сама тянулась к людям, а не таилась где-то в глубине, как у Мишаньки. По всем вопросам Михаил Фёдорович имел своё собственное мнение и даже пытался отстаивать его в беседах с моим отцом, хотя, конечно, ему никогда не удавалось пробить эту крепость: для моего отца существовало только два мнения - одно его и другое неправильное. Дядя Миша никогда не смотрел, он всегда стрелял своими  чёрными глазами. Они у него так и сверкали в азартных беседах с моим отцом после первой же выпитой рюмки. Появлялся он у нас в Карсунском доме обычно летом по пути из Потьмы в Ульяновск домой в ожидании автобуса. Заходил к нам во двор и сразу же чистил свои запылившиеся туфли до блеска. Видно было, что ему очень нравятся его туфли, да и я обратил на них внимание, т.к. папа у нас вообще никогда не носил туфлей. В этом проявлялась, как мне кажется, не его чистоплотность, а какое-то щегольство молодое. Наверное, с его неказистостью ему всегда хотелось выглядеть немного лучше, чем он был на самом деле. Скорей всего именно желание отличиться , а не романтика привело его в молодые годы на Волгу, где он плавал на каком-то судне матросом. Здесь же он встретил свою будущую жену Нину, которая работала на этом же судне поварихой. От этого брака на свет появились моя троюродная сестра Галя и мой троюродный брат, имени которого я не знаю и которого я никогда не видел. Галя сейчас живёт в Астрахани, у неё семья, дети и , наверное, внуки. Я её видел только один раз в Потьме, мне тогда было лет пять, а ей и того меньше. Облик её я тогда, конечно, не запомнил. Потом мне встретилась одна-единственная фотография, на которой изображены были молодая мама Галя с мужем и детьми. Вот так мы и прожили жизнь – родные люди - вдали друг от друга, не общаясь, не зная и не видя ни она меня, ни я её. А ведь мы родственники и не такие уж дальние. По некоторым сведениям ( от кого – не помню ), младший брат Гали выучился на повара, был директором столовой на « Авиастаре» в Ульяновске, попал под суд в связи со своей служебной деятельностью ( проворовался, как говорил дядя Коля, не хромой ), сидел… Больше я о нём ничего не знаю.
Дети заставили родителей сойти на берег, и всю оставшуюся жизнь Михаил с Ниной  прожили в г. Ульяновске. Здесь Михаил Фёдорович сначала был рабочим на заводе железобетонных изделий (зарабатывал квартиру), потом вплоть до выхода на пенсию слесарил на автозаводе. Брак их не был счастлив (я так думаю): Михаил попивал, а в зрелом возрасте  начал ходить «налево». Он никогда не скрывал этого, а даже, наоборот, хвастался перед своими братьями своими любовными похождениями, которые обычно заканчивались к него в гараже. Хвастался он и своей машиной, «Москвичом», ведь ни у кого из братьев машин не было. Так он утверждался в жизни, так он возвышался в собственных глазах…
После смерти «дяди» Феди у него в доме продолжала жить его третья жена. Сама она по-видимому была тоже потьминская, но всю жизнь прожила где-то в Средней Азии, и только на старости лет вернулась в Потьму, оставив в жарком климате своих детей, внуков, свою жизнь… Дядя Федя-вдовец  привёл её в свой дом. Потом он умер, а мы переехали в Карсун, так что об облике « маленькой хозяйки большого дома» дяди Феди я ничего сказать не могу. Никаких контактов с ней у моих родителей и у детей дяди Феди не было. Ведь она по сути дела была нам всем чужая.
И вот с ней-то, хоть и косвенно, связана трагедия Маньки Маркушиной. Дело было так.
Однажды, уже в конце 60х годов, к ней на постоянное жительство приехал её внук Васька Тихонов. Так его называл мой двоюродный брат Витя, сын Василия Дмитриевича, тогда ещё школьник и живший с родителями в Потьме. Это Васька был по-видимому никудышный человек, и, чем старше, становился только хуже. В конце концов он превратился в бандита и вора. Наворованное он прятал в старом погребе дяди Феди, который находился в самом конце его сада на пригорке. И вот Манька Маркушина, всё это видя со своей «горы», однажды в очередном  скандале, а она была любитель скандалов, пригрозила Ваське разоблачением. Он, не долго думая, тут же проломил ей голову ломом , а труп сбросил в этот самый погреб. Ночью он перетащил труп к ней в дом и поджёг его. Надо сказать, что в Потьме и сейчас нет пожарных машин (2006 г.), а тогда была только бочка с лошадью. Да и местоположение дома – на горе, вдали от воды и от людей, - тоже не способствовало быстрому пожаротушению. Дом сгорел дотла, а среди дымящихся головёшек обнаружили обгоревшие человеческие кости. Ваську Тихонова каким-то образом уличили в этом преступлении и надолго посадили в тюрьму. А на нашей горе после этого уже не осталось ничего и никого… Енька, сын Маньки Маркушиной, впоследствии поставил большой железный крест на месте сгоревшего дома.
В 1984 году, в сентябре, я приехал в Потьму на похороны дедушки и взошёл на нашу гору, где прошло моё детство. Только родник под горой тихо струил свои воды, да старый тополь с пожелтевшими листьями, к которому мама когда-то привязывала нашу корову-кормилицу  Жданку, напоминали мне о том, что здесь когда-то было человеческое гнездо, здесь бегали дети, здесь была жизнь…  Было, была, были…
Вторую половину соседнего дома на горе занимала сестра Маньки Маркушиной, баба Шура. Это был совсем другой человек, не похожий на свою сестру. Жила она тоже без мужа, имела троих детей. В моё время при ней оставались двое: сын Вовка, года рождения примерно 42-ого, и дочь, которая в то время уже работала на молочно-товарной ферме (МТФ). Мы с Сашей с ними, конечно, не общались ввиду большой разницы в возрасте, но иногда они всё же  уделяли нам какое-то внимание. Баба Шура была тихий скромный человек, серьёзная женщина. Мои родители ей доверяли, поэтому , если им надо было сходить в кино или ещё куда-нибудь ненадолго, то нас они оставляли на попечение бабы Шуры. Помню отчётливо тёплый солнечный летний день, маленький пруд прямо под горой в двух шагах от родника, в нём плавают утята. Баба Шура сидит на земле и вяжет, а я с интересом разглядываю лягушачью икру и головастиков, снующих в прозрачной воде. Тихо и спокойно всё в мире…
Или вот ещё. Вечер, уже смеркается, родители собрались куда-то, а нас отправили к бабе Шуре. Я захожу к ней в комнату. В ней уже густые сумерки, света ещё не зажигали; в комнате какой-то густой запах, не противный, но в нашем доме такого запаха не было. На столе у окна стоит солоница  и очищенная и разрезанная луковица, аромат которой щекочет мои ноздри. Другой мебели в комнате, кроме этого стола да зеркала на стене , я не помню. Тишина. Только сверчки уже стрекотали в своих углах, но тишина от этого становилась только спокойнее и располагала к мечтам и сказкам.
После отъезда из Потьмы я видел бабу Шуру только один раз спустя много лет. Мы встретились с ней «нос к носу» в проулке ПК (Петра Кузьмича, дедушкиного соседа). Мне уже было лет 16, на носу у меня сидели очки . А баба Шура в эту встречу была ещё крепкая, пожилая, но не старая женщина, энергично, слегка раскачиваясь, шагавшая мне навстречу. Она меня не узнала, а я постеснялся её остановить. Сколько же ей было лет в пору моего раннего детства? Ведь она была тогда совсем не старый человек, по-видимому, лет на 10 только старше моих родителей, а мы с Сашей звали её бабой, т.е. бабушкой!.. Такова возрастная психология: в раннем возрасте человек не чувствует течение времени, для ребёнка 5-и лет все остальные , взрослые люди не имеют возраста; вернее, все они одинакового возраста- и кому 20, и кому 30, и кому 50… И только уж совсем дряхлых людей , таких, как Софья, мать Маньки Маркушиной, ребёнок выделяет из общей массы.
После того трагического пожара баба Шура заново отстроилась, но уже в Серёдке, поближе к людям, а на горе остались только пепел и воспоминания о прожитой жизни.

Глава 2. Детство.

«Вот моя деревня;
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;»…
Суриков, поэт 19 века, написал это как - будто про меня. Всё так и было, и вижу я эту картину так отчётливо, как – будто всё это было вчера…
Тихий зимний вечер, мороз, которого, впрочем, мы не замечали, ярко светит полная Луна, снег искрится; всё так чисто и бело кругом, и небо такое иссиня – чёрное, а звёздочки так близко, что хочется дотронуться до них рукой. В селе тихо. В окнах жёлтый свет от зажжённых керосиновых ламп. А на горе за домом мельника шумно и весело. Здесь и я с Сашей и моими новыми товарищами. Мы уже ходим в школу: я – в первый класс, Саша – во второй. Круг моего общения расширился. Здесь, на горе, и Нина Бородина, и Роза Кракович, и сын мельника Коля, Вовка Кобельков и Шурка Червяков – Сашины одноклассники, и ещё много детей из Заречки. У всех деревянные санки, сделанные потьминским  мастером, или просто санки – ледянки, сделанные из навоза, которому придали более или менее удобную форму, залили водой и заморозили. С шумом, с криком несёмся мы, кто по одному, кто по двое на санках, вниз; санки упираются в плетень, соскакиваешь с них, хватаешь их за верёвочку и опять торопишься скорее забраться повыше на гору, впереди всех, чтобы быть первым на спуске. Мы все необыкновенно возбуждены, радость и веселье льются через край, все что – то кричат друг другу, смеются… Глаза блестят, щёки горят, зубы сверкают…Снег на одежде  тает от наших горячих маленьких телец, варежки мокрые, штаны мокрые…  А нам всем так хорошо, нам так нравится жить, мы любим друг друга и весь этот прекрасный мир!..
Энергии и сил столько, что, наверное, этому празднику души и тела не будет конца. Но какой – то внутренний голос говорит нам, что пора возвращаться домой. И мы тихонько побрели по домам, пообещав друг другу вновь встретиться завтра на той же горке: Нина Бородина в свой новый большой дом, Роза Кракович в свою ветхую избушку в два окна «на задах» за домом мельника, девочки Миловы в свою мазанку ( маленький домик из саманного кирпича, кажется ). Им всем перейти только через огороды и – они дома, а нам с Сашей идти вдоль огородов под горой, которая возвышается над нами, когда мы одни среди этой прекрасной ночи, как – то уж очень грозно, как – будто она сердится на нас и гонит нас домой. Мне кажется, что вот сейчас из леса на горе , через поле, прибегут волки и съедят нас. Холодок в душе и в теле подгоняет нас, и вот, не успев как следует испугаться, мы уже видим наш родной дом. Вот он прилепился на склоне горы. В окне тусклый жёлтый свет от керосиновой лампы, значит, мама дома и ждёт нас. В доме тепло. Скинешь верхнюю одежонку и прижмёшься к тёплой печке, чтобы согреться и дать просохнуть оставшейся на теле одежде. Варежки, конечно, уже сохнут в печурке. А вот во что я был одет – совершенно не помню; наверное, это не имело для меня никакого значения.
Мы жили в небольшом деревянном доме под соломенной крышей, который папа купил сразу же после женитьбы. Но перед этим молодожёны папа и мама пожили немного «на квартире» у каких – то родственников в «серёдке» Потьмы. Кому принадлежал этот «дом на горе» до нас – я не знаю, но бывший хозяин был несомненно человек с фантазией и богатым романтическим воображением. Только такой человек мог построить дом не внизу, не в общем строю, а высоко, на склоне горы, у подножия которой бил родничок с кристально чистой водой, и здесь же он посадил тополь. К тому времени, как я начал осознавать себя, тополь уже вырос в огромное дерево, питаясь в изобилии грунтовыми водами. Кто – то до нас воды этого родничка одел в небольшой сруб, и вода накапливалась в нём в значительном количестве. Высота воды в срубе ограничивалась небольшим окошком на высоте примерно в один метр; через это окошко излишки воды стекали в другой , в два бревна, сруб. Воду из этого маленького сруба использовали для хозяйственных нужд все жильцы нашего небольшого хутора. Вода была настолько чистая, что было видно каждую песчинку на дне сруба без преувеличения. Стены большого сруба были покрыты зелёным мохом, брёвна почернели от времени. По воде бегали на своих длинных ножках  какие – то насекомые (это я теперь знаю их название: водомерки), на дне куполом поднимался бьющий из – под земли родничок. Вся эта картина будила наше воображение, и мы подолгу стояли у высокого сруба, свесив вниз, поближе к воде, свои детские головки.
Саша помнит, а я почему – то нет, что у нашего родничка всегда останавливались отдохнуть и напиться чистой холодной и вкусной воды богомольцы, шедшие мимо нашего дома в церковь помолиться то ли в Сурское, то ли в Астрадамовку. Может быть кто – то из этих богомольцев однажды, году в 57-58, разбил бутылку около нашего родничка. Мы же всё лето бегали босиком, не подозревая опасности для наших ног: в те далёкие годы мусора в стране не было, транспорт был в основном гужевой, земля около нашего дома была покрыта сплошным зелёным ковром из одуванчиков, подорожника и всякой другой травы с редкими вытоптанными тропинками, так что бегать босиком было одно удовольствие. Мне «повезло» почему – то больше других: именно я наступил на эти бутылочные осколки и только после этого их убрали. Было больно, но к фельдшеру мама повела меня только на другой день, когда за ночь подошва моей левой ноги разбухла так, что нельзя было одеть сандалик. Фельдшер успокоила маму, помазала больное место чудодейственной  мазью Вишневского, забинтовала , и мы вернулись домой. Несколько дней я мог передвигаться только вприпрыжку на одной ноге, что было весьма интересно, но неудобно, так что всё время я проводил сидя дома или на крылечке. Потом пятка перестала болеть и даже потеряла всякую чувствительность. Мы с мамой пошли опять к фельдшеру. Фельдшерский пункт располагался на Верху, это было довольно – таки далеко от нашего дома. Мне было интересно, т.к. это было, наверное, одно из моих первых больших путешествий в этом мире. Добрая тётя в белом халате какими – то кривыми ножницами срезала мне омертвевшие ткани пятки. Через день или два я опять бегал босиком.
Было ещё два несчастных случая со мной в раннем детстве, но которые, в отличие от случая с бутылочным стеклом, оставили след на всю жизнь. А дело было так.
Войти в наш дом можно было или через крытый двор, или через сени, поднявшись на крылечко в две ступеньки. Однажды, торопясь в дом, по какой – то нужде, я на бегу споткнулся о самую нижнюю ступеньку и ударился носом о верхнюю. Удар был сильный, и мне было очень больно. Видимых разрушений не было, а мама как всегда понадеялась на «авось»: пройдёт как - нибудь... Не помню, чтобы кто – нибудь оказал мне какую – либо помощь, поэтому мне оставалось только лежать на диване, тихонько хныкать и тоже надеяться, что всё скоро пройдёт. Я промучился весь день и весь вечер, и только к ночи боль понемногу начала стихать. На другой день я чувствовал себя вполне прилично, так что мама не сочла нужным вести меня к фельдшеру. А если была бы трещина, а если бы перелом носовой перегородки? Но покорность судьбе, отсутствие медицинской помощи на должном уровне не только в селе, но и в городе, повлияли на решение мамы, хотя сердце её, наверное, обливалось кровью, когда она слушала мои вопли. С тех пор у меня на носу появилась небольшая горбинка, да и сопеть я начал , кажется, из-за этой травмы.
Это случилось летом, когда мне было лет 5-6. Как сейчас вижу себя лежащим на диване, окно приоткрыто, надо мной звучит радио, а около меня никого нет!.. Даже сейчас, спустя 50 лет, мне очень грустно при этом воспоминании: где мама, где Саша? Почему их нет рядом со мной? Почему меня никто не жалеет? Они не любят меня!.. И продолжают заниматься своими делами, в то время, как я так страдаю!.. Это было первое перенесённое мною в этой жизни страдание…
Однажды зимой, примерно в этом же возрасте, катаясь на лыжах с горы, я упал и при этом ударился правым глазом о лыжную палку. Почувствовав неладное, я пошёл домой. Мама при свете керосиновой лампы (дело было вечером) внимательно осмотрела мой глаз, но, естественно, ничего не увидела и успокоила меня, да и себя тоже, сказав при этом волшебное слово «Пройдёт…». Конечно, боль прошла быстро, но с тех пор мой правый глаз видит хуже левого на две диоптрии.
Моему носу досталось ещё раз спустя 10 лет, когда по нему ударили клюшкой при игре в хоккей. Обошлось без последствий, т.к. удар был хоть и неприятный, но скользящий. Но это уже другое время и другая жизнь в другом месте.
А пока продолжалась наша райская жизнь в Потьме на горе и под горой. Маленькие несчастья, которые иногда с нами приключались, быстро забывались, и мы вновь с упоением впитывали в себя этот мир, находя в нём каждый день что-то новое, удивительное и прекрасное. Прожив первые восемь лет своей жизни на этом небольшом пятачке земли, мы тем не менее никогда не скучали. Это было поистине райское место! Сначала за мамину ручку, потом, немного подрастая, как Чук и Гек, держась друг за друга, мы с Сашей исходили этот уголок Земли вдоль и поперёк. Конечно, мы уже знали, что есть какая-то Москва, которая что-то говорила нам по проводному радио, но мы не обращали на это никакого внимания. Что есть какой-то Карсун, смутные очертания которого мы видели, забравшись на гору в ясный летний день. Но меня это мало интересовало. Мне было хорошо и интересно здесь, на горе, под горой, на берегах родной речушки Потьмы. Её неторопливые и тихие струящиеся воды завораживали меня, притягивали к себе, казались живыми и как-будто что-то шептали мне. А я напряжённо всматривался в воду и прислушивался, ожидая, что вот-вот моя реченька откроет мне какую-то тайну. Она была тихая и добрая. Мы с удовольствием пили её воду и зимой и летом. Несмотря на то, что вода в речке всегда была очень холодная, мы, мне кажется, никогда не заболевали после такого питья. Зимой, идя по берегу речки на лыжах и ощутив жажду, мы останавливались, опускали лыжную палку в воду, а потом в снег, в воду и в снег, и т.д. до тех пор, пока на конце палки не получится достаточно большой шар из снега, пропитанного водой. Её мы с наслаждением высасывали до тех пор, пока на губах не появлялся вкус снега и палки.
Жизнь переполняла нас, поэтому в детстве, я считаю, не может быть скуки, т.к. каждый день, каждый миг жизни – это открытие и удивление. Зимой у нас ещё были какие-то развлечения: катания на санках, на лыжах, лепить снежную бабу и крепость… Летом же мы вроде бы должны были умирать от скуки. Но нет! У нас не было коллективных игр, потому – что мы были всегда только вдвоём, у нас не было рыбалки, потому – что негде и некого было рыбачить, у нас не было телевизора, о котором в то время даже наши взрослые вряд ли вообще слышали, у нас по-моему не было даже никаких игрушек, - а мы не скучали! Мы наслаждались жизнью!
То ли из-за отсутствия информации, то ли на самом деле – в жизни всё было тихо и спокойно, и по-видимому родители нисколечко за нас не беспокоились, и большую часть времени мы были предоставлены самим себе. Мы не чувствовали никакой опасности со стороны этого мира. Жизнь как- будто берегла нас и лелеяла, очертив вокруг нас , как в «Вие», магическую черту, внутри которой нечего было бояться. И лишь однажды я чуть было не переступил эту черту. Вот как это было.
Лет в пять ко мне прилепился каким-то образом живший неподалёку маленький мальчик Валерка Кузин, бывший года на два моложе меня. Я чувствовал себя по сравнению с ним совсем взрослым и получалось так, как - будто  я взял над ним шефство. Я пыжился от своего величия, мне казалось, что я такой сильный и мне всё нипочём! И вот в один прекрасный зимний солнечный день , когда мы с Валеркой слонялись без дела на нашем жизненном пространстве, мне пришла в голову совершенно безумная мысль сходить в лес на охоту. А что тут особенного? У меня был маленький чёрный игрушечный пистолет, стрелявший пистонами и издававший такой приятный запах при выстреле. Этого мне казалось достаточно, чтобы «завалить» волка, зайца или лису. Про медведя и говорить нечего, ведь он такой неуклюжий, и вообще он сосёт свою лапу и спит. И мы пошли!
Шли мы не спеша и прошло немало времени, пока мы по дороге через Ясли поднялись на гору. Перед нами открылось заснеженное поле , и совсем недалеко в километре от нас чернела громада леса. Спокойствие и уверенность не покидали меня. Позади нас тихо дремала наша Потьма, а впереди нас ждали удивительные приключения и подвиги. И потопали дальше. Лес всё ближе и ближе. Вот уже стали различимы какие-то бугры на опушке леса, поросшие кустарниками. А что за ними? Воображение рисовало уже не приключения и подвиги, а оскаленную пасть волка…  Проснулось чувство опасности, и вместе с ним появился страх. Панический страх! Я остановился. Ноги стали какими-то тяжёлыми и не хотели идти дальше, а внутри появился какой-то холодок. Потоптавшись на месте, я схватил Валерку за руку и побежал, как мог, назад. Не оглядываясь, мы что есть силы летели по зимней дороге к дому. Вот и Ясли. Уф!.. Под горой всё так же дремала наша родная  деревенька, над избами столбом стояли белые дымки, а по  Ясельной дороге навстречу нам поднимался трактор, таща за собою тяжёлые сани. И только тут мы остановились и перевели дыхание.
Я не помню, чтобы в то время мама меня наказывала за что-то и как-то. Сейчас я думаю, что за это путешествие к зимнему лесу меня надо было бы хорошенько выпороть. Зима, мороз, лес; мы могли бы заблудиться, замёрзнуть, и тогда Валерка не стал бы стоматологом и не жил бы сейчас в Самаре; а я не писал бы сейчас эти строки. Бог отвёл… Посвятил ли я маму в своё приключение? Не помню, но в зимний лес я больше не ходил.
Это моё первое путешествие в лес случилось по-видимому зимой 1958-1959 года, но могу и ошибиться. Саши со мной уже не было, т.к. он уже был ученик первого класса Потьминской семилетней неполной школы и сидел днём за партой. Моё же бродяжничество продолжалось. Наверное, я первое время без Саши скучал, но я не помню такого чувства в себе, хотя оно вроде бы должно было быть обязательно: ведь я всегда был в роли ведомого, а Саша по старшинству своему был всегда впереди, что-то делал, куда-то шёл. Я же, будучи его тенью, пассивно, но не без удовольствия, воспринимал то, что он мне предлагал. И с ним во главе мы не совершили ни одного неблагоразумного поступка. Оказавшись в роли лидера, я, как Иван Сусанин, чуть было не погубил и себя, и своего друга. Возможно, я ведомый по рождению, а возможно свою роль в этом сыграло присутствие старшего брата. Всё-таки разница в полтора года, а это существенно в детстве. Будучи младшим братом, постоянно испытывая влияние старшего, во всём слепо полагаясь на него, я чувствовал себя слишком защищённым. Это чувство настолько укрепилось во мне за несколько лет бродяжничества по Потьминским прериям, что в отсутствие Саши оно не оставляло меня, и я совершил такой легкомысленный поступок. Тем не менее это чувство защищённости очень важно для маленького человечка, благотворно влияя на его психическое здоровье.
Прошла зима, наступило лето, и мы опять оказались вместе – я и Саша. К нам присоединился новый друг Саши, его одноклассник по первому классу Шурка Червяков. И теперь уже втроём мы продолжали освоение нашей Потьминской ойкумены. Наверное, именно в это лето 1959 года мы по-настоящему вошли в лес. Не самовольно, а по приглашению нашего дедушки Дмитрия Степановича, «деди». В это лето он работал колхозным пасечником (Саша же утверждает, что это была частная пасека, и дедя просто помогал хозяину пасеки). Это не важно. Пасека располагалась на лесной поляне недалеко от опушки леса. И вот где-то в августе дедушка пригласил нас к себе на пасеку полакомиться мёдом. Саша уже откуда-то знал, как добраться до места, а я как всегда просто шёл за ним и ни о чём не думал. Был жаркий летний день, на небе ни облачка. Как только мы поднялись через Ясли на гору, перед нами открылось огромное, без конца и края, пшеничное поле.               
«Стеной стоит пшеница золотая
По сторонам дорожки полевой,
…………………………………………………….
И хорошо мне здесь остановиться
И, глядя вдаль, подумать, помолчать.
Шумит, шумит высокая пшеница,
И ей конца и края не видать.»
Как – будто М. Исаковский писал эти стихи, глядя на наше Потьминское поле. Уборка на этом поле ещё не начиналась, а длинные стебли пшеницы под грузом налитых зерном колосьев уже гнулись к земле. Мне кажется, я и сейчас, через пятьдесят лет, чувствую запах спелого колоса, стоящий над полем под горячими лучами солнца.
Нам стоять было нельзя, впереди нас ожидало не менее  прекрасное чудо природы, и по полевой дорожке мы продолжили путь в лес. Иногда останавливаясь, мы ссыпали себе в рот очередную порцию спелого пшеничного зерна, растирая в ладошках горячие колосья.
Добежав быстренько до леса и пройдя немного по торной тропинке, мы очутились в раю. Это была большая поляна, ярко освещённая солнцем. На краю поляны в тени деревьев стоял низенький шалаш, в котором обитали наши пасечники. Среди высокой травы, украшенной всевозможными цветами, тут и там стояли ульи. Всё пространство поляны было наполнено гудением пчёл, шмелей и прочих насекомых, совершавших свою вековую работу. Других звуков в этом раю не было. Но кругом кипела жизнь; она переполняла поляну от земли до самого неба. Вот по травинке деловито карабкается к солнцу божья коровка; вот стрекоза с своими прозрачными крылышками зависла над цветком; вот прямо около моего носа сердито прожужжала пчёлка, направляясь по только ей одной известному адресу за очередной порцией нектара; муравьишки деловито суетились на своей куче около старой осины; комары и мухи тоже были чем-то заняты и постоянно напоминали нам, как старым знакомым, о своём присутствии; где-то недалеко стучал дятел и кукушка отсчитывала нам бесконечное количество лет жизни впереди. Жизнь!.. Как хорошо жить!.. Я полной грудью вдыхал с наслаждением густой аромат трав, цветов и мёда, наполнявший этот мир.
А вот и наш дедушка Дмитрий Степанович, или дедя, как мы с Сашей его звали. Не старый (ему в тот год исполнилось примерно 62 года), крепкий и здоровый мужчина. Улыбаясь, большими и сильными руками он держит два блюда: в одном белый хлеб, испечённый нашей бабушкой Ариной, в другом – жёлтый, янтарного цвета мёд. По краю блюда лежат пчелиные соты, истекающие мёдом. Я глаз не мог оторвать от этого чуда природы. Сев за грубо сколоченный стол, мы макали куски хлеба в чашку с мёдом и ели, весело болтая языком и ногами. Не помню, чтобы я ел мёд до этого дня и после: жили бедно, деликатесов не знали и питались без изысков. Может быть, поэтому я и помню этот один из счастливейших дней моей начинавшейся жизни.
Откуда – то Саша узнал, что в лесу есть озеро, в котором можно великолепно купаться, и мы посетили наш лес ещё раз и, наверное, в это же лето 59-го года. Не помню дороги, но шли мы долгонько. Озеро оказалось большой лужей воды, накопившейся в широкой, но не глубокой яме. Вода была холодная, скорее всего родникового происхождения. На дне этого «озера» было много ила, так что ноги мои вязли в нём, и я боялся утонуть.
Здесь же нас ждало и другое удовольствие. Прямо на берегу нашего «озера» стояло огромное дерево черёмухи, усыпанное ягодами. Мы расселись на ветвях, как воробьи, и стали поедать сладкие и терпкие чёрные ягоды. Ели до тех пор, пока наши рты не свело так, что их стало трудно открывать. Да и в лесу стало как – то тихо и темно, так, что мы с удовольствием выбрались из леса на солнышко и вернулись домой. Спрашивала ли нас мама о том, где мы были и что делали – не помню, но ремня точно не помню, да и в углу вроде бы тоже не стоял. Мы дома, и мама была этому очень рада. А как она за нас переживала – это одному Богу известно. Да и купаться на том «озере» в лесу мы больше не ходили.
А в первый раз мы посетили лес года за два до этих приключений, году так в 57 -ом. Тогда, в 50-е годы, да и в последующие советские 60-е, 70-е годы, в стране был установлен неофициальный народный праздник – День Песни. Для этого праздника в календаре был отведён особый день – последнее воскресенье июня, если я не ошибаюсь. В это воскресенье буквально вся страна выезжала из своих городов и сёл в близлежащие леса и проводила там весь день с песнями, танцами, с концертами художественной самодеятельности, с буфетом (это непременно!). Это был всероссийский (всесоюзный?) пикник. Правда, тогда этого слова в ходу не было, а говорили по-русски: всенародное гулянье. Проводился такой пикничок и в Потьме. И вот в тот День Песни 57-ого года к нашему «дому на горе» подкатил тарантас, запряжённый великолепным пегим жеребцом. За лихого кучера на облучке сидел наш папа. Он посадил нас всех – и меня, и Сашу, и маму, - в тарантас, и мы покатили. Наверное, я впервые ехал в таком экипаже, потому – что ощущение было восхитительное и запомнилось на всю жизнь.
Вы знаете, что такое тарантас? Откуда вам, нынешним, знать; конечно, вы не знаете. А это всего-навсего большая плетёная корзина на колёсах. В ней установлены два мягких сиденья – один напротив другого – на четверых взрослых людей. Чтобы на пассажиров не попадала грязь при движении, колёса были прикрыты специальными металлическими крыльями. В общем, автомобиль в одну лошадиную силу. Только лучше. Ну, что такое автомобиль? Садясь в автомобиль, ты как-будто изолируешься от всего окружающего мира, только и слышишь тарахтенье и вой мотора на подъёмах да ощущаешь запах бензина. Одно достоинство-скорость. А в тарантасе? Вместо шумящего, грохочущего и воющего, вонючего мотора – молодой сильный конь с великолепной гривой и хвостом. Смотреть на него одно удовольствие: грива развевается на ветру, под тёмной и блестящей кожей напрягаются и играют мускулы, сильный, могучий торс качается из стороны в сторону, а иногда конь поворачивает голову, смотрит на нас своими большими умными глазами и как – будто спрашивает:
«Ну, как? Хорошо я вас везу? Вы довольны мною?»
Рессоры слегка поскрипывают на неровностях грунтовой дороги. Колёса бесшумно вращаются на осях, обильно смазанных дёгтем, аромат которого приятно щекочет ноздри. Мне очень нравилось смотреть на колёса. Их вращение завораживало меня. Колёса вращаются, спицы мелькают, земля убегает назад, а мы летим вперёд, вперёд,.. Вот наш дом уже и не виден, а лес всё ближе и ближе…
Из той поездки в лес запомнился ещё только морс – вишнёвый газированный напиток, который я впервые в своей жизни попробовал на этом празднике. Странно, но за всю мою жизнь вплоть до сегодняшнего дня морс мне больше не попадался, так, что пил я его однажды в том далёком 57-ом… Это было недавно, это было давно…

Глава 3. «Они были как мы…»

Как только ребёнок появляется на свет, он становится центром Вселенной. Он сам – целый Мир, и Вселенная вокруг него рождается вместе с ним и для него. Он и Она – одно целое. Вселенная обволакивает человека, а он, как зародыш в яйце, питается ею, вбирает её в себя, растёт, ширится и, наконец, взламывает скорлупу и выходит за Пределы. И что же он видит? Вокруг него вращаются такие же Миры, бесконечное количество миров. Они движутся, сталкиваются меж собой, они даже и не замечают как будто, что на свете появился новый Мир. Но ведь и он не замечал их раньше, когда находился внутри своей скорлупы, внутри своей Вселенной, хотя они уже были. Кто они? Откуда они тут? Что мне с ними делать? Они то приближаются ко мне, то удаляются. Я могу дотронуться до них. Они разные: большие и маленькие, мягкие и твёрдые, тёплые и холодные, гладкие и сморщенные, белые, розовые, почти коричневые…  Одни из них притягивают меня, другие отталкивают, третьи равнодушно пролетают мимо. Кто они? Что они? У них есть имена: папа, мама, бабушка, дедушка, Дедя, Баба, Дядя, Тётя… Брат, сестра, друг… Что означают эти звуки? Для меня тогда это были такие же имена, как моё – Вова.
И вот: «иных уж нет, а те далече…». Прошло столько лет, а миры эти так и остались в общем-то непознанными. Под облачный покров их душ мне так и не удалось заглянуть. Так: общие очертания…
Родители моей мамы – Михаил Иванович и Елизавета Николаевна Сонины – умерли ещё до моего рождения: дед в 1947-ом, бабушка – в 1949-ом году. (На этой фотографии изображён мой дед со своими дочерьми и зятем). Всё-таки опишу фото поимённо. Сидят слева направо :Михаил Иванович Сонин, его старшая дочь Елизавета и её муж Харитонов Николай. На земле полулежат – полусидят слева направо младшие дочери Михаила Ивановича – Роза и Зина. Фото сделано году в 1940-ом.
О них – самые скудные сведения (а от бабушки Елизаветы Николаевны не осталось даже фото). Родились, жили и умерли они в родном селе Потьме. Там же и похоронены. Вырастили шестерых детей, среди них – моя мама. Михаил Иванович , член ВКПб, занимал должность то ли председателя Коммуны, то ли председателя местного колхоза. Если он занимал такие высокие должности, то, значит, он был в какой-то мере грамотный человек. А в общем-то он был грубый неотёсанный мужик, к тому же пьющий. Но другие были не лучше… Прах их покоится на Потьминских мазарках с южной стороны.
Это были самые дальние миры, такие дальние, что мне не довелось их и увидеть. Что-нибудь услышать о них я уже тоже не смогу: последний свидетель их жизни, моя тётя Анастасия Михайловна Сонина, умерла 17 мая 2007 года на 88-ом году жизни от рака желудка.
А вот родители моего отца жили до глубокой старости, поэтому они оставили в моей памяти довольно таки глубокие следы.
Дмитрий Степанович Бородин и Арина Дмитриевна Сермягина, ставшая в замужестве Бородиной, родились в Потьме соответственно в 1898-ом и в 1900- ом г.г. Здесь же они и умерли соответственно в 1984-ом и в 1982-ом г.г. Прах их покоится на Потьминских мазарках с южной стороны. (Почему- то  это несколько видоизменённое татарское (?) слово «мазар» - кладбище – прижилось среди жителей Потьмы, хотя татар среди них  в пору моего детства не было совсем).
Бабушка родила своему мужу пятерых сыновей, четверо из которых дожили до старости, среди них мой отец – старший сын – Иван Дмитриевич. Пятый сын – Александр – умер в младенчестве в голодные и холодные военные годы.
На этой фотографии 1929-ого года изображена семья моего, ещё молодого деда: он сам, его молодая жена Арина, его мать (моя прабабушка), сестра Арины – Елена, и его дети:Анатолий, Иван и Василий.
Иван, самый старший из братьев, родился в 1923-ом году, умер в 1999-ом году. За ним следует Анатолий, родившийся в 1925-ом году и живущий до сих пор (хотя сведений о нём и его семье не было уже около 10 лет ). В 1928-ом году родился Василий, живущий и поныне в р.п. Карсун Ульяновской области. И, наконец, Николай, который родился в 1933-ом году и умер скоропостижно в 1994-ом году во сне. Все они родились в Потьме, а жили и умерли в разных местах: Иван большую часть жизни прожил в р.п. Карсун, там же и умер; Анатолий с юности живёт на Дальнем Востоке; Василий большую часть жизни прожил в Потьме, а выйдя на пенсию, переехал в Карсун,где и здравствует поныне. Николай после службы в армии в родное село не вернулся, а поселился в Ульяновске, где и прожил всю свою жизнь.Умер же он в С.-Петербурге, будучи в гостях у своей дочери Лены.
« Плохая им досталась доля…» Они пережили пять (!) войн, послевоенные голод и разруху, голод в Поволжье в 1922-ом году, ужасы первых лет коллективизации и советское крепостное право в деревне. Как могли лавировали и спасались сами и спасали своих детей от голода и холода. И выжили!..
Насколько мне известно, дед мой не учавствовал ни в одной войне, какие пришли на его век, и не служил в армии.Его старший брат погиб на фронте в первую мировую войну. А деду как-то повезло и он не испытал всех ужасов окопной жизни. Но и на «гражданке» условия жизни были не лучше фронтовых:голод, холод, болезни, смерти были постоянными спутниками в жизни моего «деди». Но физическая сила и здоровье, данные ему Богом, победили все трудности и опасности, и дед дожил до 86 лет, ни разу не побывав в больнице. Дядя Коля, приезжая к своему отцу в Потьму в летнее время, помогал ему косить сено. И не мог угнаться за ним, несмотря на свою молодость и в общем-то тоже недюжинную силу!.. А деду было уже за шестьдесят, но руки у него были толще, чем у дяди Коли, в два раза. Дядя Коля всегда любил преувеличивать, но, наверное, доля правды в его словах была. Он всегда говорил о своём отце с восхищением. Именно восхищаясь его силой и здоровьем(каждый завидует тому, чего ему не хватает).
В 30х годах, спасаясь от голода, вся семья Бородиных стронулась с места и отправилась на край света к Тихому океану.В то время такие перемещения были возможны только по так называемой «вербовке», когда государству нужны были рабочие руки в том или ином месте на той или иной стройке Коммунизма нашей необъятной страны. «Вербовка» давала работу и деньги, которых тогда в деревне не знали. Поселились наши Бородины буквально на берегу океана в посёлке с рыболовецким совхозом – Славянке(посмотрите на карту: это буквально край света!). Дед устроился на работу в рыболовецкую бригаду, ходил в океан за рыбой на небольших судёнушках с японским названием «кавасаки». Постоянный заработок, океан с его богатствами, - всё это помогло большой семье деда устоять на ногах. Дед мой был серьёзный человек, не пил, все заработанные деньги отдавал своей Арине. В детстве дедушка два года посещал церковно – приходскую школу, впоследствии никогда и нигде не учился. Я сомневаюсь в том, мог ли он вообще даже только расписываться, или вместо подписи он ставил крестик? Думаю, более полное образование позволило бы моему деду занять в обществе вполне значительное место. Но:увы!.. Все силы и время были отданы физической работе, чтобы прокормить большую семью…
Время шло, дети подрастали. Финская кампания, как выражался дед,не затронула его семью. Через год опять война – страшная Великая Отечест-венная.Старший сын Иван ушёл на фронт в 1942-ом году, Анатолий пошёл на работу в шахту, дед продолжал рыбачить. В тылу тоже нужны были рабочие руки…
« Всё для фронта, всё для победы!» Работали  по 16 часов без выходных. Так надо было. Но Анатолий по молодости лет однажды позволил себе опоздать на работу. В то суровое время советская власть с людьми не церемонилась, судила строго, и Анатолий получил трудовых  исправитель-ных лагерей вроде бы на два года. В лагерях была та же изнурительная рабо-та в шахте, только в более худших условиях и под присмотром строгих людей в синих фуражках с ружьём.Дядя Толя не любил рассказывать эту ис-торию даже спустя много лет. Страх крепко поселился тогда в душах людей…
Там, на шахтах в Сучане, дядя Толя встретил свою любовь, женился и остался в шахтёрском посёлке навсегда. Зинаида родила ему двоих сыновей и дочь: в 1951-ом году – Володю, в 1952-ом – Лену, и в году 62-ом – Сергея. Я бы никогда и никого их не знал, если бы вся эта большая семья не приехала к нам в Карсун на постоянное жительство в 1966-ом году. На окраине Карсуна они купили старенький домик и стали жить. Дядя Толя устроился на работу плотником (это было единственное ремесло, которым он владел), тётя Зина работала кем-то в больнице. 1966-67-ой учебный год я, Володя и Лена посещали один и тот же 8-А класс Карсунской средней школы. И Володя, и Лена учились плоховато, и мне было стыдно перед учителями и одноклассниками, что у меня такие родственники. Володя к тому же был второгодником. Окончив восемь классов, Володя пошёл работать, а Лена поступила в Карсунское медицинское училище, - и наши пути разошлись. Жили мы далеко друг от друга, общались мало и редко, только родители наши встречались за обшим столом по выходным и праздникам. В их околотке у Володи и Лены завелись свои друзья, а у нас с Сашей уже давно сложилась своя детская жизнь со своими друзьями, играми, интересами. В 1968-ом году Саша уехал в Баку учиться в военно-морском училище. А Володю я видел последний раз в 1969-ом году, когда мы все провожали его в армию. А году в 72-ом дядя Толя продал свой новый,построенный им самим с помощью дедушки, дом на месте старого купленного, и уже навсегда они все вернулись  на Дальний Восток, на родину тёти Зины, где и живут по сей день (если они ещё живы). Поселились они сначала в г.Партизанске, а где и кто живёт сейчас – не знаю.
Это Володя. Как у него сложилась жизнь – не знаю. Одно время он ходил в
море на сейнере рыбаком, потом стал шоферить.
Лена – мать-одиночка, родила дочь. Работала медсестрой во Владивостоке.
О Сергее мне ничего не известно, кроме того, что он злоупотреблял алкоголем.
Всё, что мы могли знать о жизни Бородиных на Дальнем Востоке, мы узнавали из писем, которые раз в 3-5 лет присылал в Карсун дядя Толя. Содержание писем всегда было однообразным и напоминало мне какой-то ежегодный отчёт. Дядя Толя писал о ценах на продукты, хотя они, эти цены, в советские времена не менялись десятилетиями; о работе, о здоровье, о погоде. В основном о ценах и о своём радикулите. Живя так далеко, естественно, что дядя Толя не проводил в последний путь ни свою мать в 82-ом году,ни своего отца в 84-ом году. Вот так расстояние и деньги разделяют даже самых родных людей.
Окончилась война, и дедушка стал подумывать о возвращении на родину. Но это было не так-то просто. Малолюдному Дальнему Востоку требовались людские ресурсы, рабочие руки. Государство, как говорится, всех впускало на Дальний Восток и никого не выпускало. Нужно было иметь очень веские причины, чтобы человек смог выехать с Дальнего Востока на Большую Землю. За дело взялся старший сын Иван, который к этому времени, придя с фронта, жил уже в Потьме. Он поехал на Дальний Восток и начал сам хлопотать, т.к. его отец, мой дедушка, в силу своей неграмотности не мог написать простую бумажку и не знал, в какую дверь стучаться. Отец ходил по кабинетам чиновников, попал на приём к депутату Верховного Совета, писал бумаги… В конце концов разрешение на выезд было получено и году в 50-ом дедушка с семьёй вернулся в Потьму в свой родной дом.
Началась спокойная мирная жизнь. Дети уже выросли и помогали дедушке по хозяйству. А хозяйство было большое:около сорока соток земли, корова с ежегодным телёнком, овцы штук 5-6, куры.Земля давала хлеб, картошку, лук и другие необходимые овощи, фрукты и ягоды. Посередине вытянутого в длину надела проходила тропа, которая делила его на две половины и тянулась от самого дедушкиного дома и до речки.Если смотреть от дома, то на левой половине надела сажали картошку.Недале-ко от дома, «на задах», на этой половине стоял амбар и был вырыт погреб, а у самой речки стояла баня. На правой половине надела сажали лук и пшеницу. Посредине пшеничного поля стояло несколько яблонь.В самом конце земельного участка , у самой речки, располагался огород с огурцами, свеклой, капустой, помидорами.Здесь же стояли с десяток кустов чёрной смородины. Речка являлась естественной границей дедушкиной земли.Ред-кий заборчик с калиткой и тополя по берегу речки дополняли картину.
По свойству своей детской памяти я помню эту землю только в пору её плодородия:безоблачное небо, яркое солнце, жара… Я стою с бабушкой под яблоней и вдыхаю полной грудью аромат спелых яблок.По-видимому это был август. Яблоки большие, жёлтые с золотым отливом.А вокруг меня под жарким солнцем пшеница с дозревающим зерном в тяжёлых колосьях благодарно склонилась к матери-земле; ярко зеленеет картофельное поле, луковичные перья пожухли и стелются по земле, а сами луковицы выгляды-вают из земли и просятся на волю;в неподвижном воздухе над всем этим великолепием парят стрекозы и слышно жужжание мух и прочих насеко-мых. Жизнь в полном разгаре!.. А в огороде у речки огромные кусты чёрной смородины с облегчением расправили свои ветви, отдав свои плоды в руки моей бабушки; большие жёлтые огурцы как поросята лежат на горячей земле среди жёлтой ботвы, дожидаясь своей участи, когда они пойдут на корм скоту или благополучно будут дожидаться следующей весны; опира-ясь на воткнутые в землю колья, тяжело стоят красные и жёлтые помидо-ры; свёкла уже не умещается в земле и, расталкивая её своими крутыми боками, лезет вверх, к солнцу… Слегка колеблются и что-то шепчут листочки на вершинах тополей и ив, неслышно струятся воды родной речки Потьмы за дедушкиным забором. Всё кругом тихо и спокойно,-Земля рожает!..
Дедушкин дом стоял в центре села или, как они все говорили, в «серёдке». Здесь, образуя своего рода большую площадь, располагались семи-летняя школа, клуб в здании бывшей церкви(храм в честь Дмитрия Солунского), правление колхоза, магазин. Когда и кем был построен этот дом-мне неизвестно, но в то время, когда я бегал босиком в коротких шта-нишках, он выглядел крепко и солидно. Войдя во двор с улицы или с «задов» , поднявшись на высокое крыльцо, пройдя через тёмные сени, пахнущие мукой (здесь стоял огромный ларь для муки и зерна) и мышами, открыв тяжёлую дверь, я попадал в избу. Вся она была разделена перегородками на несколько небольших комнат. Слева от входной двери располагалась спальня бабушки и дедушки, здесь же стояла «качка» с больным сыном дяди Васи и тёти Мони, а зимой ещё сюда помещали новорожденного телёнка. В передней комнате спали «молодые» (д. Вася и т. Моня). По правую сторону избы рас-полагалась огромная русская печь и кухня. В центре избы ещё возвышалась большая круглая печь – «голанка» - для отопления избы. С правой стороны от входной двери под потолком были сооружены полати, на которых и спали, и сушили лук.
К началу 50х годов с дедушкой оставался жить его младший сын Васи-лий: Иван женился и жил отдельно тоже в Потьме, Анатолий остался на Дальнем Востоке, Николай ушёл на срочную службу в армию и больше не вернулся.Николай Дмитриевич, уходя в армию, всю жизнь потом помнил меня на руках у моей матери. Значит, это было или в предзимье 52-ого, или весной 53-ого года. Году в 50-ом или 51-ом Василия женили и в доме поселила-сь его молодая жена Матрёна из соседнего села Малое Станичное. Через год у них родился первенец Николай, а к тому времени, как я начал себя помни-ть, в 56-ом году, у них родился второй сын – Виктор.Так, что в доме стало тесновато и дедушке приходилось спать рядом с телёнком и ягнятами.
Вся мебель в доме была сделана или руками самого дедушки, или Поть-минским мастером Гусаровым:две деревянные кровати, скамейка со спин-кой, комод, кухонный стол. Стульев не помню, сидели на лавках. Из куплен-ных вещей в доме были только большое зеркало над комодом и абажур над лампочкой, который тогда был в большой моде. Этими двумя вещами очень гордились. Зимой в передней комнате устанавливался большой ткацкий станок, тоже самодельный, на котором бабушка ткала половики и просты-ни из лоскутов. Откуда брались эти лоскуты – я не знаю. Ещё в 61-ом – 62-ом году мне пришлось быть в гостях у дедушки и спать на этих самотка-ных простынях: грубовато и жестковато, это удовольствие не для нежной кожи.
Одежду шили сами. Для этого при наличии денег покупали «отрезы» материи. Шили из неё нижнее бельё, рубашки, платья. Дед всю жизнь проходил в косоворотке чёрного цвета, других рубашек я на нём не видел до самой его смерти. Из обуви в 50х годах ещё были в обиходе лапти: я сам видел, как дедушка Сагин, сосед моего деда, куда-то шёл с лаптями за плеча-ми. Иеня это так поразило, что я как сейчас помню и этого Сагина, и его лапти. У дедушки тоже на стене в сенях висела пара лаптей. Зимой все в селе ходили в валенках или в чёсанках. Но не все умели , и не все имели желание валять валенки, т.к. это дело требовало определённых навыков и умения, а к тому же и большой физической силы. Таким мастером в Потьме был мужик по фамилии Дёмин, который жил по соседству с «дядей» Федей в Заречке. Работа производилась в бане, т.к., по-видимому, технология валяния требует много горячей воды. Мы с Сашей однажды заглянули в эту баню, в которой Дёмин валял валенки. Ад кромешный! Вся баня заполнена горячим паром,  да таким густым, что Дёмина почти не видно. На нас пах-нуло таким тяжёлым и неприятным запахом, что мы с Сашей тут же от-прянули подальше на свежий воздух. Одного этого посещения нам хватило , чтобы удовлетворить наше любопытство на всю оставшуюся жизнь. Дело это происходило зимой, и я не думаю, чтобы такая работа была полезна для здоровья:нужно обладать могучим здоровьем, чтобы за несколько таких зим не подхватить туберкулёз.
Приходила осень, убирался урожай, и закрома заполнялись картошкой, луком, пшеницей своей и колхозной, которой колхоз рассчитывался с колхоз-никами за отработанные трудодни вместо денег.В погреб ссыпали картош-ку, морковь, свёклу; туда же ставили бочки или кадушки с квашеной капустой, с солёными огурцами. Пшеницу хранили в амбаре. Излишки лука и пшеницы везли на базар в Карсун или в Ульяновск. Надо заметить, что и туда и сюда ходили пешком. Дед рассказывал, как он ходил в Ульяновск с большой тележкой, нагруженной своим товаром для продажи. «Прикольно!», как сказала бы нынешняя молодёжь, не уступающая стари-кам места в городском транспорте.  На вырученные деньги покупали отрезы на платье, калоши, кирзовые сапоги, фуфайки и прочую мануфакту-ру. Дедушка мой всю жизнь свою проходил в фуфайках, другой тёплой одеж-ды он не знал.
Не знали бабушка и дедушка и отдыха. Сорокалетняя советская власть ничего не дала сельским жителям, она жестоко эксплуатировала де-ревню. Чтобы жить, надо было много работать. И не просто жить, а – вы-жить! Всю жизнь только одна работа! От зари до зари, до самой смерти, т.к. пенсии тоже не было!.. Только зимой можно было немного расслабить-ся, т.к. полевых работ в это время почти не было, кроме вывоза навоза на поля, да и день световой короткий. Техники в колхозах тогда тоже не было, чтобы заниматься ремонтом. Зимой работали в колхозе доярки и живот-новоды. Также работали три водяные мельницы, которые обслуживали один-два человека. Оставалось много времени, чтобы заниматься своим домашним  хозяйством. Вставали рано, т.к. в 4 часа утра надо было уже доить корову, которая громко и требовательно мычала в своём стойле. Сначала бабушка доила корову, потом готовила еду ей и телёнку, если он был, кормила их. Потом возвращалась в дом и затапливала печку, чтобы согреть дом и приготовить еду для всей семьи.Дедушка заносил в дом дрова для бабушки, очищал от навоза места содержания скота, убирал снег, делал новую подстилку для коровы, задавал ей сена…Воды в доме не было, водопро-вода в селе не было, за водой ходили километра за два к роднику. А вот воду для скотины скорее всего брали прямо из речки за огородом – так ближе.
После окончания утренних неотложных дел садились есть, т.е. кушать, завтракать. Я никогда не присутствовал в это время дня у них за столом, поэтому не могу сказать, что они ели по утрам. Разносолов, конечно, не было: про колбасу только и знали, что есть такой продукт, а про кофе, я думаю, и не слышали. Доступный продукт – молочная каша, да и вчерашние щи по утрам тоже были не редкость.
После завтрака в натопленную горячую печь бабушка сажала приготовленные хлебы. Как-то раз утром я захожу к ним в дом, карапуз 4-5 лет. Дедушка в фуфайке, валенках и в шапке стоял у «голанки» (так назы-валась круглая печка, «голландка», если говорить правильно), которую он только что затопил. В печке весело потрескивали дрова, дедушка только что раскурил свою самокрутку с табаком собственного производства и весело улыбался навстречу мне: «Здорово, Вовка – клеплёвка!..». (Что за клеплёвка – это осталось для меня неразрешимой загадкой). А дух от дедушкиного табака-самосада такой густой, тяжёлый, крепкий, и в то же время такой ароматный!.. Нынешние рафинированные жёны не вынесли бы этого запаха и одной минуты! «Поговорив» с дедом и раздевшись, я прошёл в кухню.Стол был уже вымыт и выскоблен ножом до бела. Бабушка  достава-ла из печи противни со свежеиспечённым хлебом. И этот запах домашнего свежеиспечённого хлеба я помню до сих пор!.. Бабушка отрезала ломоть и подала мне. Над хлебом ещё поднимался пар, а из мякиша то тут, то там выглядывали маленькие кусочки картошки. Я не любил эту картошку и всегда выковыривал её из хлеба, а бабушка с любовью и укоризной при этом ворчала на меня.
Иногда мне приходилось обедать в доме у дедушки. Бабушка доставала из печи большой чугун со щами, наливала из него в большое блюдо, которое и ставила посредине стола.За столом вместе со мной и Сашей обычно сидел только дедушка, иногда к нам присоединялся дядя Вася, тогда совсем ещё молодой человек. Делал он это как-то неохотно, как будто через силу, с кислой миной на лице и жалуясь на боли в желудке (жалуется до сих пор, а ему уже 82 года!).Дедушка, как глава семьи, начинал есть первым. У него была своя собственная деревянная ложка, которая всегда приводила меня в изумление: «Как это можно есть такой ложкой?». У нас-то в доме не было деревянных ложек! Поэтому, наверное, я и удивлялся. За дедушкой и мы приступали к еде. Я дотягивался своей ложкой до большого блюда, зачерпы-вал сверху наваристой жидкости и нёс ложку ко рту, держа её над куском хлеба, чтобы не пролить на стол. Дедушка периодически своей ложкой взбалтывал содержимое  общего блюда. Когда в блюде оставалось чуть меньше половины содержимого, дедушка командовал: « Таскайте мясо!», и первым доставал из блюда кусочек мяса. Однажды я получил дедушкиной деревянной ложкой по лбу за нарушение субординации за обедом. Было не бо-льно, но обидно: меня здесь вроде бы все любили и тут вдруг на тебе!.. Как-то всё это было так неожиданно , и я чуть было не заплакал…
Бабушка стояла рядом и смотрела на нас, как мы едим.
« Наелся, Митрий?»-спрашивала она дедушку, когда он поднимался из-за стола. Громкая отрыжка означала, надо полагать, положительный ответ, и бабушка больше ничего не спрашивала. А дедушка подходил к иконе и истово крестился, бормоча какие-то непонятные слова.Кстати: прежде чем сесть за стол, дедушка тоже совершал коротенькую молитву. За этой молитвой для меня скрывалась какая-то сокровенная тайна, это было какое-то космическое священнодействие,приводившее меня в трепет: «С кем это он разговаривает?» Я с волнением подглядывал за дедушкой из-за печки, стараясь вникнуть в доносившиеся до меня слова молитвы…
Щи были основным блюдом на столе у дедушки. Для подкрепления бабушка частенько подавала на стол молочную кашу. И только один раз, уже в конце 50х, начале 60х годов, я помню у них на столе жареную рыбу (по-моему это была камбала). Это был деликатес!..Бабушка не имела большого опыта в приготовлении рыбы, хотя, живя на Дальнем Востоке, рыба там должна была быть основным продуктом питания у них на столе. А в этот раз рыба у бабушки вся разварилась и раскрошилась, и бабушка свалила её большой кучей в блюдо и поставила нам на стол. Поедание рыбы вообще сложное дело, а в том виде, как это сделала бабушка, это вообще было невозможное для меня дело. Вылез я тогда из-за стола голодным…
Однажды летом бабушка накормила меня мурцовкой. Вы, конечно, не знаете, что такое мурцовка. Я тоже тогда впервые познакомился с этим блюдом. Берутся зелёные овощи: лук, огурцы, укроп и т.п. Всё это крошит-ся, добавляется хлеб и заливается обыкновенной холодной водой. Очень невкусно!..Хотя и , наверное, освежает в жару. В общем, что-то наподобие окрошки… И при такой еде люди ещё и работали от зари до зари!.. И ещё: бабушка и дедушка были люди верующие и соблюдали посты, о чём я тогда и не догадывался.
Вы скажете: а почему бы твоей бабушке не сделать тогда окрошки, нынешнее популярное летнее блюдо? То есть вместо воды использовать квас, добавить варёных яиц, мяса, сметаны… Но ведь это были 50-е годы, 40 лет Советской власти, настоящее крепостное право в деревне, колхозы и натуральное хозяйство для крестьян! Электричества в Потьме не было, о газе вообще не слышали. Русская печь готовила еду, обогревала дом, лечила от радикулита. Для окрошки требуется квас, который в домашних услови-ях готовится с использованием ржаного хлеба. В потьминском магазине хлеба никогда не было, его просто в село тогда не завозили. Тратить выпе-ченный дома хлеб на квас было непозволительной роскошью. Куры несли яйца, но они все уходили на выплату натурального налога. Да и сварить их было непросто: для этого надо было по крайней мере разжечь самовар, а это было долго и нудно. Мясо тогда ели только зимой, когда резали подрос- шего за лето телёнка или поросёнка. А летом мясо хранить было негде, т.к. о холодильниках тогда и не слышали. Хлеб,лук, огурцы, помидоры, молоко,-вот чем питались в то время сельские жители. А вы говорите: окрошка! Может быть от такой пищи и здоровее были…
«При царском режиме» в Потьме построили большую церковь в честь святого Димитрия Солунского. Почитание Димитрия Солун-ского по церковным канонам приходится на 8 ноября. И когда 8 ноября 1898 года родился мой дедушка, то естественно, его нарекли согласно святцам Дмитрием. День рождения моего дедушки отмечался всей семьёй за праздничным столом, совмещая семейный праздник с праздником государственным, ведь « 7 ноября-красный день календаря», день так называемой Великой Октябрьской социалистической революции. Один из таких дней я хорошо помню. За столом собрались дедушка, бабуш-ка, их сын Василий с своей Матрёной, мои папа и мама. Был кто-то ещё, но кто именно-я не помню. Возможно, это был « дядя Федя». Я почему-то тоже сидел за столом. Был ли тут мой брат Саша-опять же не помню, т.к. всё моё внимание было поглощено совершающимся действом. За столом шумно. Уже выпили не по одному стакану бражки. Песням нет конца.Запе-вал, конечно, мой папа, который всегда любил петь, Но пел только громко, как говорится. Вот он начинает «Хаз-Булат удалой», любимую песню дедушки, все дружно подхватывают, так, что слышно было даже на улице. А уж если пели «Когда б имел златые горы и реки полные вина», то дедушка и вовсе расчувствовывался. В конце песни по румяным щекам дедушки текли слёзы умиления. Опять наливают бражки, закусывают… И разговоры, разговоры… Вот я с удивлением вижу, как Матрёна ест селёдку: она ест её не со спинки, как это практиковалось в нашем доме, а с живота, одним движением губ и зубов снимая мякоть рыбы и оставляя  одни чистые рёберные косточки. Вот мама моя ест и нахваливает лапшенник (лапша, сваренная и запечённая в яйце с какой-то кашей). Стол уставлен блюдами с солёными огурцами, помидорами, хлебом. Скорее всего были тут и солёные грузди, и опята. Но во главе стола, конечно, «четверть» ( стеклянная посудина на 2,5 литра) бражки: мутной хмельной жидкости. И опять песни, опять разговоры до позднего вечера. И по домам тоже шли с песнями. И звенит над ночной Потьмой «Ах, Самара, городок…», из окон выглядывают удивлённые и весёлые лица односельчан: «Ермаковы идут…». Тихо, спокойно и всё родное вокруг…
У моего дедушки была ещё одна любимая песня-«Голубка», из какого-то латиноамериканского фильма, только с нашими словами. Об этой песне де-душка упомянул в разговоре со мной, когда мне было лет 12-13 и я приехал в Потьму в гости с родителями. Я тогда эту песню никогда не слышал, а дедушке хотелось иметь пластинку с её записью. К сожалению я тогда ничем не мог помочь дедушке.Жизнь заковала его мягкую лирическую душу в такие железные берега, что в селе дедушку за глаза звали Ермаком, а нас, всех его наследников, -Ермаковыми. «У-у, Ярмак!...» - во зле шипела его сосед-ка при очередной ссоре. «Ермак» значило сильный, крепкий, но и жёсткий, суровый человек, которого с его сильным характером не объедешь и не обойдёшь. Дедушку в селе уважали, но и в конфликт с ним старались не вступать: «Не свернёшь!».
Я никогда не видел моих родных пьяными, в том числе и дедушку. Весё-лыми – да, видел, но пьяными – никогда! Сейчас принято по субботам «отрываться» по полной программе, то есть напиваться до скотского состояния. В мои детские годы суббота была для моего дедушки тоже днём отдыха, но этот отдых носил патриархальный характер. До обеда в суббо-ту, как обычно, дела. После обеда топили баню. Причём в субботу баню топило всё село. В это время над селом устанавливалась какая-то нежная тишина, как во время какого-то общего священнодействия, и всё вокруг про-никалось ароматом топящейся бани. (Бани ведь топились дровами: берёзо-выми, осиновыми, липовыми, дубовыми, которые и давали такой приятный аромат. Ивсё село топило бани в один день и одними и теми же дровами. Вот и представьте, какой дух стоял над селом!)  Выражение лиц всех взрослых жителей села становилось светлым, добрым и спокойным, как будто все ждали какого-то чуда. Чистота приходила в каждый дом в суб-ботний день, омывалось не только тело, но и душа.
Баня затоплена. Дедушка неторопливо прохаживается по двору. А то выйдет на улицу и закурит самокрутку со своим доморощенным табаком. Присядет на брёвнышко и тихо-тихо молчит. О чём ты думал тогда, дедя? Бабушка в это время готовит для бани свежевыстиранное бельё. У бабушки в то время не было даже угольного утюга, какой был у нас, и она гладила бельё скалкой. «Как?»-спросите вы. Бельё раскладывалось на столе, скалка прокатывалась по нему, потом бельё накручивалось на скалку, и она с бель-ём в сильных бабушкиных руках много раз подряд прокатывалась по столу туда-сюда. Движения рук сильные и быстрые, так что слышен был громкий шлепок белья о стол при окончании движения «от себя». Всё это было для меня ново и необычно, я стоял рядом и следил глазами за бегающей туда-сюда скалкой.
Баня – дело святое, но надо было ещё встретить кормилицу-корову «из стада». И вот часов в шесть вечера со стороны Верха или со стороны Низа становятся слышны звуки приближающегося стада. Слышно издале-ка, т.к. корову тогда держали в каждом дворе и стадо было большое. Вот стадо выходит в Серёдку. Впереди огромный бык-производитель, он идёт неторопливо и грозно, как танк. Позади плетутся коровы. У каждой под животом качается огромное белое с желтизной вымя, вмещающее в себя литров двадцать молока. Бурёнкам тяжело, они громко мычат и торопят-ся домой освободиться от этой ноши. Пыль стоит столбом. И густой тяжёлый запах парного молока, так что хочется зажать нос и не дышать.Проходит немало времени, пока всё стадо не прошествует по центральной площади мимо дедушкиного дома и не скроется за клубом или за домом дедушки Горнова. Наконец-то дедушкина корова, подгоняемая Матрёной, чуть ли не бегом входит во двор и становится в своё стойло. Выходит бабушка с чистым ведром и белым полотенцем, и начинается дой-ка. Первые струйки молока звонко ударяют по стенкам и дну ведра.Но вот оно уже и полное. Подставляется второе…
Всё. Все дела на сегодня закончены. Можно идти в баню. Она к этому времени уже истопилась и продохнула от дыма и угара и готова принять в себя грешные тела своих хозяев…
Возвратившись из бани, дедушка садился за стол, на котором уже стоял до блеска начищенный горячий самовар. Тут же дедушку ожидали ва-зочка с вареньем из чёрной смородины и стакан с блюдечком. Начинается чаепитие, спокойное и неспешное. Дедушка наливает в стакан из большого чайника заварки, доливает из самовара кипятка и кладёт в стакан ложки две-три варенья. Стакан горячий, поэтому дедушка пользуется блюдечком, держа его перед собой на растопыренных пальцах. Дедушка посматривает в окошко и с шумом, с причмокиванием втягивает в себя из блюдечка горячий напиток. Ему жарко, по лицу стекают крупные капли пота, который он периодически отирает полотенцем. Вот выпит один стакан, другой, третий, но дедушка поднимается из-за стола только тогда, когда опусте-ет самовар. Не дождавшись конца чаепития, я убегаю на улицу…
Около клуба оживление. Сегодня будут показывать «картину». С Низа, с Верха, из Заречки, со всех концов моего родного села стекается к клубу ребятня и молодёжь. Сейчас дяденька Ноздрин заведёт свой бензиновый движок, который раскрутит динамомашину, и появится ток, от которого загорятся лампочки в клубе и заработает киноаппарат. Народ рассаживается по лавкам, гаснет свет в зале, и все взоры устремляются на экран. Я сижу на первой лавке, которая так близко расположена от экрана, что мне приходится высоко задирать голову, чтоб увидеть лохматую голову Емельяна Пугачёва, которую сегодня на экране отрубят, а то прямо передо мной только столбы эшафота, на котором происходит страшное действие. Рядом со мной на лавке расположились такие же дошколята и первоклашки. Включили свет: это закончилась одна бабина с кинолентой и киномеханик (всё тот же дяденька Ноздрин) заправляет в аппарат другую. В зале опять оживление, говор, смех ребятня зашевелилась, оглядывается назад на маленькое окошечко высоко в стене, из которого сейчас опять ударит луч света и чудо продолжится. Но вот Пугачёву отрубили голову, кино закончилось. Все расходятся:
молодёжь неторопливо, вразвалочку, закуривая на ходу; мальчишки и девчонки как горох рассыпаются в разные стороны и бегут домой. Уже смеркается. Закончился ещё один день моей жизни на этой прекрасной земле…
Прожив долгую жизнь, много ли радости испытали мои дорогие дедушка и бабушка? Может быть, дело и не в количестве этих ра-достей. Скорее всего так. Есть только одна большая настоя-щая радость-жизнь. И только одно большое горе-смерть. Сознавать себя сча-стливым от того, что ты живёшь, и радоваться этой жизни,-это не каждому дано.Почувствовать жизнь можно только в труде и в преодолении трудностей, сознавая при этом свою силу и родство с окружающим миром. Дедушка знал вкус жизни. Он много трудился в своей жизни, и труд прино-сил ему плоды, а вместе с тем и радость. Тянул ли он сети с рыбой из океа-на, пахал ли он землю сохой, косил ли он траву косой, строил ли он дом для своих детей,-всё он делал с азартом,с сознанием важности и нужности своего труда, и улыбка играла на его губах. Может быть благодаря труду дед мой сохранил до глубокой старости бодрость духа, силу и здоровье. Иначе как бы он мог прийти из своей Потьмы пешком к нам в Карсун в весеннюю распутицу, когда не ходили машины, в возрасте 80-ти лет?! В 1975-ом году, когда деду было 77 лет, я встретил его в Ульяновске: он прие-хал сюда продавать выращенный в своём огороде лук. В тот день я, сту-дент, прилетел из Архангельска и из-за позднего времени не мог уехать в Карсун, поэтому зашёл переночевать к дяде Коле в его «хрущёвку»на Восто-чном бульваре. А там сидит дедушка. Он долго распрашивал меня, очень удивляясь тому, как я смог за два часа преодолеть такое большое расстоя-ние. По доброте душевной он предложил мне десять рублей из своей выруч-ки. У меня хватило ума отказаться от денег, которые, во-первых, доста-лись ему тяжёлым трудом, а во-вторых, являлись необходимейшим подспорьем к пенсии в двадцать рублей, на которые тогда существовали сельские жители, бывшие колхозники.Может быть, дедушка и обиделся на меня, посчитав причиной отказа малость предложенной суммы, но и дать больше он по-видимому не мог. На эти деньги он жил весь год, никакой серь-ёзной помощи от детей он не получал. Прости меня, дедя, за то, что и я, уже начав работать, так и не одарил тебя хоть какой-нибудь малостью.
В 1961-ом году дедушка с бабушкой приехали в Ульяновск на свадьбу своего младшего сына Николая. Всё, что они смогли подарить молодожёнам, так это ведро солёных огурцов к столу. А что они ещё могли с пенсией в 12 рублей и налогами, которые не оставляли сельскому жителю ни молока-его сдавали в колхоз, ни яиц, которые шли в уплату натурального продналога. А дядя Коля, в общем-то неглупый человек, в нетрезвом виде всегда вспоми-нал это ведро с огурцами с какой-то укоризной, с обидой даже. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». А, может, он и не на отца обижал-ся, а на жизнь?..А как они, бабушка с дедушкой, были рады, что их Коля женится наконец-то и у него будет всё как у людей!.. Посмотрите-ка на свадебную фотографию 1961-ого года: бабушка так и светится вся, дедушка сидит с краю и улыбается как ребёнок от удовольствия. Вот они, пока все живые, весёлые и счастливые:бабушка Арина Дмитриевна, Николай Фёдорович, Михаил Фёдорович, их жёны Шура и Нина(?), дедушка мой Дмит-рий Степанович, молодые Николай Дмитриевич и Любовь Михайловна! Ско-лько тогда было спето песен, сколько было разговоров о потьминской жизни! Сколько было радости от встречи родных людей! Вечная вам всем память, дорогие мои старики!
Холодным декабрьским днём 1982 года, перед самым Новым Годом, опу-стили в землю гроб с телом бабушки; тёплым сентябрьским днём следующего, 1983-ого, года похоронили на Ишеевском кладбище Любовь Михайловну; 23 сентября 1984 года в непролазную грязь после холодного осеннего дождя отвезли в телеге на мазарки гроб с телом дедушки; вьюжным и морозным днём февраля 1986 года схоронили Николая Фёдоровича недалеко от могилы тёти Любы…Умерли все, осталась только эта фотография…




Глава 4. Отец.
 
Я не знаю, в каком году поженились Дмитрий Степанович Бородин и Арина Дмитриевна Сермягина, но 27 сентября 1923 года у них родился сын. Первенца назвали Иваном. Через 29 лет он станет моим отцом. Его босоно-гое детство покрыто мраком. Но похоже, что был он парень лихой. Когда пришло время, Ванька Бородин поступил в первый класс Потьминской семилетней школы, но уже во втором классе остался на второй год. В пер-вом же классе он начал курить.В школе по-видимому он думал о чём угодно, но только не об уроках. Дома Ванюху тоже видели редко. Да и никому и не было дела до школьных дел Ивана (школа вообще, наверное, представлялась его неграмотным родителям чем-то заоблачным и непостижимым;ходит Ванюха туда-и ладно!), забот и так хватало.
А отец мой вспоминал своё детство как счастливейшее время своей жизни, несмотря на голод, холод, безденежье, нищету сельской жизни во всех отношениях. При воспоминании тех далёких лет лицо отца светилось какой-то тихой радостью, и счастливая улыбка блуждала по его лицу. А пе-чальные, еле слышные нотки в голосе говорили о том, как бы ему хотелось вернуть то время и вновь оказаться в детстве. Если б мой отец был поэт, то он написал бы о своём детстве примерно то же самое, как и И. Суриков в своём «Детстве»:
«Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.»
Отец никогда не рассказывал о том, как он учился, но о том, как он развлекался, - это пожалуйста и сколько угодно!Наверное, это естествен-но.И «Детство» И.Сурикова-точная иллюстрация детства моего отца. И катание с великолепных потьминских гор на санках-ледянках до ночи, и снег, и мороз, и замёрзшие руки, так, что невозможно достать из штанов «стручок», чтобы справить малую нужду, и печка с «бабушкой седой», и «ветхая шубёнка», и лаптишки,- всё это было в рассказах моего отца о том,как ему было хорошо зимой. Потьминская молодёжь того далёкого вре-мени проводила долгие зимние вечера в «кельях». «Келья» - это изба, хозяйка которой, обычно одинокая пожилая женщина, пускала к себе в дом за определённую мзду, конечно, парней и девушек на «посиделки». Девушки здесь пряли, вязали; парни играли на гармошках, балалайках… Здесь делились новостями, шутили, смеялись, грызли семечки, плясали, пели. Наверное и курили. В общем: общались, как сейчас говорят. Здесь начиналась любовь, ухаживанья. Отсюда парни провожали девушек до дома. Помните кинофильм «Дело было в Пенькове»? В этом Пенькове молодёжь также собиралась в «келье», как и в Потьме. А в ногах у созревшей для люб-ви молодёжи путалась ребятня помельче. И среди них Ванюха, Ермаков сын. Здесь ему было интересно, здесь он учился взрослой жизни. Далеко за пол-   ночь возвращался он домой. «Ванюха, горшок с молоком там-то, хлеб там-то, щи в печке…»-сонным голосом с полатей встречала его мать. Наскоро поев, Ванюха лез на печку и счастливо засыпал. Этим и ограничивалось общение родителей с сыном. Какое уж тут воспитание, какая уж тут школа!.. Жизнь была лучшей воспитательницей и лучшей школой.
Посмотрите на картину В.Маковского «Игра в бабки»(1870 г.). Вот точно также играл и мой отец, Ванюха Бородин, Ермаков сын. Наверное, это была его любимая игра: он с такой любовью в голосе вспоминал, будучи уже пожилым человеком, эти свои козанки и то, как он их ловко бросал! С ранней весны и до поздней осени потьминские мальчишки большую часть времени проводили на улице: играли в «бабки», в «чижика», в «клёк», ловили огольцов в Семилейке (это речка в двух километрах от Потьмы), ходили в лес за ягодами, грибами, косили вместе с родителями сено, работали в огороде. Всем хватало работы: и взрослым, и детям. Но было и детство, иначе не вспоминал бы мой отец его с такой любовью.
Наконец кое-как закончена Потьминская семилетняя школа и началось стремительное взросление.
Где-то в 1939 году Иван вместе с родителями оказался в посёлке Славянка Приморского края. Здесь началась его трудовая биография. Наравне с отцом ходил в море за рыбой.
А тут война…Ивана призвали в армию и отправили на фронт. Воевал он связистом на Воронеж-ском фронте и дошёл до Румынии. Получил лёгкое осколочное ранение в руку, лежал в госпитале. Такие ранения считались среди солдат величайшей удачей и счастьем, т.к. давали возможность на какое-то время покинуть поле боя и отлежаться в тылу. Каждый день боёв уносил сотни, тысячи жизней, и мог оказаться последним днём и для Ивана, как в какой-то один из таких дней погиб Василий, мамин брат, лейтенант, сражавшийся на Сева-стопольском фронте. Госпиталь продлевал жизнь солдат, и они всеми правдами и неправдами старались задержаться здесь подольше, прежде чем снова оказаться в мясорубке. «Выжить любой ценой, выжить!»-и больше ничего. Голод, холод, нечеловеческая усталость,-всё это ерунда по сравне-нию с жаждой жизни.
И отец мой выжил. Может быть, потому, что ему не приходилось ходить в атаку с винтовкой наперевес, не бросаться грудью на амбразуру ДЗОТа, не ползти навстречу танку со связкой гранат. Он был на линии фронта, но чуть-чуть сзади этой линии. Он был связист и всю войну таскал на себе телефон и катушку с проводами. И я думаю, что связь он обеспечивал нормально, ибо медаль «ЗА ОТВАГУ» просто так не давали.
Были и ещё какие-то награды (см. фото: у моего отца-стоит справа-наградная колод-ка длинная, примерно на три награды).
Были и ещё какие-то награды (см. фото: у моего отца-стоит справа-наградная колод-ка длинная, примерно на три награды).
Стрелять моему отцу на войне приходилось очень редко. Он с улыбкой, даже со смехом рассказывал о том, как ему одна-жды пришлось убить немца. Где и когда это было-не помню, но дело было так. Приказа-но было рядовому Бородину доставить в расположение части ведро воды. Вскинув на плечо ружьё и взяв ведро, отец направился к протекавшему невдалеке ручью. Пробрав-шись через заросли кустарника и выйдя на берег ручья, отец скинул ружьё и уж совсем было собрался наполнить ведро водой, как вдруг услышал немецкую речь. Отец плюх-нулся на землю и затаился в кустах. Из своего укрытия он видит, как по противо-положному берегу к ручью подходят два немца. И тоже с вёдрами. Не долго думая, отец прицелился и выстрелил. Один немец упал, а второй, бросив вёдра, бросился наутёк. Быстренько наполнив вёдра водой, отец чуть ли не бегом поспешил назад. Если верить отцу, то это был единственный немец, убитый им за всю войну. Может быть , поэтому он и смеялся, рассказывая этот случай.
Дорогами войны отец прошагал аж до самой Румынии. Здесь отцу больше всего запомнилась кукурузная каша-мамалыга, с которой он позна-комился здесь впервые. Отца послушать, так ничего отвратительнее ма-малыги он на свете не едал. Но вспоминалась она тоже со смехом.
Без смеха отец вспоминал вшей, которые доводили солдат до полного изнеможения. От них спасались так. Зайдя в какую-нибудь деревню, раста-пливали печь в избе, в которой останавливались на постой. Когда дрова про-горали и печь разогревалась так, что рука не терпела, все раздевались дого-ла, и всю одежду, от портянок до шапки, совали в печь прокалить. После такой термообработки помытые солдаты одевали на себя вновь свою оде-жду, предварительно вытряхнув из неё погибших в жару печи вшей.Навер-ное, такой день был для солдат как праздник. Да и вообще: любой день, в ко-торый тебя не убили, считался как великий праздник.
Советская военная машина неудержимо катилась на Запад. В конце 1944-ого года уже всем стало ясно, что войне скоро конец и Победа не за го-рами.Но по-прежнему стреляли, по-прежнему рвались снаряды, бомбы, гра-наты. И каждый день убивали и гибли люди. А ведь как обидно умирать, не дождавшись победы! Инстинкт самосохранения обострился до предела. Поэтому, когда зимой 1944-ого года в часть, где служил мой отец, пришла разнарядка о наборе в военное училище, он тут же в числе первых написал заявление и был отправлен далеко в тыл, в город Киев, в военное артилле-  рийское училище. Здесь не было вшей, здесь Иван Бородин помылся в настоя-щей бане с мылом, постригся, оделся в новенькую курсантскую форму, здесь хорошо кормили, здесь он впервые за два года выспался в чистой постели, не слыша ни свиста пуль, ни разрыва снарядов.После ужасов фронтовой окоп-ной жизни это был настоящий рай. И самое главное: здесь не убивали! Обя-   занности курсанта Киевского военного артиллерийского училища отец добросовестно исполнял с января 45-ого по январь 46-ого года. Но связывать свою судьбу с военной службой отец не хотел. В январе 1946-ого года он был отчислен из числа курсантов и занял должность лаборанта в этом же училище, в которой
проработал до марта 47-ого года, когда был уволен из рядов Вооружённых сил, как говорится, вчистую. На земле и в душах людей вновь воцарился мир.
Пять лет отец не был дома, пять лет он не видел своего отца, мать, братьев. Душа его рвалась домой. Конечно, дом, именно его Дом, был в Поть-ме, а Славянка была временным пристанищем, где пока обитали родные ему люди. И отец помчался на Дальний Восток в Приморский край. Десять дней стучали колёса, десять дней трясся отец в переполненном вагоне, а душа его пела: «Живой! Живой! Живой!..» И мечталось пожить в мире, без всех этих пережитых ужасов войны, хотя бы лет пять для полного счастья. Это потом, спустя двадцать лет, отец вспоминал войну со смехом: и мамалыгу, и американскую тушёнку, и вшей, и единственного убитого им немецкого солдата… А пока в глазах стояли трупы вдоль фронтовых дорог, сгоревшие дотла деревни, развалины городов, груды искорёженного железа, бывшие когда-то танками и пушками, изрыгавшими смерть. Какое же это, наверное, счастье: возвращаться с войны живым! И с каждым днём пути война отодвигалась всё дальше и глубже на дно его памяти, а душа стано- вилась светлее и чище, как вода в ручье, по которому только что прошли коровы колхозного стада. Впереди была долгая жизнь длиною в пятьдесят два года…
Страна лежала в руинах. Промышленность разрушена, в деревне не-  хватка мужских рабочих рук. Талонная система распределения продуктов и промышленных товаров в городах. Поэтому, чтобы прокормиться, надо бы-ло быть ближе к этим самым продуктам и товарам. И, прибыв в Славянку, отец устраивается на работу на местный хлебокомбинат. Хлебное место по всем статьям: тут тебе и хлеб, и дрожжи, и мука, и сахар.Работникам хлебокомбината официально разрешалось выносить по окончании смены одну буханку хлеба. Но люди находили лазейки и способы и выносили больше. И не только буханки хлеба. Не отставал от людей и Ваня Бородин. Впервые за много лет в дедушкиной семье наелись хлеба. Но однажды разнёсся слух, что милиция будет ходить по дворам и изобличать «несунов», т.к. воров-ство достигло критических масштабов. И дедушка, чтобы спасти Ивана, кормильца всей семьи, от тюрьмы, съел килограмм дрожжей, которые Иван принёс накануне с хлебокомбината. Милиция вроде бы так и не пришла, а дедушка отделался лёгким расстройством желудка. Но страху натерпе-  лись. Мне кажется, именно с тех послевоенных голодных лет отец мой стал пользоваться непререкаемым авторитетом как со стороны своих младших братьев, так и со стороны родителей. Этот пиетет я наблюдал все после- дующие годы.
Этот ли случай с дрожжами послужил причиной-не знаю, но в июне 1948-ого года отец уволился с хлебокомбината и устроился на работу учи-телем физкультуры, рисования и черчения в местную семилетнюю школу, где и проработал до июля следующего года.
Жизнь в стране налаживалась. Отменили карточки, стали снижаться цены. И всё чаще и чаще стали приходить в голову моим героям мысли о возвращении на родину. Кто был инициатором-не знаю, скорее всего опять же Иван, но в конце концов эти мысли утвердились во всех головах. И вопло-тить в жизнь эту пока ещё мечту взялся, конечно, Иван, прошедший за свои неполные 26 лет, как говорится, огонь и воды, и медные трубы.
Летом 49-ого года отец снова в дороге. На сей раз путь его лежал на запад, в родную Потьму. Необходимо было оценить обстановку в давно не виданном селе, выхлопотать так называемый «вызов» всех Бородиных в родные места «в связи с нехваткой рабочих рук». Был и личный мотив: в Потьме оставалась Роза Сонина, на которую Иван Бородин «положил глаз» ещё до войны.
Приехав в Потьму, молодой солдат с медалями на груди произвёл должное впечатление и на Розу, и на председателя сельского Совета. Зару-  чившись словом невесты и с «вызовом» в кармане неутомимый Иван  « поле-  тел» на Дальний Восток. И здесь снова хотьба по кабинетам. Не так-то просто было в то время уволиться с работы или переехать с одного места на другое. Должна была быть очень веская причина, чтобы получить «от-  крепление». Тем более, что Бородины проживали на Дальнем Востоке по «вербовке» и на определённый срок, наверное. Звеня медалями, отец мой из одного кабинета шёл в другой: «хлопотал». Дошёл аж до депутата Верхов-ного Совета СССР во Владивостоке. И добился своего. В 1950-ом году Бородины снова поселились в Потьме и уже безвыездно прожили здесь всю оставшуюся жизнь.

 Глава 5. Сонины.

Мама, в отличие от отца, никогда не рассказывала о своей жизни, поэтому мои сведения  о её детстве, юности и молодости равны почти нулю. Она рано потеряла родителей: в 1947-ом году умер отец, в 1949-ом умерла её мать. Оставшись сиротой, вполне естественно было для молодой девушки принять предложение выйти замуж: появлялась опора, плечо, уверенность.А ведь была ещё младшая сестра Зинаида, тоже нуждавшаяся в материальной –и не только –поддержке. Она в это время заканчивала учительский институт в Ульяновске, в который поступила сразу после войны в 1946-ом году. И ведь закончила, и получила диплом! А время-то какое было – лихое послевоенное время!..Ни денег, ни одежды, ни еды!.. Вдовольможно было наесться советскому студенту того времени только дешёвой солёной кильки. И писать-то, наверное, не на чем было…Но молодо-  сть и упорство преодолели все трудности, и в 1950-ом году Зинаида получи-ла диплом учителя. Вся семья Сониных вздохнула с облегчением.
По распределению Зина уехала на работу в Красноярский край. Там и работала и училась в педагогическом институте. В родные места она вер-  нулась в конце 50х годов уже педагогом со стажем, хотя стаж этот она ни-кому доказать не могла, т.к. приехала в Карсун без трудовой книжки. Повторилась история Бородиных с их выездом с Дальнего Востока. В те строгие времена власть решала всю судьбу рядового человека. Она разреша-ла, она запрещала, она направляла, она казнила и миловала. В Сибири, как и на Дальнем Востоке, требовались людские ресурсы, специалисты. Туда было легко попасть, но выбраться оттуда было очень трудно. По-видимому, после бесплатной учёбы в Красноярском педагогическом институте надо было отработать по распределению в какой-нибудь глухой таёжной дереве-ньке. Но суровый климат и, главное, многолетняя оторванность от родных и близких заставили Зину бросить всё и уехать на родину. Мне остаётся только удивляться упорству и мужеству моей тётки, тогда ещё совсем молодой женщины. Карсунский районный отдел народного образования («рояно», как, бывало , говорила тётя Настя) смилостивился и направил «неблагодарную» З.М.Сонину на «исправительные» работы в глухую дерев-ню в 25 километрах от Карсуна – Русские Горенки. Здесь она встретила хорошего парня Виктора Говорухина, вышла за него замуж и родила дочку, которую назвали Людмилой. Вскоре Зинаида с мужем, отработав положен-ный срок, уехала на его родину в Тульскую область в г. Богородицк, где и про-жили всю оставшуюся жизнь. Там они и похоронены. Сейчас там живёт их дочь Людмила 1962-ого года рождения с двумя своими детьми, ещё одна моя двоюродная сестра, уже из рода Сониных.Видел я её всего один раз в год её рождения на руках у моей мамы в пелёнках, когда Зинаида приезжала к нам в Карсун. До сих пор помню тот тёплый летний день и мою маму, совсем ещё молодую, со счастливой улыбкой на лице, держащую на руках грудного младенца, свою племянницу… Наверное, мама мечтала иметь дочку, но не сбылось. А от мальчишек какая радость? Ни ласки, ни нежности от них не дождёшься… Одним словом – Бородины! А лучше и вернее – Ермаковы!
В последующие годы тётя Зина с мужем регулярно, чуть ли не каждое лето, приезжали в Карсун, но уже почему-то без дочки. Останавливались они, конечно, у тёти Насти, но и к нам заходили чуть ли не каждый день. Обязательно накрывался стол, доставалась заветная «белая», и тогда разговорам и песням не было конца. Виктор Говорухин был человек мягкий, доброжелательный, покладистый и весёлый, без амбиций. И моему отцу такой собеседник был как раз впору. Они подружились и даже переписыва-   лись. Как жаль, что не сохранились те давнишние письма!..После таких за-столий или нас провожали, если встречались у тёти Насти, или мы провожали Говорухиных и тётю Настю. Провожали друг друга далеко, чуть ли не до дома – не наговорились!.. Путь наш пролегал мимо карсунско-го кладбища. И если наступали уже сумерки, то тётя Зина начинала рассказывать «Страшную месть» Гоголя с его оживающими мертвецами, могилами и гробами (по образованию тётя Зина была словесник). Мы с Сашей настораживались и с опаской поглядывали в сторону кладбища. И никогда мы не думали, что здесь будут могилы самых дорогих для нас людей!..
Последний раз я видел тётю Зину у гроба моей матери, но лица её не видел. И помню только тихие сдерживаемые рыдания…Потом так же мол-ча, как и вошла, она ушла. В день похорон мамы я вообще никого не видел…
Тётя Зина – Зинаида Михайловна Говорухина(Сонина) – умерла 4.10.03 года. Дядя Витя – Виктор Ильич Говорухин – умер 1.06. 00 г.
Как-то так получилось, что начал я с младшей Сониной. Невместно, а потому вернёмся к началу. А начало было в далёком 1918-ом году, когда у Михаила и Елизаветы Сониных родилась дочка. Назвали её именем матери – Лиза. Про её жизнь и сказать-то нечего. Окончила 10-летку в селе Вальди-  ватское (3км. От Потьмы) и устроилась на работу учителем в село Кома-  ровка, тоже недалеко от родного села. И кто знает, сколько бы лет она месила грязь по дороге от Потьмы до Комаровки и обратно, но случилось чудо.А случилось как в песне: « На побывку едет молодой моряк, грудь его в медалях, ленты в якорях». И даже ещё лучше: к своим родителям в Комаров-ку в отпуск приехал молодой офицер. Люди в военной форме в то довоенное время были настоящей элитой советского общества. А женщин военная форма всегда привлекала и очаровывала, и тогда, и теперь.
И женское сердце Лизы Сониной также не осталось равнодушным к мундиру, к этим самым кубикам на воротнике, к поскрипывающим блестящим сапогам… Но, как оказалось, он уже был женат.
По-видимому Лиза в то время была не последней красавицей в округе, так как и Николай Харитонов, этот самый офицер, вдруг тоже положил на неё глаз. В конце концов не прошло и года, как Н.Харитонов увёз Лизавету с собой в дальние края, и стала она офицерской женой.
(Вот они на этой фотографии в то счастливое время: сидят слева направо Н. Харитонов и М.И. Сонин, стоят слева направо Лизавета и Настасья Сонины).
Родила ему дочку Зою и сына (не знаю имени). Помотавшись по гарнизонам, Николай и Лизавета осели в Полтаве(последнее место службы Николая), где и прожили всю оставшуюся жизнь и здесь же похоронены. Елизавета Михайловна Харитонова (Сонина) умерла в 1998-ом году в возрасте 80-ти лет. Мир праху твоему, тётя Лиза.
Видел я её всего-то один раз в жизни. Было это году в 65-ом. Опять же лето, тёплое солнечное утро. Я подхожу к дому тёти Насти (с кем – не знаю, но наверняка не один), открывается калитка, и на низеньком крылеч-ке появляется тётя Лиза: большая, толстая, в пёстром платье, и строго, с любопытством и еле заметной улыбкой смотрит на меня. И всё. Эта слишком далёкая планета лишь однажды приблизилась к моему миру на очень короткое время, так что я толком и не разглядел её, и вновь скрылась из глаз в просторах своей жизни , и, как оказалось, уже навсегда…
По-видимому в то время дети были основное богатство, и женщины рожали столько, сколько Бог давал. Тем более, что единственным средст-  вом избавления от беременности был аборт. Но для православного мира это было тягчайшее зло, а Бога по привычке всё же боялись, хотя большеви-ки и орали во всю мочь, что Бога нет, и религия есть опиум для народа.
Спустя меньше года после появления на свет Лизки, баба Лиза вновь забеременела и 10 января 1920-ого года счастливо разрешилась опять девоч-кой. Думаю, что Михал Иваныч не совсем был доволен своей женой: опять девчонка! Ребёнка назвали красивым именем Анастасия.
Я узнал о её существовании в конце 50х годов, когда мне было лет пять. Тогда, наверное, в первый раз, мама привезла нас с Сашей в Карсун. Тётя Настя жила в то время со своей дочкой Валей в доме какой-то дальней родственницы, которую все звали Тёткой. Образ тёти Насти в тот первый приезд мне не запомнился, т.к. всё моё детское внимание было направлено на дом и его старую хозяйку ( этой «старой хозяйке» было столько же лет, сколько мне сейчас). Дом был старый-престарый, в одну комнату, вросший по самые окна в землю. Никаких сеней не было, и жилая комната отделялась от улицы одной только дверью. Дом своим фасадом наклонился вперёд, насу-пившись, вспоминал свою прожитую жизнь и горестно вздыхал о грядущей судьбе. Бок о бок с этим старым домом достраивался уже новый дом, в который все Сонины с Тёткой и перебрались на следующий год, а старый дом сломали, перебрали и превратили его в сарай-курятник.
Хозяйка старого дома – «Тётка» - была с виду настоящая ведьма. Большая, седая, повязанная старым платком, из-под которого выбивались плохо причёсанные седые космы, в старом бесформенном платье, с большим беззубым ртом и какими-то пронзительными до страха глазами. Вдобавок ко всему она курила папиросы.
 Это меня очень поразило, т.к. до этого я не видел курящих женщин и тем более старух.Пальцы рук и ног Тётки были изуродованы какими-то шишками и вывернуты вкривь и вкось из своих суставов. Представьте ведьму из кинофильма «Вий» - и вы получите точный портрет нашей Тётки( на фото Тётка – справа).
Так её все и звали: тётка да тётка. Спустя много лет, когда я начал задавать вопросы, я узнал её имя: Анна Ивановна Долгова. Она рано овдове-ла и рано потеряла всех своих детей. А выходила замуж в юности за трою-родного брата то ли моего дедушки по отцу, то ли моего дедушки по мате-  ри. В общем-то чужой человек, но и не совсем. После войны она приютила у себя тётю Настю, за что она, конечно, была ей благодарна и прожила с ней до самой её смерти в 1985-ом году на 86-ом году жизни. Ровесница века, одним словом. Когда я подрос, оказалось, что Тётка вовсе и не ведьма, а очень даже милейшая старушка. На её лице всегда блуждала какая-то счастливая улыбка, и глаза излучали тихий добрый свет. Вот она сидит за столом с Иваном(моим отцом), оба покуривают папиросы «Север» или «Прибой»и разговаривают о жизни и политике. Отец мой всегда почтительно отно сился к старикам, и Тётку он звал не «Тётка» как все её звали, а по имени. Уважительно так произносил:Анна Ивановна. В 85-ом году отец мой похоронил тётку Анну Ивановну на Карсунском кладбище, собственноручно  из-готовив для неё и гроб, и небольшой деревянный памятник, а позднее и огра- ду для могилы. Так они и лежат теперь там оба, недалеко от своих домов и друг от друга. А мимо кладбища проходит дорога, по которой они частенько ходили друг к другу в гости.Теперь по этой дороге ходят другие люди, племя молодое, незнакомое…  Мир вашему праху, дорогие мои старики!..
Как-то так получалось, что моё внимание никак не хотело останавли-ваться на образе тёти Насти в то время. Всё время что-то мешало. Наш с мамой приезд из Потьмы в Карсун уже в 1958-ом году также не оставил в моей памяти её портрета. Зато запомнилось другое:весь дом был заполнен какими-то девчонками. Мы вощли в дом тёти Насти рано утром и застали ещё неубранные постели. Причём постели были и на кроватях, и на диване, и на полу. Меня толкнули в переднюю комнату, чтобы я познакомился. В комнате находились три девочки, одна уже очень большая. Я, конечно, сильно смутился, и не помню, чтобы я сказал этим девочкам что-то вразумительное. Это были мои кузины, т.е. двоюродные сёстры:Валя – дочь тёти Насти, на год меня старше, и дочери Ивана Михайловича Сонина, родного брата моей матери:Нина, на целых пять лет старше меня, и Зара, моя ро-весница. То, что это мои почти родные мне люди, я понял гораздо позднее, а тогда всё это прошло мимо моего сознания. В Моём мире им пока ещё не было места.Но «великое противостояние» трёх планет всё же состоялось.
Зара и Нина приехали в Карсун в гости конечно же не одни, а со своими родителями. Но ни Ивана Михайловича, ни его жены Сары Махмудовны я в тот день не запомнил и даже как-будто не видел. Больше судьба ни разу не сталкивала меня с Сарой Махмудовной, так что я знаю её лицо только по поздним фотографиям. Она умерла на своей родине в г. Майкопе 8.09.1988 года на 66-ом году жизни. А с Иваном Михайловичем я встретился ещё раз 30 ноября 1989 года, на другой день после похорон мамы. Он не успел прие-   ть  на похороны своей младшей сестры Розы из далёкого Майкопа (как не приехал он и на похороны своих родителей в далёких 40-х). Мы посмотрели друг на друга не более 5 минут, т.к. когда он вошёл в дом, мы с Галей уже одевались и собирались уже идти на автовокзал, и у нас на руках были про-  ездные билеты , а до отправления автобуса оставалось не более 15 минут. Короче: здравствуй и прощай!..
Но в тот день встречи троих Сониных со своими детьми я не запомнил ни одного взрослого лица. Осталась только (к счастью !) эта фотография. Кто снимал – не помню, хотя фотограф стоял передо мной, а я, наверное, смотрел на фотоаппарат и ждал, когда вылетит птичка. На фотографии весёлые улыбающиеся лица детей:Валя, Саша, я и Нина (слева направо). За-ра куда-то делась или не захотела фотографироваться. А жаль!.. Это было 50 лет тому назад… 50 лет!..
Конечно, это естественно, когда дети общаются с детьми, а взрослые – с взрослыми. У нас так и было. Когда мы приезжали в Карсун из Потьмы, то после бурных приветствий и ласковых слов при раздевании у порога ма- ма с папой усаживались за кухонным столом вместе с Тёткой, тётя Настя начинала накрывать на стол, а нас с Сашей сразу же провожали в переднюю комнату играть с Валей. Валя как воспитанная и гостеприимная хозяйка старалась нас занять: показывала своих «пуплят»-кукол, рассказывала об их жизни, предлагала сыграть в настольные игры. Когда нам с Сашей всё это надоедало, то мы одевались и выходили во двор, где нам всё было инте- ресно и ново.Так образ тёти Насти и оставался в тумане до нашего переез-да в Карсун, когда встречи с ней стали почти ежедневными, да и мы подрос-ли.
Подробности её детства мне также неизвестны (это всё отрицате-  льные следствия разобщения взрослых и детей). Потьминская семилетка, Коммуна, ужасные 20-е, 30-е годы… Но тем не менее после окончания школы в Потьме Анастасия Михайловна поступила в Ульяновский сельскохозяйст-венный техникум, который и окончила в 38-ом году. По распределению уеха-ла в Казахстан, где и проработала вплоть до окончания войны. Году в 46-ом вернулась в родную Потьму, но надолго здесь не задержалась. Уехала в Карсун, устроилась там на работу, поселилась у кого-то на квартире. Работала в РАЙЗО (районный земельный отдел), Райсельхозтехнике. По-  том перешла на работу в лабораторию «Сортсемовощ», где и проработала всю жизнь до выхода на пенсию.
Работая в РАЙЗО, тётушка близко сошлась с одним мужчиной. Это был некто Николаев Евгений.  « Ходок»  по-видимому, т.к. был при этом семейным человеком. Плодом этой грешной страсти и стала Валя, моя двою-родная сестра. Тётя Настя впоследствии никогда не выходила замуж и прожила всю жизнь одна, без мужчины, посвятив всю себя дочери. А этот Николаев умер очень рано. Валя видела его всего-то один раз в далёком детстве и, конечно, никаких чувств к нему не испытывала и не испытывает и сейчас. Валя носила фамилию ма-  тери, от отца у неё только отчество.
После смерти моей мамы, когда уже ничто не удерживало в Карсуне, тётя Настя уехала навсегда к Вале в Москву, где и скончалась в возрасте 87-ти лет 18 мая 2007 года от рака желудка. Похоронена она на Домодедовском кладбище сравни- тельно недалеко от дачи Чернышёвых-Сониных.
Живя в Москве, тётя Настя всё мечтала приехать в Карсун, заехать в Потьму, поклониться праху своих родителей , Вани, Розы, Тётки… Но не сбылось.
В последние годы жизни тоска и одиночество угнетали её душу. В марте 2005 года я получил от неё письмо.
 Она писала: « Я пережила всех сестёр и брата. Так мне всех жалко, осталась я одна…» (где здесь правильно поставить ударение: на местоимении Я или на слове «одна»?). Здесь и предчувствие смерти, и тоска о прожитой жизни, и жалость к умершим близким, и одиночество…
Мир твоему праху и вечный покой тебе, дорогая моя тётушка Настя, Настасья, Анастасия Михайловна!.. А в моей памяти ты осталась вот такой, как на этой фотографии примерно 1982 года, где тётя Настя с Валей и своими внуками Максимом и Леной.
Никто из ныне живущих Бородиных и Сониных не знает год рождения старшего из детей Михаила и Елизаветы Сониных – Василия. Знаем только, что он старше Насти. А вот по отношению к Лизавете – старше он её или младше – не знаем. Мы с Сашей пытались прояснить этот вопрос. В Книге Памяти Ульяновской области, в которой я покопался, записан Сонин Васи-  лий Михайлович, 1912 г.р., с. Потьма Карсунского р-на, призван в ряды СА в 1939 году, капитан, пропал без вести 27.12.1941 года. А Саша в Архиве Министерства обороны СССР  нашёл такую запись:Сонин Василий Михайлович, 1910 г.р., Куйбышевская область, Карсунский р-н, с. Патьма ( так записано: именно ПАтьма, а не Потьма, хотя в Карсунском районе есть только Потьма), убит в Севастополе 26.12.41 года. Место рождения, как видим, одно и то же, время смерти ПОЧТИ одно и то же (что такое разница в один день при тогдашнем делопроизводстве?). Я думаю, что это один и тот же человек. В Севастополе конца 41-ого года трудно было вести учёт живых и мёртвых. В том аду, который там творился, нелегко было заметить смерть одного человека, когда ежедневно гибли тысячи защитников морской славы России.
Что ж известно ещё? После голодного босоногого детства в Потьме Василий учился в Московской военно-политической академии, которую закончил перед самой войной. Женился на Марусе из соседнего села Вальдиватское, родилась дочка Галя.Как, наверное, радовались и гордились своим сыном Михал Иванович и Елизавета Николаевна! Но грянула Великая Отечественная и всё оборвалось… Не суждено было Василию увидеть Салют Победы. Он погиб в самом начале войны в Севастополе. Там и похоронен в братской могиле павших при оборо-не города. Никто из Сониных никогда не бывал в городе-герое Севастополе и не был на могиле своего брата. Да и где она, эта могила?.. Не искали…
А это Иван Михайлович Сонин. Его судьба сложилась более счастливо. Следуя по стопам старшего брата Василия, Иван также посту-  пил в военное училище в г. Оренбурге, которое и закончил, когда уже гремела война. Скорее всего обучение было ускоренное, учиться долго не пришлось, и уже в конце 42-ого года с погонами младшего лейтенанта Иван оказался в дейст-  вующей армии.
Ему повезло. Его не было ни в Сталинграде, ни на Курской дуге, ни в одном из тех котлов 41-ого и 42-ого годов, в которых варилось человеческое пушечное мясо. Западный фронт, где присходила решающая драка, был где-то далеко. Иван Михайлович всю войну прослужил на Кавказе. Здесь было тихо, после 42-ого года немцы сюда уже не совались. Но Бакинскую нефть всё же надо было охранять, что Иван Михайлович и делал.
Здесь, на Кавказском фронте, русский парень Иван из далёкого поволж-ского села встретил чернобровую адыгейскую девушку с необычным именем Сара, служившую санитаркой в медсанбате. Влюбился. Сара ответила вза-имностью, и с тех военных лет они уже не расставались всю жизнь. После войны Иван Михайлович продолжил службу в армии. Вместе с Сарой мота- лись по гарнизонам Советского Союза: Баку, Ивано-Франковск, Крым, Харьков… В Баку, где Иван Михайлович служил с 45-ого по 60-ый год, родили-сь у него с Сарой две дочери: Нина в 47-ом году и Зара в 52-ом. Выйдя в отс тавку, Сонины поселились в г. Майкопе, на родине Сары. Здесь и закончились их скитания на этой земле. Сара Махмудовна тихо скончалась в кресле перед телевизором 08.09.88г. Иван Михайлович умер от рака желудка 9 июля 2004 года. Похоронен в Майкопе, вдали от своей родимой Потьмы. Оста- вавшаяся ещё в живых старшая сестра Анастасия не смогла проводить его в последний путь: далеко добираться, да и годы её уже были не те, чтобы путешествовать. Круг замкнулся…

 Глава 6. Мама.

Моя мама -Роза Михайловна Сонина –родилась 29 января 1926 года. Скорее всего это по воле отца Михаила Ивановича ребёнка нарекли  таким необычным для русского села Потьма именем. Таким образом Михаил Ива-  нович как истинный большевик и интернационалист почтил память погибшей в 1919 году немецкой коммунистки-еврейки Розы Люксембург. То, что она еврейка, для Михал Иваныча не имело значения: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Революционная романтика ещё владела молодыми душами  в то время. Да, мне кажется, Михаил Иванович и не догадывался о принадлежности Р.Люксембург к племени христопродавцев. После смерти мамы оказалось, что православная церковь не принимает имя Роза к поми- новению. Наверное, такого имени нет в святцах…Вот так по милости своего родного отца моя мама не попала в лоно православной церкви и стала своего рода изгоем. А при жизни, которая началась и закончилась при Советской власти, мама не испытывала каких-либо проблем от своего име-  ни. Она никогда не состояла в партии, и, если бы она дожила до настоящего времени, я думаю, стала бы православной христианкой.
22 июня 41-ого года закончилось для мамы её счастливое босоногое и голодное детство:война! Это страшное слово прозвучало из большого дина-мика-тарелки, подвешенного в Серёдке на столбе около правления колхоза. Мужики нервно закурили, бабы завыли в голос. Все знали, что несёт с собой эта чума. Совсем недавно прогремела финская кампания, как называл по-газетному эту скоротечную войну мой дедушка Бородин. Свежи были воспо-минания о первой империалистической, гражданской войнах. Для детей всё это было когда-то и где-то далеко, куда уходили потьминские мужики и уже больше никогда не возвращались. Страшно…Мальчишки и девчонки тоже сначала притихли, посидели, подумали и….побежали по своим делам:   кто на рыбалку на речку Семилейку, кто играть в войну, а девчонки – доить коров в «стаде», ведь был уже полдень и коровы к этому времени уже нагу-  ляли полное вымя молока. В общем настроение у Розки Сониной было хоро-  шее: учебный год закончился – раз, каникулы – два, лето – три, в лесу поспе-вали ягоды – четыре, и, самое главное, на заборе у клуба висела афиша с названием нового фильма, который будут показывать сегодня вечером: «Свинарка и пастух». Наверное, про любовь!.. Роза с Зиной обязательно пой-дут сегодня в клуб смотреть эту картину, будь там где-то хоть какая война!.. Зинка, конечно, ещё ничего не понимает в любви, но и ей тоже инте-ресно посмотреть, как люди на экране целуются. Кино – это чудо! Мальчи- шки тоже придут вечером в клуб, но им больше нравятся фильмы про Чапа-ева и других героев Гражданской войны. Подумаешь: война!..Подумаешь: не-мцы!.. Да мы их!.. И вот уже мальчишки с Голошубихи рубятся деревянными саблями с мальчишками из Рожковки…
В общем всё бы ничего, да что-то мать стала часто плакать, и отец всё время хмурый и много курит. Конечно, Вася с Ваней, наверное, воюют, но они обязательно вернутся домой с победой, живыми!.. Ведь правда, мама?.. Конечно, девчонки, всё будет хорошо… А что же ты плачешь, мама? Так…
Не напрасно лила слёзы моя бабушка Елизавета Николаевна. Не обма-  нуло её сердце. В самом начале войны в Потьму пришла похоронка, извещав-шая о гибели смертью храбрых младшего лейтенанта Сонина Василия Ми-  хайловича при обороне города Севастополя. Где погиб, как погиб, где похоро-нен, -этого маленький клочок бумаги не сообщил. Груз «200» тогда не суще-ствовал, каждый день гибли тысячи людей, и военных, и гражданских. Какие уж тут цинковые гробы!.. Где погиб, где достала солдата вражеская пуля, там и оставался лежать он, и не всегда похороненным. Особенно так было в начале войны, когда Красная Армия была бессильна перед вражеской военной машиной и стремительно отступала на восток. Поехать в Севастополь никто из Сониных так и не сумел даже и после войны. Так и не поплакала моя бабушка Лиза на могилке своего дорогого сыночка-первенца Васи…
Слава Богу: война взяла у Сониных только одного Василия. Наверное, он был самый дорогой трофей той войны из детей Михаила и Елизаветы Сониных. А в Потьме таких похоронок было не один десяток, и бабы выли то в одном доме, то в другом всю войну…
Как сейчас говорят старослужащие: «Война войной, а обед по расписа-нию!..», так и тогда: надо было жить! Надо было работать в колхозе( «Всё для фронта, всё для победы!»), надо было как-то кормиться самим. А Розе с Зиной надо было ещё и в школе учиться. Так вот в голоде, в холоде в 43-ом году моя мама закончила школу. А с 15 января 1944 года мама уже работала учителем русского языка и литературы в Потьминской малокомплектной неполной средней школе. Какая-никакая, а всё-таки помощь родителям. Хоть и небольшие деньги получала мама на этой работе, но и они придава-ли молодой девушке уверенность в себе, позволяли нет-нет да и порадова-  ться какой-нибудь обнове, купленной в сельмаге. Хотя какие могли быть об-новы в сельском магазине во время войны?.. Я заходил в Потьминский сель-  маг и в 60-х, и в 70-х годах, и ничего приличного там не обнаружил. Хотя, конечно, запросы девушек 40-х военных лет были гораздо скромнее, чем у де-вушек 70-х. Во время войны в Потьме радовались любой мануфактуре, а «отрез» на платье был скорее всего пределом мечтаний.
Вот так, работая без отпусков и выходных, зимой в школе, летом в колхозе за «палочки», дождалась Роза победы. Вернулся с войны живым и не-вредимым брат Иван. Потьма обрела вновь мир и покой, хоть и «с сединою на висках».
Закончилась война, вернулись с фронта солдаты-те, кому посчастли-вилось выжить, высохли бабьи слёзы, страна возвращалась к мирной жизни.  Мужики тяпали топорами, отстраивая обветшавшие за годы войны избы;  бабы радостно забеременели и ходили по Потьме «в положении»; довоенные детишки, подросшие за четыре года войны, побежали в школу, где их встре- чала молодая учительница, вчерашняя школьница Роза Михайловна Сонина.  Проработав два года учителем, мама решила посвятить школе всю свою   жизнь, и 30 июля 1946 года она стала студенткой-заочницей Ульяновского учительского института на факультете русского языка и литературы.
К сожалению мама так и не получила диплом учителя. Заочно всегда трудно учиться, особенно сельскому жителю, да ещё в условиях послевоен-  ной разрухи, когда приходилось много работать, чтобы просто физически выжить. В 47 году умер отец, Михал Иваныч, и вся тяжесть ведения домаш-него хозяйства  обрушилась на хрупкие женские плечи. Ведь в доме Сониных остались одни женщины. А чтобы прокормиться, надо было обработать 40 соток огорода, надо было содержать скотину, которая тоже требовала еды, надо было просто работать за «палочки» в колхозе, чтобы избежать репрессий. Какая уж тут учёба!.. Но тем не менее и Зина уже училась в Уль-яновском учительском институте очно, и мама тянула лямку на заочном отделении. Совсем плохо стало в 49-ом году, когда умерла мать Елизавета Николаевна. Моя мама осталась одна: Зина совсем молодая, ей надо было заканчивать институт, а Ваня, Настя и Лиза далеко со своими проблема-  ми. Ваня даже не приехал на похороны матери, и я никогда не слышал, что-бы он хоть как-то помогал своим сёстрам в это жуткое время. Институт отходил на второй план. Последний зачёт моя мама сдала 15 июля 1952 года на третьем курсе и больше уже к учёбе не возвращалась…Как память о тех далёких днях у нас в доме сохранялась мамина зачётная книжка, а на эта-  жерке долгие годы ещё стоял учебник «Введение в языкознание» верного сталинского пса Г.Ф.Александрова. С фотографии на меня глядит совсем молодая девушка с двумя длинными косами. Взгляд прямой, открытый, уверенный. Спокойная сила в этих глазах, глазах человека, много уже пере-  жившего, много уже поработавшего. А ведь маме здесь всего-то двадцать лет! И вся жизнь впереди!.. А незаконченное высшее образование позволило маме до самого переезда в Карсун в 1961 году работать учителем русского языка и литературы в Потьминской неполной средней школе.
Несмотря на все жизненные неурядицы, к Розе Сониной, как к любой другой девушке её возраста, должна быыла прийти в конце концов любовь. Но была ли любовь? Никогда во всю свою жизнь мама не обмолвилась ни еди- ным словом о своих чувствах того времени, времени прекрасной юности. Не отличаясь особенной красотой, Роза всё же была девушка видная: высокая, стройная, с толстыми косами до пояса. Наверное, и на неё заглядывались Потьминские парни, и были ухаживания, и прогулки под Луной по бережку тихой речки, и робкие поцелуи, и просто посиделки где-нибудь на брёвнах тёплыми летними вечерами с танцами и песнями под гармошку… И мечты о любви, конечно. Какая девушка не мечтает о любви?! И не с отцом своих будущих детей, которого вообще не было рядом в то время,-это наверняка! Но умер отец, уже болела мать, работа, учёба в институте, домашнее хозяйство,-всё это сдерживало порывы юной души, жаждавшей любви. До-  подлинно известно, что, когда к Розе Сониной посватался Иван Бородин, она ему отказала. И скорее всего не потому, что недавно умерла мать и в доме стояла мертвящая тишина траура. Иван, как сугубо практичный че- ловек, пришёл с предложением жениться. Враг всякой романтики, чёрствая душа, опалённая огнём прошедшей войны, он мог предложить руку, но не се-рдце. Да: рука сильная, надёжная, плечо крепкое, опора… Но ещё не развея-  лись мечты о любви, ведь Розе только 23 года!.. Одиночество, лютый враг любой молодой девушки, холодными тисками сжимало сердце, давило на плечи и гнуло к земле. Лиза уже замужем, Ваня тоже женат, Настя с Зиной далеко,-что делать ей одной в старом родительском доме? Сначала отказ, потом обещала подумать… Страх остаться одной-с одной стороны, на-  стойчивость-с другой, в конце концов привели Ивана Бородина и Розу Сони- ну в Потьминский сельский Совет для регистрации брака. Свершилось зто чудо летом 1949 года.
Возвратившись из Славянки, Иван Бородин зажил семейной жизнью с Розой, поселившись временно почему-то на квартире у какой-то своей даль-ней родственницы. Остаётся загадкой: почему они не жили в опустевшем доме Сониных?
Согласно записи в трудовой книжке, 10 февраля 1950 года Иван Дмит- риевич Бородин стал заведующим клубом в Потьме. Должность незавидная, но за эту работу отец получал заработную плату деньгами, тогда как колхозники вообще не видели денег, работая за «палочки» в учётной книжке бригадира, отмечавшего таким образом трудодень колхозника. Надо ска-  зать, что отец мой никогда не работал в колхозе и никогда не был колхоз- ником, и я даже думаю, что здесь играли роль не только материальные, но и какие-то принципиальные соображения, учитывая его слышанные мной вы- сказывания о коммунистах, которых он презрительно называл коммуняка-ми. В должности зав. Клуба отец проработал до 14 октября 1950 года. В это время Роза уже была беременна Сашей и надо было обзаводиться собственным жильём. В конце 1950 года, скопив немного денег, Иван и Роза Бородины покупают дом, где и прожили следующие десять лет.




               
 Глава 7.  Дом на горе.

Сейчас когда я уже почти старик и стою одной ногой в могиле, мне кажется, я бы всё отдал, чтобы хоть на минутку вновь оказаться в этом доме!
Вот он, мой родной дом, стоит передо мной на фотографии 1954-ого года, сделанной Виктором Степановичем Сониным, двоюродным братом моей мамы в очередной его приезд в Потьму. Виктор Степанович, как военный человек, офицер, был вполне обеспеченный человек по тем временам, бразованный, имел фотоаппарат и любил фотографировать. Он любил свою родную Потьму, не забывал оставшихся здесь родственников и перефотографировал, наверное, всех своих бывших односельчан. Огромное спасибо ему за эти снимки! Ведь прошло уже 55 лет, а есть на что посмот-реть. И вспомнить!
В июле 2008 года я вместе со своей двоюродной сестрой Леной ездил в Потьму и посетил родные места. Всё заросло бурьяном, и только горы, кажется, те же самые…
Тщетно пытался я нащупать ногами среди непроходимого бурьяна ту маленькую терраску, на которой стоял наш дом на склоне горы. Давно уже ник-то не ездил по дорожке, которая вилась у подножия горы мимо нашего дома в сторону «фермы» - молочнотоварной фермы(МТФ) –и её тоже не стало. Исчез слица Землитополь под горой, когда-то такой могучий, к которому мама привязывала нашу любимицу корову Жданку. От тропинки, спускавшейся от дома к родничку и далее к дому дяди Феди, не осталось и следа. Время стёрло все следы пребывания здесь человека. Только родничок по-прежнему выбивался из земли на том же самом месте у подножия горы и наполнял вкусной холодной водой небольшой сруб на месте нашей «часовни». Я испил той водицы…
Я не думаю, что это был единственный дом, который можно было ку-  пить тогда в Потьме. Скорее всего и здесь сказался характер моего отца. Отец не остался в армии, потому что он не любил подчинение, не любил ходить строем, жить по чужому уставу. Жить «в улице»-это значит сосе ди справа и слева, это уже подчинение каким-то правилам, зависимость, это значит быть как все. И всё на виду:и твоя бедность, с которой отец ни-как не хотел смириться, и твой быт, и твоя семья… Наверное, отец хотел быть в глазах людей и умнее, и богаче, и состоятельнее, и выше в конце кон цов. И дом на горе вполне отвечал таким запросам. Он стоял на отшибе, а на расстоянии всякие мелочи уже не видны, и для любопытных глаз и ушей он не доступен. И хоть не очень высоко, но всё же он возвышался над всей Потьмой, а это тоже подпитывало как-то гордость и самомнение отца. Орлиный характер отца требовал орлиного гнезда, чтобы оттуда, с рас-  стояния, с высоты гордо и независимо взирать на мир. Наш дом скорее был похож на ласточкино гнездо, прилепившееся на склоне горы, но ведь и отец-то был не такой уж орёл!.. А как здорово было, наверное, спускаться из на шего «поднебесья» в мир, к людям… И потом снова «взмывать в заоблачную даль, в недоступное гнездо на скалах»…Смешно, конечно, но всё же отец мой сделал тогда правильный выбор, и наш дом «на горе» навсегда остался в мо-ей памяти.
Дом был по-видимому довоенной постройки. Сложили его когда-то из тонких осиновых брёвен, и зимой в доме было скорей всего прохладно. К тому  времени, как я УВИДЕЛ его, многие брёвна сруба уже потрескались, пакля между брёвнами где сгнила, где вылезла; штукатурка на завалинке места- ми обсыпалась, оконные рамы рассохлись и перекосились, солома на крыше почернела от времени. Отец не прилагал усилий к благоустройству дома, рассматривая его как временное жильё. Но жить в нём было можно, и мы прекрасно прожили в нём целых десять лет. Я думаю, что эти годы были самыми лучшими в нашей жизни, не только для детей – детство всегда прекрасно! , но и для наших родителей. Ведь здесь прошла их молодость, здесь у них родились дети…
В дом можно было попасть или через «парадный» вход, или через «чёрный». «Парадный» вход начинался на крылечке в две ступеньки с фасад- ной стороны. Открыв «парадную» дверь, попадаешь в сени-длинный тёмный коридор, заканчивавшийся двумя дверями. Одна дверь вела во внутренний двор тоже под соломенной крышей, другая – в жилую комнату. Сени были узкие и тёмные, в них всегда стояла лавка для вёдер с водой. Наружная стена сеней была дощатая, доски от времени рассохлись, и то тут, то там сквозь образовавшиеся щели в сени проникал дневной свет, что было есте ственным освещением этого тёмного коридора, в котором я не любил заде-рживаться. Разве что иногда я сквозь щели подглядывал за нашей соседкой Манькой Маркушиной, которую я почему-то не любил и побаивался.
Жилая часть дома состояла из одной комнаты общей площадью не более двадцати квадратных метров. На этой площади размещалась и кухня и так называемая «передняя», отделённые друг от друга небольшой печкой для обогрева (поттопок, как мы её звали ) и самодельным платяным шкафом. «Поттопок» примыкал к сенной стене дома, шкаф-с другой противо- положной; между ними оставался узкий проход без двери.
Таким образом по- лучалась отдельная жилая комната – «передняя». В «передней» размеща лись односпальная супружеская кровать с панцирной сеткой у сенной стены, самодельный диван с дерматиновым верхому противоположной стены, на котором спали мы с Сашей, комод спереди (тоже самодельный), небольшая тумбочка(фанерная) и два стула. Над комодом висело зеркало, украшенное полотенцем с вышивкой, доставшееся маме по наследству от родителей. В углу над диваном на полочке стоял радиодинамик. На полу лежал са модельный половичок. Потолки в доме были низкие, не более двух метров с небольшим.
Стены дома внутри были оштукатурены и побелены. Над родительской кроватью на гвоздиках висел «ковёр» из ситцевой ткани с набивным рисунком в виде золотых листьев. Глядя на эти листья, моё воображение почему-то рисовало сидящего медведя – так они были похожи. Стена над диваном была голая, без «ковра», высокая спинка дивана предохраняла нас от соприкосновения с холодной стеной.
Окна с фасадной стороны были обращены на юг, два окна на боковой стене – на восток, поэтому в доме всегда было светло. В тёмное время су-ток единственным источником света в доме являлась керосиновая лампа, одна на весь дом. Поэтому светло более-менее  было или на кухне, или в «пе-редней», куда лампу переносили по мере надобности. Наверное, я рано ло-  жился спать и поздно вставал, т.к. в памяти сохранилось лишь несколько эпизодов из моей жизни в ночное время, а бодровствовал я в основном при дневном свете. Вот один из них:на кухне за столом сидят мама – она прове-ряет ученические тетради, папа – он перерисовывает маленькую картинку из какой-то книжки на большой лист бумаги как наглядное пособие для учительницы-мамы в класс, и я, наблюдающий с большим интересом за ри-сованием. Над столом на гвоздике висит керосиновая лампа, от неё исходит лёгкий аромат керосина. Её яркий свет жёлтого цвета освещает эту прямо рембрандтовскую картину. Саши опять не видно. Где он? Спит или ещё не пришёл с улицы?
В другой раз при свете этой же керосиновой лампы мама рассматри-вала мой глаз, когда я чуть было не выткнул его своей лыжной палкой. И ещё один эпизод, последний: осень, за окном льёт дождь, уже темно, на кухне зажгли лампу. Вдруг в дом входит какой-то мужчина в офицерской плащ-палатке и куда-то уводит Галю, мою двоюродную сестру, дочь Василия Михайловича Сонина, тогда ещё совсем молодую девушку, надо полагать, приехавшую к нам в гости.
Больше половины кухни занимала русская печь. На её горячих кирпичах сверху грелись в зимние холода и отдыхали. В ней готовили еду. Однажды, когда мамы не было дома(что случалось очень редко, только если маме надо было поехать по учительским делам в Карсун или в Ульяновск), папа решил накормить нас с Сашей тушёной картошкой. В мамином кухонном хозяйст-ве имелась чугунная гусятница, в которой и готовили картошку. И вот пришло время обедать. Мы с Сашей уселись за стол, взяли в руки ложки. Па-па достаёт из печи эту самую гусятницу, открывает крышку, а там вмес-то румяной и вкусно пахнущей картошки, как обычно было у мамы, виднею-тся какие-то чёрные угольки. Картошка подгорела основательно и сверху и снизу, съедобной осталась только середина. Нам с Сашей хватило, чтобы наесться, а что ел в тот день папа-я уж и не помню. Кулинар папа был ни-  какой, и кроме яичницы у него ничего не получалось. Да он и не пытался что-либо изменить в этом вопросе. Домашние дела, как то: готовка еды, стирка и т.п.-вызывали в нём только раздражение и отторжение. Его работа внутри дома ограничивалась веником, которым он тщательно подметал пол.
Печь служила и медицинским целям. Однажды папа по-видимому про- студился и у него заболела поясница. Ему посоветовали погреть спину в пе-чи. Папа влез в нагретую печь, улёгся на спину так, что только одна голова торчала из чрева печи. Я всё это видел и мне было немножко жутко( а вдруг он там сварится в этой печке!) и удивительно…
Кухонька была, но что в ней готовилось, и что мы ели – не помню. Конечно, основную часть питания составляли продукты собственного, так сказать, производства. Куры давали каждый день свежие яйца и иногда – по праздникам – мясо. Корова Жданка – это молоко и масло. Не помню, чтобы у нас были телята от Жданки. Масло мама взбивала сама. Это называлось «пахтать масло». В деревянный цилиндрический сосуд наподобие большого стакана размером примерно 50 на 15 сантиметров заливалось свежее моло-ко, а деревянным поршнем оно взбалтывалось до образования масла. Продо-лжалась эта операция довольно долго, час-два. И вот наконец мама доста-ёт из этого самого цилиндра небольшой круглый шарик соломенного цвета-масло. Наверное, эта операция повторялась регулярно по мере надобности масла, но запомнил я маму за этим занятием один раз.
Иногда наши родители (а , может быть, это и было-то всего один раз!) откармливали поросёнка. Но запомнил я не то, как рос поросёнок, а то, как этого поросёнка превратили в мясо.
Случилось это в начале зимы, когда уставились уже первые небольшие морозы. По-видимому, мой отец раньше никогда не делал такие дела, поэто-му резать поросёнка он пригласил своего отца, моего дедю. Было это году в 57 – 58 –ом, отец мой был тогда ещё совсем молодым человеком, и дедушка тоже был ещё в силе.Отец мой, наверное, мог бы это сделать и сам, без помощников, но, хоть он и прошёл три года войны с её смертями и кровью, не решился. Одно дело стрелять и убивать врага, чаще всего на расстоянии, и другое дело убивать животное, которое более полугода росло в твоём доме, за которым ты ухаживал и которому ты чесал за ухом под его блаженное хрюканье. Дед же мой относился к домашним животным чисто утилитарно: это-мясо, да и руку он набил на этом деле за свою долгую и тяжёлую жизнь.
Орудием убийства являлся штык –нож от немецкой винтовки, кото-  рый отец каким-то образом принёс с войны. В те суровые времена за хране- ние холодного оружия – а таковым, конечно, и являлся этот штык-нож – можно было запросто схлопотать несколько лет лагерей в отдалённых местах. Но тем не менее этот штык-нож существовал в нашем доме, вы-  зывая постоянное беспокойство дедушки за судьбу моего отца. А отцу мое-му после ужасов войны уже по-видимому ничего не было страшно. Когда же мы уезжали из Потьмы, отец мой оставил этот нож дедушке для его хозяй-ственных нужд, но из страха быть уличённым в хранении холодного оружия дед им совсем не пользовался и даже закопал его в конце концов в навозную кучу на «задах» своего двора. Прошло уже 50 лет с тех пор, но, может быть, он так и лежит там же, где был закопан, в целости и сохранности, учитывая немецкое качество. Нож этот, когда я его видел, всегда вызывал во мне восхищение: блестящее, широкое, длинное, около 30 сантиметров, ле-звие, рифлёная рукоятка из твёрдой резины. Но видел я его очень редко и так ни разу и не прикоснулся к нему. Куда его прятал отец от нас – так и осталось для нас с Сашей тайной за семью печатями.
В тот день, в воскресенье, я не отходил от дома, я уже знал, что будут «резать поросёнка». Не знаю, что мной двигало:то ли жалость к этому милому животному, то ли простое любопытство к никогда не виданному мной действу. Наконец явился дедя – «палач». На нём как всегда чёсанки с калошами, старенькая фуфайка, шапка-ушанка с засаленным кожаным вер-хом. Постояли, покурили, поговорили. Жертва хрюкала где-то рядом. Дедя деловито потрогал лезвие ножа своим толстым жёлтым ногтём и по-видимому остался доволен. «Борька» по-прежнему не подозревал о своей близкой кончине, топтался с нами рядом, постукивая своими копытцами по деревянному полу двора. Если не ошибаюсь, поросёнок был небольшой, килограммов 50-60, так что двум взрослым и сильным мужикам не стоило большого труда завалить его. И вот уже дед своим левым боком лежит на поросёнке, придавив его к земле, а тот визжит благим матом. Левой рукой дед заворачивает морду поросёнка к спине, а правой с ножом режет ему горло. Поросёнок визжит душераздирающе, дёргается изо всех своих сил, кровь хлещет у него из горла, дед матерится… Больше ничего не помню. То ли я убежал со двора от ужаса, то ли меня просто прогнали. На другой день в доме у поттопка появился ящик с солёным салом…
В то время жители советской деревни кормили себя сами. Конечно, как и в любом другом большом селе, в Потьме был небольшой магазинчик сельской потребительской организации («СельПО»), в котором можно было купить городские продукты:сгущёнку, конфеты, рыбу, печенье, сахар, чай, соль, мыло, спички, керосин, ну, в общем-предметы первой необходимости. Не помню, чтобы в магазине продавался хлеб. Покупательская способность сельского населения была на очень низком уровне, т.к. колхозники денег не получали вовсе. Деньги у них появлялись только от продажи зерна, полученного в конце года за трудодни, или овощей-картошки и лука-с собственного огорода. Кроме того, правом покупки товаров в этом сельском магазине об-ладали только пайщики сельского потребительского кооператива, у которых на руках была членская книжка с наклееными марками членских взносов. У мамы была такая книжка. Скорее всего такая же книжка была и у папы. И в доме были хоть какие-то, но деньги. Поэтому по сравнению с колхозниками мама и папа были активными покупателями, вернее-только мама, т.к. папа ни тогда, ни после никогда не ходил в магазины. Я не помню, чтобы мама пекла хлеб дома, но где-то она его всё-таки брала, покупала? Значит, хлеб всё-таки продавался в Потьминском магазине?! Может быть, в школь-ном буфете? Да, в школе был буфет, но что там продавали – не помню. Буфетчица Сапрыкина жила рядом со школой. Однажды мы с мамой зашли к ней в дом и купили у неё пряников. Что это была за продажа на дому-не знаю. Вот на одну чашку весов она поставила гирьку, на другую наложила пряников. Когда весы уравновесились, Сапрыкина ловко так свернула боль-  шой кулёк из газеты «Красная жатва», которую ей дала мама, и ссыпала в него пряники. Примитивные весы, никакой упаковки, антисанитария…
Посещая учеников на дому, мама иногда брала меня с собой.И вот мы с ней идём по селу. Зима, мороз, дым из труб стоит столбом. Мы заходим в один дом, в другой… Дошли до самого конца Верха, и здесь тоже оказался ма-ленький магазинчик. Заходим. Небольшое тёмное помещение, в дальнем углу тускло горит какая-то лампа.За прилавком стоит продавец-большая весё-лая женщина. В магазине никого, кроме нас, и она нам очень рада, т.к. ей одной скучно. На полках за спиной продавца стоят какие-то банки, на одной из них нарисована женщина, кормящая грудью улыбающегося младенца. Скорее всего это было какое-то детское питание. А на прилавке лежит большая замёрзшая рыбина, длинная, толстая, с огромной головой,-как бревно. Наверное, это был сом. Лежал он целый, неразрезанный. Народ в Потьме жил тогда очень бедно и такой деликатес был ему не по карману…
А мама моя всю жизнь до страсти любила солёную селёдку. Но побало-вать себя этим «деликатесом» ей случалось очень редко, живя в Потьме.Од-нажды-дело было летом-наша соседка баба Шура каким-то образом заиме-ла селёдочку. Мама, узнав об этом, не могла удержаться и договорилась с ней об обмене (почти совсем как в басне И.Крылова «Ворона и лиса»). Быстренько собралась и побежала в лес за грибами. Лес, как я уже говорил, был совсем рядом, километра полтора-два от дома. День был тёплый, хоть и пасмурный. Мы с Сашей чем-то занимались, не отходя от дома. Прошло совсем немного времени, и вот мама уже возвращается из леса. Мне из-под горы видно её, торопливо спешащую по верху горы к дому с корзиной в руках:то ли маме не терпелось отведать селёдочки, то ли мама боялась попасть под дождь, то ли беспокоилась за нас, своих оставленных без присмотра детей. Бартерная сделка состоялась, и вот уже мама лакомится за столом селёдкой с луком и маслом. Досталось, конечно, и нам с Сашей, но мы, как и все дети, больше любили сладкое, чем солёное.
Прожиточный минимум в деревне всегда определялся наличием коровы. Есть корова-с голода уже не умрёшь, будешь жить. Нет коровы-пойдёшь по миру побираться. Хотя даже мне сейчас трудно понять такое значение ко- вы в сельской жизни, а что уж говорить о нынешних городских поколениях. У нас это была Жданка. Появилась она у нас ещё до рождения Саши, когда па-па с мамой начинали жить своим домом и обзаводились хозяйством. Когда я подрос, Жданка уже была в солидном возрасте, а папа с мамой сетовали на маленькие надои. Но мы все её очень любили. Тихое смирное животное с большими влажными глазами, грустными и задумчивыми, - как её было не любить!.. Место в стойле у неё всегда было чисто убрано, это делал папа рано утром, когда мы с Сашей ещё спали. Летом Жданка все дни проводила на выгоне в стаде. В это время она и доилась два, а то и три раза в день, в отличие от зимы, когда мама в день надаивала молока не больше ведра. Од-нажды мама взяла меня с собой на дневную дойку.Стадо расположилось на отдых на берегу маленькой речки Семилейки, протекавшей километрах в двух от Потьмы в сторону Больших Посёлок. На небе ни облачка, жара, зер-кальный блеск кристально чистой воды слепит глаза. Мама подсела к Ждан-ке, обмыла ей вымя, подставила чистое почти новое ведро, и вот уже пер-  вые тугие струйки парного молока застучали по дну ведра. Я босыми ногами шлёпаю в холодной речной воде. Камешки на дне речки гладкие и белые. Среди них резвятся мальки гольцов. Пытаюсь поймать их зачем-то, но тщетно. Слышу голос мамы. Доить она уже закончила, обвязала ведро чистой марлей и ополоснула свои руки в речной воде. Жданка уже улеглась на берегу отдыхать, задумчиво жуя свою жвачку. Мы попрощались с ней до вечера и тихонько пошли домой. От ведра исходит тяжёлый запах парного молока, высоко в небе вьётся и поёт жаворонок, дорожная пыль обжигает мои босые ноги, солнце печёт неимоверно мою стриженую голову… Рядом не торопясь идёт моя мамуля, молодая и сильная… На душе тихо и спокойно. Жизнь!.. Думал ли я тогда , что она когда-нибудь закончится? Впереди была вечность!...
Вечером мама встречала Жданку в Серёдке села, где прогоняли стадо, и вела домой. Но сразу Жданку не загоняли в стойло, а привязывали к тополю, росшему под горой вблизи родничка. Здесь её мама доила, здесь наша коро-  вушка отдыхала на свежем воздухе в долгие тёплые летние вечера, неторопливо жуя свою жвачку и глядя на мир своими печальными влажны-ми глазами.
Наш дворик под соломенной крышей , примыкающий к дому, в летнее время был всегда пуст: Жданка в стаде, куры под горой на травке, поросёнок ( если он был ) хрюкал в загоне около дома. Все жители этого дворика ушли, и в нём стояла выжидательная какая-то тишина. Бревенчатый пол дворика был тщательно вычищен и выметен папой, но острый запах коро-  вьего помёта щекотал ноздри. В жаркий летний день здесь царили полумрак и прохлада. И только под самой крышей беспрерывно щебетали в своём гнезде ласточкины птенцы. Видны были только их маленькие желторотые головки с разинутыми клювиками, требовавшими еды, еды, еды,.. Стреми-  тельно влетала мама-ласточка, садилась на край гнезда, отдавала свою до-бычу этим ненасытным деткам и так же стремительно вылетала со двора на поиски новой еды. Я подолгу простаивал под крышей сарая, наблюдая всё это. Но ещё больше меня интересовало само гнездо. Оно было сделано из каких-то прутиков, обмазанных как-будто глиной, полукруглой формы, и прилеплено каким-то образом к крутому скату крыши. Как же это было сделано и как же оно держится, не падая?..Эти вопросы меня тогда очень занимали.
Другим замечательным местом для нас с Сашей был амбар, отдельно стоящий на склоне горы чуть ниже нашего дома. Это было небольшое сооружение, стены которого были сделаны из переплетёных прутьев орешника, снаружи и внутри обмазанных глиной и побеленных извёсткой. Крыто оно было также соломой. Небольшая дверь запиралась на замок. В амбаре стоял большой ларь для муки или для зерна, а также хранилось всё нужное для хозяйственных нужд. Внутри амбара стоял густой запах то ли муки, то ли пшеницы, то ли кожи, то ли верёвок. Скорее всего всё это вмес-  те взятое и составляло тот незабываемый аромат, который остался у меня в памяти на всю жизнь. Место для нас с Сашей было любопытное, но практически недоступное, т.к. замок на двери не снимался, а место хране-  ния ключа нам тоже было неизвестно. Но однажды мы с Сашей остались в амбаре на всю ночь. А дело было так.
В Потьме, да, наверное, и не только в Потьме, а и в любой другой деревне, было модно, как бы сейчас сказали, среди молодых людей в тёплые летние ночи ночевать не в избе, а в амбарах наподобие нашего, подальше от роди-  телей, бабушек и дедушек и прочих стариков. Пожилым людям нужен от-  дых, а молодым – свобода гулять до утра, общаться, никому не мешая.В ам-барах ночевали молодые парни, ночевали молодые супруги, предаваясь любо-вным утехам без оглядки на домочадцев. У дедушки с бабушкой «на задах» тоже стоял амбар, такой же, как у нас, только капитальный, бревенча-  тый. Однажды я видел, как вот в такой тёплый летний вечер направлялись в этот амбар ночевать молодые супруги дядя Вася и тётя Моня.Им было лет по тридцать тогда. У них уже было двое малолетних детей. И вот эти шесть человек – дедушка, бабушка, Вася, Моня, их дети – постоянно тёрлись в маленькой избёнке и, конечно, уставали друг от друга. Уходя в амбар на ночь, люди как бы получали отпуск от повседневности, от обыденности, от одних и тех же лиц в окружении, расслаблялись морально и физически. Наверное, для них эти ночёвки в амбарах были тем же, чем для нас, нынеш-них, являются сейчас поездки на юг или за границу.
Однажды мы с Сашей заявили маме: «Мы тоже хотим ночевать в амбаре!» «Ну, что ж:ночуйте…»-ответила мама, улыбаясь краешком губ. Наступил вечер, опустились на нашу благословенную землю сумерки. Мама проводила нас до амбара и закрыла за нами дверь. ( Всё было примерно так же, как в фильме «Вий», когда Хому провожали в церковь на отпевание ведьмы. Только там ещё были ярко горящие свечи, а в амбаре никакого света нам не предоставили.) Мы очутились в полной темноте. Холодок пробежал у меня по спине. Через некоторое время мои глаза приспособились и стали видны очертания белого ларя прямо передо мной, но в углах по-прежнему стоял непроницаемый мрак. Саша был посмелее, и он руководил мной в этой затее, а я ему всегда доверял и был за ним как за каменной стеной. Саша что-то где-то постелил в качестве постели, и мы улеглись. Я помалкивал, глядя в черноту ночи, а Саша что-то говорил, но говорил тоже почему-то шёпотом. Вдруг раздался какой-то писк и шелест как-будто крыльев летящей птицы. Нас окатило волной прохладного воздуха. Мы этого совсем не ожидали. « Значит в амбаре ещё есть кто-то кроме нас?!» Но кто?? Мы не знали. (Скорее всего это была летучая мышь.) Это неведомое испугало нас, и недого думая мы бросились наутёк домой к маме.
Мама, наверное, долго потом посмеивалась, вспоминая наши приключе-ния. А в амбар мы больше не ходили.На свете было ещё много-много всяких других мест и вещей для удовлетворения неистребимого детского любопы-тства.
В доме была одна замечательная вещь, неизменно меня восхищавшая – ручная швейная машина марки «Zinger». Откуда взялась такая диковина в глухом российском селе-разрази меня гром, я сказать не могу. В своё время не хватило ума спросить об этом у родителей, а сейчас могу только гадать. Есть два варианта. Первый, самый ,на мой взгляд, вероятный: машина досталась маме от её родителей. Всё-таки отец её Михаил Иванович был не последний человек в Потьме, занимал одно время глвную должность в советском селе председателя колхоза и мог получить этот дефи-  цит как подарок по разнарядке от вышестоящей власти за, например, успешное выполнение и перевыполнение плана госпоставок хлеба. Мне кажется, машина эта была ещё довоенного производства и сослужила хорошую службу моей бабушке Елизавете Николаевне, которая обшивала на ней и Настю, и Лизу, и Розу , и Зину, да и мужчин своих тоже. А после её смерти перешла в руки моей мамы.Второй вариант, мало вероятный: машину привёз с фронта мой папа. Как трофей. Каждому солдату, возвращающему-ся с оккупированной территории домой, разрешалось иметь при себе чемодан вещей. Не более. (Офицеры вывозили свои «трофеи» вагонами.) А тут у папы кроме чемодана ещё и швейная машина! Хотя, если папа сумел привезти с войны запрещённый скорее всего к вывозу штык-нож от немецкой винтовки, то почему бы ему не привезти оттуда ещё и швейную машину?
Машина эта стояла на тумбочке у окна, заботливо прикрытая чистенькой салфеткой. Мы с Сашей с удовольствием крутили её ручку при-вода и громко урчали, изображая тем самым работающий мотор машины, а себя самих-шофёрами. У мамы были кое-какие навыки швейного дела. Наверное, на этой машинке были сшиты все платья, которые мама носила в то время, наши детские трусы, наволочки, занавески на окна и прочие обиходные вещи. Однажды, году в 57ом_58ом, мама сшила мне летний костюм из хлопчато-бумажной ткани. В костюм входили шорты на помочах и курточка. Ткань была светло-бежевого цвета. Вся эта одежда была так необы-чна для меня, что одел я её только однажды. Я застеснялся, как это часто бывает с детьми, потому-что никто из потьминских детей так не одевался. Всё лето мы бегали в чёрных сатиновых трусах и таких же белых майках с босыми ногами. А тут такой костюм! Наверное, в таких костюмчиках гуляли городские дети в какой-нибудь далёкой Москве, а мама взяла фасон и выкройку из какого-нибудь журнала типа «Крестьянка».Костюм был отличный, я его помню и сейчас, он мне даже как-то нравился… Но вот задичился я, застеснялся, и мамины труды пропали даром.Наверное, ей было обидно. Но я упёрся, и всё тут!.. Только один раз мама всё-таки одела меня в этот костюмчик и прошла со мной по селу, гордясь, наверное, и своим сыночком, и своей работой. Позже мама сшила на этой же машине помочи для брюк от школьной формы, т.к. они были мне немножко великоваты и спадали с меня. А почему нельзя было носить эти брюки с ремнём? Неужели нельзя было купить детский ремень для этого? Как сейчас помню: я собираюсь в школу, уже одел форму, а мама помогает мне застегнуть помочи на пуговицы...
           Ещё в доме был велосипед Пензенского завода. Эта машина с ручным, так сказать, приводом была большая редкость в то время. Папа купил его в самом начале 50-х годов для себя, чтобы, наверное, ездить на нём в Вальдиватское на работу. Рано утром папа уезжал и поздно вечером возвращался на нём с работы, поэтому видел я его редко, и по этой же причине велосипед не запечатлелся в моей памяти. Но он был, и его даже можно видеть на фотографии 58-ого года, на которой изображены мама, Саша и я . По малости лет мы и не могли на нём кататься. Первый раз я сел на него лет в семь, когда папа уже строил дом в Карсуне, а мы жили на квартире у тёти Паши в «серёдке». И первый опыт мой езды на велосипе-де «под рамку» был неудачный: я въехал то ли в канаву, то ли врезался в столб. Саша, уже освоивший велосипед и этот способ езды «под рамку», сердито ворчал на меня… Велосипед этот был сделан добротно и прослу- жил нам ещё лет десять-пятнадцать, закончив свою жизнь уже в Карсу-не.
         Время шло. Мы с Сашей росли и всё дальше отходили от своего родного дома. Мы встречались с односельчанами, которые, бывало, и не узнава-ли нас. Тогда они спрашивали меня: «Ты чей, сынок?» Я стеснялся, краснел и, опустив глаза, тихо отвечал: «Я-Вова Бородин…» «Ермакова дедушки что ли? Это который? Розин что ли?»-уточняли мои дорогие односельча-не. Вот так я и рос – Розин сын…
       Детство заканчивалось, а я этого и не замечал. И вдруг рядом со мной не стало Саши-он пошёл в школу. Вокруг меня образовался какой-то вакуум, жизнь мою заполнила непонятная пустота, и я даже не помню, как же я жил первое время без него. Он сейчас рассказывает некоторые эпизоды из нашей жизни того переходного времени и очень удивляется, если я их не помню. «Ты помнишь,-спрашивает он меня недавно,-как на Новый год пел здорово директор школы?» «Шипов, что ли?» «Не помню его фамилию, наверное Шипов; но как здорово он пел! Как же ты не помнишь?!» А как я мог  помнить, если Саша уже учился в первом классе Потьминской восьмилетки, и у него уже была другая жизнь, новые встречи, новые товарищи, новые впечатления… А я, как цыплёнок, ещё оставался в своей скорлупе. Один, совсем один. Я сидел дома, глядел на дождь за окном и ждал возвращения из школы моего повзрослевшего старшего брата. А у него уже появились новые друзья Шурка Червяков, Вовка Кобельков, и у них уже были свои дела, в которых мне не отводилось никакой роли. Хотя иногда мне и удавалось к ним прилепиться. Но это было редко. Помню лето 59-ого года. Я, Саша и Шурка Червяков сидим на брёвнышке у дома Червяковых. Уже смеркалось, но по-прежнему тепло. На улице тихо и спокойно. Светит Луна, редкие облачка неподвижно прилепились к небу. Саша и Шурка по очереди рассказывают «страшные истории». Я прижался к Сашиному плечу и мне нисколечко не страшно. Мне хорошо. Хорошо здесь, на брёвнышке. Хорошо дома, где меня уже ждёт моя мамоч-ка. Вот такое было моё детское счастье…
              А 1-ого сентября 59-ого года и для меня наступила новая жизнь-я пошёл в школу. Такое знаменательное событие, а я почти ничего не помню: ни тот день 1-ого сентября, ни последующие дни. Мама одела меня в новую школьную форму, вручила мне новый портфельчик с учебниками и убежала в школу – ведь она была учительница и ей надо было быть в школе в этот день пораньше. А через часок и я пошагал в школу. Один. У меня по-видимому был такой важный вид, что, проходя мимо Дёминого дома, что рядом с домом «дяди» Феди, я услышал от старухи, сидевшей на завалинке, слова: «Смотри-ка, Вовка Ермаков-то как идёт! Прям-таки сентябрём идёт!» А гордиться и правда было чем: и фуражка с околышем, и ремень с большой пряжкой из жёлтого металла, ярко блестевшей на солнце (папа, бывший солдат, знавший толк в этих делах, наверное, рано утром натёр пряжку до блеска какой-нибудь суконкой). Ярко светило ещё тёплое солнце, блестели, омытые ночным дождём, листья на деревьях, и воздух был прозрачный такой. Так я входил в новую жизнь. Так я уходил из детства… Но оно ещё долго держало меня, и ещё долго жил я воспоминаниями об этой самой счастливой поре своей жизни. Школьная жизнь шла сама собой, учился я неплохо, и после второй четверти на новогодней ёлке директор школы Шипов вручил мне подарок – книгу «Окся-труженица», на обратной стороне обложки которой каллиграфическим почерком было написано: «За отличную и хорошую учёбу награждается…». Книга была большого формата, с цветными иллюстрациями, а на обложке был нарисован чум и маленькая девочка в кухлянке и пимах, на заднем плане – олени.Моя первая учительница – Тамара Дмитриевна Софронова – не оставила в моей памяти каких-либо ярких воспоминаний. И всё по той же причине, я думаю: я всё ещё оставал-ся в плену у своего детства. В классе насчитывалось примерно 25 учеников. С некоторыми из них я с течением времени подружился, но у большин-ства из них я не знал даже имени. Вот он, мой первый класс на фотографии мая 1960-ого года. В центре сидят Тамара Дмитриевна, директор школы Шипов, завуч(не помню ни имени, ни фамилии). Рядом со мной внизу сидит Женя Суслин (по правую руку), по левую руку через одну девочку – Коля Башарин. Стоит крайний слева Коля Зотов, отчаянный хулиган и двоечник, если мне не изменяет память. Через год наша семья переехала в Карсун и пути мои и моих одноклассников по Потьминской школе разошлись навсегда. Где они? Что они? Живы ли? Ничего не знаю…
         Получив на руки Ведомость успеваемости за 1-ый класс, мы ушли на каникулы. А летом случилось непонятное: куда-то исчез наш Дом на Горе, и мы стали жить в чужом доме. Я даже не могу вспомнить, как это случилось! Ведь это происходило во времени, не мгновенно, а постепенно. Дом, наверное, долго ломали, грузили на машину, куда-нибудь увозили… А я как-будто при этом и не присутствовал. Скрее всего так оно и было. Наверное, мы сначала переехали в дом тёти Паши, что в Серёдке, вместе с немудрёным скарбом, а потом уж папа разобрал и вывез в Карсун наш дом. У тёти Паши мы прожили год, и за это время по-моему мы ни разу не посетили ни нашу гору, ни наш родничок, ни наш тополь. Новые впечатления заслонили всё, а на пустое место что ж бегать-то?..

 Глава 8. У тёти Паши (эпилог).

Пока папа достраивал новый дом в Карсуне, мы с мамой жили квартирантами в доме у тёти Паши. Она нам была не родня, и никакая она нам не «тётя». Это была старушка лет 60-ти, худенькая, скрючен-ная годами и бесконечной работой. Я её особенно-то хорошо и не запом-  нил, потому что её и дома-то никогда почти не было. Приходила она только ночевать, поздно вечером, когда мы с Сашей уже, наверное, спали. Где она пропадала-могу только догадываться. Может в семье своего сына, дом которого – большой, пятистенный ,- стоял рядом через улицу,а может-у своих подруг, таких же старушек, проживших в Потьме всю свою жизнь. Фамилия её была Курбатова. Со мной и с Сашей она никогда не заговаривала, разве что с мамой они иногда о чём-то беседовали. Её сын Курбатов вроде бы был отставной офицер и у него с женой было трое детей. Ивсе мальчики разного возраста. Они приходили в дом к своей бабушке, т.е. к тёте Паше, а мы с Сашей заходили в их дом. Так мы вроде бы и подружились, особенно со средним из них, наиболее близким к нам по возрасту. Сам Курбатов работал в колхозе зоотехником, а жена его нигде не работала, занималась детьми и домом. По привычке всех тогдашних и нынешних офицерских жён. В селе к этой семье было какое-то особое отношение. Как же: всё-таки офицер, образованные,  интеллигенция как- никак … Но первое посещение их дома меня ошарашило. Дом был абсолютно пуст! Такой бедности я ещё не видел. В одной комнате стояла большая русская печь и стол, не покрытый ни скатертью, ни клеёнкой. У стола стояла одна лавка, стульев я не заметил. В другой комнате кроме большого фикуса на огромном чурбаке вообще ничего не было! На чём же они все спали? На чём сидели? У тёти Паши было хоть радиотарелка, у них же и этого не было! Одевались они затрапезно и как-то неряшливо. Но все дети Курбатовы лицом были очень пригожи и как-то даже не Потьминского типа. Наверное, их мать была родом из других мест, из тех краёв, где служил сам Курбатов. Хотя сам Курбатов тоже был симпатичный мужчина, это было видно даже мне, мальчишке – отроку. Жизнь всей этой семьи сложилась несчастливо. Сам Курбатов чем-то болел, из-за чего и списан был, наверное, из армии. Эта же болезнь и свела его в могилу раньше времени. До меня доходили слухи, что жена его уже в то время начала попивать, и в конце концов она спилась окончательно. Допилась видимо до такого безобразия, что в один прекрасный момент собственные её дети забили её до смерти. Старший сын Курбатовых, красавец парень, умер, не дожив до 40 лет, от болезни сердца. Один из младших сыновей закончил военное пограничное училище. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.
Дом тёти Паши был угловой, он стоял на пересечении центральной улицы, проходящей через Серёдку, и поперечной улицы, идущей от этого дома в Околицу (один конец) и в Заречку (другой конец). Это было замечательное место, до которого мы с Сашей никогда не доходили в своих похождениях по Потьме. Горизонты мои значительно расширились. До околицы было метров триста, рядом с ней находился ток (почему – ток? Странное название!), на котором возвышались горы пшеницы в августе месяце и беспрерывно урчал конвейер с лопатками. Я любил приходить сюда и вдыхать запах пшеницы. За Курбатовским домом на значительном расстоянии виднелся свинарник. Сюда мы тоже несколько раз прибегали, но здесь мне не нравилось: грязь, запах и бетонный бассейн с зелёной водой, в которой плавали огромные пиявки. Бр… От дома тёти Паши и до Серёдки было метров 500. Улица эта была прямая и широкая, как проспект в городе, только короткая. На этом отрезке стояло аж пять вполне приличных каменных дома, два из них даже двухэтажные. Наверное, с этой улицы начиналась когда-то давным-давно застройка села. И место это было одно из лучших для застройки, потому и строились здесь люди зажиточные, которые могли себе позво-  лить каменные, и даже двухэтажные дома. Но было это по-видимому ещё до революции 17-ого года. В каменном двухэтажном доме напротив дома тёти Паши размещался магазин, в который я иногда заходил за ириска-  ми. В другом одноэтажном каменном доме жила учительница Марья Дмитриевна, дальняя родственница мамы, к которой мы с мамой один раз зашли. Меня поразила и огромная (по моим тогдашним меркам) комната, и сама Марья Дмитриевна: большая дородная пожилая женщина, восседа-вшая на каком-то кресле. Она приветливо и с любопытством смотрела на меня, улыбаясь краешком губ… По этой улице я ходил целый год в шко-лу и из школы. Сидевшие на завалинках старики заговаривали со мной, шутили… Однажды я возвращался из школы позже обычного. Один старичок на завалинке пошутил надо мной, сказав, что меня, наверное, оставили после уроков из-за двойки. Мне было очень обидно, и я чуть было не заплакал… Где все эти старички на завалинке, где тётя Паша, где Марья Дмитриевна? Куда всё это ушло?..
Я был хороший ученик и хороший мальчик. Однажды в разговоре с мамой моя первая учительница Тамара Дмитриевна шутя сказала, что вот ей тоже хотелось бы иметь такого сыночка ( у неё по-видимому не было своих детей). Я это слышал. А так как я любил свою первую учите-  льницу, то я решил ей помочь. Однажды зимой после уроков во втором классе я пришёл к ней в дом-она жила в самой Серёдке-и заявил, что пришёл на ПМЖ в качестве её сыночка. Она в это время отдыхала на печке, грелась и может быть даже спала. Дома тогда в Потьме не запи- рались, вход был, так сказать, свободный, и я свалился Тамаре Дмитриев-не как снег на голову. Да ещё с таким заявлением! Но она нашлась, не схо-дя с печки, сказать мне какие-то хорошие, не обидные слова, и я спокойно вышел вон с уверенностю в какое-то продолжение этого начинания. Но в этот же день я всё почему-то забыл и никакого продолжения не было. Было, наверное, много смеха в учительской комнате в школе, но я его уже не слышал.
Дом тёти Паши был гораздо вместительнее нашего. Он как бы состоял из двух половин. Передняя часть имела в основании капитальный сруб, в которой и разместилась жилая комната. Комната получилась довольно-таки обширная, с двумя спальнями, разделённых печкой – голан-кой. В каждой спальне стояла кровать (только и всего, но какое преиму-  щество по сравнению с нашим маленьким домом на горе!). В одной спальне почивала тётя Паша, в другой – мама, а иногда и папа, когда он приезжал из Карсуна на побывку. Прямо в комнате стояла ещё одна большая деревянная кровать, на которой спали мы с Сашей. Из другой мебели в комнате были обеденный стол, за которым мы с Сашей учили уроки, пара стульев, зеркало и радио-тарелка на стене. И ещё оставалось много свободного места.
Задняя часть дома была как бы прилеплена к передней. Она была гораздо меньше по размерам, какая-то неказистая, покосившаяся и вросшая в землю, с одним окном. Здесь помещалась русская печь, пот-  топок и очень маленький столик у окна. Никаких неудобств я, маленький человек, не замечал. Более того, всё было для меня ново и интересно. Я лю-  бил, открыв окно в передней комнате, смотреть на улицу, на эти камен- ные дома, на прохожих. Иногда по улице проезжала какая-нибудь машина или трактор, или запряжённая лошадью повозка. Вон из каменного дома напротив выехала на трёхколёсном велосипеде маленькая девочка, и я вспомнил свой такой же велосипед и своё недавнее прошлое… А вон по улице идёт Юра Сонин, мамин двоюродный брат, тощий и длинный молодой мужик, обутый, не смотря на сухой и жаркий день, в высокие резиновые сапоги..  Ничего этого в доме на горе не было же, там мы жили как на необитаемом острове. Здесь же шевелилась (не кипела, нет!) какая-то жизнь, и я уже был как бы в гуще этой жизни. Вон Валерка Курбатов с сумкой на ремне вышел из дома и направился в школу. Следом за ним из своего дома по соседству выскочила Анфиска, ученица класса пятого – шестого. И Валерка, и Анфиска казались мне такими большими, а я такой ещё маленький… Вот мы с папой зимним вечером сидим у окна в задней комнате. Печки натоплены, в доме тепло и уютно. В небе светит полная Луна, искрится снег, из окон домов льётся неяркий желтый свет. Тихо и спокойно в этом мире, угомонился народ… И всё такое близкое, родное…
Я, конечно, знал, что мы здесь живём временно, что мы собира-  емся куда-то уезжать. Но эта мысль сидела где-то далеко в моей детской головке, так, что я даже и не вспоминал об этом , наверное, никогда. Я жил сегодняшним днём, мне было интересно здесь и сейчас, и какая-то даль меня не манила. Мне и так было хорошо! Всё вокруг было моё. Рядом со мной были мои родные люди. Я знал, что вон в том доме живёт моя бабушка и мой дедушка; вон в той школе работает учительницей моя мама, и учусь я; вон в этом и в том доме живут мои товарищи-одноклас-сники; что завтра мы пойдём в гости по случаю какого-то праздника к деде, или к дяде Феде, или к Лёле… Вон на той горе мы катаемся на санках и ледянках. Вон на той лошади, запряжённой в сани, нас вчера катал дядя Петя. А ПЭКЭ(так звали в Потьме Петра Кузьмича Кузина, по паспорту-Бородина, соседа дедушкиного), у которого было пятеро детей, опять пришёл домой пьяный и поругался со своей женой Катей. А вчера сума-       сшедшая жена столяра Гусарова опять бегала по улице в одной ночной рубашке и истошно вопила. А Васька Кузин из Заречки вместе с женой уехали в Карсун на похороны убитого милиционера Свистунова… А на мельнице сегодня жали масло! И у Миловых тоже событие: их коза при-несла им троих козлят! А у деди отелилась корова, и надо обязательно к ним сходить отведать  очень вкусного сыра, который готовит бабушка именно в этот день из чего-то особенного. Сыр жёлтый-жёлтый, и такой вкусный, что прямо-таки не наешься!.. И в клубе сегодня дяденька Нозрин будет показывать кино, и мы с Сашей будем сидеть на полу впереди всех, а Курбатов со своей красивой интеллигентной женой будут сидеть на задней лавке и грызть семечки… Жизнь! Каждым днём, каждым мгновени-ем ты была бесконечно интересна, и мы наслаждались тобой так же , как и бабушкиным сыром из молока только что отелившейся коровы! А вокруг было ешё так много интересного, неизведанного. Какой тут Карсун, о чём вы говорите?..
Но пришёл день, к дому подъехала грузовая машина ГАЗ-51, папа с мамой погрузили в кузов свой нехитрый скарб, закинули туда же нас с Сашей, и мы поехали… А они все остались тут: бабушка с дедушкой, дядя Вася с Моней и детьми, могилы моего брата-близнеца и родителей мамы, которых я никогда не видел, дяди Феди, умершего в 60-ом году, мои одноклассники, с которыми я не успел как следует подружиться, все, с кем я прожил первые годы своей жизни. И это была такая счастливая жизнь! «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»













Оглавление.

Глава 1.  Немое кино.                Стр. 3
Глава2.  Детство                Стр.18.
Глава 3. «Они были как мы…»                Стр.26.
Глава 4. Отец.                Стр.42.
Глава 5. Сонины.                Стр.47.
Глава 6. Мама.                Стр.56.
Глава 7. Дом на горе.                Стр.60.
Глава 8. У тёти Паши. Эпилог.                Стр.72.      
Глава 9. Об этом на следующих страницах.