Было два часа дня. Глава II

- Куда собираешься?
- Хочу забрать вещи.
- Что-то ты вчера не горела желанием.
- Это ничего не меняет. Мне нужно забрать кое-какие вещи, пока до них не добрался Терренс. А если уж он до них доберется…
- Да как доберется? Он же слепой.
- Его это никогда не останавливало. В общем, прикрой меня перед своей матерью. Пусть считает, что я в школе, или еще где-нибудь. Но чтобы никаких проверок и звонков домой, хорошо?
- Окей. Тогда с тебя информация.
- Смотря какая.
- Прикрою, если скажешь, что забираешь из дома.
- Что? Это уже удар ниже пояса, знаешь ли…
- Ты хочешь остаться здесь?
- Эй, ты соображаешь?
- Я-то соображаю, и я хочу знать, что ты тайком тащишь из своего дома в мой!
- Ладно, остынь. Я забираю дневник.
- Как… дневник?
- Да, дневник, такой бумажный, рукописный. Все?
- Ну, так Терренс не может его…
- Тебе какая разница, чего он не может? Допрос окончен?
- Да, можешь валить.
- Отлично. Пожелай мне удачи.



Утро выдалось на удивление тихим. Ни одной машины за окном, никого живого вокруг. Как назло, любой неосторожный шаг отдавался эхом по целому кварталу. Ивон пыталась идти очень незаметно, и, как ей казалось, это ей удавалось. Путь ее лежал мимо нескольких магазинчиков (там тоже было тихо, как в могиле), и потом напрямик через парк. Прямо под окнами. Никто не должен ее заметить. По крайней мере, кто-то зрячий.
Бакалейные киоски действительно пустовали. Что бы это значило? Нигде не висело ни одного объявления о каком-нибудь собрании или празднике. Хотя, кто по своей воле выходит из дома в такую рань, тем более на выходных?
Ивон больше успокаивало то, что она не видит объявлений о поиске человека со своим лицом.
Теперь нужно было пройти через парк, а это было сложнее. Там Ивон мог узнать кто угодно. Оставалось лишь надеяться на то, что там будет так же пустынно.
Ивон представила, что творится сейчас дома. Наверняка ее комната уже перевернута вверх дном, и повсюду валяются страницы ее дневника, которые Терренс не может прочесть. Ивон вздрогнула от этой мысли. Если бы он захотел узнать о ней, то он сразу полез бы в дневник. Плевать ему на личную жизнь, чьей бы она не была.
Среди пятнистой зелени показалась темная, почти черная крыша с синим козырьком. Ивон брела вдоль забора игровой площадки, мрачно спрятав руки в карманы. Ей хотелось натянуть капюшон, но она не знала, посчитают ли ее за воровку в таком виде. Отчасти, она желала, чтобы ее посчитали за совершенно незнакомую, чужую воровку, и прогнали. И сказали больше никогда не возвращаться.
В двух метрах от поворота за угол Ивон расслышала приближающиеся шаги. Кто-то шел ей наперерез, и избежать встречи было невозможно. Ивон развернулась лицом к стене и скрыла лицо капюшоном, чтобы не было видно глаз. Она пыталась сосредоточиться на круглой дырке в заборе, через которую просвечивала одна из клумб, затянутая едва различимой паутиной. Поздняя роса сетью опутывала каждую травинку. Ивон разглядывала серебристые капли, когда расслышала звук, примешивающийся к шагам. Стук трости о булыжник. Ивон не успела подумать о том, показалось ли ей это, когда из-за угла вышел тот самый человек. Она быстро повернулась к нему спиной, чувствуя, как человек сверлит ее оценивающим взглядом. Ивон не поворачивалась. Краем глаза ей удалось заметить темную полосу, закрывающую его глаза.
Человек за ее спиной тихо откашлялся.
- Извините… Вы здесь?
Внутри у Ивон что-то похолодело. Кто бы стал спрашивать у человека, здесь ли он? Ответ напрашивался сам. Ивон начала медленно поворачивать голову, стараясь не проронить ни шороха.
- Извините, мне нужно… я хочу кое-что спросить.
Ивон снова повернулась лицом к стене, краем глаза рассматривая незнакомца. Ей не показалось – в руках у него была трость, точно такая, с какой ходила бабушка, когда была в больнице. Ивон закрыла глаза. Хотела ли она знать, кто стоит перед ней?
Во второй раз ей тоже не почудилось. Человек носил очки, те самые темные очки, которые Ивон шесть лет назад стянула из супермаркета. Та же потертая пластмассовая оправа и трещина в левой линзе. Абсолютная такая же.
Трость нетерпеливо постучала по камню.
- Понимаете, я ищу человека. Девочка, примерно мне по плечо, темноволосая. Таскает с собой четки. Вы ее не видели?
Четки ее матери. Она их тоже украла, из полицейского участка. Их бы загнали за пару долларов неизвестно кому, как обыкновенную, ничего не значащую безделушку.
Ивон полностью развернулась к человеку. Да, верно. Прямо перед носом, и не может найти. Ивон сдержала нервный смешок. Терренс, большой грозный Терренс пошел ее искать. Терренс, который никогда не ходит с тростью, который никогда не просит помощи. Терренс, который не ищет кого-то, кто ему не нужен.
Какая невероятная усмешка судьбы. В первый раз в жизни Ивон могла поблагодарить Бога за то, что он отнял у Терренса зрение.
- Так Вы поможете мне?
Терренс никогда не носил трость. В первый год после молнии он мог ходить, не отлипая от стены, мог спотыкаться о бордюры, но трость он считал верхом беспомощности. Проще было приказать Ивон привести себя туда, где ему будут рады.
Разве ему нужна была помощь для того, чтобы передвигаться по собственному двору? Нет, и еще раз нет. Он мог бы спокойно разгуливать по нему, даже стоя на руках. А трость ему нужна только для того, чтобы показать свою слабость.
Ивон заметила новую трещину на очках – в уголке правой линзы. Интересно, разбились ли очки сами собой, или кто-то в ярости швырнул их об стену?
На лбу его выступило три тонкие морщинки, и это значило, что Терренс прислушивается к каждому шороху. Думает ли он, что ошибся, и рядом никого нет? Что он разговаривает с воздухом?
Мысли Ивон были прерваны ядерным взрывом. Стукнув перед собой тростью пару раз, Терренс уверенно пошел прямо на нее. Потеряв от неожиданности контроль, Ивон шумно вздохнула, прирастая к земле. Сердце стучало где-то в горле, когда Терренс вдруг застыл на месте, протянув вперед руку.
- Вы здесь?
Он издевается? Ивон в ужасе отпрянула назад. Она с трудом узнавала выражение на его лице. Выражение отчаяния. Она уже видела его на старой фотографии, где ее дяде было не больше тринадцати лет. Его сняли в больнице, с переломом лодыжки. Никто уже не помнил, кто и почему тогда сфотографировал его. В детстве Терренс увлекался спортом, мечтал стать грандиозным футболистом, но одно неудачное падение на поле увлекло его грезы в могилу. Вот тогда у него было точно такое же выражение лица. Будто вся его жизнь на глазах проваливается в пропасть.
Скорее всего, в этот самый момент он осознавал свою слабость. Что без племянницы он отрезан от остального мира. Она заменяла ему глаза и уши. А теперь глаза и уши начали отторжение, полное и бесповоротное.
Ивон хотела было инстинктивно сжать протянутую к ней руку, но остановила себя. Зачем возвращаться в плен, если уже чувствуешь запах свободы? Зачем отнимать у себя жизнь, зачем быть чьим-то инструментом? Она чувствовала себя роботом, сопротивляющимся с заложенной программой. С программой, которую ты обязан выполнять до конца дней своих, если подчинишься.
Ивон медленно отступила на шаг назад. Терренс застыл перед ней, словно каменное изваяние. Теперь он точно понимал, что рядом кто-то есть, и этот кто-то отлично знал, что делает.
Еще один шаг.
Протянутая вперед рука опустилась. Терренс смотрел прямо на источник звука, но не мог его опознать. Шесть лет слепоты не научили его определять расстояние до предмета по эху или просто сначала проверять дорогу перед собой. Они его вообще ничему не научили, кроме как безвыходной депрессии и озлобленности на весь белый свет. Теперь бедняге придется туго. Наверно, трудно жить в полной темноте. По крайней мере, в одиночестве.
Тишина во тьме. Терренс никогда не слушал радио и не включал телевизор, изредка только требовал читать ему свежие газеты. А еще он требовал описывать все, что Ивон видит вокруг. Он надеялся, что это заменит ему настоящее зрение. Он подолгу расспрашивал племянницу, чем она занималась в школе, после этого долго и самозабвенно ругал ее за очередное разбитое окно. Учителя имели привычку звонить домой раньше, чем кончались уроки. А потом была прогулка. Терренс никогда не заходил дальше собственного двора. Обычно он сидел на скамье перед детской площадкой, уставившись в одну точку. Вечером был традиционный чай. Почему Терренс вдруг стал уважать традиции своей семьи, было неизвестно, но эта его особенность характера нередко доводила Ивон до белого каления. В особо хорошем настроении он декларировал собственные стихи. По идее, Ивон должна была заботливо записать и сложить в папку все тридцать две строфы, но обычно на бумаге оказывались числа от единицы до миллиона и обратно, либо новая страница из дневника. Терренс все равно не смог бы прочитать свои стихи, так зачем зря переводить бумагу?
Теперь всего этого не будет. Тишина во тьме.
Ивон пятилась назад, сверля Терренса взглядом, словно бы тот был Плачущим Ангелом и не посмел бы двинуться, пока за ним наблюдают. Шаг за шагом, она отдалялась от своей цели, с каждым преодоленным сантиметром явственней ощущала, как воздух теряет плотность. Отойдя на приличное расстояние, она развернулась и побежала прочь.
Перед выходом из парка Ивон остановилась перевести дыхание. Весь он был как на ладони, и со своего места она отлично видела, как человек с тростью на другом конце двора вытянулся струной, глядя ей вслед. Выходя на улицу, Ивон вспомнила легенду о том, что любое изображение Ангела становится Ангелом. Из глаз у нее будто сыпался песок.


- Ну и где же твои вещи?
- Нигде. Остались дома.
- Мама думает, что ты в школе.
- Отлично. Считай, что я уже вернулась.
- Окей. Что-то ты рано.
- Меня засекли. Прямо около дома.
- И что? Обошлось без потерь?
- Нет. Тот, кто засек, меня не узнал.
- Это хорошо.
- Да нет, это просто отлично. Это восхитительно. Потому что я не вернусь домой. У тебя есть перекись водорода?
- Ну, есть. Зачем?
- Хочу поменять цвет волос. Имя, желательно, тоже. У тебя есть знакомый паспортист?