Геена огненная

Павел Петрович умирал. Жутко, страшно. Рак, IY стадия, неоперабельный. Дочка врала, успокаивала, давя в себе беззвучные слезы, но глаз не отводила. Знала, если отвести взгляд или спрятать его: поймет…

  А он и так, все уже давно понял, и тоже врал ей, как самый последний обманщик, подбадривал, успокаивал, внутренне содрогаясь от денно и нощно грызущей боли.

Последнюю неделю его мучали еще и больные мысли о геене огненной.
 
Будучи человеком глубоко нерелигиозным, бывший партийный советский журналист – Павел Петрович Кочетков, к своим шестидесяти пяти годам все больше стал размышлять о посмертной судьбе своей грешной души…

Покойная мать Павла Петровича, урожденная Колосова Пелагея Андросовна, лежа на смертном одре, благословила сына, перекрестив слабой, иссохшей рукой его давно седую голову, и прошептала едва слышно, но сын расслышал: «Спаси, Господи, моего блудного сына, раба Божьего Павла»…

Со смертью матери, тихой молитвенницы за всю семью Кочетковых, что-то рухнуло и обвалилось во внутреннем пространстве их семейного жития-бытия. Все пошло как-то влево и вкось…

Закрыли газету, разогнали редакцию, недруги мстили по поводу и без повода. Главред запил, и через неделю повесился в дубовой роще, предварительно оставив записку: «Будьте вы все прокляты, иуды-геростраты!»

Жена Павла Петровича бросила его и дочку на произвол судьбы, убыв в неизвестном направлении с каким-то старым торгашом из Питера.

Было в ту пору Павлу Петровичу, ни много, ни мало, а 48 лет от роду, а дочке любимой, Настеньке (почти как в «Аленьком цветочке»), и того меньше – аж целых 19, без трех месяцев…

Но, ничего, вырастил, выучил красавицу, дипломированного журналиста-международника, теперь и помереть не грех…

Сумерки настали как-то внезапно-негаданно, прервав воспоминания неясным страхом жгучей тайны посмертия.
 
  «Геена огненная, геена огненная»,- шепотом повторял он библейское место казни нераскаянных грешников, лихорадочно пытаясь понять, расшифровать запечатанный смысл, но кто-то невидимый, очень ласковый и сильный, властно запретил ему думать об этом каким-то странным Словом, после чего границы комнаты раздвинулись, боль куда-то исчезла, и он стал подниматься все выше и выше, все выше и выше…

Стало легко и радостно, как в детстве…

 Впервые за много дней тяжких страданий Павел Петрович рассмеялся и весело подумал: «Я умер… или родился?»