2

Вас, наверное, интересует, как вышло, что я живу в одном доме с рыжим, сексуально озабоченным мужиком? История долгая, но я лучше её расскажу сразу, чтобы покончить со скучными отступлениями.
Как вы уже могли догадаться, зовут меня Даниэль. Как я уже говорил, наполовину я англичанин – по отцу, а мама у меня из России. Подозреваю, что мой дорогой папаша гей, хотя и не уверен, как говорится, не пойман – не вор; но, так или иначе, папочка, несомненно, один из самых странных мужчин в мире.
Мама, как истинная русская, со свойственным этой нации самоуверенным снобизмом, прожив в чужой стране почти тридцать лет, упорно не желала учить мерзкий английский язык и говорила со мной исключительно по-русски. Так что родных языков у меня два. В России я разговариваю на русском – с бабушкой и дедушкой, знакомыми, в магазинах и ресторанах. Русские же друзья предпочитают английский – для тренировки произношения. В Россию я приезжал каждый год на всё лето, которое проводил у маминых родителей, поэтому по-русски я говорю как стопроцентный русский, но в последнее время начинаю забывать язык, потому начинает проскальзывать акцент.
Родители развелись, мне было четырнадцать, и после этого пару лет я провёл в школе-интернате в Центральной Англии. Вот тогда-то я и понял, что хотя могу говорить по-английски не хуже самой Елизаветы II, но в остальном безнадежный, неисправимый иностранец – особенно с точки зрения среднестатистического английского буржуа. Своих родственников я люблю больше лошадей, отказываюсь есть пережаренный говяжий фарш мерзкого серого цвета, с удовольствием курю, и так далее и тому подобное – чем дальше, тем хуже. Тем не менее мне удалось завести несколько друзей с лошадиными лицами, я неплохо играю в теннис, так что время не было потеряно совсем уж даром.
Не буду утомлять вас подробностями своей студенческой жизни – пара лет в Сорбонне, год в Кембридже, специализация – языки романской группы. Главное, что могу сказать – я не слишком утруждал себя учебой, ходил по вечеринкам и вообще неплохо проводил время. После Кембриджа я начал жить с парнем, с которым встречался весь летний семестр. Нам было по двадцать два, поэтому отношения были обречены на неудачу. В этом возрасте сложно хранить верность одному партнёру, если мысли о верности вообще забредают в чью-то голову. Однако совместная жизнь продлилась два года – два весёлых, забавных года, после чего мы расстались большими друзьями. Пару лет назад я  даже стал крестным его дочки Хани.
К моему великому сожалению, дружище Руперт, который после нашего расставания вел весьма насыщенную жизнь истинного лондонца со всеми вытекающими последствиями в виде холостяцкой берлоги и всего прочего, в конце концов, отрастил бороду, собрал свои манатки и укатил в Америку, носить костюмы и вообще, как он сам выразился, “жить настоящей жизнью успешного бизнесмена”. Удивительно, как люди всегда возвращаются к тому, с чего начинали. Помню, его мать рассказывала мне, что в детстве Руперт всё время пытался что-то купить, а потом продать детишкам в школе.
Некоторое время я поколесил по Европе, а когда исполнилось двадцать семь, осел в Париже, где устроился переводчиком. Жизнь у меня была замечательная: квартира на улице Марэ, отличные друзья, потрясающее бистро на первом этаже моего дома – оттуда мне частенько присылали чашку старого доброго лукового супа, когда я болел простудой или мучился похмельем. Единственной ложкой дегтя в моей бочке меда была работа. Трудно получать удовольствие от бесконечных переводов документации нефтехимических компаний. Технические переводы, если кто не знает, не самое увлекательное чтиво. Однако, как оказалось, чем скучнее и специализированнее тексты, тем дороже оплачивается работа переводчика, так что на жизнь мне хватало и даже немного оставалось. Периодически случались влюбленности и эти лёгкие романы и романчики добавляли прелести моей жизни, и в целом, оглядываясь сейчас назад, я могу сказать, что те времена были абсолютно счастливые.
С Домиником я познакомился, когда мне было тридцать четыре года. Нас свел мой голубой папуля – он всегда неровно дышал к современной живописи. Где-то в конце семидесятых, я ещё был ребёнком, папа решил, что обстановка в нашей доме чересчур старомодна, и было бы совсем не плохо придать ей некоторый налёт модерна. Так полы были покрыты белым глянцевым пластиковым покрытием, стены выкрашены белоснежно-белой краской и украшены огромными жуткими картинами, на которых были изображены мясные туши. Хотя думаю, что вряд ли полотна занимали все стены, тем более что потолки в нашем жилище были в два раза выше, чем в обычных домах. Но и это не всё. В туалете на первом этаже у нас висела картина, где был нарисован – надо сказать, весьма реалистично – розовый эрегированный пенис. Картина неизвестного художника называлась, не без основания, “Le Penis”, и я всегда подозревал, что автор ее – папа. И он же – модель.
Доминик на пару лет моложе меня. Когда мы с ним познакомились, он только начинал строить свою империю. Раньше других поняв важность рекламы и пиара, собрал вокруг себя кучку молодых концептуальных художников (что вообще означает это слово? Разве не у каждого художника есть своя концепция? Все равно что в рекламе дома на продажу написать “архитекторский проект”), чьи имена частенько красовались на страницах бульварных газетёнок в связи с очередным скандалом.
Папа купил у него пару работ – их и картинами-то можно назвать с большой натяжкой – для своей квартиры, оформленной в стиле шестнадцатого века, а спустя несколько месяцев выяснилось, что Доминику нужен человек, способный переводить его толстенные и очень многословные каталоги. И хотя папа всегда заявлял, что не слишком симпатизирует Доминику, он все-таки предложил ему нанять в переводчики меня. Ни сама идея получить работу по отцовской протекции, ни искусство, пропагандируемое Домиником, ни он сам – бледный, тощий, холеный блондин – меня совершенно не привлекали, но я согласился, так как иначе мне рано или поздно пришлось бы переехать в Брюссель и трудиться там. Работая на Доминика, я мог остаться в своей любимой квартире, по-прежнему получать снизу луковый суп и продолжить свой роман с владельцем книжной лавки, законченным фетишистом, который таял при виде кожаного белья в стиле садомазо. Поэтому я и начал переводить маловразумительные каталоги Доминика.
Со временем Доминик решил, что будет удобнее, если я стану работать не дома, а в его парижской галерее (их у него тогда было две – одна в Париже и одна в Лондоне, и он постоянно разрывался между ними), чтобы при переводе описания очередной картины шедевр находился у меня перед глазами – дабы внести ясность. Помимо перевода смехотворных, якобы высокоинтеллектуальных идей, изложенных неимоверно путаным, якобы очень высоким слогом, я стал постепенно заниматься и повседневными делами галереи. В том числе мне иногда приходилось сопровождать Доминика на деловые встречи.
Доминик мог изъясняться только на весьма примитивном французском с сильным акцентом. Хотя говорил он достаточно бегло и акцент у него был не противный, а даже очаровательный, этого все же недостаточно для серьезного обсуждения достоинств тех или иных художников. После ланча мы частенько оставались с Домиником глотнуть коньяку и постепенно поняли, что общество друг друга нам весьма приятно.
– Знаешь, Даниэль, с тобой весело, – сказал он мне однажды с несколько шокированным выражением лица. С такой физиономией люди обычно говорят: “Меня от тебя тошнит”, или что-то вроде того.
Итак, после двух лет знакомства мы начали встречаться – одним словом, это явно не была любовь с первого взгляда.
Я работал в дальней комнате галереи и не мог не заметить его пристрастия к тощим женоподобным блондинистым существам с роскошными волосами – такие лучше всего смотрятся в шикарных спортивных авто, что девочки, что мальчики. А у Доминика как раз были две спортивные машины, и обе красные (если большая машина предполагает, что у её обладателя маленький член, размышлял я, значит ли это, что две большие машины, то без микроскопа не обойтись?!)
Я мальчик; во всём остальном я был совершенной противоположностью тому типажу, что нравился Доминику. Высокий, коротко стриженный, с глазами “цвета горького шоколада”, как однажды заметил Доминик, которые всё равно не видны за стёклами очков. Плохое зрение, увы, удел тех, кто работает много с бумагами. Я хорош собой, но всё же не настолько, чтобы рекрутёры модных домов охотились за мной с целью подписать долгосрочный контракт на работу моделью. А Доминик питал огромную слабость к женщинам и мужчинам, при одном взгляде на которых сразу думаешь, что у них на руках обитают невидимые мини-маникюрши и непрестанно заботятся об их безукоризненных ногтях.
У меня же ногти были обкусаны. Да, что там обкусаны - обгрызены, и ещё временами я позволял себе ходить неприбранный, в одежде из комиссионок и трижды секонд-хэндовских джинсах от Кляйна. Я всегда считал, что выгляжу потрясающе, но для столицы стиля мой внешний вид был, по меньшей мере, экстравагантен.
Доминик тоже был совсем не в моём вкусе – больше похож на братцев моих школьных подруг. Вы понимаете, о чём я: такой бесцветный англичанин со стрижкой, как у недавнего школьника, и любовью к поношенным ботинкам на грубой подошве и потрепанным розовым рубашкам. Но, поскольку Доминик был агентом по продаже предметов искусства, его имидж дополнялся отточенным акцентом “парня из низов”, комплектом стильных черных пальто от Прада, которые нарочито отличались от всего остального облика. Художники, как мне показалось, искренне считали, что Доминик – простой парень, случайно выбившийся в люди. Он же предпочитал не выводить их из этого заблуждения.
И вот после нашего двухлетнего знакомства и примерно шести месяцев совместных ланчей Доминик на меня вдруг набросился (англичане все такие – будто хотят тебя пришпилить к месту, пока ты не успел сбежать). Время, проведенное с Домиником, убедило меня, что он не совсем уж пропащий англичанин, особенно когда дело касалось секса: он, к примеру, не просил его отшлёпать и не шлёпал меня сам. Доминик был обаятелен, умён, не стеснялся своего ужасного французского и частенько возил меня в какой-нибудь новомодный ресторан, где его иногда узнавали посетители. Как этому можно было сопротивляться?
Через три года после знакомства мы начали вместе жить и переехали в Лондон. Мне было почти тридцать семь лет, из которых за последние пятнадцать я ни разу не бывал в Лондоне. В глубине души я понимал, что Доминик – не любовь всей моей жизни, а потому в любой момент можно сбежать без особых осложнений.  Правда же заключалась в том, что мне было тридцать семь – возраст, в котором большинство геев либо давным-давно поставили крест на своей личной жизни, либо обзавелись молодыми любовниками, которых удерживают средством банальным как сама жизнь – деньгами. Так что выбор был не богат: или ты любишь его и живёшь, как верная жена, или нет – и остаёшься в маленькой квартире. Так я лишился своей квартирки на улице Марэ – её продали, а весь мой скарб упаковали и отправили в Лондон.
Доминик, к его чести, тоже никогда не говорил, что я – любовь всей его жизни, он сказал так: “Нам вместе здорово, Даниэль. У нас будет всё, что пожелаем. Ты – единственный, с кем мне не скучно находиться рядом больше одного дня”. Последняя часть его “предложения руки и сердца” меня окончательно обезоружила – а кто смог бы остаться к такому равнодушным? После Доминик открыл старую коробочку от Картье и протянул мне старомодное кольцо. Достаточно старое, чтобы стоить больших денег, но недостаточно оригинальное, чтобы люди, не входящие в круг близких друзей и знакомых, спрашивали, как давно я женат и как её зовут. Я был приятно удивлён, поскольку думал, что он либо вовсе ничего не подарит, либо это будет что-то “современное” – жуткое, с шипами и бородавчатыми камнями. Вот, собственно, и всё.
В одном Доминик был прав: нам было весело, мы друг другу нравились, и хотя ритуал исполнения супружеских обязанностей довольно быстро подрастерял энтузиазм и разнообразие, эту тему мы не обсуждали. И обещание своё Доминик сдержал: наша жизнь со стороны казалась замечательной – приглашения на приёмы приходили пачками в наш дом на Примроуз-Хилл. Мы по-прежнему большую часть времени проводили в компании его художников, но при возросшей известности Доминика круг нашего общения стал намного шире, и теперь по нашей гостиной слонялись всевозможные люди искусства, молодые политики, набирающие популярность актёры. Через год можно было без преувеличения сказать, что мы знали в Лондоне чуть ли не всех и вся.
Город был нашей закрытой устрицей, и если иногда я удивлялся, почему же в нашей устрице нет жемчужины, – это были мои проблемы. Должен признаться, сама идея гражданского брака никогда меня особенно не грела. Конечно, с точки зрения многих, брак – это повод для весёлых шуток по поводу супружеского ярма. Но всё же я не отказался бы устроить небольшое торжество, на котором бы нас в присутствии близких друзей объявили супругами, пусть даже это и не имело никакой юридической силы.
Однако всего через год проблемы наших отношений проявились в полную силу: хотя наш круг общения отличался изысканностью, все эти люди до ужаса скучны и посредственны. Большинство художников, как выразился сам Доминик, пребывая однажды в премерзком настроении, были “безграмотной деревенщиной”. Наедине со мной он не скрывал, что тайно их всех презирает. Искренне веря всей писанине о себе, они считали своё глупое невежество очаровательным и подкупающим. Большинство были алкоголиками и частенько под занавес вечеринки принимались блевать и демонстрировать свои гениталии – в точности как подростки, ненавидящие приличия. Проблема этих Молодых Дарований состояла в том, что некоторым из них уже перевалило за сорок, и нередко мне было за них мучительно стыдно. Доминик же делал вид, что всё это очень смешно, а после очередной непристойной вечеринки бежал звонить редакторам желтых газетёнок.
Я вообще не особенно дружил с этими творческими личностями. Иногда мне даже хотелось, чтобы кто-нибудь подскочил к одному из них и крикнул: “А король-то – голый!” Правда, будучи любовником их агента, мне приходилось мило улыбаться и говорить: “Ах, как восхитителен этот ваш “Говенный Человечек”. Только высокоинтеллектуальная личность может создать красоту из собственных... э-э... отходов”. После этого я корчил восхищенную рожу, пока автор шедевра сбивчиво, как будто синхронно переводя с африканского наречия, пояснял мне детали творческо-туалетного процесса. В то время у меня даже развилось легкое раздвоение личности: слова, которые я произносил вслух, были совершенно разумными, но при этом в голове проносились совершенно дикие и безумные мысли.
В других делах мне тоже не очень везло. Старые приятели Доминика по университету, теперь ставшие политиками и журналистами, по большей части были типами льстивыми и скользкими – они дружили с Домиником и мной только из-за наших связей и знакомств.
– Каких только знаменитостей не встретишь в вашем доме, – сказала мне однажды жена члена парламента одного маленького городишки, фыркнув с таким выражением, коим моя мама обычно сопровождала фразу “Может, это и весело, но не слишком прилично”.
Мои же школьные друзья и подружки давно превратились в глубоко женатых сэров и замужних леди и погрязли в рутине домашних дел. Они были милы, но у нас осталось мало общего – их больше занимали новости конного клуба, рецепты домашнего варенья, симпатичные подружки их дочерей и вечные жалобы на недостаток секса. Для них я был чем-то вроде диковины. Они привыкли считать меня чудаковатым русским, и теперь им было любопытно заглянуть под внешний глянец моей богемной жизни, поэтому они и продолжали поддерживать со мной отношения. Но этот богемный глянец был им настолько чужд, что все наши разговоры непременно заканчивались замечанием: “Ох, Даниэль, какая у тебя странная жизнь! Не представляю, как ты живешь” – и притворным пожиманием плечами. Я хотел, чтобы они мне завидовали, но в то же время было совершенно очевидно, что их моя жизнь нисколько не прельщала.
Я был одинок. Возможно, у меня не очень хорошо получается объяснить, насколько я был одинок. Нет, мысли о том, чтобы покончить жизнь самоубийством не приходили ко мне, не настолько уж моё существование было жалким, но всё-таки мне было очень одиноко. Наш дом с пятью спальнями больше походил на шикарную ночлежку для клиентов, друзей и прочих прихлебателей Доминика, даже когда самого его в доме не было. Он по-прежнему половину времени проводил в Париже, и во время его отсутствия мне приходилось исполнять обязанности хозяйки дома. По утрам я спускался и частенько находил в гостиной незнакомых людей, распластавшихся на уродливой мебели какого-то модного дизайнера. В эти моменты я понимал, что слишком стар для этого, хотя и в юности никогда не грезил о такой вот жизни в стиле рок-н-ролл. Я мечтал о чём-то абсолютно домашнем, обычном. Один из нас должен был уступить, а поскольку Доминик не хотел или не мог отказаться от своего образа жизни, переехать пришлось мне. Мы разошлись спустя полгода.
Доминик при расставании повёл себя образцово: он отдал мне квартиру и назначил алименты, к которым я иногда прибавляю периодические заработки за переводы. В Лондоне Доминик появляется раз в месяц на несколько дней, живя, в основном, в Токио, где открыл третью галерею. Я ни разу не пожалел о случившемся: одно дело, когда раздражает стиль жизни Доминика, другое – когда начинает раздражать он сам. Теперь я один, на все сто процентов один: одинокие вечера, случайные встречи со случайными мужчинами в дешёвых отельчиках. С другой стороны, теперь по утрам меня не поджидают сюрпризы в виде упившихся незнакомцев, в моей квартирке царят мир и покой, везде чистота и порядок.
Так что вместо бетона и нержавеющей стали в доме обосновались дубовые полы и шкафы из тёмного ореха; а спальня из кошмара в духе минимализма превратилась в уютное гнездышко с мягким освещением. Правда, грешить мне в этом гнёздышке, увы, не с кем.
После расставания с Домиником испарились и все наши общие друзья. Я не могу сказать, что очень уж очень расстроился по этому поводу. Мне не нравились люди, с которыми мы с Домиником общались, но я никогда не давал им этого понять – я их кормил, поил, ходил на их скучные приёмы, проводил в их загородных домах выходные, разговаривал с ними. Был с ними до омерзения приветлив. С некоторыми из них я даже ездил в отпуск, ощущая при этом себя так, будто попал на шоу психов: Тупица и Синий Чулок смотрят, как их исчадие Монстр извивается на полу, издавая нечеловеческие звуки. После каждой такой поездки я неделями приходил в себя.
Нет, я, конечно, не говорю, что все друзья Доминика должны были поклясться мне в верности до гроба. Но стоило мне только уйти от Доминика, как они буквально растворились. Некоторые из мужчин даже приглашали меня поужинать, но были оскорблены моим нежеланием лить горькие слезы, жаловаться на судьбу и Доминика и, не дожидаясь десерта, кинуться в их объятия, в поисках утешения. А некоторые из женщин звонили мне, интересовались, “в порядке” ли я, и разочаровывались, узнав, что в порядке. Другие дамы стали очень пристально следить за своими мужьями, когда те находились в непосредственной близости от меня, как будто их толстые и лысеющие муженьки были неотразимее Брэда Пита, а гомосексуализм передаётся воздушно-капельным путём. Но на этом их участие в моей жизни и заканчивалось.
Фрэнк, добрая душа, оказался единственным, кто остался мне верен. Впрочем, я сдавал одну из комнат, а он как раз искал жильё подешевле. Но ведь если бы он тоже забыл о моём существовании, то вряд ли узнал о сдающейся комнате?
Итак, пару слов о Фрэнки. Я познакомился с ним пару лет назад в Париже. У Доминика тогда на весь день были запланированы встречи с покупателями, а Фрэнк, уже в то время достаточно широко известный в узких кругах художник, не знал, как развлечься. Фрэнк пишет огромные, три на четыре метра, полотна – сплошь изображения задниц. Представьте, заходите вы в комнату и натыкаетесь взглядом на огромную, просто огромнейшую, во всю стену задницу, причём художник выписал все анатомические подробности модели вплоть до прыщиков на коже и мелких волосков. Ну, очень реалистично. Не могу сказать, что я в восторге от его творений, но он по крайне мере умеет держать кисть в руках. Я пригласил его на ланч в изысканный французский ресторан, где мы ели жареного цыпленка и запивали его прекрасным белым бургундским. Потом мы пошли покупать декоративные ароматические свечи в магазин “Диптих” на бульваре Сен-Жермен, а после отправились к замку Консьержери, который в период Великой французской революции превратили в тюрьму, – взглянуть на камеру, где доживала свои последние дни Мария Антуанетта.
– Только не начинай, – сказал я, когда мы поднимались по узкой и темной лестнице.
– Что? – спросил Фрэнк.
– Я знаю, что революция была нужна и т. д. и т. п., но я не хочу слушать шутки по поводу того, что все дворяне заслуживали гильотины. Хотя бы помолчи, пока мы осматриваем вещи, окружавшие эту женщину.
Фрэнк ни о чем таком и не заикнулся, зато попросил показать ему Версаль. То, что Фрэнсис Кингсли, творец дорогого маскульта, кичащийся своим простым происхождением, пожелал увидеть воплощение красоты, роскоши и блеска Парижа, было так неожиданно и неправдоподобно, что я чуть не влюбился.
Мы стали хорошими друзьями, и когда Фрэнку понадобилось жильё в Лондоне (до этого он жил в Берлине – работал консультантом в каком-то Музее современного немецкого занудства), я предложил ему занять одну из комнат в моем доме. Фрэнк живет у меня уже три месяца, и во многом он – просто находка: отлично хозяйничает, и не только на кухне. Правда, у Фрэнка явные проблемы с постоянством – свидетельством тому несчётное количество женщин, перебывавших за это время в его спальне. Ну и что? Это его личное дело. Я бы только хотел воспринимать его распутство с юмором, и мне бы это вполне удалось, имейся у меня самого хоть какая-нибудь личная жизнь. Но у меня её нет, и мне до смерти завидно, что у Фрэнка этой личной жизни аж через край. Еще немного, и я остервенею. Пора найти себе мужчину.