Незабываемые русские впечатления

сли славный стольный град Москва еще хоть как-то известен лицам иностранного подданства, ну и плюс к ней Ленинград или Киев, то славный город Свердловск звучит для них как учебник по ядерной физике или квантовой механике членам племени мумба-юмба. Однако, пресловутый угар перестройки открыл завесу таинственности и запрета над третьей столицей и в 1989 году первые ласточки, в виде граждан иных стран, начали прибывать на Урал для ознакомления с городом, который ассоциировался ранее с грозным и темным для импортного понимания словом Сибирь. И пусть Сибирь тут ни при чем, поскольку и о Сибири люди забугорного происхождения только краем уха слыхали – в виде того, что все там ходят в ватниках, а кофемолка для тамошних аборигенов вообще дело немыслимое и покрытое таинственным мраком, - но поскольку Урал вообще оказывался тайной за семью печатями, то, спускаясь с трапа самолета или подножки международного вагона, они тут же начинали боязливо оглядываться, пытаясь обнаружить, не скрываются ли где вездесущие агенты КГБ, и не кинется ли на них стая белых медведей, которые, согласно достоверным сведениям, полученных из газет, телевидения и радио, просто обязаны бродить стаями по запорошенным вечным снегом узким и затемненным улочкам. Со временем страхи проходили, на смену им появлялось робкое любопытство, которое, в свою очередь, сменялось искренним интересом. Стаи медведей канули в Лету, агенты КГБ переквалифицировались во вполне симпатичных и не таких уж страшных людей, с которыми, как оказалось, порой приятно иметь дело. Но душа… загадочная русская душа так и осталась подернутой завесой непостижимости. И повалил люд заморский хлебнуть не медведей, которых и в Америках с Европами хоть завались, а впечатлений. И причем таких, каких не сыщешь ни в каком другом уголке земного шара. И возвратившись домой они взахлеб рассказывали родственникам, друзьям и коллегам как это «колоссаль» и «отшень харрашоу, тфою мат». И если по-европейски выглядевшие супермаркеты и офисные здания с русским колоритом еще как-то находили свое объяснение в иностранной мове, то все, что касается русской души, не находило никаких слов. И как бы ни был богат и велик английский, немецкий или еще какой-нибудь язык, впечатление от русской души укладывалось лишь в восторженное «О-о!», либо в недоуменное «Э?». Наслушавшись столь многозначительных откликов, какой-нибудь наивный и простодушный американец или француз мчался в Россию за своими «О-о!» и «водка, валенки, тульский самовар».

И вот однажды, знакомый одного знакомого пригласил друга того самого друга… думаю, что нет нужды объяснять, как «загадочная русская душа» может пригласить первого встречного-поперечного погостить у него денек-другой. Наивный иностранец, назовем его для простоты Джон (точно так же, как американцы зовут нас Иванами), с радостью принял приглашение и отправился набираться новых впечатлений в загадочную Россию. Москва его особо не удивила и он, пожав слегка плечами, вылетел в стольный град Урала. Встреча прошла, как говорится, в теплой дружественной обстановке, и гости немедля отправились на обустройство. Стоит ли говорить, что стол просто ломился от яств, и было их «несметная тьма и несть им числа». Однако, будучи предупрежден заранее, что гость заморский жаждал познать, чем живут граждане простые, хозяин не мог, ну просто не мог позволить всяческих излишеств, вроде: «жалаю выпить на брудершафт с другом самого Буша», а потому строго-настрого предупредил всех, что гость человек непьющий, вроде абстинента, а значит, наливать ему по чуть-чуть, в «плепорцию», дабы и самим достоинства не уронить и не посрамить державы российской, и чтобы гость прочувствовал все до самого конца. И хотя само слово «абстинент» вызвало весьма неадекватную реакцию, ибо слово таинственное, непонятное, а значит нечто вроде ругательства, аудитория согласилась, что представителю иной державы можно простить и такое извращение. А посему к гостю отнеслись с известной долей пиетета, вполне соответствующей русской мерой гостеприимства, внимательностью, и, как не странно, с некоторой долей снисходительности и жалости. Компания, надо отметить, собралась весьма почтенная, широко уважаемая в узких кругах, и гость чувствовал себя почти на седьмом небе. Он даже начал интуитивно понимать русские префиксы «тфою мать», артикли «пилят такой» и протчая, изредка, к месту и не к месту самому вставлять вышеозначенные словечки, а под конец официальной части выдал такой спич, что гости и приглашенные хватались за бока. История умалчивает, о том, что было ли сие достижение чисто русской вежливостью, или же действительным мастерством мистера Джона, увы, кануло сие в неизвестность, но, тем не менее, факт остается фактом – он сумел доказать, что загадочная русская душа весьма родственна, совсем не загадочной, а прагматичной и приятственной, в некоторой степени, американской душе. И хотя вряд ли кто из приглашенных лиц осознал вышеозначенное свидетельство «наличия отсутствия» каких-либо противоречий между сторонами, взаимопонимание установилось полнейшее. Гости гуляли и пили, американец набирался впечатлений, хозяин пыжился от гордости, все пытались убедить Джона, что утверждение Задорнова, что американцы ну очень тупые, весьма ошибочно (не имея при этом понятия, что Джон и слыхом не слыхал о существовании такового, ибо он и Буша иногда путал с душем или бошами), веселье шло полным ходом, и в итоге через несколько часов весьма скромного застолья, никто уже не мог сообразить, в чью же честь было организовано данное пиршество, но все сходились во мнении, что Джон просто милейший человек, хлопали его по плечу и наперебой приглашали его погостить у них недельку-другую. На что, вконец ошалевший Джон отвечал совершенным согласием и симпатией, начиная, совершенно неожиданно для самого себя, воспринимать и осознавать каверзное понятие странной русской души. Он отбросил в сторону отжившие себя буржуазные привычки, впитанные им от тлетворного влияния Запада, и вскоре на полном серьезе обсуждал с одним из гостей возможность баллотироваться на пост премьер-министра России от Коммунистической партии. А затем, спустя всего лишь несколько минут, он с величайшим пафосом обвинял большевиков в том, что они, аспиды, довели Россию до ручки. И с каждым из своих собеседников Джону было весьма легко, все понимали друг друга и если кто-то вдруг начинал брать своего собеседника за грудки, то все имевшиеся в наличии, и хотя и с трудом, но все же державшиеся на ногах, немедля разнимали не сошедшихся в понимании высоких материй спорщиков, начиналась короткая перепалка между разнимавшими и спорщиками, в конце которой обязательно выяснялось, что виновен некто по имени N, как правило отсутствовавший на почтенном мероприятии, которому непременно вменялось получить чего-то, чему в переводе на иностранную мову нет никакого эквивалента. Тут, само собой, естественно, требовалось выпить на мировую, чему никто не возражал. И везде Джон чувствовал себя почти запанибрата, особенно, когда кто-то кричал: Эй, Джон, туды его в качель, тяпнем? И Джон чувствовал себя просто обязанным совершить данное действие, обозначенное непереводимым словом «тяпнуть». Время шло, Джон потихонечку втягивался все больше и больше. И как естественный результат, в три часа ночи он уже дружески обнимался с вешалкой в коридоре, шепча ей на смеси русского и английского признания в любви к ней, России и русской душе, к которой он чувствовал неизмеримую и большую симпатию…

Наутро сильно болела голова, руки тряслись и Джон долго не мог понять, где он, а самое главное – зачем он здесь и кто эти люди, мирно сидящие за столом и попивающие не то виски, весьма скверного разлива, не то нечто совсем непотребное, но отдающее спиртом. От одного слова «спирт» его чуть не вывернуло наизнанку.

-А-а, проснулся, батенька! – весело загудел чей-то голос, смутно ему знакомый.

-А ну-ка, давай вставай и дуй к столу, сейчас вот хлопнешь рюмашечку и как новенький будешь.

От слова «рюмашечка» в голове мгновенно закружилось и снова сделалось дурно. В голове кружились обрывки вчерашнего (или далекого прошлого?), зазвучали нестройные голоса, предлагавшие ему, «давай, Джонни, рюмашка катится, за дружбу промеж Америкой и нами!»

-Э-э, да ты совсем приуныл. – продолжил все тот же голос. – Надо же, что с людьми треклятая абыс…абти… аститиненция делает! Разучились люди отдыхать по-человечески.

После чего радушный хозяин сунул ошеломленному Джону в одну руку рюмку, до краев полную портвейна, а в другую надкусанный огурец. Вялое сопротивление при виде опухшего от вчерашнего отдыха добродушного хозяина испарилось, или, в крайнем случае, забилось глубоко в душу, а потому, махнув на все рукой, Джон глубоко вздохнул и одним махом опрокинул в себя содержимое стакана. Потом был еще стакан, и еще один, и за ним тоже, пока, наконец, окружающее не исчезло за зыбкой пеленой забвенья.

И только в салоне самолета, выгоняя из себя разламывающую боль в голове, Джон все-таки понял, что именно имел в виду Кристофер Доббс, когда заканчивал свой рассказ:

-А на следующее утро, я похмелялся с русскими, и одной-единственной моей мыслью было только одно – лучше бы я умер вчера…