Тахикардия

Прошу простить за развернутые ремарки. Если дело когда-нибудь дойдет до постановки на сцене, режиссер смело может их полностью игнорировать.

Темно. Слышен ритмичный сигнал, который издает монитор пациента. Ритм достаточно быстрый. Потом делается все медленнее. И постепенно переходит в ровный писк. Голоса:
- Готов! Руки! Разряд!
Звук разряда дефибриллятора.
Сигнал пока ровный. Команда повторяется.
-Еще раз!
- Готов! Руки! Разряд!
Сигнал ровный…
- Еще!
- Готов! Руки! Разряд!
Сигнал снова становится ритмичным. Постепенно доходя до нормальной скорости ритма сердца.

Сцена освещается. Комната дежурного врача. Потертый казенный диван, стол, стулья. Старенький холодильник, который время от времени вздрагивает и включается или выключается, издавая сильный звук.  На холодильнике горшок с цветком,  телевизор, включен, но без звука. Рядом на стене старое облезающее зеркало.
На столе чашка, монитор компьютера, телефон, который иногда звонит, и Он отдает звонящим распоряжения.
За столом Он. Заполняет историю болезни. Вдруг поднимает голову, услышав стук в дверь.

Да-да! Войдите! А… Это ты… Ну, здравствуй. (Встает, указывает на кресло). Что-то случилось? Опять мама? С папой что-то, с Сашкой? Тогда зачем ты тут? Поговорить? Понятно… Ну, проходи, садись. А о чем будем говорить? Ну, обо всем мы вряд ли поговорим. Времени у нас не хватит. Но просто поболтать – отчего же нет? У меня затишье – часа полтора есть. Обычно я пытаюсь поспать, хотя, лучше, конечно, занять себя чем-нибудь: полтора часа – это не сон, а так, издевательство над организмом. Кофе будешь? (направляется к маленькому столику в углу, включает электрический чайник).
Есть сливки, так что тебе могу сделать кофе со сливками. Ты же так любишь. А себе просто заварю в чашке. Все никак не соберусь притащить кофеварку, чтобы пить нормальный. Но ничего, так тоже неплохо. Кажется, это называется кофе по-варшавски. Или - по-милански. Неважно – главное, не растворимая бурда.
Я знаю, что ты любишь растворимый.  Помню. И я тебе миллион раз говорил – не надо пить эту гадость. Ну и что, что быстро? Не издевайся над своим желудком, пожалей его. Ну как можно называть словом «кофе» нечто, что производится из отходов. Ну ладно, пусть не отходы. Но все равно – это вываренная и высушенная кофейная пыль. А что странного? Солдатский напиток – он и есть солдатский напиток. А ты не знала? Растворимый кофе в 1901 году был изобретен по заказу армии. Нет, конечно, не нашей, американской. Еще, говорят, для них плавленый сыр и яичный порошок изобрели. Заметь, тоже не самые полезные продукты. Так что и с плавленым сыром не перебарщивай. Я помню, что ты и к нему неравнодушна.

(звонит телефон. Он нервно хватает трубку)
Да! Я понял! Вы все правильно сделали, Наташа! Конечно! Хорошо, через час я зайду, проверю, а пока пусть спит. (Вешает трубку)

Вот так всю ночь. Так о чем мы будем говорить? Хочешь, поговорим о погоде? Или еще о чем-нибудь? А лучше, рассказывай, как ты? Как мама? Папа? Как дела у Сашки? Я с ним иногда в интернете переписываюсь, надеюсь, ты не против? Ну, спасибо (улыбается). Как мама? Ну и отлично. Пусть активничает, это ей только на пользу. Ты же сама жаловалась, что она почти не ходит. Только на улицу не выпускайте ее. Пусть папа следит, и ключи отбери. Хочешь, привези ко мне через недельку, я посмотрю ее. Тем более, что уже пора – почти год прошел после операции. Нет? Ну, да... Ну, как знаешь…
Что у Сашки нового? Как отношения с той девочкой? Ну, это не страшно, в его возрасте сердечные травмы заживают быстро. Он мне рассказал, что записался на фотокурсы – вот и найдет там себе новую пассию. Хотя, про свои амурные дела мне он ничего не рассказывает. Говорит, что стесняется. И очень смешно злится, когда я что-то спрашиваю. Как-нибудь перешлю тебе нашу с ним переписку, почитай. Все же, парню  нужен отец. Обязательно…
А ты? Как ты? Что у тебя хорошего-нового? Новые друзья, новые увлечения, новые кавалеры? (улыбаясь, выслушивает ответ – он его знает заранее)
Ну почему ты так говоришь? Ты к себе несправедлива. Ты молодая красивая неглупая женщина. Почему это – никому не нужна? Просто, наверное, не там ищешь. Не ищешь вообще? Это ты зря! Под лежачий камень, сама понимаешь… Ну, да не важно. Сейчас это меня уже не касается, это твое личное дело. (Останавливается спиной к ней, весь в напряжении, ждет ее ответа) Ну, вот и хорошо. Так что не грусти. (пауза. Опять им не о чем говорить)
(За окном грохочет гром, начинается гроза. Он хватается за подвернувшуюся тему)
Здорово! Обожаю грозу. Знаю, что неоригинален. Знаю, что банально и пошло – но это факт. Люблю грозу. Обожаю ее запах. Люблю ощущения до нее и после нее.
Прикинь! Вот, только что все было спокойно. Светило солнце, во дворе гуляли мамаши с детишками. И вдруг! Небо темнеет. Все вокруг замирает! В кровь выбрасывается ударная доза адреналина. И начинается обратный отсчет…
А потом… небо разрывается молнией и секунду спустя раздается оглушительный гром! Страшный! Как правило, самый страшный – это первый гром. Потому, что он неожиданный. Странно, почему все пугаются грома? Гром – это всего лишь движение воздуха. А пугаться надо было секундой раньше, когда так красиво полыхнула молния. Но молнии, почему-то, всем нравятся. 
Зато, как только раздается гром, тебе становится страшно. И страшно, и восхитительно, и хочется смеяться над своим глупым страхом. У тебя захватывает дух, и ты хочешь, чтобы это никогда не кончалось! Хочется, чтобы вселенная вот так, у тебя на глазах, продолжала свое скручивание в спирали и клубки, чтобы мир вокруг рушился и восстанавливался снова. И ты смотришь вверх, на небо! Пытаешься разглядеть детали этого грандиозного механизма, раскручивающего огромные маховики и шестеренки. Издающего ужасные звуки и изрыгающего километровые искры. Кажется, что если разглядишь происходящее там, в небе, то сможешь понять какую-то очень важную тайну! А может быть, даже проникнешь в суть вещей, ранее недоступную для тебя!
Но этого никогда не происходит. Просто ты в очередной раз осознаешь всю свою ничтожность перед стихией. И тогда становится еще страшней. Но какая-то сила все удерживает и удерживает тебя неподвижно. Не дает сойти с места. Приковывает твой взгляд к этим электрическим разрядам и заставляет уши в очередной раз глохнуть от ужасного грохота…
Жаль, что ты не боишься гроз. В такие моменты мне всегда хотелось обнять тебя, заслонить, защитить. Хотелось, чтобы ты обнимала меня, от страха утыкалась носом мне в плечо и доверчиво смотрела мне в глаза. Хотелось в такие моменты чувствовать себя бесстрашным, всесильным! Стоять в самом центре вселенского катаклизма, закрыв тебя собой, иронично улыбаться и говорить: «Ну что ты, малыш, не бойся, это всего лишь гроза!» А ты бы еще сильнее прижималась ко мне и вздрагивала от каждой молнии. Но ты гроз не боишься…
А зря, между прочим! В каком-то иностранном журнале я однажды прочел, что от молний народу гибнет больше, чем от других природных катаклизмов. А статейка начиналась с интересного факта. Оказывается, мужчины страдают от молний в четыре раза чаще, чем женщины. И вот теперь ученые ломают голову: то ли тестостерон притягивает молнии, то ли мужики ну очень любят в грозу бегать по улицам и размахивать металлическими предметами…
Ну вот, ты даже не улыбнулась. А я ведь так люблю твою улыбку! Ты же знаешь. Ну, улыбнись! … Хотя, я помню - по заказу ты не улыбаешься. И слова любви по заказу не говоришь. Это я тоже помню. И любовница в постели из тебя никакая – и это тоже я помню! Помню, что и утешать ты не умеешь!
А что ты умеешь?! (кричит) Что?!! Только жаловаться на отсутствие тепла? На то, что твой мужчина уделяет тебе мало времени?! (резко успокаивается) Хотя, к чему сейчас об этом говорить. И вообще, ты же сама мне недавно сказала: все кончено, к прошлому возврата нет. Говорила? Говорила! Так о чем нам с тобой разговаривать?! Вот видишь, я прав, и ты со мной согласна – не о чем. Нет, погоди, не уходи! Стой! Ты же сама хотела поговорить, так почему сейчас уходишь? Погоди! Давай договорим! (тихо) Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Извини, если я тебя обидел, ты же знаешь, я не хотел. Просто нервы в последнее время – ни к черту. Садись. (улыбается) Хочешь кофе? А, ну да, я, кажется, повторяюсь. Я помню-помню – ты на ночь кофе не пьешь. Извини, а вот чая у меня нет.
(Заваривает себе кофе, ставит чашку на стол, садится, закуривает, отпивает глоток. Все это время молчит, улыбается, улыбка нервная, напряженная, вымученная. Повисает пауза. Он не знает, о чем еще с ней говорить. Все безопасные темы уже обсуждены, на все вопросы, которые он задал, она ответила. Разговор, явно, не клеится. Он продолжает молчать и смотрит на нее. Такое ощущение, что он ее рисует своими глазами. Постепенно его улыбка из напряженной превращается в нежную, грустную, ностальгическую).
Почему не смотреть на тебя? А на кого мне еще тут смотреть? Ты же знаешь, я всегда любил это. Любил разглядывать самую красивую женщину вселенной.  Не спорю, это мое мнение. Но… Для меня ты до сих пор - самая красивая.
Ты помнишь? Когда-то, давным-давно, еще в прошлой жизни, я тебе говорил – всех женщин, которые оказываются в зоне моей видимости, я автоматически сравниваю с тобой. И сравнение всегда оказывается не в их пользу. Так вот… До сих пор я продолжаю сравнивать всех женщин с тобой... (пауза, потом грустно) И до сих пор результат все тот же. (пауза)
Почему? Скажи мне, почему до сих пор ты для меня – самая красивая? Почему до сих пор ты для меня – самая умная? Самая нужная? Что в тебе такого? (пауза) Ты думаешь, я не знаю, что вокруг тысячи женщин, гораздо красивее тебя? И гораздо умнее? (улыбается) Ну, значит, просто, у меня дурной вкус. Значит, мне оказалось достаточно одной родинки. (шутливо-удивленным тоном) Ну, как, какой? Той, что у тебя на плече. А ты не помнишь, чем ты свела меня с ума в первую нашу встречу? (пауза)
Мы встретились с тобой утром – ты выбежала с работы, а я возвращался с дежурства и выглядел, наверное, не самым лучшим образом. Черт! Как назло – на улице была весна. Мы долго не могли найти кафе, где можно было бы просто попить кофе. В этом дурацком городе тогда было очень мало мест, куда можно было бы зайти утром. Мы шли с тобой от одной таблички «закрыто» до другой, перебегали улицу, останавливались. И все это время ты держала меня за руку. Ты в первую же минуту знакомства взяла меня за руку. (замолкает, вспоминая те, первые минуты знакомства) И с того самого дня я запомнил – ты не любишь ходить под руку, зато ты любишь, чтобы тебя вели. Ну, или, ты бы вела. Но тогда мне было все равно. Тогда я не задумывался об этом. Все мои чувства, мысли, ощущения, превратились в один большой орган осязания. Я только чувствовал твои пальцы в своей руке… Твой подрагивающий указательный палец, твою гладкую кожу, теплую и мягкую ладонь… Я мысленно гладил твою руку, мысленно целовал твои пальчики, такие красивые, длинные, ухоженные. Мне безумно хотелось прикоснуться к ним губами на самом деле, но сделать это на первом свидании, да еще в первые минуты, я не решился.
И еще я слышал твой голос… И это мешало мне соображать трезво и принимать решения. Проще говоря, через 10 минут после нашей встречи я был пьян! Я был пьян тобой! Я был как шестнадцатилетний мальчишка после первого поцелуя! (пауза) Это опьянение растянулось на много лет: в твоем присутствии я теряю голову. Всегда. Даже сегодня…(замолкает, а потом спохватывается, что выдал себя)
Ну, да это не важно! Наконец, ты затащила меня в свою любимую кондитерскую. И вот когда там ты сняла куртку и осталась в одной только кофточке, я увидел ее. Родинку. Безумно трогательную родинку в надключичной ямке. Тогда… Да именно тогда, ни минутой раньше и ни минутой позже, я понял, что окончательно пропал! Я понял, что влюбился…
Я заказал двойной эспрессо, я знаю это, потому, что я всегда заказываю двойной эспрессо. А вот, что пила и ела ты – не помню. Не помню, о чем мы говорили, что еще мы делали. Я помню только родинку… Наверное, тогда впервые я почувствовал свое сердце. Оно колотилось, как ненормальное. Наверное, все сто пятьдесят ударов в минуту! Да, бывало, оно и раньше так быстро билось, но только на тренировках или после дальних заплывов в море. А в остальное время – семьдесят два удара. Как и записано в ТТХ. (улыбается).
А в ту встречу оно вдруг решило зажить своей жизнью – ни с того, ни с сего стало биться быстрее. И от этого, помню еще, был шум в ушах. А избыток крови, прилившей в тот день к моему лицу, наверное, растянул его в глупой улыбке? (улыбается)
Представляю, какое это было идиотское зрелище – седой дядька, плохо слышащий, слабо соображающий и все время глупо улыбающийся. Но от меня уже ничего не зависело. Просто я тогда этого не знал.  Я тупо смотрел на родинку. И ты заметила это, только ничего не сказала мне тогда. Уже потом, спустя время, когда я рассказывал тебе о своих ощущениях от первой встречи, ты призналась, что в тот день специально надела такую открытую кофточку, чтобы сразить меня. (пауза) Что ж, ты переборщила. (улыбается) В тот день ты меня не просто сразила, ты меня убила. Отключила все мои органы чувств, остановила мысли, и только сердце продолжило свою работу. Правда, не в привычном для него ритме. И с того дня я был потерян для всех женщин мира. Как почему? Потому, что я стал сравнивать их с тобой.
Хочешь кофе? Нет? А я налью себе. (гремит чашками, включает-выключает чайник, наливает кофе, ставит чашку на стол рядом с недопитой, закуривает сигарету. Она что-то говорит) Да, я  знаю, что я много курю. Я знаю, что пью много кофе, и что? (выслушивает ее ответ) Хорошо, я буду беречь свое сердце. Знать бы, правда, для кого и для чего. (задумывается)
Дурацкое и слабое существо – человек. Еще более слабое существо – мужчина. В то время я мнил себя великим циником. Великим брутальным циником. Мне казалось, что  я все повидал в этой жизни, все испытал и знаю главную тайну всех тайн – я знаю, как устроен человек.
А оказалось, что ни черта я не знаю. Оказалось, что все органы чувств человека можно вырубить банальным скоплением меланоцитов. Смешно. Одной родинки хватило для нейтрализации целого взрослого организма. Да еще – мужского. Нда… Сильный пол, мать его…
Вообще, странно, какой такой сбой общемировой программы привел нас друг к другу? Я старше тебя почти на два десятка лет. Мы - практически из разных поколений. То, что однажды наши судьбы слились в одну – это была ошибка. Ну, пусть не ошибка, но уж точно флуктуация, случайность с очень малой степенью вероятности. И я всегда говорил тебе, что даже если ты не самая лучшая моя любовь, то уж точно - последняя.
(что-то вспоминает) И правда – не лучшая. Очень отчетливо помню один день из своей жизни. Я лежал с температурой. Накануне простыл. Вроде и не холодно было на улице – осень только-только началась, но я, как видно, не рассчитал свои силы и оделся не по погоде. Пришел домой – температура. Я еще тебе написал по электронке – простыл, температура 39. Так вот я с точностью до минуты помню, как прожил следующий день… А знаешь, почему я так точно его помню? Потому, что все 1440 минут этого дня я делал только одно - я ждал, чтобы ты позвонила, написала, просто постучалась в интернете и спросила: «Как ты? Как себя чувствуешь?» Я бы, наверное, многое отдал за один твой звонок в тот день. Простой звонок с самым естественным вопросом болеющему человеку… (пауза, долгая)
Ты так и не позвонила. А я даже не удивился. Как ты однажды сказала? Дай вспомнить. «Из меня плохой утешитель». (пауза) Скажи, почему? Почему из тебя плохой утешитель? Это же так просто – сказать несколько добрых слов. Даже, если ты не умеешь их говорить. Даже если очень не хочется их говорить. Даже, если тебя тошнит от этих слов? (повышает голос) Что сложного в том, чтобы сказать любимому человеку: «Потерпи, родной, ты же сильный, а я с тобой»?! И всё! Больше ничего! (резко замолкает)
А ведь мужчины – почти как собаки. Им много не надо. Дай им почувствовать себя нужными, почувствовать себя сильными, ну и слегка потрепи их за ушком. И все! После этого из мужчины можно вить веревки. Можно управлять мужчиной простейшими командами: «К ноге! Сидеть! Стоять! Купить! Домой!»
Только дай мужчине почувствовать себя самым сильным, самым умным, самым лучшим… Ну и говори ему об этом почаще. От тебя не убудет, а ему, самому крутому и непобедимому, будет приятно!
Да в курсе я, в курсе, что мужик пошел нынче не тот! Носит костюмы и галстуки, душится парфюмом, раскатывает на автомобиле! Но, все равно, поверь, он остался все тем же волосатым и вонючим охотником на мамонтов. А для охотника очень важно, чтобы его скво, провожающая по утрам на пороге пещеры, считала его самым грозным уничтожителем саблезубых тигров! И пусть твой охотник в конце дня принесет тебе только крылышко случайно подбитой куропатки! Ты все равно скажи ему, что это самое вкусное крылышко из тех, что ты когда-либо ела. Скажи,  что дикие куропатки – опаснейшие существа на планете, и победить их – это верх героизма и охотничьей смекалки! Расскажи, как ты городишься им, как весь день волновалась за него, скажи, какой ты сделала правильный выбор, выбрав его. Скажи! Сделай ему и себе приятное! И поверь, после таких слов он обязательно однажды притащит тебе целого мамонта.
Потому, что мужчина – это очень слабое, ранимое и падкое на похвалу существо…
А ты почему-то почти никогда не говорила мне таких слов…

(звонок телефона перебивает его.)
Слушаю! Да, Наташа. Спасибо, что напомнили. Я обязательно посмотрю. Спасибо. (вешает трубку. Некоторое время молчит, собираясь с мыслями)

Хочешь, я поставлю тебе одну мелодию? Я никогда никому не давал это слушать. Эту музыку сочинил мой отец. Давно, когда был совсем молодой. Помнишь, - шестидесятники, стиляги, узкие брючки, чулки со стрелочкой? Вот он был одним из таких стиляг. Играл на саксофоне джаз, само собой, тонкие усики над губой, девочки, то, се. Но он был неправильным стилягой. Он не прожег свою жизнь. Он пробился сквозь нее. Пробуравился. Мальчик с окраины провинциального города, в 5 лет начавший курить, в 10 ставший подмастерьем у часовщика, а в 14 - самым известным часовщиком в городе! Он все делал сам. Он хотел всем доказать, что может в этой жизни все… Я понял это только после его смерти. Точнее, нет, не после смерти. Я понял это в тот момент, когда он умер у меня на руках. Я понял, что он хотел сказать мне всей своей жизнью – мужчина должен делать все сам, ни у кого не просить помощи, ни на кого не надеяться и ни от кого не зависеть. Потому, что однажды придет смерть. Она не спросит разрешения. Она придет тогда, когда сама посчитает нужным. И к этому моменту надо хоть что-то успеть.
Он умер у меня на руках. После него не осталось ничего. Точнее, осталось все, что должно остаться после мужчины – дом, дерево, сын.
Но… Все, что можно было разрушить, я разрушил… Я оказался плохим наследником…
Но осталась музыка… Та, которую он написал в 25 лет. Я не знаю, кто была та девушка, которой он посвятил эту мелодию. Это точно была не мама, потому, что с мамой он познакомился значительно позднее. Я даже не могу сказать, хорошая это мелодия или нет, потому, что отношусь к ней предвзято. Но я знаю, что что-то после него осталось…
(ставит в компьютер диск. Звучит мелодия. Вальс. Он курит. Допивает остывший кофе)
Ну, как тебе? Да, да, конечно, ты права, после него остался я, после меня останется  – мой ребенок… Но, ты сама прекрасно понимаешь, что это все слова. Зачать ребенка – дело нехитрое. А вот написать музыку – пусть даже не самую красивую, для этого нужно иметь в себе что-то еще. (выслушивает ее ответ) Да, конечно, ты тоже можешь написать такую музыку. И я могу. Но мы с тобой ее никогда так и не напишем! Нам недосуг! У нас нет времени на такие глупости. Мы боимся оторвать взгляд от асфальта! Мы давно уже, тысячу лет, не смотрели на звезды! Наша задача – не споткнуться, не застрять в пробке, не опоздать на работу. А он – сочинил мелодию. А мне сорок пять... И я до сих пор своей музыки не сочинил … (пауза)
Черт, выбила меня из рабочей колеи. Послушай, зачем ты пришла, а? Дежурил я себе нормально и дежурил. (берется за левую половину груди)
Сердце опять колотится. Тахикардия у меня. Врач так сказал. Какой врач? Я сам. (смеется) Я сам себе врач.
А знаешь, что такое тахикардия? Если говорить языком справочников – это быстрый темп сердечных сокращений. Выше 90 ударов в минуту - в покое при нормальной температуре тела... (смеется)
Только с моим сердцем все нормально. Оно здоровое. Несмотря на тонны выпитого кофе и тысячи выкуренных сигарет. Просто, оно бьется быстрее, когда я думаю о тебе. А думаю я о тебе всегда. Потому и сердце мое бьется быстро всегда. Хочешь послушать? (снимает фонендоскоп с шеи, прикладывает к груди, наушники протягивает ей. Стук сердца. Быстрый.)
Вот так оно всегда. Хотя нет. Когда тебя нет поблизости, оно стучит немного медленнее. Но все равно, как пишут справочники, быстрее девяносто в минуту в покое. (смеется)
Только, вот где его взять, покой-то?
Ты знаешь, иногда я мечтаю сделать себе вскрытие. Заглянуть внутрь, осмотреться и убедиться… Неужели, я такой же, как все? Неужели, и у меня одна печень, один желудок, две почки? И сердце, так же как и у всех, одно и расположено там же, где у всех? (пауза, а потом - удивленно) Неужели, я – просто один из семи миллиардов?
А в чем же тогда великая тайна бытия? Так называемая непостижимая цель  разума?
(смеется) А нет никакой тайны! И нет никакой цели! Все очень и очень просто! Простая цепь случайностей! Случайно встретились двое. Случайно, не спрашивая твоего желанья, зачали именно тебя. Ты, соответственно, родился. Случайно, что родился именно тут. Случайно, что именно в это время. Случайно, что родился мальчиком.
А дальше начинаешь вынужденно дышать, есть, пить, выделять отходы жизнедеятельности. Растешь, потом стареешь, потом умираешь. Если повезло, то на каких-то этапах этого процесса жуешь пищу повкуснее и пьешь напитки покачественнее. Не повезло – поглощаешь то, что есть. Хотя, отходы все равно у всех одинаковые...
И в чем тогда смысл? Где он, великий рационализм природы?! Зачем производить из раза в раз одно и то же, да еще -  в таком количестве? Зачем природе семь миллиардов клонов? Одинаково устроенных, одинаково мыслящих, одинаково одетых? И почему в этом огромном инкубаторе клонов она воспроизвела именно меня? Просто так? Случайно? Неужели, только потому, что так сложились клетки?
Ах, мы не одинаковые! (ерничает, кривляется) Ах, каждый – уникален! Ах, на Земле семь миллиардов индивидуальностей!
(почти кричит) И в чем, например, моя или твоя уникальность?! Что мы можем такого, чего не могут или не умеют остальные? И вообще, какого черта мы рождаемся?! Что заносит нас сюда? Какая великая игра затеяна черт его знает кем, в которой мы – всего лишь клонированные пешки?!
(спокойнее) Хотя, ты знаешь, я думаю, что тот, наверху, который, как утверждают, все видит и знает, он был великий хирург. Он знал, что делал. Ну, потому, что лично я, как врач, очень и очень доволен тем, что все получились одинаковыми. Так лечить проще. При достаточном опыте, можно даже на ощупь. Вскрыл, запустил руку, пощупал. Ага, все  как у всех? Значит нормально. Практикант зашьет обратно. Нет? Что-то  не то? Что-то лишнее? Тогда резать, к чертовой матери! И так – много раз. Вскрыл, пощупал, отрезал, зашил! Вскрыл, пощупал, отрезал, зашил! И вот уже всё как у всех.
Главное - слишком глубоко не щупать. А то такие нечистоты полезут – страшно становится. Правда, и говно у всех тоже, в основном, одинаковое. Извини…

(звонит телефон)
Слушаю! Хорошо, я понял. Я скоро поднимусь к вам. Пусть подготовят перевязочную. (вешает трубку. Молчит, вспоминает)

Помню, мне было лет пять, как-то ночью, уже лежа в постели, я вдруг подумал, что ведь папа и мама однажды умрут. И я останусь один. И мне стало страшно. И я заплакал. А в этот момент в комнату зашла мама, чтобы, как обычно, поцеловать меня, поправить одеяло и пожелать спокойной ночи. «Ну что ты, сынуля, не надо плакать, - сказала она. – Мы с папой будем жить долго-долго».  И я поверил. И перестал плакать. Потому, что теперь знал: мой собственный маленький мир – папа, мама и я, - будет существовать долго. Может быть – вечно. (пауза)
Ах, какой это был мир! Теплый, светлый… Добрый. Мы были, как сейчас принято говорить, зациклены на этом мире. Работа, учеба – все это было всего лишь досадным временным, хоть и необходимым, отвлечением от этого мира. Нам никто не был нужен. Мы были самодостаточны. Ты не поверишь: мне было далеко за 20, но в кино или в театр я любил ходить именно с мамой. Потому что, именно с ней и только с ней мне было интереснее всего обсуждать увиденное и услышанное. А в кафе или на футбол я любил ходить – с отцом. Мы с ним говорили обо всем. О жизни, о смерти. О предательстве. О работе. О женщинах и об их странных вкусах и пристрастиях… Мне было комфортно с моими родителями. Мне было комфортно в том маленьком, уютном мире.
(улыбается) Нет, не подумай ничего такого! От девочек у меня и тогда отбоя не было. И каждая из них согласна была со мной не то, что  в кино, а сразу под венец. Да и друзей было предостаточно. Ведь в том возрасте мы звали другом любого, с кем хоть раз выпили в одной компании или спели пару песен у костра на берегу какой-нибудь речушки… Или просто поспорили о влиянии Маркеса на мировую литературу или о, черт ее побери, индивидуальности каждого человека и его незаменимости!
(улыбается) Мне кажется, этим грешат все 20-летние во всем мире – обожают доказывать себе и окружающим свою уникальность и неповторимость. И это хорошо. Это прекрасно! (грустно) Вот только, надо успеть эту индивидуальность доказать, пока тебе еще двадцать или тридцать. Потому, что когда тебе сорок, ты вдруг понимаешь, что что бы ты не делал – ты был, есть и остаешься «одним из…» Может, чуть умнее или глупее, удачливее или нет, белее, чернее или желтее, но все равно - ты клон. Один из семи миллиардов…
Вот ты! Разве ты в 20 лет не была уверена, что мир вертится вокруг тебя одной? (выслушивает ее ответ и смеется) Ну, значит, я был тогда восторженным романтиком! (долгая пауза. Потом говорит задумчиво. Уже не для нее, а для себя.)
Да. Был романтиком. Наверное, я и сейчас романтик. Черт его знает. Но ведь друзей у меня почти не осталось: все стали просто приятелями или знакомыми. А моя женщина от меня ушла. (усмехается) А я все еще романтик. (вдруг срывается на крик) Или успокаиваю себя этим! Пытаюсь как-то объяснить самому себе, почему я ничего не добился в этой гребанной жизни! Стареющий рядовой хирург в районной больничке. (прерывается на ее ответ) Хорошо, пусть ты права – хороший хирург! Но, все равно! С доходами ниже среднего. С полным набором вредных привычек, отсутствием каких-либо перспектив и упорно растущим пузом. С попытками доказать самому себе, что еще молод, что еще есть порох в этих самых... как их... пороховницах. С нерегулярными визитами в тренажерный зал и с плаванием в бассейне среди жирных самок и таких же, как ты сам стареющих лысых самцов. С долгими сидениями в уличных кафе и разглядываниями проносящихся мимо длинноногих девочек. И с тахикардией… (прикладывает фонендоскоп к груди, слушает свое сердце, слышен частый сердечный стук, он улыбается)
Знаешь, если говорить медицинскими терминами, то частота сердцебиения и сила сокращения сердца регулируются симпатическими и парасимпатическими нервами. Когда сердце бьется быстро и сильно - доминирует симпатическая система. Это такой своеобразный акселератор, заставляющий организм прибавлять скорость. Все, что нам надо сделать, это убрать ногу с газа и надавить на тормоз. Включить более мягкую парасимпатическую сеть, стимулировать вагусный нерв, запустить нужный химический процесс – и сердце начнет биться медленнее.
(нервно смеется) Вот видишь. Все очень вульгарно и прозаично. Обычная химия. Запустил процесс, сердце заколотилось, кровь  быстрее потекла по венам – и ты уже влюблен, безумен, счастлив. Ну или напуган, разозлен… А захотел покоя и нирваны - запустил другой процесс. И сердце почти остановилось, кровь прекратила свой бег, и сознание стянулось в одну точку. Ты убежал ото всех! И ты опять счастлив!
Как мало, оказывается, нужно человеку для полного счастья! Просто надо уметь в нужный момент надавить на газ или на тормоз. (снова слушает свое сердце. Смотрит на часы. И говорит жалостно-удивленным тоном) А я, вот, не умею… Никак не могу подловить момент, когда разгоняться и когда тормозить. Все невпопад. То бегу не тогда, куда нужно, то стою не там, где можно…
(кричит после паузы) Ну почему, черт побери, я не могу бежать туда, куда хочу, и тормозить там, где мне не хочется нестись вперед?! (так же неожиданно успокаивается и говорит спокойным тоном. Прямо обращаясь к ней). Почему я все время пробегаю мимо самых красивых вокзалов и торможу около каких-то богом забытых полустанков? Нет, я не жалуюсь. Там, на этих полустанках хорошо. Там все очень похоже на тот, мой, прошлый мир. Там играет музыка, которую я когда-то любил, там люди улыбаются друг другу просто так, потому, что отличное настроение, здороваются друг с другом, даже если виделись до этого всего один раз, в кинотеатрах там идут фильмы, которые я обожаю и готов смотреть по нескольку раз. Там женщины…
(пауза, смотрит на нее)… 
Такие, какой ты была в нашу первую встречу. Они не матерятся, не пьют пива, не жалуются на то, что все мужики сволочи. И все, как одна, красивые! И у всех есть родинки. (смеется) И там всегда весна или ранняя осень! (восторженно замолкает, представляя этот описанный им идеальный мир.) Мне бы нажать на этом полустанке на газ, влюбиться, (стук сердца, постепенно убыстряющийся) потерять голову, сойти с ума, понаделать кучу глупостей! Или притормозить! (стук резко прерывается) Остановиться.  (снова стук, но уже медленный) Оглядеться. Понять. Найти…
(резкая тишина)
Но нет… Из меня, наверное, плохой поезд. Я двигаюсь без расписания. И я оставляю очередной полустанок позади. Потому, что мне хочется людных и шумных вокзалов, хочется человеческих особей в масках, без отличительных особенностей. Мне хочется толпы – уезжающей и приезжающей. Жующей, снующей, испражняющейся, сквернословящей, обманывающей, играющей в любовь, верность, дружбу, талант… Ведь в этой толпе так легко затеряться. Спрятаться. Забиться в угол и жалеть себя. Себя, такого умного! (с сарказмом)  Да просто гениального, талантливого, неповторимого, единственного! Но непризнанного, недооцененного!
Почему?! Почему кого-то на этих вокзалах встречают с оркестром?! Сажают в лимузины? Селят в самых дорогих отелях?! А меня… (кричит) А я даже затормозить тут не могу!! Я либо промахиваюсь мимо педали, либо тормоза отказывают!
Вот ты, женщина, которая делила со мной постель, и которой по утрам я варил кофе. Вроде как, ты должна знать меня. Так ответь мне: почему?! И почему, черт возьми, я после этого ни капельки не жалею?! Где же мое тщеславие? Где моя непризнанная гениальность? Где моя уникальность?! Почему мне не хочется посадить дерево, а еще лучше – лес? Почему я не хочу построить дворец?! Наплодить кучу наследников?!

(звонит телефон. Он хватает трубку. Говорит, по инерции, сначала возбужденно, но потом профессиональная привычка берет свое – успокаивается, и переходит на деловой тон)
 Да! Да, Наташа! Да. Не надо ничего делать. Просто сбейте ему температуру. Да. Одного кубика достаточно. Я скоро подойду. (вешает трубку, поворачивается к ней и говорит уже спокойным тоном)

Так о чем мы? Хочешь кофе? А.. ну да… Тогда, может, коньяку? Хотя, нет. Тебе нельзя, ты за рулем. А я вот выпью.
(начинает ковыряться в столе в поисках припрятанной бутылки. Достает всякое барахло, которое бывает у мужчины в рабочем столе: губку для чистки обуви, бритву, толстый справочник, что-то, в целлофановом пакетике завернутое газету. Разворачивает – это старый бутерброд. Нюхает и с выражением отвращения на лице снова пакует и выбрасывает в ведро для мусора. Теперь уже роется в столе с интересом, так сказать, проводит ревизию. Достает еще шарф, флакон туалетной воды, брызгает на себя, потом еще один пакет, который сначала хочет развернуть, а потом, подумав, сразу выбрасывает. Следом появляется небольшая бутыль с надписью «ЯД». Удивленно смотрит на нее, открывает, нюхает… Как правило, в таких бутылках врачи хранят спирт. Но… Он снова удивленно заглядывает в него. Берет со стола длинный хирургический зажим – такие валяются в больницах везде – и осторожно вытаскивает из бутылки... пакетик с чаем.) О, вот и чай! А я и забыл, что когда-то припрятал его здесь!
 
(Подходит к столику, кладет пакетик в чашку, заливает водой и следом зажимом же берет три кусочка сахара и кладет в чашку)

Тебе три кусочка, я помню. Вот! (гордо) С бергамотом! Угощайся! (ставит чашку на свой стол, и снова лезет в него, вытаскивает из стола початую бутылку коньяка, наливает в полстакана и залпом выпивает)
Хороший коньяк. Подарок благодарного пациента. Хотя, лучше бы, конечно, деньгами отблагодарил… Но, с другой стороны, как-то надо же пополнять запасы. (наливает еще немного, теперь уже пьет не сразу. Нюхает). Говорят, хороший коньяк должен пахнуть клопами. Как хороший сыр – носками. Чушь! Хороший коньяк должен пахнуть шоколадом, дубовой бочкой и виноградной косточкой…
(Делает маленький глоток)
Да, хороший коньяк. (допивает остальное) Ты не думай. Я не пью. Даже с горя. Так.. Иногда, если надо расширить сосуды. (пауза)

Ты знаешь, чего я боялся всю жизнь? Я боялся, что умру дома. Нет. Сама смерть не так страшна, как о ней думают. Нет в ней ничего мистического и таинственного. Обыкновенное прекращение жизненных функций организма.

Я боялся того, что умру, а никто и не заметит. И никто не забеспокоится. Некому. И буду я лежать день… два… неделю... месяц! Пока соседи, обеспокоенные запахом, не вызовут милицию… Представляю, какое тошнотворное зрелище им откроется, когда взломают дверь.
 
(С улицы доносится вой милицейской сирены)
О! Что-то случилось. По ночам менты редко включают сирену. Только, если что-то экстраординарное. Очень надеюсь, работы сегодня ночью мне не прибавится. А то ведь, иногда бывает… Вроде бы, обычный день. Тихо-спокойно, а ночью вдруг – раз! И везут – одного за другим. То авария, то поножовщина, то самоубийцы друг за другом…
С этими тяжелее всего. Они ведь упорные. Некоторых по второму-третьему разу привозят. Это чушь: мол, если самоубийцу в последний момент вытащить из петли, отговорить, он больше не будет делать попыток. Делают! Еще как делают! Не вышло таблетками, под поезд кидаются. Там не получилось – вены режут. Кухонными ножами харакири себе делают, с крыш прыгают, вешаются…
Под новый год чаше всего зрелый люд идет. Подводят итоги, так сказать… Жизнь не удалась: не построил дом, не посадил дерево, сына не вырастил, или вырастил, но такого монстра, что лучше бы и не растил.
(понимает, что говорит о самом себе, потому начинает говорить эмоциональнее) А все вокруг несут чушь, типа: давай, ты еще молодой, у тебя все впереди, успеешь по второму кругу! Но ты-то знаешь, что времени уже нет, да и силы не те. Не построить тебе дом – никогда! И дерево не вырастить! И сына – даже в первый класс можешь не успеть отвести!
(пауза. Дальше уже спокойно и обреченно) Да и не от кого этого сына рожать. Нет такой дуры, которая захочет от тебя, неудачника, ребенка…
Нет, конечно, прямо они этого не говорят. В лицо тебе они улыбаются. С радостью спят с тобой. Шепчут на ухо, какой ты нежный и ласковый, как с тобой хорошо. Говорят, что ты умный. Что с тобой интересно. Некоторые, которые помоложе, даже расщедриваются на особый комплимент: ты – прикольный! Интересно, что значит «ты прикольный» по отношению к голому седеющему мужику из уст нимфетки? Ты глупый? Ты смешной?
Не знаешь? Вот и я не знаю. (улыбается) После таких слов не остается ничего другого, как слезть с очаровательной дамы, встать, подойти к зеркалу и заново вглядеться в знакомую рожу. Черт возьми, так что же она имеет в виду под ласковым «прикольный»? …
(пауза)
И вот тут, если смотришь на себя не привычно самовлюбленным взглядом, а хотя бы, бесстрастным, все становится понятно.
Думаю, этот комплимент, как правило, и добивает: все, финиш! Над тобой можно оборжаться! Именно после «прикольного» и лезет народ в петлю…
Ни одна не говорит: «я хочу от тебя ребенка»… Или просто: «я хочу жить с тобой»… Нет, все дружным хором напоминают, что сегодня опасный день, ты должен быть осторожен, должен помнить, куда можно, а куда нельзя… А потом снова шепчут: «ты классный». (поворачивается, подходит к ней, смотрит в упор на нее, как бы обвиняя ее)
Но, как только восстанавливается дыханье, добавляют: «ты знаешь, я не вижу нас вместе»…
(улыбается. Продолжает пафосно) Ты, можно сказать, из кожи вон лезешь, стараешься не ударить лицом в грязь, показать себя удальцом-молодцом. И у тебя это, вроде как, получается, хотя тебе уже ой как за сорок. А она: «не вижу вместе»! Очень дипломатично. В переводе с женского: «на фиг ты мне, старый козел, сдался, когда вокруг столько молодых и успешных?»
(смеется) Ясное дело: как тут «старому козлу» не наложить на себя руки?
Хорошо, хоть в предсмертных записках не пишут: «В моей смерти прошу винить Клаву К.» Понимают, что дело не в этой самой Клаве. А в тебе самом и в твоей чертовой никому не нужной клонированной жизни. Которую ты прожил так, что теперь-то как раз и мучительно больно за бесцельно прожитые годы. И ты с завистью смотришь на молодых, у которых на самом деле все впереди. Им все это еще предстоит. И поиск смысла, и его потеря, и бесцельное копошение, и две пачки сигарет в день, и запои по выходным…
А вот тебе совершенно невероятный случай. Несколько лет назад один пациент рассказал мне свой сон. Гуляет он по парку с маленьким сыном. Вдруг их окружает компания отморозков. И лезут на них с ножами. А он… Он, вместо того, чтобы закрыть собой сына, бросает его и убегает… Вот такой вот сон. Ужасный, если честно. Не дай бог такое увидеть во сне никому. А уж, тем более, пережить в реальности. А этот взрослый и неглупый мужчина из этого сна сделал вывод, что он трус, что он бросил сына в беде и убежал. Несколько лет этот мужик жил с такими мыслями. Что он трус, что не защитил собственного сына, а сбежал. И в итоге он решил застрелиться из охотничьего ружья. Снял носок и нажал на курок большим пальцем ноги. Стрелял в сердце, но промахнулся. Тогда его и привезли ко мне. Откачали…
Жена его сюда приходила. Красивая обаятельная женщина, плакала, расхваливала мужа. Сын – умненький такой тинэйджер, воспитанный, культурный. Да и он сам – очень интересный персонаж был. Мы с ним много беседовали на самые разные темы, тогда он мне про свой сон и рассказал. Почему был? Потому, что чувство вины так его и не оставило. Через месяц после выписки он сделал вторую попытку, которая оказалась успешной. Сел в машину, разогнался и врезался в стену.
(зло, обвиняя этого мужчину) Тоже мне, оригинал! Пижон и позер! Ведь не таблетками травился, не в петлю. Решил хоть в смерти приблизиться к великим. Ногой на курок ружья  нажал Хемингуэй, в машине об стену убил себя Хельмут Ньютон… И он туда же! В эту компанию! Смешно… Оборжаться можно…(замолкает)
Хотя, и у молодых все не слава богу. Вот они-то сплошь и рядом винят в своих бедах клав, маш, наташ… Правда, молодняк с попытками суицида прет чаще всего весной. (иронично) Солнце, видишь ли, зелень, парки-скамейки, тестостерон, сердце хочет любви! А клава-маша-наташа, будь она неладна, не дает и не дает! Или витя-вася-петя сел на лекции рядом с другой, а не с ней… И всё! Теперь только под электричку или с моста – в реку.
Вообще, несчастная любовь – страшная штука, скажу тебе. Из-за нее народу в мире мрет не меньше, чем из-за денег или власти…

(пауза. демонстративно спохватившись) Слушай, а чего это я все время говорю и говорю, а ты молчишь. Ты ведь зашла поговорить, а не послушать. Ну, так, рассказывай. У тебя ведь теперь, я слышал,  новая жизнь. Отдыхать ездишь в Европу, а не в Турцию, машину поменяла на новую, с кредитами расплатилась...
Нет, я за тобой не слежу. Не хочется. Да и не следил никогда. Не было необходимости. Ты же всегда была как на ладони. Всегда выдавала себя сама. Твои глаза тебя выдавали. Твой рот, твой голос, твоя улыбка, твои руки. (закуривает) Труднее всего было распознать твою измену в первый раз. Точнее, труднее всего было в нее поверить. Ты вела себя так же, как и обычно. Но... Немного не так. Я слишком... слишком хорошо знал тебя. До малейших нюансов. И какой-то оттенок в голосе или штришок в поведении, наверное, тебя и выдал. Я не хочу вспоминать это. Было и было.
Тем более что в масштабах вселенной ничего особенного не произошло. Подумаешь! (ерничает) Женщина изменила мужчине. Да ежедневно миллионы женщин изменяют миллионам своих мужчин, а десятки миллионов мужчин изменяют своим женщинам! И ничего! Планета не останавливается в своем вращении, время не начинает течь вспять и небо не падает на землю. Подумаешь, измена!
И не такое переживали. Как говорила моя бабка: «Лишь бы не было войны!»
Обидно, конечно, что кто-то чувствовал с тобой то же самое, что чувствовал я.  Ведь секс с тобой был бесподобным. Честно-честно! Ни до, ни после тебя ни с одной женщиной я не испытывал ничего похожего… (выслушивает) Ну спасибо, порадовала старика. Потешила, так сказать, мое самолюбие! Вот только не надо мне рассказывать, как у тебя сейчас с этим плохо. Ну, или – хорошо. Не надо! Я не хочу этого слышать! (кричит) Мне не интересно! (резко замолкает)
(Опять звонит телефон. Он смотрит на него, но не берет трубку. Телефон замолкает)
А вообще, устал… Бьешься, бьешься, готовишься к чему-то, ждешь: ну еще немного, еще пару лет, еще.. И все станет хорошо, все наладится, и ты, наконец, переступишь черту – и вот оно, счастье! Вот оно – исполнение желаний! Вот она – реализация планов! Вот оно – будущее, к которому ты так стремился! Теперь ты – успешный врач, к тебе – очереди пациентов. Лучшие клиники зовут тебя делать операции, стол завален приглашениями на симпозиумы и семинары! Телефон не умолкает ни на секунду: ты всем нужен, всем интересен, все хотят увидеть и услышать тебя! Твое чадо гордится тобой, твои женщины гордятся тобой! Ты сам – гордишься собой!
Ну, вот еще чуть-чуть! Еще немного – и всё! Еще шаг – и ты там, в этом светлом будущем!
(хаос звуков, играет музыка: литавры, туш, оркестр. Слышны аплодисменты, выкрики – «доктор, вы гений!», «милый, ты такой умный, такой мужественный!», «браво!», «нобелевская премия по медицине присуждается…» И тут все перекрывают слова «ты такой прикольный!» Музыка, все звуки резко обрываются)
И вдруг… Оно, это светлое будущее, опять ускользнуло… Опять досталось кому-то другому, не тебе… А ты как старуха из сказки Пушкина – снова у разбитого корыта. Вот только та старуха успела побывать и дворянкой, и царицей… А ты как был районным эскулапом, так и остался. И все так же сидишь на пороге своего кладбища…
У каждого уважающего себя врача есть свое кладбище. Большое или маленькое – но есть. Там те, кого ты не вытащил…
У меня оно большое. Потому, что на моем кладбище, прямо у входа, в самом начале лежат 28 пацанов. Двадцать восемь 20-летних… (замолкает. Закуривает сигарету, затягивается, тушит. Закуривает новую. Долго молчит. Вспоминает…)
Ты знаешь, каково это, когда на тебя, 30-летнего, смотрит 20-летний мальчишка, и ты знаешь, что вот сейчас, через минуту он умрет? И он это знает! Но он все равно надеется, что ты сможешь что-то сделать! А ты не можешь... Потому, что у этого мальчика оторвано все, что можно оторвать у человека. Потому, что в нем осколков больше, чем костей! (кричит) Потому, черт возьми, что ты не бог! И даже не его заместитель на земле! Ты всего лишь мясник, сам попавший в мясорубку! Мясник, которого эти мальчики почему-то называют «доктором»! Тебе хочется завыть, хочется ругаться матом, хочется послать всех подальше и нажраться спиртом! А ты должен смотреть ему в глаза и говорить: «Потерпи, солдат, сейчас полегчает, потерпи…»
(уже спокойно) И через минуту ему и правда становится легко. А ты закрываешь его глаза и ждешь, когда его унесут и на его место положат следующего. А за это время выпиваешь очередные пятьдесят грамм спирта. И не разбавляешь его водой. Потому, что при таком вбросе адреналина руки все равно будут дрожать. И выпиваешь снова. И молишь бога, чтобы у следующего была оторвана всего одна нога или рука и кровопотеря была бы не критичной. А еще лучше, чтобы он был без сознания. Чтобы не смотрел тебе в глаза, когда будет умирать…
Потому, что тебе самому всего-то неполных 30 лет. Ты сам еще мальчишка! И ты сам боишься смерти. А она так близко… Она рядом… (опять кричит) А по ночам тебе снятся пацаны, которых ты не вытащил… И каждый из них смотрит тебе в глаза, и каждый из них понимает, что ты… ты – то последнее, что они видят в своей жизни! И ты тоже это понимаешь!
И просыпаешься, и сидишь на табуретке, тупо уставившись в стену, и куришь, куришь, куришь – одну сигарету за другой, - пока отравленный организм не начинает сопротивляться, выворачивая тебя наизнанку рвотными рефлексами…
И ты завидуешь медсестрам, которые тут уже давно и ко всему привыкли... И к смерти привыкли… (молчит)
Двадцать восемь… И я не знаю ни одного имени. На моем кладбище двадцать восемь безымянных могил. (пауза) Остальные – как положено, с табличками. С именами-фамилиями, с датами, с диагнозами, эпикризами, заключениями… За них мне не стыдно и не страшно. Я сделал все, что мог. Иногда даже – больше. За них я дрался по полной…
А те двадцать восемь… (смотри на свои руки) У меня такое ощущение, что и на мне есть их кровь… А ведь прошло столько лет…
(спохватывается. И теперь уже говорит веселым тоном) Слушай, что-то, мы начали за здравие, а кончили за упокой! Давай, лучше, сменим тему. Ты так и не сказала, зачем пришла-то. Ну не просто же поболтать. Это в два часа ночи-то?
А хочешь, расскажу анекдот? Про врачей. Нет? А почему? Ты не любишь анекдоты про врачей? А раньше любила. И даже сама рассказывала. Ах, с тех пор, как я от тебя ушел, не любишь! А ты ничего не путаешь? Это не я от тебя ушел, это ты вдруг решила, что я тебе не пара.

Правильно, ты мне ничего такого не говорила. Ты вообще ничего не говорила. Просто, вдруг количество твоих поклонников стало расти в геометрической прогрессии. Откуда знаю? Мир не без добрых людей. Твои подруги регулярно мне докладывали. Сами, по своей инициативе. Так сказать, проявляли заботу. Да, какая разница, кто! Они же не выдумывали ничего. И не со зла это делали. Они просто сочувствовали мне. Со-чувствовали! То есть, чувствовали так же, как и я!
Сейчас, погоди! Минуту… (садится к столу, что-то набирает на клавиатуре, смотрит в монитор) Вот! Словарь Даля. (цитирует, выбирая из полного определения) Сочувствовать - чувствовать согласно, сообща, заодно; понимать, мыслить одинаково; склоняться к кому по чувству, приязни, любви; сострадать! незримая, духовная, нравственная связь, которая сказывается невольно чувством!
Бред! Маразм! Какая, к черту, духовная связь?! Откуда они могли знать, что я чувствую? И вообще, что может чувствовать мужчина, когда узнает, что его женщина нашла  ему замену. Более успешного, более уверенного в себе! Он при деньгах, он на хорошем авто. Он пахнет лучше, стрижен моднее, делает дорогие подарки, у него больше свободного времени, которое он тратит так, как хочется, а не так, как получится.
Ну откуда твои подруги могли знать, что я чувствую?! Откуда они могли знать, что каждый раз после их этого гребанного со-чувствия мое сердце начинало колотиться со скоростью 200 ударов! (выслушивает ответ) Да не надо ничего выяснять! Пусть все останется, как есть. Ну, рассказывали и рассказывали. По доброте душевной. Хуже другое! (длинная пауза).
Я тоже начал изменять тебе. Вот видишь. Я же говорил, нельзя щупать глубоко. Полезет то, чему лучше оставаться там, где оно есть. Да! Изменял! Сначала мстил. Потом мне это понравилось. Хотя нет, вру. Я и потом мстил. Даже когда расстались. Но все равно, мне это нравилось. Каждый раз представлял – вот ты войдешь, увидишь меня с другой. Представлял выражение твоего лица. Представлял слова, которые скажешь. Представлял, что отвечу: «Да! Изменяю! Потому что ты первая стала мне изменять!» И представлял, как начну перечислять твои похождения…  И каждый раз после такого совокупления становилось мерзко. Тошно. Хотелось блевать и обтираться спиртом. Но я понимал, что это уже не поможет. Что я становлюсь все грязнее и грязнее. И что моя месть – это всего лишь оправдание самого себя. И оно ничуть не лучше твоих аргументов. А, может быть, даже и хуже.
Но я не жалею. Ни о чем… (пауза)
Я же говорил – говно внутри всех нас одинаковое…(пауза)
А знаешь, я не помню, как мы расстались. Совершенно не помню. Я не помню, где это произошло, не помню, когда, в какое время суток. Вечером? Очень может быть, не спорю. Все равно, смешно. Помню, что впервые встретились утром, хотя это было четырьмя годами раньше. А когда расстались – не помню. И абсолютно не помню, что мы говорили друг другу. Не помню, как ты уходила, и как ушел я. Зато помню гаишника, остановившего меня и содравшего кучу денег за превышение. Мужик оказался неплохим психологом, и у него было очень милицейское чувство юмора. Он сразу понял, что я не пьян. И сказал, что уж коли я решил свести счеты с жизнью, то лучше мне сделать это менее общественно-опасным способом. И посоветовал воспользоваться услугами ближайшего моста.
Такая вот диссоциативная амнезия. Так сказать, потеря памяти в результате психической травмы. Такое бывает сплошь и рядом. Когда мозг решает защитить своего хозяина. Заблокировать всю информацию, связанную со стрессом, не помнить плохое. Убрать. Вычеркнуть. Человек перестает помнить определенные моменты или даже целые куски своей жизни. Только своей. Все остальное прекрасно помнит. Как утром позавтракал и поцеловал жену и детей – помнит. Как сел за руль – помнит. Птичек, деревья вокруг, девушек в мини-юбках – помнит. Как выехал на автостраду – тоже помнит. А потом - бац! Провал. И – помнит себя уже на больничной койке. Это его мозг подсуетился. Быстренько понастроил заборов, понавешал табличек, проверил входы-выходы. Чтобы все было красиво-аккуратно и безопасно.
(подходит к зеркалу, смотрит в него) Спасибо, услужливый ты мой! Ты настоящий друг! Защитил! Уберег! А мне что теперь делать? Всю жизнь жить с дыркой в башке?! Таким, вот, контрольно-пропускным пунктом в мозгу с надписью «сюда вход строжайше воспрещен»? Террой, так сказать, инкогнитой?
(обращается к ней) Вообще-то, скажу тебе, как правило, диссоциативная амнезия излечима. Ну, или проходит сама собой. Человек вдруг вспоминает то, что долгое время мозг от него прятал. Это значит, что он перестал считать информацию опасной, травматичной, и снова перевел ее в разряд свободного доступа: вспоминай, на здоровье, если оно тебе надо.
А мне вот не надо. Не хочу! Зачем мне это? Мне нравится то, что я сейчас помню. И лишнего мне не нужно.
(снова подходит к зеркалу и обращается к нему) Тем более, что мой ангел-хранитель даже не делает попыток залатать брешь, да?! Он тоже мне сочувствует! Переживает! Прячет что-то, чего я могу не пережить, да?! Мой мозг, так сказать, – моя крепость?! Ну-ну… Детство свое, значит, я помню, юность – помню. Ее измены – помню! Свои – тоже помню! Все до единой! А какие-то паршивые два-три часа из не очень давнего прошлого – ни-ни?!
(поворачивается к ней) Стоп! Заткнись! Ты помнишь – вот и хорошо! Значит, для тебя это было не опасно и не критично. А мне не надо. Я же сказал – мне нравится так! Тем более, что в  этом даже есть какая-то своя прелесть. Тайна, которая всегда с тобой. Да еще, какая страшная тайна! Чего ж там, за этим КПП спрятано такого, что мне до сих пор знать не положено? И вот ты носишь эту тайну, носишь, ковыряешь ее иногда, как подсыхающую ранку. И тебе немного жутковато. Потому, что и хочется, и колется. Ведь, страшно. А вдруг я после того, как разгадаю тайну, стану не я прежний, а другой. Или сойду с ума и начну кидаться  на своих пациентов!  Представь, заходит ко мне больная, а я на нее… (кричит страшным голосом) ААААААААААААА! (как видно, она и правда испугалась, ибо он уже спокойно, извиняясь) Все, все. Извини. Ну да, да, согласен: глупые шуточки. В два часа ночи-то…
(звонит телефон. Он берет трубку) Слушаю! Да, Наташа, все у меня в порядке. Крики? Какие крики? Может быть, телевизор? А вы пройдитесь по палатам, Наташа, может кто-то из наших подопечных решил скоротать ночь в компании с ящиком. Вот и хорошо. А минут через 15-20 зайдите ко мне. (вешает трубку)
Нет-нет, что ты! Никаких намеков. Сиди сколько хочешь. Она же нам не помешает. Так о чем мы говорили? А! О провалах в памяти. Да, штука, скажу тебе, неприятная. Но еще более неприятная вещь – диссоциативная фуга. Это когда человек не просто забывает, что с ним было, а еще и решает уехать. И делает все это неосознанно. Просто вдруг, раз – и однажды он оказывается в тысяче километров от дома. Под другим именем. Или вообще без имени. И живет себе. И даже работает. Садовником. Или дворником. Или продавцом. Потому, что, все забыл и ничего не знает о себе. Пока однажды вдруг рядом случайно не окажется рояль. И он подойдет к нему. Сядет. Неизвестно откуда взявшимся привычным жестом поправит стул, откинет фалды несуществующего фрака, разомнет пальцы, на секунду замрет и заиграет. Ах, как он будет играть! Весь мир на это время остановится, восхищенно заслушавшись! Он будет играть, сам не зная, что. Может быть, это будет простенькая мелодия из кинофильма или 20-й ноктюрн Шопена или «Лунная соната» Бетховена. Не важно! Важно, как он будет играть!
А когда умрет последний звук, он так же встанет и пойдет дальше подметать двор или подстригать газон. Потому, что он помнит только то, что он – садовник. А рояль тут в кустах оказался случайно.
Тебе не кажется, что все мы, ну пусть не все, но девять из десяти – такие же садовники? В результате какой-то жестокой ошибки судьбы оказавшиеся случайно в тысяче километров от дома, забывшие, кто мы и что мы умеем и должны делать.
Ты знаешь, я поставил сотню экспериментов. Как, на ком? На себе, конечно! Как и положено честному экспериментатору. Я неожиданно вбегал в комнату, садился за пианино и пытался играть, я хватал скрипку и терзал ее смычком, я мучил барабаны и саксофоны... Увы… Как оказалось, я, все же, не великий музыкант. И я не гениальный художник. Я извел килограммы краски и понял это. И я не латентный поэт! Я не певец, не актер, не дизайнер! Я не великий кулинар, не модный фотограф, не писатель, не подпольный миллионер Корейко! Я даже не удачливый игрок в казино. Я и это проверил…
Так кто я на самом деле? Неужели, все же, посредственный хирург в посредственной больнице? Хорошо, пусть – неплохой хирург. Но это не меняет сути  дела. Важнее другое: в чем-то же я должен был быть лучше других? В чем угодно! Но должен был! Просто, не успел узнать. А теперь уже и не узнаю никогда. А жаль. Хотя, согласен, смешно. Мне скоро полтинник, а я все еще ищу свое место в жизни. Глупо…
Все равно, я завтра проснусь в тысячах километров от места, где лег спать. И даже не буду знать, где я оказался…
Все мы завтра проснемся в новом месте. Как почему? Это же очень просто! Земля вертится вокруг Солнца  со скоростью тридцать километров в секунду. Само Солнце мчится вокруг центра галактики со скоростью 200 километров в секунду. Ну а весь Млечный путь летит черт знает куда, куда-то к созвездию Лиры! Ну вот. А ты спрашиваешь, почему. Так что, пока мы с тобой тут болтали, успели пролететь почти миллион километров! А тебе еще обратно домой возвращаться. (смеется) Да, далековато.  Ничего, к утру успеешь. Я уверен. Знаю, что не мое это дело, но ты только не гони. Езжай аккуратно. Пока. Спасибо, что зашла. Вашим привет. (провожает ее до двери, возвращается, садится перед компьютером. Долго молчит. Потом берет фонендоскоп, слушает свое сердце, считает пульс)
Ты знаешь, о чем я мечтал все это время? О том, чтобы ты однажды неожиданно вошла в мой кабинет. А я бы посмотрел на тебя спокойно и очень-очень равнодушным тоном сказал: «А, это ты. Привет! Зачем пришла? Что-то случилось?» И чтобы у меня при этом не случился бы инфаркт или инсульт и не отнялись бы руки и ноги.
И чтобы мое сердце в этот момент билось со скоростью 72 удара в минуту…
(затемнение.)
Конец