Лунные Странники

ВЯЧЕСЛАВ РЕШЕТНЯК

ЛУННЫЕ СТРАННИКИ
(Джем в стиле «БЛЮЗ»)




    «…И предал я сердце своё тому,
      чтобы познать мудрость, и познать безумие и глупость;
      и узнал я что это – томление духа,
      потому, что в многой мудрости – много печали,
      и кто умножает познания – умножает скорбь…»

                Книга Екклезиаста.




…Будь ты хоть абсолютный гений или абсолютный дурак, тебе никогда не удастся жить обособленно в своем абсолютном мире. Как ты при этом под землю ни прячься, и на какую стену ни залезай, что-нибудь обязательно ввалится в твою жизнь и перевернет её вверх дном. Залезет к тебе в душу, выпотрошит карманы, пройдётся железным катком по судьбе, и свалит в пустоту… Всё, абсолютно всё превратится в ненужный хлам. В целую гору хлама, из которого уже никогда ничего не родится…
   Так бывает часто. Строишь что-то, ломаешь голову, тратишь кучу времени и нервов, а потом всё, в один миг летит к чёрту. Бывает, сделаешь всё как нужно, а почему сделал именно так – понимаешь гораздо позже. А иногда понимаешь, как нужно было сделать, лишь, тогда, когда уже ничего не исправить. Чем старше человек, тем больше в его жизни того, чего уже не исправить. Чаще всего мы совершаем необдуманные поступки, так и не разобравшись с самими собой, или со своей жизнью, или со своей памятью, и этим доставляем кучу неудобств и себе, и окружающим…
   Иногда я завидую какому-нибудь дураку. Он не думает. Вообще ни о чем. Умеет опорожнять голову от мыслей. Такое вот гениальное свойство. Очень удобно: в голову без мыслей ничего не заберётся! Лучше уж сидеть с пустой головой, чем барахтаться в болоте из недодуманных мыслей. Кося под дурачка легче прожить, что ни говори, но почему-то не каждому это по зубам.
   Бывают ещё дураки другого рода – их просто разрывает от собственного величия и бреда. И мыслей у них в башке – не счесть. Они всё знают, им давно всё известно, для них нет больше ничего нового. Первые вызывают у меня необычайное любопытство, вторые – дикую радость. Это то, что касается дураков вообще. А в частности, надо заметить, дураку совсем не известны два человеческих чувства – чувство юмора и чувство страха.
   Самые мудрые люди на Земле – шуты, самые глупые – герои. И ничего с этим не поделаешь. Так уж всё устроено. И если принять это всерьёз, можно много чего себе выдумать, и, не дай бог, даже помереть со страху. Но, если верить во что-нибудь, то ничего уже не страшно. Верить во что угодно: в Бога, в чёрта, в смешные воспоминания, в людей, которых когда-то любил, в слезы, которыми когда-то плакал. В жизнь, которой когда-то жил. В детство. В то, что хотел бы сделать. В то, что не удалось. В любимую музыку. В любимую женщину.
   Если думать только об этом, без остановки, – любые страхи исчезнут, главное – верить в Память. Память всегда оставляет следы. Примерно как отпечатки ног на снегу. И если захотеть, можно проследить, куда они ведут. Как правило, они ведут к самому себе. Для этого человеку и нужны мысли. Когда их нет, идти некуда…

Jerry Griller


Часть первая
СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ


«…Stoppin' at the log where catfish bite,
      Walkin' along the river road at night,
      Barefoot girls dancin' in the moonlight…»

                John Fogerty «Green River»

***
   
Это лето ничем не отличалось от других. Такое же жаркое, пыльное, пустое и суетливое, как и все остальные. Время проводилось за дешевым портвейном, хард-роком, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами, и фарцовкой по мелочам. Дни были похожи друг на друга, а пьяные ночи сквозили одиночеством.
   И сегодня ночью я опять пьян вдрабадан. Я иду с чужой свадьбы, я устал как собака. Медленно переставляя ватные ноги, я плыву на «автопилоте» к своему дому. Я живу на первом этаже, и от кабака до моего жилища – рукой подать. Надо только перебрести через площадь, пройти метров сто, вползти через арку во двор, доковылять до соседнего дома, и ввалиться в угловой подъезд. Надо заметить, «автопилот» мой редко меня подводит…
   Ночь, прохладная и отрезвляющая, абсолютно меня не колышет, потому, что я сегодня здорово набрался, ребята…
   «Кррр…» – скрипят мне в спину старые подъездные петли, и я шагаю по трём ступенькам к своей двери. Долго шаря по карманам, я наконец-то нахожу ключ, и с закрытыми глазами вставляю его в замочную скважину… В позе человека проглотившего лом….
   От выпитого и выкуренного башка болтается как неисправный метроном, но я, привычным движением, всё-же открываю дверь, снимаю в коридоре башмаки, и прохожу в свою комнату.
   Как бы я не был пьян, я всегда способен на эти действия, всегда иду прямо по коридору, как по натянутому канату, ровно двенадцать шагов, а потом – направо, в свой угол. Это происходит чисто механически – сказываются годы тренировки и приобретенный в борьбе с алкоголем ценнейший опыт.
   Не включая света, натыкаясь на мебель, я подхожу к окну. В лунном свете все выглядит бледным и призрачным. Кажется, любая вещь утратила цену, смысл и направление. Даже тени становятся какими-то недостоверными и такими же пьяными.
   Я могу быть пьяным в жопу, в стельку, вдрызг, но я всегда доберусь до своего аэродрома, аккуратно повешу на стул одежду, выкурю у окна последнюю сигарету, плюну по старой армейской привычке на бычок, кину его в пепельницу, и провалюсь в тёмную и липкую бездну, лишенную сновидений. И всегда, на утро, я не перестаю удивляться, как же мне удалось прожить ещё один день этой своей бестолковой жизни.
 
   Предки мои давно не обращают на мои выходки внимания, лишь мать иногда прибегает к эпистолярному жанру, оставляя на кухонном столе гневные письма с неприятными эпитетами. Но сегодня на столе пусто. Так пусто ещё не было. И в квартире мертвая тишина. Сегодня утром квартира мертва. Мертвее, чем от неё ожидалось.
   Сегодня воскресенье. Мой день рождения. Сегодня, как обухом по голове мне стукнуло двадцать пять. И все мои домочадцы свалили втихаря на дачу, не посчитав нужным поздравить меня с этой датой.  Скорее всего, этим, они решили проучить своего заблудшего сына. Странный способ выяснения отношений, если учесть то, что появился сын их в этом мире всё же не по своей воле.
   В открытую форточку вползает утренняя свежесть середины августа, а на душе темно, противно и муторно, как на изгаженном кошками чердаке. Да ещё похмелье это, дьявол бы его побрал…
   «Дзинннь!!! Дзинннь!!! Дзинннь!!!» – настойчиво и требовательно звенит дверной звонок. Наверное, побирушки какие-нибудь или цыгане. Так звонят чужие, свои звонят по другому: обыденней как-то, по-домашнему. Приготовив пару крепких матерков, я иду к двери, на ходу прихватив в углу клюшечку от стиральной машины. Не люблю я побирушек, гоню их всегда на пинках.
   В дверном проёме, загадочно улыбаясь, стоит большой и щедрый человек. Серёга Дуб. Он выглядит как новогодний подарок, не по сезону свалившийся с неба, сияет как новый гривенник. Под мышкой у него длинный газетный свёрток в виде чертежей, в котором явно что-то побулькивает. Так студенты, с некоторых пор, маскируют бутылки, выдавая портвейн за курсовые проекты.
   «Ах, как ты вовремя зашел! Как вовремя! И где только люди берут это в такую рань?» Голова с похмелья ни черта не соображает, и Серёга набулькал мне полный стакан. «Починись, браток, прими на грудь. С днём рождения! Будь здоров, и не кашляй!» – «Спасибо, тебе, брат».
   Это называется разглаживанием морщин. Это увертюра к начинающейся опере. И Джими Хендрикс на плакате с острова Уайт, кажется, с пониманием подмигивает нам со стены.
   Я ставлю на «вертушку» винил с альбомом «Pink Floyd», и иду на кухню, приготовить какой-нибудь закусон под пузырь «Старки», прихваченный со вчерашней свадьбы.
   На раскалённой сковороде шипят кружочки краковской колбасы, которую когда-то так не любил профессор Преображенский, но она распространяет по квартире обалденный запах, и это знак того, что за прошедшие годы большевики всё-же копченую колбасу делать научились.
   Кружочки подрумянились, самое время разбить яйца, вот так, чтобы не задеть желток, чтобы выглядело всё прилично. И посолить, и поперчить как следует…
   Одна пожилая дама как-то сказала, что все алкаши любят острое, и в этом есть доля правды, только вот как быть с корейцами и мадьярами? Но до Кореи и до Венгрии от нас одинаково далеко, потому, что мы живём в середине мира, и пьём всё что горит.
   А ещё можно приготовить салат. Ничего хитрого – помидоры, огурцы, лук, болгарский перец, сметана… и ложку горчицы – отличная закусь на скоряк. Всё это делается за десять минут. И, вперед, на баррикады.
   Я ставлю на стол хрустальные рюмки, и открываю «флакон». «Старка» – особый напиток, водка, не требующая охлаждения, и по пятьдесят грамм – это то, что уже требуется чуть опохмелившейся «Агдамом» буйной голове.
  Чокнувшись, и выдохнув в сторону остатки прошлой ночи, мы залпом дёргаем по рюмахе под крутой запил Дэвида Гилмора.
   «Вот теперь можно жить, старик», – произносит с набитым ртом Серега, и это – сущая правда, мудрость человека, пришедшего утром к своему старому, всеми покинутому корешу, с огнетушителем дешёвого портвейна, и щедрой душой. Как говорил мой давнишний большой и толстый друг Саня Маус «хорошего человека должно быть много».
   Ну что ж, день, не смотря на поганое утро, начался неплохо. Пропала сухость во рту и тошнота, а повеселевшее солнце наполнило дом теплом уходящего лета. Последний месяц лета 1979 года… Мне двадцать пять, и, по меньшей мере, помирать я пока не собираюсь.
   Я открываю окно, и в комнату влетают паутинки, эти застывшие слёзы всех моих ушедших женщин. Они приходят, и уходят. А друзья остаются навсегда.
   Хорошее утро, просто замечательное. Мы совсем не старые, мы молодые, не женатые раздолбаи, и вся жизнь наша, так или иначе, похожа на то, что называют рок-н-роллом.

***

   Я родился в том году, когда Билл Хэйли впервые исполнил «Рок вокруг часов», а великий Лео Фендер сконструировал новую электрогитару и назвал её «Стратокастер».  Я пошел в школу после того, как «Шэдоуз» сыграли свои «Апачи», а Гагарин облетел вокруг Земли, и открыл человечеству дверь в космос. Наше поколение росло под музыку «Битлз» и под тенью ядерной бомбы, и я помню атомные бомбоубежища, с бетонными, похожими на дзоты выходами из шахт, которые были в каждом дворе.
   Вторая половина двадцатого века – веселое времечко, у нас – Никита Хрущёв, за океаном – Джозеф Маккарти и Барри Голдуотер; эти клоуны, обличенные властью не давали скучать всему миру. Я помню Карибский кризис и день, когда убили Джона Кеннеди, и я до сих пор ощущаю то напряжение, что висело тогда в воздухе. В мире пахло грозой, и это электричество, как огни Святого Эльма, освещало каждый новый день своим мёртвым светом. Казалось, достаточно одного хорошего пинка, чтобы всё полетело к чертям собачьим.
   В детстве кажется, что среди твоих сверстников есть умные и дураки, а взрослые – умные все. Просто невозможно себе представить взрослого дурака. Постепенно перебираясь в страну взрослых, мы понимаем, что здесь-то дураков намного больше. Вообще, жизнь – это, как не крути, – цепь разочарований. И детские разочарования, и детские обиды самые яркие, потому, что они первые. С разочарованием приходит опыт, а с новым опытом – новое разочарование. Замкнутый круг. Вечное движение по окружности.
   Мы росли в каменных джунглях хрущевских городов, познавая тайны жизни на улице, в подворотнях и подвалах. Мы узнавали самое главное, что от нас наивно пытались скрыть родители, взрослые секреты доходили до нас с удивительной легкостью, и в один прекрасный день, нам становился понятным простой и банальный способ рождения человека. Городской ребенок узнает это позже, и узнает это от старших, но в сущности, таких же зеленых сопляков. «Ах, вот оно, в чем дело… понятно». Это первое разочарование.
   Рабоче-крестьянский, нищий снобизм старшего поколения, которое, в силу исторических причин, не пробовало ничего слаще морковки, передавался и нам.  Мы стеснялись новой одежды, наглаженных брюк и чистой обуви, старались не показываться в своем кругу в чем-нибудь новом, чтобы не прослыть перед друзьями последними пижонами. Застиранная до дыр рубашонка, хлопчатобумажные шкеры и китайские черные кеды – вот то, во что следовало одеваться, выходя во двор. Это была униформа. В общем, ничего особенного… так… обыкновенная сопливая шпана из пролетарского города.
   Мы разбивали себе в кровь коленки и носы, играли в войну и дрались с пацанами из соседних домов. А еще, мы делали рогатки из «авиационной» резины, и стреляли алюминиевыми проволочными пульками по «стилягам». И это была классовая борьба.
   «Стилягами» мы почему-то называли красивых девушек, одетых приличнее, чем дебелые доярки и передовые работницы на советских агитационных плакатах. Еще «стиляга» определялась по прическе «конский хвост». И тогда алюминиевая пулька, выпущенная по-партизански, из-за угла, жужжа как пчела, впивалась красавице в упругое место пониже поясницы.
   Самая настоящая «стиляга» – это девица из соседнего подъезда, по прозвищу «Мадам Тюлькин», ну просто отпад: она ходила в узких коротеньких брючках, с маленькими разрезами у щиколоток, и крутила «хула-хуп».
   «Стиляга модная, сама голодная, а юбка узкая, сама не русская»  –  такая была дразнилка, ребячий дворовый фольклор, отдающий праведным пролетарским гневом. «Мадам Тюлькин» ловила какого-нибудь зазевавшегося «народного мстителя», и ставила ему в подъезде смачные «пиявки».
   А еще, «стиляги» – это парни в узких брюках, с галстуком-бабочкой и остроносых туфлях. Для них было припасено особое коварство: старый резиновый мяч, набитый галькой, и сшитый суровыми нитками.
   В подворотне изображается футбол, мяч внезапно выкатывается под ноги ничего не подозревающему прохожему, и бедняга, с удовольствием лупит «пыром» по мячу. Это самый кайф, когда он бьет именно «пыром», начищенным остреньким носком. Вот теперь-то, дай бог ноги. Что вы хотите? Сопливая шантрапа...
   Наверное, это была месть тем, кто не хотел походить на остальных, обыкновенная, неосознанная зависть тёмного, малолетнего стада. Но мне, лично, кое-кто из «стиляг» всё же, нравился, мне импонировала их независимость, и сарказм, блестевший в прищуренных глазах, смотревших из-под кока а-ля Элвис Пресли. А ещё, я иногда слышал ту музыку, что называлась рок-н-роллом, а это совсем не походило на то, что нам вдалбливалось советской культурой. Это была другая жизнь. Запретная и гонимая. А поэтому, интересная.   
   Вот за такими «невинными» шалостями и проходило советское  безоблачное детство. Конечно, же, были и пионерские лагеря, и сбор металлолома, и спортивные успехи, но только вот запоминается отчетливо, какая-нибудь мелкая пакость вроде взрывпакета, или дверной ручки намазанной говном. Всё дело в адреналине, как мне кажется, которого нам всегда не хватало. И я до сих пор слышу дыхание свирепого пса у себя за спиной, спущенного каким-то куркулём, и до сих пор ощущаю неземную радость от мгновенного, удачного прыжка через двухметровый забор. «Что, поймал, дядя?!!»
   Давным-давно жили Пацаны Которые Всегда Шли На Рожон.

***

   В открытое окно купейного вагона стремительными порывами врывается ветер. Я стою на приступочке в коридоре у окна, и ветер, тёплым крылом, развевает мой коротенький чубчик.
«Тууу!!! ...» – подаёт на вираже трубный голос локомотив – «Ту-дук… ту-дук…» – громыхают колёса на стыках, и эти звуки дороги дополняют весёлую песню ветра. Проносятся мимо полустанки со стрелочниками, держащими в руках жёлтые свёрнутые флажки, я машу им рукой, и опять, пристально, вглядываюсь в даль…
   Я могу стоять так целый день, смотреть на пролетающие мимо берёзовые рощи и сосновые леса, озёра и реки, луга, горы и холмы. Слушать весёлую песню ветра, и, зажмурясь, подпевать ему, раскачиваясь на упругом ритме железнодорожных стыков.  Мне восемь лет, и отец, взял меня с собой в командировку.
   В поездках отец – щедрый человек, и нельзя сказать, что я этим не пользуюсь. Дети – удивительные сволочи, и у меня уже – полчемодана всякого детского счастья – всевозможных солдатиков, пластилина, ещё какой-то мелкой дребедени, которой вскоре одна дорога – на помойку. Потому, что мне всегда интересно: а что там внутри, у этой синенькой машинки? Как там всё устроено?
   У двух солдатиков уже отлетели головы – они сделаны из какой-то хрупкой пластмассы цвета морской волны, и при падении у них, обязательно отскакивает голова. Я леплю головы к туловищу на жёлтый пластилин, и солдаты с перевязанной шеей выглядят как больные ангиной. Позже я обменяю этих пластмассовых подранков у своего двоюродного брата Вовки на одного железного, похожего на немца. Двух раненных – на одного пленного. Немец отсидит положенный срок на гауптвахте, запишется в Красную Армию, будет воевать на нашей стороне, и дослужится до командира, пока взвод его, не растеряет оставшиеся головы в жестоких сражениях.
   Лет через двадцать я найду его среди старого барахла у родителей, отчищу, и поставлю к себе на книжную полку. Армии его уже нет, а он – остался. Он выжил. Старый ветеран, в облупившейся гимнастёрке, до сих пор стоит в карауле на своём месте. На немца он теперь совершенно не похож…
   Вообще, солдатики – это особые игрушки. Иногда кажется, что у каждого есть душа. Или ребёнок дарит ему частичку своей… бог его знает… и случаются иногда прямо мистические вещи…
   У моего сына был солдат. Обыкновенная капроновая игрушка сантиметров пятнадцати ростом. Он его очень любил. Но, солдат куда-то пропал. Весной, когда стаял снег, сын нашёл его во дворе – прямо напротив нашего подъезда. Мало того – осенью он опять исчез, а весной – опять, как ни в чём не бывало, стоял на часах под яблоней на даче! Дважды герой Советского Союза. Он постарел, но до сих пор несёт свою службу. Теперь – у моего внука. Какого подвига от него теперь ждать, мы не знаем. Но одно мы знаем точно – он, как и прежде, верен своей присяге, и никогда нас не подведёт...
   А колёса по-прежнему отстукивают по рельсам, и я до вечера буду стоять в этом вагоне, уносящемся в тёплые сумерки, в коридоре у приоткрытого окна, взобравшись на приступочку, буду слушать вечную песню ветра…

***

      В восемь лет я научился плавать. Это было летом, и это было на Днепре. И произошло это само собой. Без особых усилий и напряга. Помню, как я удивился, когда понял насколько мало  усилий  надо  приложить  для  того, чтобы  сделать  что-то  впервые. Надо просто ничего не бояться, очень сильно захотеть, и получится. Если это желание, конечно, совпадает с порывом твоей души. Воды бояться не стоит, к воде надо относиться с уважением, и тогда, она сама примет тебя, и научит тебя всему. Ведь из воды когда-то вышло на сушу всё живое. Это колыбель жизни.
   Помню город Запорожье, высокие, как свечки пирамидальные тополя, толстые, ленивые от жары тётки, что торгуют газировкой под полосатыми зонтиками, жаркое летнее солнце и сонную от зноя гостиницу, где я, одурев от духоты и скуки, жду отца, который обещал меня отвести на пляж.
   От нечего делать я плюю с балкона вниз, пытаясь попасть в стоящую внизу урну. Занятие это нелепое, но весьма увлекательное, и за час я уже так наловчился, что попадаю в урну с первого раза, с таким безразличным видом, словно занимаюсь этим каждый день.
   В какой-то книжке я недавно читал про страну дураков, где национальным видом спорта были соревнования на то, кто дальше плюнет. Помню картинку: какие-то носатые идиоты в остроконечных шляпах плюют с пригорочка на дорожку, а судья, весь в бородавках, отмечает результат. Может быть, я смог бы быть там не на последнем месте, если бы соревнования проходили не на дальность, а на меткость? Но чемпионом быть хотелось, а в страну дураков – нет. Но всё же, я был доволен своим успехом, и стоял на балконе третьего этажа, весьма шаловливо скалясь. С тех пор, я плевал на многие вещи в жизни, и никогда об этом не сожалел.
   В мире очень много удивительных вещей, которые по началу кажутся нам недоступными. Например, я когда-то был без ума от такого изобретения человечества как балкон. В детстве, я всегда завидовал своим друзьям, что жили на верхних этажах (лучше всего – на самом верхнем), и имели такую роскошь как балкон. С него не только плевать можно, с него ещё можно запускать бумажные самолётики, выпускать божьих коровок с ладони, устроить там своё гнездо, спать там летом, в общем, много чего интересного можно делать. И мне не хватало балкона, и той относительной свободы, что была там. И тогда я нашел выход – у меня было своё место на крыше, где можно было загорать, глядеть в небо, считать проплывающие вверху облака, и мечтать о чем угодно. Облака были похожи на огромных всадников, они проплывали мимо, и не замечали никого вокруг. Иногда за облаками появлялся белый след от реактивного самолёта, он долго оставался в небе, постепенно увеличиваясь, расплываясь, и теряя первоначальные очертания и четкую линию. В мыслях я был там: вверху, за облаками, пытаясь провести свою линию в этой лазурной выси. И мне не хватало неба. Но вот что странно: сейчас у меня два балкона, а неба по-прежнему не хватает. Вообще, человек устроен так, что ему всегда чего-то не хватает. Это – суть эволюции, способ существования. И когда человек стремится к своей мечте, он стремится к счастью. Но, нет на свете абсолютно счастливых людей. В этом мире нам всегда чего-нибудь не хватает, и абсолютно счастливым может быть только дурак.
   Сколько себя помню – мне всегда чего-нибудь не хватало. Сначала не хватало какой-нибудь пустяковины: солдатика, например, или еще чего-нибудь в этом роде (хотя это только спустя некоторое время кажется, что это пустяковина, а на самом деле, в данный момент, для тебя это – смысл жизни), иногда не хватало интересных книг, позже – не хватало какой-нибудь пластинки, магнитофона, электрогитары «Les Paul», потушенного света, дальше – зачёта по высшей математике, стипендии, фирменных джинсов, позже – отдельной квартиры, денег (их никогда никому во всём мире не хватает) и так далее… Порой казалось, что в данный момент, я готов был отдать многое, за какой-нибудь пустяк, который в этот момент казался мне самым главным в жизни. Появись в этот миг какой-нибудь волшебник, и предложи мне заложить душу за исполнение желания, я, наверное, согласился бы. Но волшебников, увы, не существует, а желаний, порой, столько, что и золотой рыбке, и старику Хоттабычу вместе не справиться, так что надеяться приходится лишь на себя самого. Нет волшебной палочки, ковра-самолета и шапки-невидимки. Есть лишь ты сам, и волшебное слово где-то внутри тебя. И тебе всегда чего-нибудь не хватает. Я даже открыл для себя некую аксиому и в этом, наверное, многие со мной согласятся: ЧЕЛОВЕК ЖИВ, ПОКА ЕМУ ЧЕГО-ТО НЕ ХВАТАЕТ. Если ему ничего уже не нужно – пора заказывать белые тапочки.
   А когда человек, наконец, получает то, о чем он долго мечтал, появляется чувство удовлетворения, которое к великому сожалению, длится не так долго, как хотелось бы. Первое чувство постепенно притупляется, а взамен приходит осознание чего-то обычного и рутинного. Волшебство превращается в банальность, и уже не способно нас удивлять. Но остается память об этом чувстве, и она когда-нибудь может проснуться. Это как первый взгляд в небо, как первый экзамен, как первый успех, первая победа, или первый заработанный тобой рубль не забудется никогда.
   Проходят годы, приоритеты меняются, мечты и желания приобретают материальный смысл, первые впечатления кажутся наивными, и порой, совершенно бессмысленными. Душа покрывается коростой прожитых лет. Но под этой коркой у КАЖДОГО всё равно остаётся что-то светлое. Я думаю, что многие люди на самом деле лучше, чем хотят казаться. Порой их грубые шутки и циничная речь, как это часто бывает и у подростков – на самом деле, лишь наивная попытка скрыть подлинные чувства.   
   Существуют, так же, вещи, которые каким-то образом, кроме материальной сферы, затрагивают ещё и что-то другое. Их много на свете, и некоторые из них, как, например, средства передвижения, способны сделать человека свободным. Сначала это – велосипед, затем – мотоцикл, позже – автомобиль. Свой автомобиль.
   Эйфория от первой машины держится несколько дольше, и в этом – особый смысл, который опять же, кроется внутри нас. Если мы едем куда-нибудь на автобусе, троллейбусе, трамвае, то мы едем по определенному маршруту, не минуя ни одной остановки. На такси мы едем быстрее, и туда, куда нам надо. Но нас опять же везут. Когда мы едем куда-нибудь сами, на своей машине – мы вольны в своих действиях, и эта свобода лишь чуть ограничена правилами движения. Ты теперь – сам по себе, ты ни от кого не зависишь, здесь нет ни шума, ни вони, ни хамства, ни дурной энергетики толпы. Только свобода и музыка. Поначалу я прямо купался в этой свободе, и просто катался по городу, врубив музыку на всю катушку. Но и это, к сожалению, проходит. И абсолютная свобода опять улетает за облака.
   В детстве я даже не мечтал о машине. Тем более – заграничной. Это было из области фантастики. Для меня это была недосягаемая мечта, которая никогда не сбудется. В моём детстве всё было чуть-чуть по-другому: не было ни мобильных телефонов, ни пластиковых карт, ни спутникового телевидения, ни компьютеров, ни Интернета. Мир был проще, и хотя, не так рационален и открыт, но, по-моему, в чём-то, он был чуть-чуть лучше.

***

   Примерно к шестому классу, все начинали стесняться красных пионерских галстуков, непременно снимали их с шеи и прятали в карман. Пионеры, по нашим представлениям, – это «маменькины сынки», и ябеды, а мы – уже начали курить и сквернословить. И не потому, что нам это до смерти нравилось, а потому, что, дернув пару раз «беломорину», и козырнув «солёным» словечком, мы становились в глазах друг друга независимыми и взрослыми.
   Этот тинэйджерский нигилизм и раздолбайство, ни в коей мере не повлиял на нашу учебу. Учились мы все ровно. Преимущественно без троек. Это была другая жизнь, существовала она в параллельном мире, и абсолютно не влияла на всё остальное.
   Мы очень много читали. Читали мы всё, что попадалось под руку, всё, чего не было в школьной программе. Сначала это были Александр Дюма, Фенимор Купер, и Конан Дойль, позже – Эмиль Золя, Ги Де Мопассан, Ремарк, Гашек и Ирвин Шоу. Вступая в период подростковой гиперсексуальности, каждый искал во взрослых книгах эротические места, тот «запретный плод», о котором принято  говорить намеками, и к началу изучения в школе предмета под названием «анатомия», нам было известно об этом почти всё.
   А еще была гитара и песни Окуджавы и Высоцкого, дворовый блатной фольклор из трех простеньких аккордецов на расстроенной, дребезжащей семиструнке. Гитарка эта видала виды, и не раз учавствовала в потасовках, поэтому склеена была в трех местах синенькой изолентой.
   У каждого была своя первая любовь, предмет воздыханий был у каждого. Живёт себе пацан, ни о чём подобном не думает, и вдруг – трах, и на тебе – влюбился. Он и не замечал раньше эту девчонку, и никогда не подозревал, что будет так. Это подстерегало на каждом шагу. Скрыться от этого было невозможно. Это могла быть девчонка из школы, и из пионерского лагеря, и из спортивной секции, но то, что у каждого это было, это – точно. Каждый стеснялся этого, каждый не подавал виду, но случайная встреча на улице с той единственной и неповторимой, оставляла в юном сердце щемящую сладость. А больше ничего и не надо было. И к анатомии это не имело абсолютно никакого отношения.
   Чувство это подобно лёгкому, невесомому облачку, приходило оно внезапно, заставало пацана врасплох, а через некоторое время, так же внезапно, исчезало не оставив о себе ничего кроме инициалов любимой, написанных влюбленным на каждом заборе.

***

   Каждый день я хожу на стадион. Я люблю искрящийся под коньками лёд, и музыку что звучит из громкоговорителей, похожих на неопознанные летающие объекты. Если я получаю в школе «трояк» по алгебре, то мать меня на тренировку не пускает. С математикой я, как-то не особо дружу, другое дело – история, с её битвами, крестовыми походами, и другими интересными вещами. Атилла, Чингиз-Хан, Ричард Львиное Сердце – одни имена чего стоят! А что толку в математике, с этими дробями, уравнениями, иксам и игреками? Одной буквы не хватает. Не скажу какой. В школе ходит анекдот об иностранце, который удивлялся образованности советской шпаны, и всё не мог взять в толк – какой же ещё математический знак пишут эти обормоты на заборах в России, после «икс» и «игрек»?
   Точные науки я воспринимаю как фатальную неизбежность: на математике у меня в ушах вата, я смотрю сквозь доску, и ни черта не вижу. Мне скучно, и абсолютно нет желания до конца разобраться со всей этой мутью. Поэтому иногда, я и хватаю «трояки» по предмету, который давным-давно, какой-то умный немец по фамилии Гаусс назвал «царицей наук». Немец помер триста лет назад, а дело его по-прежнему живёт и побеждает. И иногда достаёт меня, своей занудливой педантичностью выводя в журнале успеваемости горбатенькую циферку в клеточке напротив моей фамилии. Но происходит это крайне редко, потому, что я стараюсь тренировки не пропускать. По одной простой причине. Там есть одна девчонка, на которую я недавно запал. Обыкновенная, как все. Но с одних прекрасных пор она стала мне нравиться. Сам не знаю почему.
   Вечером я хватал чемоданчик с коньками, и на автобусе спешил на стадион. Если её не было – вечер был потерян, если на вешалке в раздевалке висело знакомое пальтишко – всё было в порядке, и я светился от радости. Так продолжалось месяца три, а когда пришла весна, и лёд растаял – растаяла и моя любовь, улетев к небесам лёгким облачком.
   Лет через пять, я её встретил в каком-то клубе на танцах. Ничего в ней особенного уже не было. Ничего такого, что могло бы вскружить голову. Ну, похожа немного на артистку Людмилу Чурсину, ну, фигурка неплохая, ножки, и всё такое… Ничего особенного. У неё пахло из-под мышек. Далеко от идеала.

***

   Вторая половина 60-х – это Вьетнамская война и Ближневосточный кризис. Две противоборствующие системы бряцали оружием, и пытались поделить мир. Но нас это как-то мало трогало, мы взрослели и подбривали втихаря губы под носом, чтобы поскорее стать взрослыми. Мы разглядывали себя по утрам в зеркало, и давили ненавистные прыщи, внезапно соскакивающие на наших лицах.
   Но произошло в то время одно событие, которое перевернуло весь мир, и изменило нас…
   В наш мир ворвались «Битлз». В наш мир ворвался старый добрый рок-н-ролл, в который эта четверка вдохнула новую жизнь, и мы, вдруг все повально увлеклись этой музыкой. Четверо простых парней из Ливерпуля поставили на уши всю планету! И это отодвинуло на задний план всё то, что нам тогда казалось главным. Это был свежий ветер, это был новый образ жизни. Это было то, чего не понимали взрослые, то, что как бы под запретом, а поэтому так таинственно и желанно. И этот новый мир обрел законченную форму, из разрозненных звуков нашего детства, доносившихся когда-то из окон так не любимых когда-то всеми «стиляг». «Битлз» вдруг сделали нас свободными, и походило это на новое пришествие.
   Самое главное – эти ребята играли на электрогитарах, пели громко, и орали в микрофоны так, как будто это –  в последний раз, как будто больше им этого сделать не позволят. Это был кайф, то, чего так всем не хватало. В этой музыке было что-то такое, чего не было на советской эстраде. В ней была новая, неизведанная, загадочная сила. В ней было что-то от сотворения мира, тот первородный крик, после которого всё начало вертеться.
   Человек, мало-мальски знавший три незамысловатых аккорда на семиструнке, и бой в стиле «румба» под названием «восьмерка», распевавший во всю глотку блатные гундосые песенки, на глазах менялся, и начинал подбирать на слух эту новую музыку, выкинув из головы всю прежнюю чушь про «дочь прокурора», и магаданские этапы.
   «Битлз» – это отрицание всего того, что было раньше, это настоящая жизнь, это то, за что идут на баррикады. «Битлз» – это длинные волосы, электрогитары, пластинки «на костях» и самодельный клёш. И это то, что так не нравится твоим «предкам». Но в спорах, на твоей стороне – длинноволосые Карл Маркс и Николай Васильевич Гоголь.
    А ещё, «Битлз» – это настоящий интерес к английскому языку, не хотелось, знаете ли, выглядеть профаном в этом вопросе, который стал занимать у многих не последнее место в жизни.

***

   В самом раннем детстве я непостижимым образом открыл для себя, что моей жизнью, скорее всего, управляет неведомая внешняя сила. И понимал я это тогда, когда мне внезапно открывалась неизбежность того или иного факта или случая. Случалось это крайне редко, но если случалось – то я принимал всё как должное – покорно и безропотно. Во всём этом был какой-то тайный смысл, который я понять не мог. Но он существовал, и суть его была в том, что факт может и не быть истиной, а истина не всегда имеет под собой факт. Существует что-то другое, таинственное и непонятное, и управляет всем. 
   Я знаю за собой одну слабость. Если я начинаю вдруг сильно увлекаться чем-то, то обязательно, вскоре, так же неожиданно к этому и остываю. И касается это, в основном, состояния души. Если я нахожу в чем-то самое главное, скажем так – фишку, это что-то перестаёт меня сразу же интересовать. И чем короче процесс поиска, тем быстрее я остываю. И ничего сделать уже нельзя, пропадает всякий интерес. Вот такие дела.
   Не сказать, чтобы я был вялым, или что мне не хватало жизненных сил. Скорее наоборот: решительным образом я привык добиваться своего, раз уж что-то задумал. Шел к цели кратчайшим путем, не ища окольных путей. И если мечта, или скажем так – тень мечты вдруг воплощалась в реальности – появлялось чувство удовлетворения, которое, к сожалению, не могло длиться вечно. И приходилось вновь искать другие пути. И они так же, как и предыдущие, (а в этом я был уверен на все сто), должны были быть прямыми как стрела. В этом я был убежден – я не хотел, и не умел ждать, и всегда оставался верен себе. Здесь главным должен был быть результат, а не сам процесс поиска, который во времени должен  быть срезанным до минимума.  Может, мне и не хватало где-то творческой искры, не хватало сил довести всё до конца, но где-то я был не на последних ролях, и многие меня уважали. Если бы я умел тогда доводить всё до конца, проблем в жизни, безусловно, было бы намного меньше. Эмоциональная составляющая была сильнее разума. Может оно и хорошо в юности, но в дальнейшем от этого все проблемы.
   Слово «фаталист» в обычном смысле ко мне не подходило, и все же, за всю, пока еще не очень длинную жизнь, с самого рождения, я ни разу не мог уверенно сказать себе: «Это я сам, я и только я так решил». Что-то дёргало меня то в одну, то в другую сторону. Иногда вопреки моему желанию. Мне всегда казалось, что это судьба заставляла меня принимать те или иные решения, совершать те или иные поступки, выдавая их за мои собственные. Стоило только подумать: «Как здорово я это сделал!» – как через некоторое время приходила мысль, что на самом-то деле всё заранее решила какая-то посторонняя сила, ловко маскировавшаяся под мою «собственную волю». Если происходили не совсем приятные вещи – было то же самое… Стоило лишь пожалеть о том, что могло бы и не произойти, будь я чуточку внимательнее или предусмотрительней – как сразу появлялась уверенность в древней аксиоме что всё, что не делается – к лучшему. И делается это неспроста. Все переплеталось и путалось, как в головоломке, где истина не обязательно являлась фактом, а факт не всегда оставался истиной. Иногда, правда, были и исключения, но не зря ведь какой-то мудрец однажды сказал: «…Без исключений не существует правил…» и сомневаться в существовании этого правила пропадал всякий смысл.
   А еще, оглядываясь назад, я могу с уверенностью сказать, что кто-то, или что-то ведет нас по дороге жизни, часто подсовывая нам ту или иную проблему, ту или иную гадость, наблюдая за нами из-за неведомого угла. Но успокаивает лишь то, что кроме всех проблем, наверное, для разнообразия, это таинственное НЕЧТО иногда дарит нам и приятные сюрпризы в виде друзей, которые появляются на нашем пути, или счастливых мгновений, о которых мы начинаем вспоминать лишь через много лет, понимая, что это были самые лучшие времена в нашей жизни. И сожалеем, что этих мгновений было очень мало. Но они были…  И это радует...
   Обычно судьба была тиха и монотонна, она окрашивала негромкими тонами лишь самые края полотна, на котором рисовалась картина жизни, и редко напоминала о своем присутствии. Но всякий раз, когда по неведомому стечению обстоятельств эта сила нарастала, меня охватывало полное, почти парализующее смирение.
   В такие моменты ничего не оставалось, как все бросить и довериться подхватившему меня течению. И в эти мгновения я становился спокойным как танк, прекрасно понимая, что всё, в конце концов, изменится. В ту или иную сторону. В зависимости от того, с чего всё началось. Ведь нет ничего вечного. Это факт. И нет ничего прочного – это истина. А может быть, наоборот.
   Если это были отрицательные проявления того, что люди называют судьбой, то психовать, или сожалеть о чем-либо, не было смысла – я уже знал по опыту: что бы я ни делал, что бы ни думал – изменить все равно ничего невозможно. Судьба требовала своего и не успокаивалась, пока не получала того, что ей было положено.
   Если же, проявления этой неведомой силы имели знак плюс, оставалось надеяться, что Судьба будет чуть щедрее чем обычно, и чуть дольше оставит всё на своих местах. Я это начал чувствовать лет в восемь, чувствовал в шестнадцать, в двадцать пять, и чувствую до сих пор. Как это получалось, я не мог понять; найти здесь какую-нибудь закономерность, а иногда, как ни странно, даже здравый смысл, было практически невозможно. Я был глубоко убежден в этом. И убежден по сей день.

***
   
   А мир стремительно менялся, человечество осваивало космос, и грызлось в локальных военных конфликтах. Из Вьетнама в Америку начали регулярно поступать гробы, накрытые звездно-полосатым флагом, и молодые не хотели умирать за чужие амбиции, и чужие деньги. Боб Дилан пел о «хозяевах войны», и в своих песнях плевал им в гроб. Появившиеся хиппи, эти волосатые романтики и оборванцы, стремились преобразовать мир при помощи цветов, музыки и любви. Потому, что в воздухе опять запахло смертью, и опять новое поколение, сменившее спившихся битников, заявляло о себе в полный голос. Голос был громким. Его было слышно издалека, этот голос музыки нового бунта.
   Не обошло это и нас. Битломания переросла в настоящее увлечение рок-н-роллом, и мы стали понемногу разбираться, что к чему.
   Помимо «священной коровы» – «Битлз», мы стали слушать «Роллинг Стоунз», Джими Хендрикса, «Доорз», «Крим» и «Блюз Брэйкерс». Мы уже освоили электрогитару, и стали петь другие песни, те, что не слышно на советской эстраде, те, что как бы под запретом, и те, от которых стал балдеть весь мир.
   Книги тоже стали другими. Интерес к фантастике перекликался со смачными риффами входившего в мир тяжелого рока, и до дыр зачитывались Лем, Стругацкие, Саймак, Шэкли, Бредбери и Айзек Азимов. Постепенно мы уходили в новый мир грёз, заменявший нам всё  существовавшее убожество искромсанного цензурой, распятого и растоптанного Слова.

***

   «Вчера я прочитал в газетах, что началась война. Война, мой друг, это лишь далёкий выстрел, далёкий выстрел в никуда. Вчера я видел, как бомбили город. Огонь – это всего лишь смерть, смерть на исходе дня. И я увидел, как рушились стены, и чёрный дым поднимался к небу. Но стены – всего лишь глина, и прах земли обожженной напалмом. Я видел в небе хищных птиц, в нелепой ярости несущих смертоносные яйца. Но небо – всего лишь воздух, которым дышат ещё живые. И я познал всю боль чужой потери, слёзы безумных матерей, пустоту разбитых окон. И мне не надо доказательств чьей-то вины, тогда, когда гибнут дети.
   Вчера я слышал новости, приятель, – ураган разрушил полмира. Но ветер – всего лишь слабое дыхание ещё не разбуженной Земли. И я увидел реки вышедшие из берегов, людей на крышах, ищущих спасенья. Но дождь – всего лишь слёзы мира, копившиеся в небе пятьдесят столетий. Господь, почему ты  мне напоминаешь о грехах, которые я не совершал?
    Я шел по темным улицам, в смятении боясь споткнуться, наткнуться глазом на сухую ветку, я ощущал дыханье смерти, пустыми глазницами смотрящей мне в затылок. И я сжимал в кармане вороненый металл, готовый плюнуть свинцом отчаянья. Но кровь, любезный, лишь причина злобы, в соленой бездне океанов...
   Я думал, месть – святое дело, я слышал стон и крик проклятья. Но убийство – всего лишь копоть в стволе, и остатки пороха на пальцах.
   Вчера я встретил богача – он потерял всё, что у него было. Он стал нищим за одну минуту. Потому что деньги, брат, – всего лишь пот рабов, и мечта карманного вора. И я увидел панику на биржах, портреты мёртвых президентов на зелененьких бумажках. И тогда я отдал свой последний доллар тому, кто час назад ещё был на вершине мира.
   Вчера я видел небоскрёбы, падающие навзничь на оцепеневший город. Они сложились как карточные домики, оставив в воздухе бетонную пыль, а на земле – пепел тысяч заживо сожженных. И тогда я понял, что ЭТО – началось.
   Ничего больше не случилось, старик, просто я вчера увидел Дьявола в его собственном логове, собственной персоной…».

***

   Мы идём с приятелем по берегу реки. Оп-па… Двое сзади, двое спереди… Блоть оторвановская… Придётся драться. Силы не равны, но этим харям наплевать – они всегда пасутся кодлой. Мы их выкурили из клуба, где они всегда шкуляли мелочь, и они нам этого не простят…
   Вообще, в этом мире  нельзя  быть  трусом.  Если  ты  должен кому-то дать в морду, даже если тебе этого и не очень хочется – надо бить. Бить надо первым. Иначе начнут бить тебя.
   Самый шумный, в белой кепке, с рондолевой фиксой, полез в карман… Пора, брат, пора… Если мы первыми не начнём – нам хана… это стадо нас затопчет…
   Как раскрученная в одно мгновение пружина, мой кулак бьет «прямой в челюсть» – один уже отдыхает… Ты только не упускай никого из виду, брат, отобьёмся, и дай Бог ноги… они ведь пьяные, брат, а это – большой минус…
   Под ногами что-то блямкнуло – это мой ангел-хранитель подкинул мне дубинку, и я с размаху бью колом фиксатому по башке. Прямо по белой кепке. И этому пока достаточно – он пока ничего не вынет из кармана…
   В суматохе моему другу рассекли губу, а я пропустил хук слева. Лицом к лицу, один на один – они – никто, и остальные с матом, рвут назад когти. Наверное, за подмогой… Почувствовав, что сатанею, я, было, попытался пуститься вдогонку, но что-то удержало меня и на этот раз…
   Пора и нам «делать ноги», но мы на этом не успокоимся… Нам тоже, порядком досталось, и у меня под глазом появляется фингал. Дело это привычное, и я достаю из кармана дежурный пятачок. Прикладываю его под глаз. Толку от этого – никакого.
   Мы по-быстрому сваливаем восвояси, но это – не отступление, это – манёвр, суворовская тактика. Побеждать умением и хитростью. Их, наверное, много там, этих пьяных дебилов, и они сильны числом и подлостью, а мы – умением и дружбой.
   Во дворе быстренько собирается карательный отряд – шесть человек готовых к бою. Сегодня мы прополем этот сорняк. Пришло время ставить точку. По пути к нам присоединяется ещё несколько бойцов, но это, в основном – зрители. Мы не любим никчёмных тёрок – просил – получи. И только так. Иначе нельзя. Иначе – не выжить.
   Экспедиционный корпус входит на вражескую территорию, но вокруг – никого. Всё замерло и попрятолось. Злость проходит тогда, когда никого нет. Нет объекта ненависти. У меня всегда так – я махом загораюсь, и быстро остываю. И никогда не держу зла. Даже на последнего подонка. И мне, вдруг, становится немного жаль того, которому я от всей души хрястнул колом по кумполу. Того длинного доходягу в белой кепке, с ножом в кармане.

***
   
   Лето пришло тогда, когда прозвенел последний звонок. Последнее школьное лето наступило с этим дребезжащим, но таким желанным звуком. Последние каникулы в школе. Три месяца можно было валять дурака. Три месяца не думать о занятиях, о парикмахерской, и прочих, не очень приятных вещах.
   Надо сказать, что я тогда любил поспать. Давил харю, что хоть из пушки стреляй. Родители всегда говорили, что лень родилась раньше меня, но в то лето со мной происходили совершенно удивительные вещи. Я вставал ни свет, ни заря, и ждал чего-то. Очень не хотелось, знаете ли, пропустить или проспать что-то самое главное. Все-таки вставать вместе с Солнцем – редкое удовольствие, и если такое случается, его уже трудно на что-нибудь променять. 
   Солнце выглянуло из-за крыш, и лучи его весело пляшут на стенах. Я люблю это время, когда просыпаются птицы и дворники берутся за своё дело. «Шурр, шурр, шурр…» – шуршит метла, сметая с тротуара чью-то ночную глупость. «Фьюитть, фьюитть фьюитть…» – заливается пёстренькая пичуга на тополе, что растет под моим окном.
   Утро свежее, прохладное, умытое и вычищенное, вплывает в мир со своими запахами и звуками. Это самое хорошее время – вот так тихонько, никого не будя встать, быстро сделать утренние дела, осторожно закрыть за собой дверь, и отправиться на поиски приключений.
   Со спортом я, в виду всё той же природной лени, с некоторых пор завязал, но была и ещё одна причина, побудившая меня оставить это. В моей душе натянулись шесть струн. В моём сердце поселилась гитара, рок-н-ролл, и всё, что с этим связано.
   Я облепил всю стену в своей комнате фотографиями «Битлз», отец их срывал, а я опять лепил новые. Я отрастил волосы как у Джорджа Хариссона, и мать грозилась их ночью опалить. У меня была куча пластинок «на костях», я врубал старенькую радиолу, на всю её хилую мощность, кайфовал, и выучил все песни наизусть. Я мог слушать одно и то же раз за разом, так часто, что эти мелодии прочно и надолго застревали у меня в голове. Как оказалось, застряли они там навсегда.
   По ночам я ловил «Голос Америки», ждал своих кумиров, предки спали, и ничего не слышали. И это было самое клёвое время: на коротких, периодически затухающих волнах поют Битлы, поют только для тебя одного… Ты один, наедине с эфиром, ты счастлив, и никто тебе не мешает, и никто тебя не достаёт… У них был, как бы это сказать... очень особенный звук. Напористый, чуть нагловатый, но вместе с тем, такой мягкий, уютный. Будто солнце яркое, лесом пахнет, девчонки красивые по лесу идут... Слушал их – и казалось, что такой мир есть где-то на самом деле. Мифический мир, где все вечно молоды, и всё вокруг как бы светится изнутри... Такое бесконечное сияние. Как в сказке.
   И я тогда поклялся – если когда-нибудь у меня появятся дети, ничего запрещать в этом плане я им не буду, ничего подобного делать не стану, и никому не дам сделать что-либо подобное. Мне кажется, у меня это получилось, по крайней мере, я верен своей клятве до сих пор.
   А лето, вступало в свои права, и увлекало меня куда-то за горизонт. Последнее лето шестидесятых благоухало цветами, миром, и рок-н-роллом. В каждой подворотне звенела гитара, из окон доносились песни, просочившиеся в нашу страну из-за бугра, и в каждой школе организовывалась своя бит-группа.
   Вся страна мастерила самодельные электрогитары, народные умельцы выпиливали из сосновых досок каких-то рогатых уродцев, отдаленно напоминавших творения Фендера и Гибсона, ставили на них самодельные звукосниматели из катушек от телефонных трубок, и включали этих монстров в усилители от киноустановок. Эти энтузиасты, как правило, не знающие нотной грамоты, и имевшие посредственную успеваемость на уроках пения, от великой любви к этой новизне, на ощупь двигались к пониманию гармонии мира при помощи трех стандартных блюзовых аккордов. И они не были похожи на остальных, они не хотели жить в стаде.
   Это было время надежд и юношеского максимализма, время становления личности, время самовыражения через новый звук,  новую музыку, и новый образ жизни. И я довольно быстро освоил шестиструнную гитару, и на волне повальной битломании начал серьезно интересоваться музыкой, которая называлась «ритм-энд-блюз». На гитаре я уже играл легко и свободно, на слух подбирал любую песню, понял, что такое рифф и синкопа, закон построения аккордов и гармонии, и неплохо владел английским языком, чтобы спеть что-нибудь из Битлов.
   Я не был в то время постоянным участником какой-либо группы или ансамбля, что-то меня не устраивало на постоянном месте. И я искал своё в разных местах, но так пока и не мог найти того, что должно было присутствовать в воздухе.
   Вещь эта необъяснимая. Это таинственная и странная связь, которая должна ощущаться не только тобой, но и тем, кто с тобой рядом. Поэтому и существуют, наверное, хорошие группы, и не очень, всё дело в том, с кем ты играешь, и если этот человек понимает тебя с полуслова, а ты его – с полувздоха, и появляется тогда этот самый драйв, от которого все начинают балдеть.   
   И я искал своё место под Солнцем, интуитивно пытался найти людей подходивших под моё понимание мира, которое постепенно обретало форму протеста выражавшегося в музыке, манере поведения, одежде, и, конечно, же, в длинных волосах.
   Поначалу я немного робел от публики, но после того как мне исполнилось шестнадцать лет, с чувством неловкости было покончено навсегда. И действительно, с тех пор я везде чувствовал себя как дома, легко общался с лабухами, свободно высказывал свои мысли и сознавал, что могу быть охотно принят, если не сказать больше, в любой компании, в любом клубе, и в любой команде. Когда меня просили «сбацать» что-нибудь западное, я, не церемонясь, залезал на сцену, брал гитару, поправлял микрофонную стойку, и не особо миндальничая с музыкантами, на полном серьёзе говорил: «Эй, чувак, давай начинай! Послушай, чувак, это делается вот так! Обращайся с инструментом свободней, лабай от души, ты ведь не на похоронах, не гладь ты эти чёртовы струны, что ты вцепился в свою гитару как покойник... Сейчас мы на уши всех поставим!» – стандартные риффы а-ля Чак Бэрри уже были мне знакомы, они так и пёрли из меня, и я с пол-оборота заводился от этого драйва. Барабанщик отстукивал палочками счет, а я орал в микрофон,  начиная наотмашь лупить по струнам: «For goodness sake!!!...I`ve got a hippy hippy shake!!!... – и все постепенно начинают улетать… – Oo, I can`t keep still, with the hippy hippy shake!!!... – толпа начинала  заводиться сильнее… – I get my fill  with that hippy hippy shake…– все уже орут и скачут – Oo, my babe…– небольшая пауза.., а после… – в четыре глотки, вся группа лает в микрофоны – Wouw!!! The hippy hippy shake!!!...» – вот такая незамысловатая, но громкая песенка...
   Музыка, звучащая с советской эстрады, совершенно не вписывалась в ту концепцию, которая постепенно созревала в сознании. Комсомольские вокально-инструментальные ансамбли или заигрывали с патриотической темой, или кидались в другую сторону – переделывали какие-нибудь мордовские частушки на новый лад. Выглядело это довольно нелепо и убого. Серьезно относиться к этому я не мог. Для меня это – всё равно, что вступить в коммунистическую партию для успешного продвижения по службе.
    Поэтому играть в посредственной группе мне не хотелось, я просто физически не мог находиться там, где нет настоящего контакта, хотя, ребята все попадались не плохие, и мы до сих пор со многими остаёмся старыми добрыми друзьями.
   Были до этого и первые рок-н-ролльные опыты в подъезде, и первая школьная группа, и случайная игра на танцах в различных клубах и кабаках, но всё это было не то. Я пока не встретил тех людей, которые бы близко подходили к моему пониманию мира.
   Девчонки тогда меня мало интересовали, можно сказать не интересовали вообще. В башке у меня была электрогитара, а в душе – чёрный блюз. Но было одно исключение.
Когда-то, давным-давно, жила на свете Та, Что Была Первой.

***

   Я увидел её на одном школьном вечере. Она была старше меня на пару лет, и выглядела потрясающе. Улётная брюнетка в мини, и чёрном капроне, где всё было при ней. Она лихо отплясывала шейк, не обращая внимания на осуждающие взгляды наших учителей. Каким ветром её занесло к нам в школу, я не знаю, это была девчонка из другого мира, и я даже не представлял себе, что наши пути когда-нибудь пересекутся...
   Пересеклись они год спустя, в то чумное лето, когда многое в жизни стало приобретать для меня совсем другой смысл. Произошло это в одном зачуханном клубике, где случались все интересные вещи, и откуда доносились звуки электрогитар. Мы сидели в полупустом, тёмном кинозале, на последнем ряду. Показывали какую-то муру про сельских комсомольцев, но какой то магнетизм, который иногда посещает людей в таких ситуациях, не давал мне встать и выйти вон.
   И она взяла меня за руку. Как удар током – так неожиданно и внезапно, что я, признаться, немного оробел, но под ложечкой проснулось что-то такое, о чем я и не догадывался. Её губы были теплыми и податливыми, мы целовались в темноте, и упругое тело её дрожало, и ждало продолжения. Она сама сделала первый шаг. Она знала в этом толк. И тогда я понял, что рядом со мной, в этом тёмном зале, где на экране мелькает совковая выдуманная дребедень, сидит не она, а сама Любовь, та самая любовь, свободная и легкомысленная…
   Это не было похоже на те легкие, лишенные оболочки облачка детской влюбленности, что посещают каждого в юном возрасте, это было совсем другое. Настоящее, давно ожидаемое, очень близкое и осязаемое, как её дыхание у меня на плече. От этого перехватывало дух, от этого за спиной росли крылья. Красивая и смелая, опытная и уверенная в себе девчонка, обнимала меня в тёмном кинозале на последнем ряду…
   И я поймал кайф от загадочного и непонятного нечто, толкнувшего меня к ней. Мы не могли разойтись просто так. Это я знал наверняка – равно как и то, что жалел бы всю жизнь, если бы струхнул тогда. Почему именно эта девчонка? Что я о ней знаю? Ну, встречались несколько раз, болтали о разной чепухе. И больше ничего. Я места себе не находил от этих мыслей. Столь сильное впечатление я испытывал впервые. Впервые почувствовал что-то такое, от чего сердце начинало биться по-другому, и от чего всё окружающее меня пространство становилось несколько иным – новым и неизведанным.
   И, конечно же,  должно было произойти то, самое главное, что происходит между мужчиной и женщиной. И это случилось вскоре. Рано или поздно, не нам об этом судить. Это произошло, и всё. Как это получилось, я и сам не знал. Я даже не помню, кому принадлежала инициатива. Скорее всего, ей. Всё очень походило на движение воздуха. Она отлично чувствовала, что у меня на уме. И понимала, как с этим следует обращаться.
   Это случилось в конце лета той прохладной августовской порой, когда звездными ночами деревья особенно густо темнеют за окном, а прибрежный песок  становится прохладным, и на нем как светлячки поблескивают лучики серебряного лунного света.
   Я, наверное, светился от гордости, но никому про это не рассказал. Это была тайна. Мой личный секрет. Возможно, кто-то и догадывался, что между нами было большее, чем поцелуи в тёмном подъезде, но я всегда держал язык за зубами. Отчасти ещё и потому, что это была её победа, а не моя.
   Честно говоря, я не любил ее. И она меня, конечно, тоже (в смысле ревности, чувства собственности, и прочей сентиментальной ерунды). Но это не имело никакого значения. Куда серьезнее было другое –  меня неудержимо влекло куда-то, втягивало в нечто для меня важное. И мне хотелось до конца узнать, что это такое. Очень хотелось. 
   Отношения наши были, по меньшей мере, странными. Безответственными и ветреными. Наверное, это было следствием наших тогдашних хипповых настроений: «Make Love Not War» –  свободная любовь проникала во все уголки Вселенной на крыльях электрического ритм-энд-блюза. Время нашего взросления, и настоящего интереса к противоположному полу совпадало с высшей точкой развития этой музыки, и сделать выбор между тем и этим было просто невозможно. Всё это существовало как единое целое. И это было здорово. И кто пережил это – тот меня поймёт. Достаточно лишь включить «Venus» в исполнении «Shocking Blue», чтобы почувствовать на губах тот поцелуй из прошлого.
   Она быстро вписалась в нашу компанию, и с ней было легко и просто. Она научила меня французскому поцелую, и кое-чему ещё, и звонко хохотала, запрокинув голову, обнажив ровные, белые зубы...
   Её волосы – как крыло ворона, её кожа – белый мрамор, её взгляд отражает лунный свет, и зовёт меня из глубины времени. На лице её звёздная улыбка, –  она знает, что ей надо... И я – тоже…
   Это бесшабашное лето совсем не походило на те, что были в прошлом. Школьные приятели отходили на второй план, а та малолетняя стая, что наводила ужас на соседние дворы, как-то сама собой распалась, и каждый выбрал свой путь. У каждого появлялся свой интерес, и свои, новые друзья. Интересы эти не всегда имели положительный вектор, и друзья новые тоже были разными, но так уж устроена жизнь, и каждому она даёт свой шанс, и шанс этот каждый использует по-своему: потому, что у одного – голова на плечах, а у другого – кочан капусты.
   И я постепенно отходил от того бессмысленного и бездарного времяпрепровождения, когда от нечего делать, кроме курения в подворотне, игры на копейки в лото, и бренчания на гитаре, начинались всевозможные пакости вроде тупого уличного хулиганства, или чего-нибудь более серьёзного. Мне это стало не интересно. Собственно, и раньше это как-то не очень меня цепляло, а теперь, и вовсе потеряло какой-либо смысл. Мои новые приятели были другими, они стали мне более важны, чем те, с которыми я провёл своё детство. В каждом было что-то своё, и в каждом было что-то такое, что было и во мне, и они, в свою очередь замечали это, и ценили. Здесь уважали внутреннюю свободу, чувство локтя, справедливость. Здесь не залупались без причины, хотя в рог могли дать запросто любому. И все сходили с ума от рок-н-ролла.
   Это было удивительное время: казалось, все будет вечно оставаться таким, как есть. Мне оно безумно нравилось, и даже теперь, когда всё это исчезло из моей жизни навеки, нравится ничуть не меньше.   
   Мы и жили в то лето как настоящие хиппи: уезжали с гитарами на природу, балдели от портвейна и свободной любви. По субботам мы выгружались всей лохматой разноцветной толпой из пригородного поезда, и тянулись от станции к лесу. Местные жители смотрели на нас с нескрываемым любопытством. Так жители какого-нибудь городка смотрели бы на группу пилигримов из чужой страны, проходящих по его улицам по пути на некий таинственный и захватывающий праздник.
   По ночам мы пели у костра и смотрели на звёзды. Тогда-то я и увидел в первый раз миллиарды звезд. Чувство было такое, будто небосвод вот-вот не выдержит их тяжести, расколется и рухнет на землю. Раньше, да и потом тоже, я никогда не видел такого потрясающего звездного неба. Я глядел в небо, глубоко набирая в легкие воздух – густой теплый воздух летней ночи, напоенный свежими ароматами жизни, и улетал вверх… Мир вокруг менялся – он делался гораздо более осмысленным и одушевленным, словно стало, наконец, понятно, зачем на поляне растет трава, зачем дует ветер, и горят звезды на небе…
   Потрескивают сучья в костре, в бездонном чёрном небе вбито бесконечное множество серебряных гвоздиков, тихо плещет река, и мы слушаем «Битлз», и остальных новых пророков. «Ша-на-на-на, Ша-на-на-на, Хей-хей-хей, Гуд Бай!» Вот такая клёвая жизнь. Покой и радость. Гитары, танцы под луной,  приемник «Спидола», музыка, любовь и ветер в голове. И рядом была красивая, весёлая девчонка, с которой не соскучишься.
   Всего хватало в это лето. Это было хорошее времечко. Никто не давал никому никаких клятв, никто не обещал никому любви до гроба, мы просто были молоды и беспечны как сама юность.
   Но лето закончилось, и она куда-то пропала. Пути наши разошлись. Говорят, у кого-то из нашей компании с ней тоже было что-то.

***

   Три месяца растаяли, и уплыли в прошлое, как будет ешё много-много раз. Зелёное, бесшабашное и шумное лето сменила позолоченная и непостоянная осень с её туманами и запотевшими окнами по утрам. Дни становились чуть-чуть короче, тени  чуть-чуть длиннее, и Солнце уходило за горизонт чуть-чуть раньше. По вечерам в воздухе стоял запах сгоревших сухих листьев. Он плыл по паркам и улицам, проникал во все закоулки, наполняя город чем-то странным и таинственным. Лето потихоньку сдавало свои позиции, пока, наконец, не уступило своё место рыжей, косматой осени.
   Начало осени – самое клёвое время. Время, когда всё засыпает, но ещё не уснуло. Это граница между сном и явью. Почти неуловимое, тихое время покоя и умиротворённости. И уснуть хочется, и что-то интересное и важное не хочется терять. И мы пытаемся оттянуть это время, когда смыкаются веки, но сон, берёт своё, и мы, отдавшись воле сновидений погружаемся в эту спокойную реку, чтобы проснувшись, с удивлением обнаружить, что всё изменилось, и приобрело новые краски, запахи и звуки. 
   Осенью у меня было какое-то двойное чувство: хотелось и вернуть всё назад, и двигаться дальше – за туманами и пожелтевшими листьями. Спроси меня тогда кто-нибудь: «Хочешь вернуться в лето?», я бы ответил: «Только на один день» – двигаться вперёд, всё же, было интереснее.
   Прошедшее лето изменило меня, и я чувствовал, что во мне живут два человека. Первый знал, что надо закончить учёбу, поступить в институт, и далее – как по писанному… Второй, же, был абсолютный раздолбай, ему нужен был весь мир, и сразу… У первого было достаточно терпения и здравого смысла, у второго – была мечта: электрогитара «Стратокастер», и ветер, запутавшийся в длинных волосах. Надо сказать, что всё это у меня сейчас есть. Нет только одного – ощущения того осеннего сна…
   
***

   Сквозь расстояния и годы я смотрю на тебя, мой старый друг. Я пытаюсь понять, как так вышло, что ты теперь никому не нужен. Ты устал от полуденного зноя, пропитался дорожной пылью, ты не помнишь, где был вчера, и не знаешь, где будешь завтра. Ты шел наугад сквозь грозы, и хотел оседлать бурю, ты прошёл уже тысячи миль, но никак не попадёшь в стремя…
   Преследуя тени, ты гоняешься за своей тайной со скоростью звука. Уставшее сердце отстукивает тяжелый пульс по пустоте твоей души. Отчаянный звон одинокого колокола заполнил твою голову и обострил слух до последнего предела, и этой бессонной ночи, кажется, не будет конца… 
   На границе дремлющего сознания какие-то гномы и великаны наполняют твою комнату своим дыханием, до тех пор пока оно не стихнет, превратившись в ничто. И чьи-то ледяные руки шарят по твоей постели, и липкий, холодный пот, выступает на висках…. И никаких сновидений.... Ты – словно умер, и  чей-то злорадный смех на улице, наполняет ночь этим бредом.
   Ты видел отражение в воде, и то печальное лицо, что рассекла волна от брошенного кем-то камня. Оно исчезло в глубине, и теперь лишь одна тревога парит в свинцовом небе.
   Рукою проведи по волосам и раскрась своё лицо отчаяньем, поскольку ты сам уже не знаешь, кто ты есть на самом деле. И тогда, я вложу в твои уста слова, чтобы ты заговорил…
   Тебе нужен был весь мир, и поэтому, ничего своего у тебя больше нет. Тебе надо переправиться на другой берег, потому, что на этом – одни могилы. Тебе нужно совсем немного времени, чтобы успеть пропеть свою песню. И улететь с ней на крыльях ветра.
   Но в смятении чувств – лишь одна печаль, и пепельница полна окурков, а пачка сигарет пуста, как и твоя душа, томящаяся в застенках пустого дома. После праздника приходит похмелье, как после неожиданной встречи – разочарование. И одиночество отравило своим ядом страдающую душу.
   Даже нищий на углу ловит милостыню своей дырявой шляпой, но бродяга, чья удача улетела, не может поймать ничего кроме лунной пыли, попавшей в его комнату вместе с призрачным светом.
   И опять странные существа возвращаются в это место. И опять какие-то карлики и трехметровые гиганты что-то шепчут в углу. Ты теряешь время, а вместе с ним, и свой рассудок. Кто украл у тебя то, что на самом деле принадлежит только тебе? На какой забытой полке затерялась та книга, которую лишь ты один сможешь прочитать? И почему с печальным стоном порвалась последняя струна? И где те забытые слова, которые опять смогут сделать тебя мудрецом? Ты думаешь, что ты всё потерял? Ты ошибаешься, у тебя есть твоя жизнь, а этого не так уж и мало.
   Тебе надо быть осторожным с тем, до чего ты дотрагиваешься, тебе не следует брать слишком много. Вытряхнуть последний грош – на свете нет ничего хуже этого, войти в знакомую дверь – разве можно просить о большем? Так обратись к мудрости, и благоразумию, что были даны тебе от рождения, и зажги в себе огонь очищения. Оставь прошлое для тех, кто не стоит и твоего мизинца, для тех, кому в кайф быть тупым как пробка. Потому, что ты всегда был выше тех, кто сейчас злорадно хихикает над тобой.
   И если ты не вникнешь в этот мой предрассветный шёпот, ты всегда останешься в проигрыше. И что бы ты ни захотел сделать – всё это уже будет сделано до тебя, и какую бы дверь ты не попытался открыть, кто-нибудь обязательно тебе помешает. И куда бы ты ни спешил, ты все равно опоздаешь. Тебе говорили что жизнь – это праздник, и ты вкусил его сполна. Довольно. Хватит. Оставь это другим. Их время тоже придет когда-нибудь. Поверь мне.
   Прорывайся на другую сторону, ты охотился за удовольствиями здесь, но найдешь сокровища там. В объятьях, что сковали тебя  чугунной цепью, и в глазах, что одаривали красивой ложью, нет спасения. Прорывайся на другую сторону. Но, прежде чем ты проскользнешь туда, где нет чувств, и сознание дремлет на пороге ночи, ты поймешь, что время, когда ты обратился в бегство, исходило безумием…
   И появившись из ниоткуда, по земле пройдет нервная дрожь, и пронесется мимо подобно урагану тот, которого называют Хозяином Бури. И собравшаяся с силами черная туча разрушит начинающийся день…  Беги скорее отсюда, потому, что она, идет по твоим следам. Не оглядывайся назад, прошлого уже нет, лишь темная туча следует за тобой зловещей тенью. Не прерывай свой бег, потому, что всадник за твоей спиной, заставит тебя истекать кровью. И на своем пути ты встретишь лишь блеск молний и раскаты грома…

***

   Медленно дойдя до конца диска, алмазная игла поднялась микролифтом вверх, и отошла в сторону. Пора поставить новую пластинку, и открыть новый пузырь, который принес ещё один человек, который занимает не последнее место в моей жизни. Он вспомнил, какой сегодня день, и что-то наврал жене, чтобы присоединиться к нам.
   Ах, эти жёны! Всегда у них виноват кто-нибудь, только не их благоверный. Это ведь, мы, раздолбаи, пьяницы и бабники сбиваем их мужей с пути истинного. Это ведь мы, силой заливаем им в рот водку, и подкладываем под них баб. Это с нами они шляются по ночам, потому, что мы их ведем на поводке.
   Милые женщины, матери и супруги, когда же вы, наконец, поймете, что молодой, не нагулявшийся жеребец, не может постоянно жить в стойле, и чтобы не застоялась кровь, идет к нам, к своим друзьям, которые желают ему только добра и счастья, а то, что он ищет, он находит сам. Мы просто не мешаем ему, а тогда какие же мы друзья?  Вот и сейчас, мы просто выпьем то, что налито, и пойдем прошвырнуться по стриту. Мы допьём оставшийся портвейн, и выкатим на улицу.
   Наши рваные джинсы изумляют соседей. Каждая новая песня выводит из себя тех, кто живет этажом выше. Мы по-своему общаемся с девчонками. Легко и просто. И нельзя сказать, что это нам не нравится. И нельзя сказать, что мы не пользуемся этим. Но в этом нет никакого расчета, потому, что это, пока не продается.
   Всё что нам нужно – это хорошая гитара, и ветер, запутавшийся в волосах. Дайте мне хорошую гитару и тогда можете говорить, что мои волосы слишком длинны. Поставьте новый «винил» на вертушку, и говорите о чём угодно. И мы оттянемся у кого-нибудь на хате с пузырем портвейна. По жизни мы не равнодушны к таким вещам и эта ситуация подобна острому ножу – когда ты молод, беден и полон безумных желаний…
   Дремота бабьего лета навевала фантазии в воскресный полдень – вечером туман будет гуще, часы побегут медленнее, и будет много причин для смеха и слёз. Но солнце, всё равно, светит ярче, а груз легче, когда ты молод и жизнь совсем не тяжела. Светит одна и та же луна, дует один и тот же ветер, и время – ничто.
   Здесь, на улице, на этой площади мы встречаемся и собираемся, и без устали прогуливаемся по тротуару, утюжа клешами мостовую. Половину времени мы расширяем свой кругозор в ближайшем баре, со своими друзьями и прочими лоботрясами, пьём пиво, жуем контрабандную жвачку, курим «Marlboro», наблюдаем ночную жизнь, огни и веселье. Это рок-н-ролл. И все говорят, что мы сошли с ума, и что у нас до сих пор ветер в голове. А нам всё по барабану.
   Мы никогда не умели заглядывать в будущее и никогда не могли предугадать, куда заведет нас жизнь. Потому что в воздухе опять повеяло летом, и повсюду музыка и любовь…

***
   
   Мне не было и восемнадцати, когда я впервые ощутил радость настоящего творчества. Этот кайф самовыражения. Я встретил тогда людей, которые одинаково смотрели на многие вещи, некоторые из которых, были мне далеко не безразличны. И основой этого взаимопонимания были музыка и песни, от которых тогда балдело всё прогрессивное молодое человечество. Эта странная штука, вылепленная на стандартной блюзовой основе, объединяла и заставляла нас думать и жить немного по-другому. Немного не так, как было принято, немного не так, как нравилось бы некоторым, но это было так клёво!
   Так вот: настоящая жизнь началась тогда, когда в одном месте, в одно время собрались те, кто потом поставил на уши полгорода. При помощи трёх блюзовых аккордов, электрогитар, и рок-н-ролла.
   И я легко вписался в эту команду, потому, что, как и все остальные был готов к этому хулиганству на сцене, и, хотя был ещё совсем юн, уже имел богатый опыт в этом деле. Нас было пятеро, мы были молоды, и нам всё было до лампочки. Кое у кого в одном месте торчало шило, кое-кто был спокойным как танк, все были разные, но вместе – это была команда. Среди нас был и профессиональный певец, и настоящий иностранец, и простой слесарь с душой чёрного блюзмена. Я многое мог бы поведать о каждом, но это – отдельная история. Достаточно будет сказать лишь то, что каждый из моих друзей был личностью, мы одинаково чувствовали мир, и поэтому у нас всё получалось «на раз». А ещё я замечу, что это были одни из лучших дней моей молодости.
   Мы играли на разных пьянках, танцевальных вечерах и свадьбах, только так можно было тогда о себе заявить, но одно нас отличало от других подобных групп – мы не придерживались старых советских стандартов, мы были независимы, и пытались достичь звучания, которое было ТАМ, а не у НАС. Настоящего рок-н-ролльного звучания, максимально приближенного к оригиналу. Мне кажется, у нас это получалось. Весьма не слабо.
   Всё как-то само собой вдруг начало крутиться, без особых усилий извне, без напряга, без нот, без советской вокально-инструментальной муры, полная расслабуха и только рок-н-ролл. Мы пели песни «Битлз» и «Роллинг Стоунз», мы тащились от Джими Хендрикса и Сантаны, мы играли «Криденсов» и  «The Doors», мы были всеядны, и выбирали самое лучшее. Самодельные педали, «квакеры» и «фуззы», ревербераторы из магнитофонной приставки «Нота», динамики из стадионных колоколов, усилители «Регент», «Биг», и «Тесла», австрийские микрофоны, купленные по случаю у заезжих лабухов…
«Это наступит на рассвете, когда гаснущие огни закроют твои утомленные глаза. Я скоро буду с тобой моя любовь, чтобы осветить тебя внезапным рассветом. Я буду с тобой любимая очень скоро, и когда звезды начнут падать, сияние твоей любви озарит нас». – Так пели Джек Брюс и Эрик Клэптон. И об этом хотелось петь и нам. И мы старались изо всех сил. Старались играть так же громко. Друзья говорили, выходило неплохо.
   Самое интересное – желание участвовать в каких-либо комсомольских «правильных» смотрах, отсутствовало напрочь; расхристанный наш видок, «забугорный» репертуар и грохот, мог повергнуть в шок многих: в жюри  всегда сидели какие-то старые пердуны-баянисты, и ни черта не понимали в том, что  нас тогда цепляло. Доказывать кому-то то, что для нас было тогда главным в жизни, а для них – контрреволюцией, смысла не имело. Да нам это и не нужно было. Нас и так уже знали. И публика наша – такие же лохматые, хулиганистые раздолбаи, употребляющие портвейн, и с прищуром смотрящие на жизнь, вместе со своими девчонками, что курят в туалете, и могут «зарядить» в глаз, на такие причёсанные сборища не ходят. Зато они всегда знают, на какой точке будет очередной сэйшен, и пролезут в любую щель.   
   Впереди была целая жизнь, никто не мог предугадать, что же там – за горизонтом, никто не мог предположить, куда это всё покатится, казалось что молодость – состояние вечности. И хотелось обнять весь свет. Мы хотели изменить этот мир, сделать его чуть лучше. Спасти его краски от серых будней. Это было время «поколения Вудсток», время находок и разочарований, и мы познавали мир через любовь, и измену, дружбу и предательство, и музыка, что звучала тогда, до сих пор не покидает нас, и в самые тёмные времена она всегда служит нам надеждой и опорой, напоминая о том времени, о котором я рассказываю Вам, уважаемый Читатель.
   И  из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи-то лица, воскресают былые мечты и тени старых грёз, а потом внезапно, подобно вспышке молнии, в сумерках появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни.

***

   Его звали Толик, а по-простому – Поляк. Он был похож на Байрона, играл на бас-гитаре, и носил американские джинсы «Lee». По-русски он говорил быстро, с лёгким польским акцентом, но очень правильно, умело вставляя в речь сленговые обороты, а иногда, когда этого требовала обстановка, – и соленые словечки, мат, в общем, который в его исполнении был естественным, весёлым, и таким же простым, как и он сам. А он был простым, своим, что называется «в доску». Чувство юмора было его второй натурой, и анекдоты, рассказанные им, непременно становились хитами сезона.
   Он тихо, но едко иронизировал над социализмом, говорил о двойной морали коммунистов типа Брежнева, откровенно потешался над попавшим в немилость Хрущевым, и ржал до слез, когда оказывался прав. Отец его, старый польский подпольщик, пострадал от культа личности, оттянул весь срок от звонка до звонка, после сибирского лесоповала встретил его мать, и в конце мая первого года пятидесятых Толян появился на свет. Он был старше меня на четыре года, но всем своим поведением, он скорее напоминал старшего брата, нежели умудренного опытом шалопая-переростка, что втирает соплякам во дворе «правду жизни», разбавляя её никогда не существовавшими подробностями из своей блатной, или интимной жизни.
   Порой казалось, что кроме рок-н-ролла, бас-гитары, и симпатичных девчонок, он ни к чему не стремился в жизни, и ничего не добивался. Время от времени он учился в машиностроительном техникуме, не очень, однако, утруждая себя. Для него важнее было откосить таким образом от польской армии. А в Советскую его приписать не могли. Он был иностранцем. И в этом был главный фокус.
   Деньги его особенно не интересовали, к девушкам, которые бегали за ним табуном, он надолго не привязывался, и переходил от одной к другой легко, и без трагических переживаний. Он был прирожденным победителем, но никогда не придавал большого значения своим победам, они его только забавляли. Одевался он по последнему писку, небрежно, но довольно элегантно, был самым модным парнем в тусовке, волосы носил длинные, как настоящий хиппи, а на губах его постоянно играла кривая, сдержанная  усмешка.  В общем, это был редкий в нашей стране тип человека, всецело принадлежащего самому себе.
   Иногда он  был чуть отчужденным, немного рассеянным, холодно-вежливым, как английский аристократ после ночного кутежа. Иногда – буйным и шумным как загулявший купец на ярмарке. Но часто – меланхолически безразличным ко всему на свете. Из-за этой меланхолии, иногда затягивающей его выразительные зелёные глаза, многие поначалу принимали его за наркомана, что было конечно, вздором, потому, что ему больше нравился портвейн, а злоупотребление  алкоголем, по его словам –  это одна из черт, отличающих человека от животного, и выпить он мог много, почти не пьянея.
   Он никогда ничего не требовал от других, но, видимо, получал какое-то удовольствие, что было вполне оправданно, принимаясь время от времени не назойливо, но с грубоватой прямотой поучать меня. У него была манера высказывать свое мнение прямо и решительно, именно так и должен звучать голос человека, умудренного житейским опытом и пресыщенного разгульными пирушками. Ко всем моим проблемам, постоянно возникающим дома или в школе, он относился с глубоким пониманием, и всегда давал дельные советы. Общаясь со мной, он, казалось, всем своим видом показывал: «Не напрягайся, ты особо, не принимай всю эту хрень так близко к сердцу. Потерь в жизни еще будет предостаточно: не успеешь карманы подставлять. Ну, посмотри на меня – не имею я ничего, но и этого мне слишком много...». Ему многое просто было по барабану... А это не каждому дано, уверяю вас. Просто он имел вид человека, весьма довольного и собой, и всем белым светом.
   Беседуя со мной, он то и дело перескакивал с одной темы на другую, говорил обо всем на свете: о книгах, музыке, о политике и о женщинах. Он был настоящим другом, и казалось, от рождения принадлежал к тем, кого природа наделила поистине непоколебимой самоуверенностью. Был в нём какой-то стержень. Он посматривал на весь мир с холодной насмешливой снисходительностью, и тогда, я делал отчаянные попытки превзойти его в этом. Мы играли с ним в одной группе, и  пытались изменить этот мир.
   Я закрыл глаза и попытался прислушаться к своим ощущениям и мыслям, но их не было. Было просто темно, прохладно и тихо. А когда я вспомнил те далекие годы, оказалось, что лучшее связано с очень простым, таким, о чем никому и не  расскажешь. Это были моменты, когда жизнь неожиданно приобретала смысл и становилось ясно, что она на самом деле никогда его и не теряла, а терял его я.
   Как будто все то, к чему мы с таким трудом пытаемся всю жизнь вернуться, на самом деле никуда и не исчезало. Как будто кто-то завязывает нам глаза, и мы перестаем это видеть. Но если мы обнаруживаем вокруг себя лишь непроглядную темноту, то это значит только то, что наше собственное внутреннее пространство подобно ночи.
   Теперь я понимаю, что всё лучшее в жизни было просто каплями свободы и счастья, которые медленно, по одной, просачивались из неизвестного резервуара, из мира, где ничего, кроме свободы и счастья, не было. И тогда казалось, что дверь в этот мир, вот-вот широко распахнется.

***

   В городе появился новый контингент. Химики-москвичи. Мелкие хулиганы, фарцовщики, хипьё, и прочая шпана, которую государству стало не выгодно держать пару лет в тюрьме. Свой срок они могут отбыть и на воле, с определённым режимом живя в общагах, и трудясь на заводах, на которых, как всегда, не хватает рабочих рук. За провинность – опять на кичу, а на кичу никому не охота. Это и называется «химия». Работа на «стройках народного хозяйства».
   Ну, скажите мне, какой прок от доброго молодца в тюрьме, когда он ни хрена пока не умеет, и лишь получает казённую пайку? И какой от него вред на воле, когда вина его лишь в том, что он по-пьянке поссал в метро, куда иногда забредают иностранцы? Замкнуло, знаете ли…
   У нас метро нет, а поссать можно за любым углом. И всего один иностранец из Польши, да и тот – мой друг, хиппи и рокер, и такой же, как все  раздолбай. У нас всегда не хватает простых рабочих рук. Бери больше – кидай дальше. Никакой высшей математики…
   Мы долго приглядывались к ним, и вскоре, поняли, что в основном – это нормальные люди. Почти ничем не отличающиеся от нас. Стриженная под ноль братия в арестантских чёрных робах через полгода обросла, нацепила затёртые джинсы и клеша с бубенчиками, и под звуки буги, постепенно вписалась в нашу тусовку.
   Они не корчили из себя «воров в законе», они не претендовали на что-либо чужое. Они просто оказались в такой ситуации, из которой выход один – особо не залупаться, и по-тихому прожить это время. А прожить его надо как можно спокойнее. Всего и дел-то…
   И были среди них вполне достойные чуваки. Они читали Солженицына, они много рассказывали такого, что услышать и прочитать было негде. Им уже довелось познать многие, прямо скажем, не очень правильные стороны жизни, им уже крепко досталось по зубам…

***

   Десятый выпускной класс пролетел на удивление мгновенно. Со скрипом открывалась дверь в новую жизнь – на дворе стоял июнь первого года суматошных семидесятых. 
   На выпускном вечере мы напоили в драбодан нашего физрука Макарыча, и с легкой руки школьного директора, тоже еле стоявшего на ногах, вступили во взрослую жизнь. Занавес поднимался.
   На рассвете мы шлялись по улицам, пели песни, и вспоминали десять лет проведенные под одной крышей. Надо заметить, класс наш, был очень дружным, мы часто собирались вместе по любому поводу, будь то очередной пролетарский праздник или Новый год. Девчонки покупали сладости, а мы – какой-нибудь портвешок или «плодово-выгодную». Родители всегда деликатно удалялись к кому-нибудь в гости, и мы, были предоставлены самим себе.
   Дым стоял коромыслом, балдеж до упаду, но поверьте, ни у кого из ребят и в мыслях не было переспать с одноклассницей. Так уж мы были устроены, так нас воспитали. Это была настоящая семья; все – братья и сестры. А кто позволит себе что-нибудь подобное с сестрой? Жаль, что это сейчас – большая редкость.
   Иногда, правда, кто-нибудь пытался затащить на такую вечеринку какую-нибудь чувиху из ближайшего танцзала, но это воспринималось нашими девчонками как личное оскорбление. Они всегда обижались, и надували губки. Ну что тут поделаешь, не видели мы в них женщин, хоть убей.

***

   Летом тяжело заболел мой дед, и мы с матерью поехали его навестить. А это – три тысячи верст до Москвы, и далее – на юг, в сторону Тамбова. Городок Жердевка – сонный и тихий, почти чеховский, поэтому, такой славный в своей вечной дрёме. После дождя – грязи по колено. Чернозем. Вишневые  сады, яблоки – двадцать копеек ведро. Дед с бабкой жили на самой последней улице от станции. Во дворе – большой сад, за симпатичным, уютным домом – огород, а за ним, через ручей – чистое поле, далёкие синие холмы, и место, откуда встает радуга.
   В сарае я нашел старый велосипед, разобрал его до винтика, смазал подшипники, кое где подкрасил раму, и носился на нем по полям с гитарой за плечами. Гитару я тоже нашел в том же сарае: небольшая, цыганская семиструнка вытянутая в длину – без одной струны, которая как-то и мне была уже ни к чему… Я её отчистил от пыли и паутины, поставил новый шестиструнный порожек, натянул звонкие латунные струны, которые на удивление, нашлись в магазине райпотребсоюза в центре городка, и она запела. Мне показалось, что зовут её Лэйла. Почему – убей, не пойму. Эрик Клэптон лишь через несколько лет сыграет этот свой бессмертный хит.
   Гитара была замечательная с бархатными обертонами. Фабриканты братья Михеевы, наверное, были бы очень озадачены, если бы не сбежали в Париж, дожили до сих дней, и услышали как я на ней наяриваю Blow Wind Blow. Она валялась в пыльном чулане столько лет, всеми забытая, никому не нужная, но, всё же, дождалась своего звездного часа. Кто и когда её забросил сюда, было непонятно, одно было ясно: попала она сюда очень давно, наверное, при «старом режиме», как называл самодержавие мой тихий и загадочный дед, который умер через неделю после нашего приезда. Деда было жалко, было жалко мать и тёток, было жалко бабку, но жалость эта, к моему стыду, совсем не походила на глубокую скорбь. Так бывает, когда умирает хороший, но мало знакомый человек. Деда я почти не знал, был в детстве раза два-три летом у него в гостях, но и только. Да и он, по-видимому, все-таки больше был привязан к другим внукам – моим московским кузенам, которые бывали у него каждое лето, с самого раннего детства, и давно растащили, вместе с его вниманием, и его ордена, и георгиевские кресты. Так, что после похорон, я и вовсе был предоставлен самому себе. Вся родня оставалась в трауре, а я, как-то быстро оттаял, уходил с гитарой на зады за огороды, сидел у ручья как эльф, курил сигареты «Wills», и, перебирая струны, ловил губами паутинки уходящего лета. Здесь-то я и сочинил свою первую песню. Вернее не песню, а тот оригинальный рифф, который позже мы использовали в одном своём хите. Ей-богу, до сих пор не стыдно за это. Откуда это прилетает к нам, мне так и не понятно. Можно только догадываться. Гитара скрашивала моё дневное одиночество, она, как живое существо, понимала меня и старалась помочь Может, я был нужен лишь себе самому – и не больше, но её это ничуть не смущало. А может быть, она просто так развлекалась, – но чем именно?  Да и сам я никак не мог понять, что происходит. Просто она звучала очень здорово. А потом её тоже украли…
   В то время, мне кажется, мой мир во многом подходил мне. А я – этому миру. Пусть нелепо и наивно, но он был нужен мне именно таким, каким был. И, наверное, я тоже нужен был этому миру. В чем подходил, чем был нужен – сейчас уже не припомню, трудно сказать. Так хотелось научиться понимать все вокруг – беспристрастно, и как можно спокойнее. Чтобы и в облаках не витать, и на лишнее время не тратить... Но все это требует времени. А у меня, его просто нет. Я не могу ждать. Мне нужно всё и сразу.
   Есть у меня одна слабость: наговорю всякой ерунды, а про главное – забуду. Поэтому у меня всё время проколы. Я и здесь успел отметиться: пометил свою территорию как кот по углам – сыграл на танцах в двух клубах (а больше их не было). Тогда я любил похулиганить. Была ли у меня там девчонка? Была. Но я не помню, как её звали, я помню лишь то, что она была студенткой из Питера, красивая как дама треф.
   И это было признанием желания моего путешествия к величию всемирной любви. Очевидно, это была она, чьи глаза не долго сияли в мою сторону, хотя знать я не мог, и не знаю в точности и теперь, что это такое. Но я ощутил безумие, которое она в меня вкачивала.  Теперь от этой теплой мысли о величии зябко веет холодом – ибо и величие в конце-концов умирает. Но что поделаешь... Вспоминать все задним числом давно уже стало частью моей натуры.
   Ещё помню запах полыни на бабкином сеновале, и то, как мы незаметно для себя, что называется, «согрешили». Но лично я греха за собой не чувствую.  Вот только гитару мне жалко. Звали её Лэйла.

***

   И это лето так же растаяло в поисках и постепенно приходящих в жизнь разочарованиях. Я разрывался между двух огней, я не мог сделать окончательного выбора. Вроде бы всё должно было идти по давно запланированной и чётко прочерченной линии: институт, военная кафедра, защита диплома, и дальше, никуда не сворачивая… А что дальше? Вот, ещё вопрос! Я не представлял, что будет дальше. Это было так далеко, и туманно, что мне казалось, это наступит в следующем столетии. И я решил немного осмотреться. Отдохнуть и расслабиться. Оттянуть эту тему с институтом. Благо, до армии ещё оставался целый год. У меня были друзья, у меня была работа, у меня была гитара, и этого было вполне достаточно.
   Наступила короткая и тёплая осень, а потом – как-то сразу, без слякоти и грязи, в одно утро пришла зима.
   Снег шёл огромными хлопьями – ни ветра, ни звука, и лишь шорох падающего из тёмных туч снега наполнял наш старый двор чистой и безмятежной радостью. Снег валил целый день, и к вечеру заполнил сугробами все свободные уголки. Ребятня катала здоровенные колобки и строила крепость. Кто-то из самых ушлых залепил мне снежком в спину. Всё повторяется. Пацаны всегда остаются пацанами. Смеясь, я ответил тем же, и быстро скрылся за углом.
   Я шел по белым улицам, и никак не мог отделаться от странного чувства: хотелось всё бросить, и побежать назад – в эту святую и далёкую страну чудес по имени «детство». Барахтаться и валяться в снегу, пока руки под варежками не задубеют, и не сделаются красными как у гуся. Промокнуть до нитки, получить очередной нагоняй от бабки, переодеться во что-нибудь сухое, и опять, до темна, лепить из этой радости, почти без звука падающей с небес, свою детскую мечту.
   Первый раз в жизни мне не хотелось быть взрослым. Первый раз мне захотелось назад. И тогда я понял: человек стареет, когда перестаёт замечать прекрасное в повседневности. Это было очередное разочарование.
 
***

   Я помню ту, которая чуть не захомутала меня в восемнадцать лет. Была ли это первая любовь, небольшое помешательство, или оплеуха судьбы, я не знаю. Думайте, как хотите.
   Как уже известно, до некоторых пор меня больше интересовали электрогитары, чем девчонки, наверное, ещё не пришло то время, когда надо было сделать выбор. Хотя, кое-какой опыт в этом деле у меня уже был. Помимо тех девчонок, что уже были в моей жизни, была ещё пара чувих, но я даже имён их не помню. Не помню лиц, не помню глаз, не помню запахов и звуков, не помню ни хрена, потому что всё это было не серьёзно и легкомысленно.
   Я тогда уже играл на ритм-гитаре в самой популярной в городе группе, тусовался с интересными людьми, был на виду, и не был обделён вниманием особ противоположного пола. Но всё моё свободное время занимала или музыка, или подготовительные курсы в институт, и меня это вполне устраивало. Группа наша гремела, в ней собрались люди, которые понимали друг друга с полуслова, все одинаково смотрели на мир, и это было тогда для меня главным, а совсем не то, от чего появляются дети. Но время вносит свои коррективы, и, взрослея, человек меняется. Появляются новые мысли и желания. Так уж человек устроен. Никакого равновесия. Как река. Меняются берега – меняется течение.

***

   Это случилось на Новый год. Мы играли в кабаке, откупленном по случаю праздника каким-то преуспевающим предприятием. Всё было чинно и благородно, и у нас было два столика на всю бригаду с группой поддержки из близких друзей.
   Кое-кто пришел с девчонками. У меня, естественно, девчонки не было. И вот появилась она.
   Она встречалась с одним из моих знакомых, но, говорили, в их отношениях не всё было в порядке. И сегодня она пришла с ним. А ушла со мной. Мы просто сбежали с ней в самый разгар веселья.
   Это было похоже на какое-то наваждение: я давно её знал, они со своим другом часто бывали у нас на репетициях, сидели на последнем ряду, взявшись по-пионерски за руки. Она не была красавицей, но и не была дурнушкой, а я, в силу своей верности рок-н-роллу, не всегда обращал своё внимание даже на тех, кто был намного ярче и доступнее.
   И вот, в Новогоднюю ночь произошло то, что когда-нибудь происходит с каждым. Мы оба поняли, что сегодня будем вместе. Я прочел это в её серых глазах, прикрытых длинными ресницами. И я понял, что попался. Возможно, это зрело уже давно, присутствовало в окружающем меня пространстве, висело надо мной лёгкой тенью. И вот – пробил час. Какая-то неведомая сила, магнитом потянула нас друг к другу, и нам стало вдруг безразлично, то, что о нас будут говорить, о чем станут судачить, обнаружив наше отсутствие. А ей вообще было начихать на своего парня. И мы с ней по-тихому свалили часа в два после полуночи, а в поднявшейся новогодней суматохе сразу никто этого и не заметил…
«…Голые деревья, белый снег, о, это была холодная ночь. Голые деревья, серый свет: до сих пор я был один в зимнем холоде дня. Ночью, когда картины не имеют цвета, у слов не бывает звуков. Лишь на голые деревья беззвучно падает мёртвый снег. Вчера это случилось со мной. Я видел это вчера, во всех своих падениях, и в осколках  наших жизней…». – Ночной блюз тащился за нами следом, выглядывая из-за фонарных столбов…
   Мы шли по зимним улицам, целовались, и подставляли лица крупным снежинкам. Нам было немного неловко, от того, что мы сделали, но тот самый магнетизм, который подтолкнул нас друг к другу, был в тысячу раз сильнее того чувства неуверенности и неловкости, что посетило душу на какое-то мгновение. И мы, вдруг поняли, что вины нашей здесь нет, просто случилось то, что когда-нибудь всё равно бы произошло, и случилось это в Новогоднюю ночь, именно тогда, когда происходят чудеса.
   Она была невысокой, симпатичной, с правильными чертами лица. Можно даже сказать, красивой –  но не эффектной, бросающейся в глаза красотой, а по-своему, как-то тихо и незаметно.
   Я удивлялся, как это мне до сих пор не удавалось её разглядеть. Она ведь почти всегда была рядом. И я не мог понять, что же в ней есть такого, что в один миг прибило меня к ней намертво. А в ней ведь, что-то было, чего не было у многих. И называется это простым словом «обаяние». Это то, что заставляет мужчину стать смирным ягнёнком, и то, что заставляет его достать для любимой звезду с неба. Это великая сила, и женщина, умеющая пользоваться ею, может быть уверена, что любой мужик будет у неё в кармане.
   В ту ночь мы долго бродили по городу, а, замерзнув, заходили в тёплые подъезды. Я брал её озябшие пальцы в ладони, и отогревал своим дыханием. А потом, мы опять шли навстречу внезапному счастью, пока вконец не обледенев,  вдруг забрели к одному моему приятелю-артисту, у которого и остались до рассвета...
   Утром она лежала, устроив голову у меня на груди, и будто прислушивалась к ударам моего сердца. А я гладил её волосы. Мне было семнадцать. Почти взрослый парень. Жизнь была прекрасна.
   С этих пор мы стали с ней встречаться. Я влюбился по уши. Так бывает: одно пересекается с другим –  и образуется узел. Одно начинает зависеть от другого и наоборот. Это опять было что-то новое. Это была и не платоническая юношеская влюблённость, и не лёгкая победа в свободной хипповой любви. Это было очень серьёзно, и я впервые почувствовал какую-то ответственность перед той, у которой был первым.

***

   Незаметно пролетела холодная и снежная зима, и вот уже днём капает с крыш. Небо становится совершенно бездонным и прозрачно-синим. Глубина его не поддавалась измерению. Ни одного облачка, даже намёка никакого, а только пронзительная и яркая синь. По утрам замерзшие за ночь лужи потрескивают дробью на холоде, а после полудня тают и протекают весёлыми ручейками, пробивая себе извилистую дорожку сквозь серые наледи. С каждым днём Солнце чуть выше, а тени – чуть короче, и ночь приходит чуть-чуть позже. Весна была тёплой и дружной, и вскоре от седой зимы не осталось и следа. Дворники в парках жгли костры из прошлогодних листьев, но это был уже совершенно другой запах. Запах новой жизни. Запах обновления. Запах надежды.
   Как-то быстро набухают почки на деревьях, как-то в раз всё зеленеет, и вот уже девчонки оголили коленки. Весна идёт по городу, цокая по асфальту остренькими каблучками, перекинув через плечо лакированную сумочку, стреляет в прохожих озорными зелёными глазками. «Эй, девчонка, не спеши, остановись, куда ты так торопишься?» Но она скрывается за углом, сразив тебя шальной зеленью своих изумрудных глаз.
   Она приносит с собой особые запахи: всё меняется и оживает, и южный ветер несёт с собой ласковое тепло, на крыльях прилетающих из-за моря птиц. Так было тысячу лет назад, и так будет ещё через тысячу. Всё меняется, всё уходит, и только Весна остаётся вечно молодой. И этот запах останется таким же ещё через тысячу лет…

***

   Заканчивается весна, проходит лето, и когда солнце скудеет, а первый осенний ветер гонит по воде беспокойную рябь, жизнь начинает менять свой облик. И однажды утром, когда Солнце обращает в золото всё, что можно, осень вступает в свои права.
   Время, как локомотив набирало обороты, и мы заскочили на подножку поезда отправлявшегося в новую жизнь. Туда уезжает каждый, оттуда ещё никто не вернулся. Этот поезд под названием «время» несёт нас по пути жизни, и у каждого свой маршрут. Проносятся мимо города и городишки, где-то стоянка – час, а где-то – минута. Каждый едет туда, куда ему продан билет. У каждого своя остановка. У каждого своя Судьба. 
   И я должен был уехать, оставшись с ней, я бы обязательно лишился чего-то такого, что терять никак нельзя. Ощущения мечты –  зыбкой и обжигавшей острой болью. Такие мечты бывают, только когда тебе восемнадцать. Как полёты во сне. Грядущие перемены не пугали, я ждал их с нетерпением.   Тело и душа стремились туда, где я еще не бывал, жаждали свежего воздуха, и новых впечатлений.
   Я поступил в институт, и уехал из города, но часто возвращался к ней. Я писал ей пламенные письма, я вспоминал ночи без сна и проспект длинною в целую жизнь, как мы шли по нему навстречу рассвету вместе, босиком по лужам, обрывая листья, а ночь шепотом напевала нам эту старую песню.
   Встречи, разлуки, ночной аэропорт, где я жду рейса, чтобы вновь её увидеть. Пустая почтовая ячейка на вахте в общаге. Завтра будет письмо… Последний подъезд, четвёртый этаж, и квартира – налево. «Здравствуй, милая, я вернулся…»
   Наверное, как и все влюбленные, я был слеп. Мне казалось что она – единственная, та, что на счастье дана мне судьбой, та, что с таким же нетерпением ждёт моего возвращения, как я – новой встречи с ней.
   Я стал бывать у нее дома, познакомился с родителями и родственниками, и всё бы ничего, но вдруг, периодически, она начала выкидывать какие-то фортели. Между нами встала ложь.
   Есть доля правды в поговорке, что женщинам всегда чего-то не хватает. И в игре, которую она затеяла, ей казалось, что меня легко провести. Когда я был в городе – она была рядом. Стоило мне уехать, как у неё появлялся ещё кто-нибудь. Она думала, что слова, которые она произносила, пробирали меня до глубины души. Она считала, что теперь достаточно одного её взгляда, и я буду у её ног.  Она полагала, что везде, где угодно, я исполню все её желания. В любом месте, в любое время, в любом углу. И что-то из того, чем она меня одаривала, заставляло меня какое-то время болтаться на её крючке. Но оставаться в таком положении – верх глупости. И я дал ей понять, что нет такой женщины на свете, которая сделала бы из меня дурака.
   Я переживал, она – тоже. Я психовал, она – врала. И я стал понимать, что если это зайдет далеко, то в будущем, я наверняка удостоюсь чести быть членом славного Ордена Рогоносцев. И что-то во мне оборвалось и исчезло. Беззвучно, резко и навсегда.   
   Она ни за что бы не поняла мою мечту. Она тогда грезила о другом, и жила, как оказалось, в совершенно ином, далеком от меня, мире. Для любви, чувства вины, мыслей о будущем, в нём, как выяснилось, не нашлось места с самого начала. Так она была устроена. Наверное, она сама не знала, что же ей в конце-концов нужно, наверное, ей просто льстило что я – рядом, возможно, кто-то надул ей чего-то в уши, или, письма, что я писал, её трогали больше чем моё присутствие, возможно, мёртвая бумага в конверте авиапочты была ей дороже, чем то, что я успел ей дать сам. Но меня не в чем было упрекнуть. Просто поезд мой уходил без неё. А она купила билет в другую сторону. Нам просто стало не по пути.

***
   
   Осень 1973 года глубоко в себе таила что-то серое. Я отчетливо это чувствовал – как чувствуют камушек, попавший в ботинок. Глотнув зыбко дрожащего сентябрьского воздуха, короткое лето растаяло, – а душа всё не хотела расставаться с его жалкими остатками.
   Колючее небо было туманно-пасмурным – не понять, где кончается воздух, а где начинаются тучи. Черный асфальт, был весь в неподвижных лужах, и в городе веяло сумерками после дождя. Пахло так, будто на улицах пытались жечь костры из сырых листьев.
   Небо заволокли пепельно-серые тучи, и висели они так плотно, что своим унылым равнодушием выкрасили весь город в серый цвет. Всё, до последнего уголка. Как в песне «Криденсов» «Sinister Purpose». Куда ни глянь –  всё сделалось серым, как из пепла. Заброшенный город отчаявшихся людей…
   Было непонятно, куда уезжать из этого города. Казалось, не существует на свете места, куда можно было бы уехать. Везде было одно и то же, и всё что у нас с ней осталось общего – это лишь обрывок давно умершего времени.
   Мы расстались с ней на перроне. Бросив институт, я уходил в армию, и посоветовал ей побыстрее выйти замуж, чтобы в конец не заблудиться. Для неё это был единственный выход.
   Её слёзы выглядели неестественно на ноябрьском, колком ветру. Как фальшивая бижутерия на шее  у блудливой вдовы, оплакивающей для приличия никогда не существовавшую любовь. 
   Она написала мне в армию несколько писем, и в каждом конверте было по рублю. На письма я отвечал, а потом бросил. Видит Бог, я ни в чём не виноват. Она сама сломала всё. Она сама хотела этого. Замужем она уже в третий раз.

;;;

Часть вторая
EAZY RIDER





«…There goes Ezy Ezy Ryder
    Ridin down the highway of desire
   He says the free wind takes him higher
  Tryin to find his heaven above
 But he's dyin to be loved…»

                James Marshall Hendrix

***

   Сочится туман, моросит дождь, такой весь трепещущий и зыбкий. И в полночь я чувствую всю нелепость прибалтийской зимы принесенной северо-западным ветром  с  берегов Швеции. Ощущение снега в  воздухе, железная сероватость и стальная синева неба, над рыжими островерхими черепичными крышами горбатых домов. Дни проходят – им не остановиться, и мне до конца не понять насколько всё относительно в этом мире.
   И вдруг я вспоминаю себя два года назад на взморье, и вижу красную кирпичную стену за стеклом ресторанной кабинки, и дождь, короткий, пахучий и пряный дождь, дождь обеда в маленьком ресторанчике в Дзинтари… Его аромат такой густой и  пронзительный, и он чистый как облака, после этого дождя,  что неслись со стороны моря в тот день, когда ветер подталкивал их молочно-струящихся над лесом и порослью молодых сосен к первозданным и мокрым песчаным дюнам.
   Черный Рижский бальзам, разведенный пополам водкой – напиток под названием «Кристап». Он согревает наши замерзшие души терпкой, травянистой радостью ушедшего лета. Лета безумного чумного веселья языческого праздника Лиго. Через унылые мокрые окна, я  вспоминаю плащи, пахнущие осенью, разноцветные зонты, над русыми головами длинноногих латышских девчонок, и обнаженные в улыбке зубы. Это необъятное неотвязное видение подернуто скудными обрывками тумана – мокрыми тротуарами Юрмалы, дыма сигарет, и звяканья монет за истертым прилавком.
   А ещё я вспоминаю всех девушек, что попадались мне на пути. Тех, кого мне не удалось поцеловать, и тех, что позволяли мне это…
   И августовская луна в моей памяти вновь сияет сквозь лохмотья набежавших облаков, и осень присматривается к начинающим желтеть деревьям, чьи силуэты видны вдали на фоне чернеющих соборов, и неба ледяных цветов, дышащее промозглым туманом, и скоро всё будет кончено. Осень опять вступает в свои права. Мне никогда не забыть ту осень, когда серебряная стонущая луна сочилась брызгами холодного тумана и запахами уходящего лета, а дегтярно-чернильные ночные крыши густо пахли дымом сжигаемых листьев, мелким дождем, прихватывающим сквозь штаны холодом, запахом открывающихся дверей, и теплом припухших губ. Двери лета приоткрываются, чтобы впустить ненадолго улыбающуюся ликующую осень, а за ней ковыляет искрящаяся зима – таинственная магия первых осенних дней, которая вопреки всему на свете, до сих пор живёт в переулочках моей памяти.
   Размышляя об этом, я лежу на гауптвахте на жестких нарах, в лунной ночи, и ощущаю с одной стороны всю красоту, а с другой – всю нелепость, и весь бездонный ужас этого мира, во всех его самых паршивых местах – как будто вдруг внезапно осознал, что нет на всей земле такого места, где этот бездонный ужас рассеивался бы.
   Сострадание, по сути своей – лишь печальное понимание, и я освобождаю себя от попыток быть счастливым. Что бы мы ни делали это лишь принижение одного за счет другого, мы ценим одно и отрицаем другое, вверх-вниз, вверх-вниз. Но если мы подобны пустоте, то нам надо лишь созерцать пространство. И хотя в этом  пространстве мы видим лишь упрямых людей в излюбленных ими хвастливых позах, самодовольно и пренебрежительно фыркающих, этих пассажиров одного парома на другой берег, мы всё так же будем созерцать это пространство, чья форма – пустота, а пустота – форма.
   И сны продолжают сниться и уносят меня по волнам моей памяти, наполняя ночь видениями и сверкающим откровением прежних беспечных дней. Такие сны приходят тогда, когда подслеповатая лампочка над обитой жестью тяжёлой дверью камеры приносит в мир свой тусклый свет. Но, судя по всему, все это их мало заботит, как, впрочем, и меня. 
   Звучат ясным ранним утром голоса парней из института гражданской авиации, и я вижу как сентябрьскими утрами, первокурсники-козероги в своей новенькой форме цвета июльского утра, с «птичками» на рукавах, с новенькими книжками и конспектами подмышкой спешат по влажному от росы газону, от общаги к сверкающему огнями как инопланетный корабль, главному корпусу института, перебрасываясь невинными шуточками.
   Их жемчужные лица, улыбки, и аккуратно подстриженные приглаженные волосы под лаковым козырьком лётной фуражки, сияют свежестью. Их помыслы чисты, а души стремятся к знаниям. Кажется, что молодость может быть только такой, и невозможно себе представить, что где-то далеко, в серых недрах армейской гауптвахты, неряшливые, чуть повзрослевшие юнцы в пропахшей портянками камере громыхают сапогами при подъеме в 5 утра, и, сквернословя, убирают нары. Нет, существуют лишь свежие милые молодые люди с отцами – начальниками аэропортов, заслуженными летчикам, или знаменитыми профессорами на пенсии, легко и радостно ступающие длинными шагами по первозданным лужайкам к занимательным коричневым полкам институтской библиотеки, или поднимающимися к вершинам математического анализа и основам авиации по ступенькам лекционной аудитории вмещающей весь курс. И я среди них…
   Вот, чёрт, да что это ещё за ерунда! Когда сам я был мальчиком из ГЭВЭЭФа, я валил с лекций «на моря» пить пиво, дрых до трех дня, прошлявшись всю ночь по девкам, отрастил патлы как настоящий хиппи, носил затертый «Levi`s», и чуть не установил  новый  рекорд  РКИИГА по прогулам. «Папа Жора», наш зам. декана, иначе как Том Джонс, меня не называл, отсчитывал мне мелочь из кармана, выловив меня на вахте, отправлял в парикмахерскую, а я сваливал через окно в туалете, и шел пить пиво на «Москачку». И до сих пор мне часто снится, что я позабыл, где какие занятия, и какие преподаватели их ведут. И я брожу в своих снах, потерянно, как турист, заблудившийся в узких улочках Риги, среди громадных заброшенных призрачных зданий, слишком изысканных, помпезных, и призрачных, чтобы там могли проводиться какие-либо занятия.
   Вот такие сны мне снятся в двадцать один год на гауптвахте. Иногда никаких снов нет, и я подозреваю, что каждый раз, когда мы ложимся спать, мы, словно умираем. И солнце уходит навсегда, и  заканчивается вся история. А потом небытие надоедает само себе, и мы просыпаемся. И мир возникает снова. Когда ты просыпаешься, ты каждый раз заново появляешься из ниоткуда. И всё  остальное точно так же. А смерть – это замена знакомого утреннего пробуждения чем-то другим, о чем совершенно невозможно думать, потому, что наше сознание и мир – одно и то же. Но, господа дежурные офицеры в 5 утра безразличны к подобным откровениям, они лишь устало матерятся спросонья, выгоняя арестантов на утреннюю перекличку.
   А ещё – эта история с институтом. Я поступил в авиационный институт не потому, понятное дело, что любил самолёты, и жить не мог без неба, а потому, что Прибалтика тогда была для всех нас кусочком Запада, а ещё и потому, что не хотел идти в армию.
   Меня зачислили на первый курс, и в охватившем меня ликовании я думал, что наконец-то попал в тот мир, о котором мечтал. И казалось, трудно себе представить приятней людей, чем тех, кто будет встречать меня у ворот этого мира. Но что-то в нём было не так, как я себе представлял. Сказать, что этот мир был иным по своей сущности, тоже было нельзя, потому что никакой сущности, по большому счету, у него не было. И если в этой сущности и было что-то унизительное, то не для меня – скорее для окружающего мира. Он приобрел много новых качеств. И одним из них был цинизм, бескрайний, как вид с колеса обозрения. Но в те дни в этом мире, и  в жизни вообще, было очень много сомнительного и странного, и постепенно и незаметно для меня, оказалось, что это дьявольски скучное место для жизни…
   А после мне снится возвращение домой после первого курса. Это совсем другое, это – из области радости. Мы с другом летим на халяву, в кабине с пилотами. Бедные студенты, но всё-же, свои, Аэрофлот... Командир – добрый малый, и штурман угощает нас лимонадом. У меня с собой чемодан с музыкой. Я спешил домой, меня ждали друзья и наша группа. Мы всё ещё надеялись перевернуть этот мир, и перекрасить его в свой цвет...
   Ну, всё, полный привет, я чувствую себя чудесно и безумно, я возвращаюсь к своим друзьям, я вновь нашел их, и великую вибрацию  жизненной радости, и музыка струится сквозь нас, проходя мимо квадратных будней. «Wa bop a lu bop a lom bam boom!!!» И серые дни проходят мимо, мелькают в окне такси, в которое я сел на перекрестке, а за окном одинаковые, и ничего не выражающие лица, глядящие в пустоту. И от серьезности этих лиц может съехать крыша, и истина только в безумии – и  смысл  только  в бессмыслице. «Wa bop a lu bop a lom bam boom!!!» – Музыка вливается в сердцебиение вселенной, и мы забываем о биении разума.
   И все они здесь, мои друзья, где-то среди этих неприметных улочек и когда они увидят меня, судьба, наконец, улыбнется… Это очень даже неплохо… Не такое уж оно плохое, это одиночество, в которое я был так долго погружен. Но тот, который на заднем сиденье, слишком уж правильный тип, то есть вообще-то он ничего, но, где-то себе на уме: и по жизни он занял заднее сиденье, чтобы наблюдать, и всем интересоваться. Короткий и плотный мужичок с хитрым лицом, на котором только начала рассасываться похмельная гримаса, – видимо, он выпил первый стакан незадолго до того, как отправиться в путь. А мне-то что? Пусть едет себе. Нам всё равно не по пути. Я остановлю такси за поворотом. Прощай, чувак, мне в другую сторону. «Tutti Frutti, – all over rootie!!! », вот именно, чувак, «Wa bop a lu bop a lom bam boom!!! » 
   Какое мягкое и восхитительное чувство побывать опять дома – тепло, безветренно, несколько прошлогодних сухих листьев на траве, теплые огоньки домов. И впервые я осознаю, что уже середина лета, и еще один год прошел – и эта смутная, безболезненная ностальгия висит как дымка в вечернем воздухе, и я понимаю как всё это здорово…
   Но когда я прошелся по населенным призраками улицам моего детства, попыхивая ароматной заграничной сигаретой, то все по-большевистски правильные, и по-сибирски  бесцветные пожилые обитатели моего родного города, пялились на меня, и на мой хайр, всем своим возмущенным видом давая понять, что являющийся нормальным для Прибалтики вид, был шокирующим здесь, хотя мои полосатые клеша с манжетами, широкий и разноцветный атласный галстук, и желтые замшевые туфли, были ничем не примечательным старым барахлом. Да, крутые джинсы, группа «Led Zeppelin» жвачка «Адамс» и пачка «Филипп Моррис» в кармане, были в то время для меня атрибутами запретной жизни. Это точно. Я ходил, и пинал старые скопившиеся в водостоках прошлогодние листья как в те далёкие времена, когда  мне  было лет десять. Я плевать хотел на чужое мнение. И ни на кого не обращал внимания. Меня это даже забавляло.
   А эти великолепные ночи после танцев в парке, когда все наши неподъемные колонки и барабаны запрятаны в подсобку, и мы бухаем под «Jumping Jack Flash» молдавский портвейн на лавочке у фонтана? Я тогда балдел от «Роллинг Стоунз». Сколько раз я спел «Satisfaction» в то лето? По жизни я вообще тащусь от блюза. Когда я его играю или слушаю, ко мне приходит полное просветленное принятие этого мира как сна. И я хочу назад, в этот мир, куда меня всегда тянуло, и куда мне опять, внезапно, так хочется вернуться: посидеть у фонтана с друзьями, отхлебнуть из горлышка дешевого портвейна, прикурить сигарету, и, перебирая струны, смотреть на восходящую луну. И глубоко за полночь, у дверей родительской квартиры, тихонько открыть своим ключом дверь, снять в коридоре пыльные шузы, и украдкой, чтобы никого не будить, пробравшись на кухню, жарить на скоряк яичницу из пяти яиц. О, как я был голоден в эти темные ночи!   Я хочу туда, где фонари, молчащие телефоны, и смятые постели, где под ногами гулкий стук ночных шагов, где страсти затмевают безмыслие, потому что, в конце концов, не всё ли равно знаешь ли ты истину, или – нет…
   Гауптвахта. Мое одинокое приключение нашло во мне такое полнейшее ничто, что его не назвать даже отсутствием иллюзий, потому, что мое сознание в лохмотьях. Теперь я научился одиночеству, а там, за всем неистовством мира, одиночества не существует, там всё незаметно совершенно. Там люди с усталыми глазами уже понимают это, и ждут наступления бесформенности и распада – и все же, может быть сила любви в их сердцах не ослабла, и осталась той же, просто я не знаю больше, что означает это слово, и всё что мне нужно сейчас – это глоток вина, способный пробудить внутри чувство глубокого покоя…
   И пусть под утро, дождь течет себе по стенам, ведь в этом мире, мне есть куда, и с кем идти, и есть чем заняться. Всё остальное лишь предположения, суждения ума о реальности  чувства добра или зла, так или иначе, и никто не знает всей святой истинной правды, потому что она незрима. И всё это потому, что ничто не имеет значения, и все мы знаем об этом.
   А я всё еду и еду в своих снах куда-то туда, где всё условно и зыбко. Я открываю окно, и ветер врывается в салон машины. Тот ходак, который сидит сзади, заметно напрягся… Его самодовольная поза – это произведение искусства – но вот соображать ему бы стоило пошустрей. У него бегающие кошачьи глаза и лицо грешника. Когда-то ему всё было понятно, ясно и доступно, но однажды, что-то пошло наперекосяк, и в жизни выпала ему невезучая карта. По сути, он такой же отверженный как и я, может быть, ещё и хуже – ведь никто не полюбит его ночью… Вот как устроен этот мир, вот он ваш мир – Ударь! Убей! – Будь безразличен! – Вот оно Ваше Настоящее Пустотное Лицо – и вот что ваша пустая вселенная уже припасла и нам, Ненужность – Ненужность, Ненужность, Ненужность! Как печать проклятия, дурная карма. А напротив – блюз по жизни, рок-н-ролл биенья сердца, это, значит, быть разбитым, оскорбленным этим миром, смердом прошлых поколений. А наплевать!!! Мне наплевать, чувак!!! Я – человек ниоткуда. Nowhere Man. Моё племя вышло из темноты, и уйдёт в никуда. Тогда, когда придет время. И останется лишь последний, вечный странник, хранящий в душе зыбкие тени.
   И я вижу этого человека на пустынных улицах безразличных городов – его можно встретить где угодно: дремлюще настороженного, горестно сентиментального, уставшего, измученного тротуарами, изголодавшегося по свободе и друзьям, но открытого всему, и готового приветствовать новые миры пожатием плеч.
   Мелькают дни и ночи того беззаботного лета, и приходит осень со своими порядками. Октябрь, закончившийся возвращением в Ригу через осыпанные листьями города, белые башни аэропортов, старую коричневую иссохшую землю Саласпилса, и улыбку кокетливой молоденькой студентки у трапа, летящей в Латвию за приключениями. Меня отчислили из института. Слава Богу. На 4-е ноября у меня была повестка в армию.

***

   Создавая воспоминания, мы создаем параллельные миры. Здесь всё дело в личном восприятии. Но мир в действительности выглядит совсем не так, каким мы его себе представляем. Потому что он меняется постоянно. Меняется он в зависимости от обстоятельств, в которые попадает человек. Например, когда человек попадает в армию. Мир поворачивается к нему другой стороной.
   …Холодный свет неоновых фонарей. Первый, только что выпавший девственный снег. Всё покрыто этим искусственным светом, и снег в этом призрачном мире выглядящий неестественно и не уместно, завтра обязательно стает... И всё покроется промозглой, тупой серостью. Сырой, пронизывающий до костей ветер с Балтики. Ворота с красными звездами. Они с лязгом открылись, и впустили машину, в которой сидели новобранцы, внутрь этого нового мира.
   Иногда в этом мире мы роем ямы. Смысла это не имеет и ни к чему не ведет. Но ничего страшного в этом, оказывается, нет. Здесь никто не нуждается в смысле и не собирается ни к чему приходить. Так надо. И всё. Все мы здесь роем свои идеальные ямы. Каждый роет свою, но кто-то роет яму и ближнему. Их мало, этих мудаков, но они есть, и от этого никуда не денешься. Это выгодно Системе. Система использует слабость и страх. Так заведено. Такой здесь порядок.
   Бесцельные движения. Бесплодные усилия. Никуда не ведущие шаги. Замечательно, вы не находите? Никто не обгоняет, и никого не обгоняют. Кто отстаёт – за ремень и в строй. Никто не побеждает и не проигрывает. Все бегут строем. Каждый роет свою яму. В полный профиль. Не нами это придумано, не нам это и отменять. Нельзя обскакать кого-то на карусели. Здесь никто не обгоняет, и никто не отстаёт. И все когда-нибудь прибывают туда же, откуда уехали.
   Нам выдали сапоги, гимнастерки образца 43-го года, и пилотки. Да, в армии это будет проблема. Ведь в армии придется все время носить головной убор, даже в помещении, а я никогда, на гражданке, за исключением зимы, когда волей-неволей, приходилось натягивать шапку, не носил головного убора: шляпу, или, боже упаси – кепку. В шляпе я похож на загулявшего цыгана, а о кепке и говорить нечего. Не надевал даже в дождь: от этого у меня болит голова. Неужели все эти два года у меня будет болеть голова? Сколько всяких неожиданных историй и проблем ещё возникнет за время службы, как, например, эта история с пилоткой? Вообще, к форме я всегда относился наплевательски:  первое, что я сделал, когда получил форму в институте гражданской авиации, – пошел и сдал шинель в ломбард. А на вырученные деньги купил у фарцовщиков американские джинсы.
   И еще один вопрос. Баб здесь нет. Может быть, это дело привычки, как утверждают многие умники, но это уже прочно укоренившаяся привычка. Каждый мужчина, женатый  или холостой, пользуясь свободными отношениями семидесятых годов, уже с семнадцатилетнего возраста, а то и раньше, имел постоянные интимные связи с женщинами. Если ему изредка приходилось по той или иной причине обходиться без женщины неделю, а то и побольше, то это были для него беспокойные и несчастные дни. Бурные порывы молодости вызывали в нем раздражение и нервозность, мешали учиться, работать, мешали ему, наконец, думать о чем-нибудь другом. Как с этим-то быть?
   Но и это еще не всё. За всю свою жизнь я ни от кого, никогда не получал приказаний, во всяком случае, относился к этому по-своему. Но армия не спрашивает у нас разрешения. Она делает то, что хочет, а мы делаем то, что нам приказывают. Армия – это не ночное кабаре, в конце концов.
   Конечно, многое здесь мне не нравится, и, похоже, кому-то сильно не нравлюсь я, но то, что я люблю – я люблю по-настоящему. Не важно, любят при этом меня или нет. Всё что во мне есть – это моя жизнь, и я не хочу из нее никуда уходить. И ничего не хочу забывать.
   Когда я не знаю, куда идти, я всегда вспоминаю птиц. Глядя на них, я понимаю, что не ошибаюсь. Птицам плевать на всё, даже на порядки в армии. Ни стена, ни ворота, ни колючая проволока не собьют их с пути. Но и мне, по большому счету на это так же, наплевать… («А ведь мне и правда плевать…» –  подумал я.) Всё-таки разные люди плюют на совершенно разные вещи. Потому, что все люди разные, и каждый – неповторимая личность.
   Но что такое личность? Независимая система мышления, построенная на личном опыте. Проще говоря, наше драгоценное «Я». Единственное и ни на что не похожее. Это «Я» здесь пытаются уничтожить. Обезличить тусклым словом «военный». Все должны быть одинаковыми. Одни и те же лица, стриженые головы, в которых должны присутствовать одни и те же мысли выгодные Системе. Привыкнуть к этому не легко, но без этого не выжить. И тебе надо принять это как должное. К чёрту детские переживания, сложные отношения в семье, первый неудачный опыт растоптанных чувств, чрезмерное самолюбие, обостренное чувство вины и прочую гражданскую чушь... Как бы то ни было, для тебя теперь главное – выжить, а это и есть постоянное стремление забираться в собственный панцирь.
   Я понимал это так чётко, что казалось, кто-то внутри меня говорил мне на ухо вполголоса: «… от тебя пытаются скрыть память о том, кто ты есть на самом деле. Поэтому ты и запутался. Но запомни одно: ты не ошибаешься. Даже если потеряешь вдруг свою память, твое «Я» выведет тебя куда нужно. Оно с тобою всегда, потому что твоему телу для любого поступка нужен вопрос «зачем». А если уж совсем просто, – от себя ты не уйдешь никуда. Ты – это ты. Нужно только верить в себя. Иначе тебя унесет в этот, чужой мир, и ты не найдешь дорогу обратно до конца жизни…»
   От этого стало так тоскливо, что я  вспомнил первый осенний ветер, запах листьев и согретые солнцем газоны на «Москачке». Упасть бы сейчас на траву и разглядывать небо. И потягивать холодное пиво, пока мир не провалится в преисподнюю. Но я подумал о времени, котором предстоит мне здесь провести – и в голове началась чехарда, как в курятнике на рассвете.
   Я кисло улыбнулся, вспомнив, что уже не раз предавался подобным нелепым мечтам. Но при одной этой мысли, жизнь до армии, и эти беспечные, беззаботные дни, дни без погон и сапог, строевой подготовки, и бесконечных нарядов, показались мне до боли милыми и желанными. Надо бы спрятать все эти воспоминания куда-нибудь подальше, и постараться не ожлобеть. Уж лучше не думать всерьёз обо всём этом, но постараться не забыть себя, а то, чего доброго, и я стану такой же дрянью, как наш ротный старшина – пронеслось в голове. Я подумал, что, в конце концов, по большому счету, не так уж тут и плохо, особенно если учесть, что я мог оказаться в какой-нибудь дыре или в захолустье и похуже этого. В каком-то смысле, мне даже повезло – я попал в интересные войска…
   За окнами казармы завывал ноябрьский ветер. Набор разрозненных звуков, который никуда и ни к чему не ведет. Лишь изредка случайные сочетания будто складываются во что-то осмысленное – но призрак этого смысла тут же растворялся в воздухе.
   Тогда я подумал о дожде. Дождь в моей памяти то ли идет, то ли нет. Но дождь, что падает с неба, всегда достигает земли. И приходит ко всем и каждому... Настоящий дождь не остановить никому. И никому не избежать его. Дождь всегда раздает всем по справедливости. Воистину мир полон самых разных откровений…
   Звёзд в памяти не всплывало. Я вдруг понял, что за последние дни ни разу не подумал о звёздах. Если бы звёзды исчезли с неба дня три назад, я бы и глазом не моргнул. Вся моя жизнь была какой-то недоделанной и никчемной. И я бесился от сознания собственного бессилия, загнанный в угол создавшимися обстоятельствами. Два года – коту под хвост. Два бесценных года молодой жизни. А я ведь мог промолчать тогда на том собрании, и никто бы меня не исключил из института. Всегда я залупаюсь… И, хотя, залупаюсь всегда по делу, но всегда это приносит мне лишь пустоту и разочарование. Всё это,  разумеется,  эгоцентризм чистейшей воды и, более того – явная глупость, и иногда я это чувствовал, хотя и очень старался не подавать виду, что  свалял огромного дурака. Ничего исправить уже было нельзя, и вернуть всё на прежние места, невозможно. Сам виноват. Мысли эти не давали мне покоя, и я бесился от одной думки, что всё могло бы быть по-другому, будь я тогда чуть-чуть сдержанней, предусмотрительней, и спокойней.
   Чем больше я свирепел, тем меньше боялся какой-то темноты. Нет, ребята. Что бы вы ни задумали, я, еще поживу. Это была идеальная ненависть. Не сравнимая ни с каким другим чувством. Я никогда не подозревал, что ненависть может давить на человека такой реальной физической тяжестью. Любой армии нужно какое-то знамя...
   Подобная ненависть – тоже какой-никакой, а призыв к справедливости. Но ненавидеть что-то в собственной жизни у меня не получается, хоть убей. Ведь даже если всю мою жизнь уносит случайным ветром – значит, так хочу я сам…
   Я вспомнил все запахи и звуки, которые меня тогда окружали. И пережил все эти чувства: растерянность, смятение и страх, когда не за что зацепиться, – такие неизбежные для любого девятнадцатилетнего пацана. Вокруг не осталось ни пятнышка света. Мир стал плоским. Категории глубины, высоты, ширины и длины прекратили в этом мире свое никчёмное существование…

***

   Первые дни –  это исколотые иголкой пальцы. Я пришиваю погоны. Незаметно для меня мат становится одной из основных составляющих жизни. Собственно, и раньше меня этим было трудно удивить, я и сам мог бы кое-кого поучить в этом деле, но здесь на мате держалось абсолютно всё –  от дисциплины, до гвоздей в заборе. Что поделаешь –  ведь, по словам Ивана Семеновича Баркова, мат для русского народа –  «как мясо в щах, как масло в каше…» так было, и так будет вечно. Это просачивается под кожу, и остается с тобой навсегда.
   Давным-давно обнаружилось, что мы чрезмерно подвержены внезапным порывам.  Можно бесконечно разглагольствовать о наших причудах и капризах. Но каждому  понятно, что люди по-настоящему дорожат лишь своим спокойствием, а вовсе не склонностью к поведению, которое многие не могут признавать естественным. И мат здесь –  как клапан для сброса отработанного и лишнего пара. В этом весь фокус. Только и всего. И сколько бы высококлассные матерщинники ни уверяли, что их речь – всего лишь часть их человеческого существа, однако в сердце, в глубине души, там, где совершаются подлинные оценки поступков и мыслей, они и сами прекрасно понимают, в чем тут соль. Но это касается лишь тех, у кого эти мысли присутствуют. А что же делать тому, у кого вместо головы – жопа? А ничего. Просто это – очередная ошибка природы.
   В этом новом мире дни проходили так, как будто их и не было –  всё-таки ощущение остановившегося времени – сильная штука. Пустота. Абсолютный вакуум, а я – элементарная частица, заблудившаяся в этом пространстве. И если не спится на армейской койке, когда свет уже погашен, и лишь где-то в умывальнике кто-то из дневальных ещё хлюпает водой, появляется достаточно времени, чтобы вспомнить прежний мир и, конечно, ощутить его сладость, если таковая имеется (хотя в армии мир вспоминать всегда  сладостно, как бы ни было тяжело).
   Воспоминания об этом мире – вот всё что у меня осталось, и я чувствую изменения во всём что меня теперь окружает, и просто смиренно следую за обратной стороной этого мира – он готов в любое время, и он так же, просто следует за мной, как и я сам часто следую  за людьми, и событиями, до конца не понимая их сути.  И всё же, любовь к прежнему миру всегда наполняет меня гордостью – ненавидеть  слишком легко – вот я и льщу себе, проклиная внезапно появившуюся способность к глупейшей  ненависти, какую я когда-либо испытывал. Ведь вся беда состоит лишь в том, что люди здесь разобщены и обречены полагаться лишь на собственные силы.   Наступила почтительная тишина. Я внимал раскрывающимся передо мною сокровенным тайнам, и незаметно проваливался совершенно в иные сны…

***

   Помню латвийский город под названием Лиепая. Точнее, нельзя сказать ни что я его помню, ни что я его забыл – настолько в нем мало было того, что можно было забывать или помнить…
   Старинная колокольня, вымощенные брусчаткой узкие улочки, черепичные крыши, золотой песок на растрепанном ночным штормом пляже, где мы собираем янтарь. Дом, в котором жил Петр Первый. Очень давно, очень далеко. Но, некоторые моменты помню отчетливо. Помню многих людей, хороших, и мерзавцев, друзей и врагов, сильных и слабых, честных и предателей. Все они оставили в моем сердце след, и каждый оставил свой.
   Много разных людей тогда крутилось рядом. Вроде были, а вроде – и нет… Большинство из них – как статисты в безымянном фильме. Как те хрестоматийные лакеи с древней как мир фразой: «Кушать подано», проходят мимо один раз, и больше не появляются. На этом их роль обычно заканчивается, и как только они исчезают с экрана, вспомнить лицо уже невозможно. Но друзей я не забуду никогда.
   Жизнь в городе была ласковым зеленым чудом, пахла цветущими липами, море плескалось где-то рядом, и небо было неподвижным и безоблачным. Сияло солнце, молодежь тусовалась на танцплощадках, влюблялась, пила пиво и портвейн, жила своей, беззаботной, лохматой жизнью – а в самом центре этого чудного мира стоял унылый трехэтажный корпус казармы из красного прибалтийского кирпича, внутри которого  проходил  длинный коридор, покрытый коричневым линолеумом, который мне предстояло два года топтать кирзовыми сапогами.
   Двухъярусные койки, застланные темно-синими одеялами, запах мастики, которой дневальные натирают этот линолеум, предрассветный топот сапог полусонного дежурного по роте, бряцанье ключей, и лязг металлических дверей ружпарка. И это было, с одной стороны так понятно и естественно, а с другой – настолько обидно и нелепо, что мне, поначалу, хотелось выть от тоски, и от осознания того, куда я вляпался.
   Приспособиться ко всему этому сразу было нелегко. Были уже определенные ценности, которые я терять не хотел. Но я решил для себя сразу: раз уж так вышло – будь, что будет. Против течения не погребешь, особенно тогда, когда ветер в лицо. Значит, думал я, надо глядеть на мир из самого себя, вперед, как из окошка поезда, и вообще неважно, откуда глядишь – важно, что ты при этом видишь...
   С тех пор, шагая по какой-нибудь извилистой улочке, я часто представлял себе, что еду в поезде мимо полустанков, или плыву на ветхом судёнышке, высовываясь из окна, поворачивая, и наклоняя  голову, и мир послушно кренился то вправо, то влево. Постепенно и незаметно для себя, я стал привыкать к новой жизни. Досада, конечно, не прошла, но от остановившегося времени, постепенно парализовавшего нервы, зажила какой-то отдельной от меня жизнью.
   В юности мы пытаемся ухватить всё сразу, и идем сразу во все стороны, поэтому можно считать, что нас еще нет. Личность возникает позже, когда кое-что уже не ново, и когда появляется привязанность к какому-то одному направлению. Есть, видимо, какое-то странное соответствие между общей картиной жизни и теми мелкими историями, которые постоянно происходят с человеком, и которым он вначале, не придает особого значения. Но из этих мелких историй и складывается потом вся жизнь. Именно из таких историй и состояла моя армейская жизнь в этом уютном и тихом городке.
   Истории эти ничем особым не отличались, были обыкновенными и скучными военными буднями цвета «хаки». С кем-то дружил, с кем-то враждовал, что-то любил, что-то ненавидел. Специальность после «учебки» – радиоразведчик: специалист по микрофонному перехвату. Боевое дежурство – шесть часов, шесть часов – отдых, и опять на смену. Так было проще убивать неподвижный фантом времени, и не особо переживать о том, что в параллельном мире – за забором части,  жизнь течет своим чередом, и по-прежнему наполнена яркими красками и звуками, от которых тебя отлучили на два долгих года. Так было проще жить, так было проще выжить, в конце-концов.
   И я опять создал себе свой мир, который потрескивал помехами в наушниках, и цеплялся за мои мысли обрывками чьих-то далеких голосов. Весь эфир был у меня в руках, я крутил ручки настройки на коротковолновом армейском приемнике, рыскал по частотам как ищейка, получившая команду «след», перехватывал радиограммы и переговоры «вероятного противника». Километры записанной магнитофонной пленки, словарь американского военного сленга, и бланки с печатью «для служебного пользования». Авианосцы «Саратога» и «Индепенденс», комитет начальников штабов, самолет президента США. И многое-многое другое. Я всё это слушал. Я во всё это врубился, и по-настоящему выучил английский. Я многого достиг в этом деле, и стал настоящим асом. Первый класс – это вам, не хухры-мухры.
   Прошел год, а мир не изменился. Время застыло как муха в зимней спячке. Казалось оно стояло на месте, хотя бессмысленные, тусклые дни и проходили мимо, а времена года с назойливой педантичностью сменяли друг друга.
   Больше всего на свете мне тогда хотелось спать, уснуть вместе с застывшим временем; потому что я чувствовал – если я достаточно быстро засну, то проснусь опять самим собой. Но, проснувшись, по утру, или среди ночи по команде «Подъем», я понимал, что по-прежнему нахожусь в той же самой  чёртовой казарме, и что надо быстрее соскакивать, и бежать в строй. Так и проходили эти бесцветные и плоские дни, наполненные сначала муштрой, страхом перед пустотой, разочарованием, одиночеством, недоверием, и обидой на самого себя, а после – глубоким равнодушием. 
   Еще через несколько месяцев мои мечты, сомнения, и обиды иссякли, и я стал лихорадочно искать какую-нибудь мысль, которая дала бы мне силы идти дальше, потому что одного недоверия и страха перед Системой было уже мало. Я искал и искал то, что помогло бы мне прожить оставшийся отрезок времени, помогло бы мне в конец не растерять то, что еще сияло в глубине моей души. И я нашел это. И это была пустота. Я закрывал глаза, и наступала ночь, бархатную тьму которой изредка пересекали вспыхивающие  перед  моими  глазами  звезды. Далекие и недостижимые, про которые известно лишь то, что они существуют, да и то не наверняка, потому  что звезда может погибнуть, но ее свет еще долго будет нестись во все стороны. Я не хотел, чтобы звезда моя погибла, я не желал видеть мертвый свет. На боевом дежурстве, я, вопреки запретам ловил «Radio Luxemburg», и слушал свой любимый рок. Отчасти – из-за того, что это было запрещено, и, не дай бог, застукали бы, отчасти – чтобы вконец не ожлобеть.
   С тех пор, постепенно и незаметно, я изменился. Меня перестало слишком интересовать чужое мнение, потому что я знал – до меня другим все равно не будет никакого дела…
   А город жил своей беспечной жизнью: позвякивали игрушечные трамвайчики, куда-то ехали такси, люди спешили по своим делам, волосатая молодежь тренькала в подворотнях на гитарах, и никому, абсолютно никому до меня не было дела.
   В этом городе, может быть, и останется моя тень – но кому до нее будет дело? А потом, город ведь тоже меняется – так что скоро исчезнет и тень... И всё гладко потечет дальше...

***

   Но этот мир останется во мне до конца жизни. Пускай он устроен неправильно. Пускай почти все здесь давно потеряли себя – в том нет их вины. Но украсть у человека память – все равно, что отнять у него Время. Поэтому здесь я с Системой не согласен. Но все мои слабые попытки разобраться со всем этим, кончаются лишь тем, что я ещё глубже ухожу в себя. Все  мои  размышления, я понимал, – глупейшее занятие, мне вообще незачем искать ответы. Однако я  всё  мучился  и  мучился вопросами, отчаянно борясь с неразрешимой проблемой,  которой  мне  совершенно не стоило заниматься.
   Времена года сменяют друг друга, птицы летят то на юг, то на север, а сны продолжают сниться...  Солдат спит – служба идёт. Ветер воет жутко и тоскливо. Точно дует со дна Преисподней. Конечно, я тоже не хлюпик, но на спор с Системой тягаться бы не стал. Под конец службы, я просто забил на всё большой болт. Только и всего. Несколько раз сидел на «губе», но не за пьянку или какое-нибудь иное раздолбайство, а опять же – за собственную глупость. Если, конечно, можно назвать глупостью чувство собственного достоинства.
   И этот мир стал частью меня. Наверное, даже о тех, кто меня предавал, я, иногда буду тепло вспоминать. Даже они – лишь маленькие винтики в механизме, что поддерживает Систему. Я знаю, кто воздвиг эту гигантскую машину, и почему сюда затянуло столько разных людей. Но я никогда не смогу остаться в этом мире навсегда. Этот мир – не для меня… И все-таки я... люблю его…
   У времени моего нет ни направления, ни границ. Я знаю: пройдет много лет, и лишь тогда я пойму, что со мною происходит. Против Судьбы не попрёшь. Что ни говори, есть вещи, над которыми человек не властен...

***
   
   Два года проведенные в армии многое мне дали. Здесь я по-настоящему познал людей. Почувствовал вкус настоящей дружбы и настоящего предательства. Заложили меня сразу, поэтому, остальное время службы я провел уже имея своё, особое мнение на этот счёт.
   Я многому научился, многое понял. Времени для этого было предостаточно. Тогда-то я и сделал для себя определённый вывод – не рассчитывай на многое – не будешь разочарован. Вытряхни из башки романтическую чушь. Не раскрывай душу первому встречному. Следи за тем, что говоришь. Не верь, не бойся, не проси. И смотри всегда прямо.
   В основе всех гнусных действий всех гнусных людей лежит зависть. Зависть, и больше ничего. Например, человек кого-то ненавидит. Как вы думаете, от чего он бесится больше всего? От того, когда видит, что другой человек без всякого труда, как ему кажется, получает то, о чем он сам безумно мечтает, но не может иметь. И никогда иметь не будет. В силу некоторых обстоятельств. Когда с завистью смотрит, как кто-то запросто входит туда, куда ему хода нет. По некоторым причинам. И чем ближе этот счастливчик, чем лучше он знаком, тем сильнее к нему ненависть. Чужой успех и чужая радость становятся объектами ненависти. Почему людям нравится такая канитель? Убей – не пойму никогда.
   Иногда Судьба похожа на бурю, беспрестанно меняющую силу и направление. Ты всю жизнь сворачиваешь с пути, пытаясь убежать от нее. Но она всякий раз сворачивает следом. И тебе не уйти от неё. Потому что эта буря не прилетает откуда-то издалека. Эта буря – ты сам. Что-то внутри тебя. Все, что остаётся – это смириться с нею. Ступить в неё, зажав глаза и уши покрепче, – и пройти её всю насквозь. Там, внутри, нет ни солнца, ни луны, ни направлений. Скорее всего, даже времени нет. Лишь закрученное свирепым вихрем пустое пространство танцует между небом и землей…
   Конечно, тебе придется пройти её всю насквозь. Эту жестокую бурю. А когда все стихнет, ты сам не поймешь, как прошел сквозь неё и уцелел. Мало того: даже не сможешь сказать, кончилась она или еще продолжается. Но одно будет ясно: ты, прошедший через неё, – уже не тот, кто в неё ступал. Вот что такое Судьба. В этом ее главный смысл. 
   В армии были самоволки, какие-то девки, «дом ребёнка», напротив окна ротной канцелярии, со скучающими ночными нянечками, но ничего стоящего не было. Я не мог больше ошибаться. Хватило одного раза.
   Мне стало казаться, что мир приобрёл другой цвет и запах. Я ещё раз убедился что жизнь – это цепь разочарований, а счастье –  всего лишь миг бесконечности, выпорхнувший из ворот Вечности. Неожиданная и не запланированная случайность, что может встретиться человеку на пути. А может и не встретиться. Поймать и удержать это почти невозможно. Надо или ждать, или просто плыть по течению. Осень сменяет лето, но и после холодной зимы всегда наступает весна. У каждого свои представления об этом. Всё что с нами случается – давно предопределено. Винить кого-либо в этом бессмысленно. Всё дело в нас самих. И, да будет так… 
   Иллюзии, из которых прежде были сотканы мои мечты, больше меня не преследовали. Пустота всегда и везде остаётся пустотой. Я долго был погружен в нее, заставлял себя как-то в ней освоиться, и, в конце концов, оказался в этой самой пустоте, с которой надо было свыкнуться…
   Иногда вчерашний день воспринимаешь как прошлый год. А иногда и прошлый год воспринимаешь как вчерашний день. Бывает еще, что будущий год кажется вчерашним днем –  но это уже совсем никуда не годится…
 «…Я иду туда, когда я крепко сплю, в  заброшенный город, город моего ушедшего детства, и ветер ледяной пустыни издаёт странные звуки, встречающие меня в конце миров. Земной город – прекрасное место, и странные ветры, дующие с небес должны сказать до свидания прошлому. Прощай, моя мечта. Я был слеп и наивен, но теперь я знаю, что не терял лишь тот, кто никогда не любил… и победителем станет лишь тот, кого обязательно до этого кто-нибудь предаст. Но всё, в конце концов, превращается в пыль. Время замрёт, и маятник остановится, когда мы станем пылью, звёздной пылью бесконечности… Странные ветры, проснитесь прежде, чем придёт рассвет…» –  поют старые «Fleetwood Mac»…

***

   У меня возникает особенное чувство, когда я смотрю на противоположный берег – и дух мой стремится покинуть тело. В моих видениях я вижу клубы тумана, поднимающиеся над кронами деревьев, и слышу голоса взирающие на это. Что это за человек зовет меня в путь? Что это за звуки зовущие меня вдаль? Там вдали, на холме сидит один чудак и играет на свирели. Опять Человек Ниоткуда зовет меня в Никуда…
   И он может выдать то, что у каждого на уме, и если хорошо прислушаться, можно уловить НЕЧТО. Он начинает, затем выстраивает свои идеи и мысли под одному ему известным углом,… да, да, именно так,… но тут к нему приходит что-то, и тогда он поднимается до своей судьбы и должен поступать соответственно ей. Как будто вдруг где-нибудь посреди пути он давно получил ЭТО – оно подхватывает его и несет дальше. Время останавливается. Оно наполняет пустое пространство субстанцией наших жизней, своими признаниями напряжения ниже собственного пупка, воспоминаниями о событиях, чувствах, и переживаниями из прежнего времени. Он должен идти к этому через мгновения по мостам бытия, и возвращаться обратно – и делать это с таким бесконечным чувством, выворачивающим душу наизнанку ради этих мгновений, что всем станет понятно – мгновения не в счет, важно ЭТО.
   Я сидел на берегу, и слушал этого чудака сидящего на холме со времен сотворения мира, и постепенно прозревал. Я словно осознал, что умирал и возрождался бессчетные разы, но просто не помнил ни одного из них, поскольку переходы от жизни к смерти и вновь к жизни столь призрачно легки, как волшебное действие без причины, как уснуть и снова проснуться миллионы раз. Я догадался, что лишь из-за стабильности подлинного, глубинного Разума, некоей Душе Мира, эта рябь рождения и смерти вообще имеет место – подобно игре ветерка на поверхности некогда чистых, безмятежных, и зеркальных вод нашей жизни.
   Мы  все  стоим  отбрасывая длинные тени на этой печальной земле, и ждем начала нового дня, который наступает лишь для тех, кому хватило терпенья. Вскоре песня смолкла, и ночь накрыла холмы на противоположном берегу бархатным покрывалом, скрыв из виду и чудака на холме, и всё что его окружало.
   Я забрел в воду, окунулся, постоял, глядя в великолепное ночное небо, на вселенную, огромную вселенную десяти чудес, полную  тьмы и  алмазов,  и  подумал:  «Ну  вот, старик, осталось  совсем чуть-чуть. Всё сбудется. Всё опять получится». Красота… Ветви деревьев наклонились к самой воде, и сквозь них струится призрачный свет далёких звёзд, которых, возможно уже и нет во вселенной, но свет их остался, и будет светить ещё тысячи лет… Свобода и  одиночество на мягком песке пляжа, рядом  вздыхает вода, и теплые серебряные звезды отражаются, мерцая, в спокойной воде протоки…
   И в это время я просыпаюсь… Просыпаюсь удрученный и мрачный, страдая от пустоты, как от жажды после длительного запоя. Как будто я всё это время пил, пытаясь быть общительным, и не отставать от других, но в конце концов, понял, что окружен пустотой, и что остается либо бежать назад в одиночество, либо опять пить, либо умереть… И я понимаю что происходит: ведь я до сих пор служу в Армии, я опять плыву по течению, и мне никуда не деться от противоборства с холодной водой, и  остается  только горевать: горевать, в туманном скудном свете бледного утра.
   Как же мучительно я ненавижу себя, и все же, уже слишком поздно, слишком долго я здесь нахожусь, и скоро этому придет конец. И постепенно от этой мысли, как от глотка студёной воды мне становится лучше, становится лучше как от ста грамм с похмелья, но я по-прежнему чувствую себя эфемерным, нереальным, не способным сконцентрировать все свои мысли на чем-нибудь главном, даже не способным по-настоящему горевать, да что там, я чувствую себя слишком по-дурацки, чтобы мучиться по-настоящему, короче я не понимаю, что и зачем я делаю, я просто знаю, что это приказано мне Армией.
   Всё, что мне оставалось сделать – это прождать ещё один долгий месяц, чтобы демобилизовавшись, выйти за ворота, и увидеть вновь радостную жизнь – помня, однако, что она ни радостна, ни печальна: а просто жизнь, и поэтому – все это  барахло вокруг и внутри меня, просто неподвижно застыло пока повсюду, и ветер по-прежнему бьется и стучит в окно…
   Пока я спал, и всю ночь путешествовал в своих снах, армия даже с места не двинулась; и сомневаюсь, чтобы ей снились какие-нибудь сны.
   Потом приходили долгие дневные мечтания о том, чем я займусь, вырвавшись отсюда, из этой ловушки. Буду ехать с каким-нибудь таким же бедолагой на такси, не спеша, в аэропорт, по пути немного выпив хорошего винца на радостях. Сяду в самолет, и улечу вслед за Солнцем. Но зачем всё это планировать заранее? Я просто отправлюсь по своей дороге в поисках неожиданностей, и не остановлюсь до самого конца. И вся жизнь вдруг станет декорацией к одному фильму – и я вижу скорое появление  в этой декорации самого себя – я пересекаю экран и оглядываюсь по сторонам пропитанный своим одиночеством. Мир не изменился. И мысль об этом мире вгоняет  меня в тоску…(о, что же это за мир, в котором дружба сменяется самой черной ненавистью, кругом обман, и люди борются за то, во что уже не верят, за то, чтобы было за что бороться, и так везде, везде...) Смогу ли я найти для себя здесь место? Или по-прежнему буду блуждать в потемках самим собой придуманного мира? Не знаю, кто как, но я бы не хотел жить только в своем мире. Как, впрочем, и в чьем-либо другом.
   Но я уже чувствовал, и мало того – почти наверняка знал, что слишком много появилось в этом мире людей, слишком много, чтобы когда-нибудь опять скатиться до уровня рабов, и когда я отправлюсь по этой дороге  дальше, на все оставшиеся  мне года, то если не  брать в расчет пьяные драки, затеваемые в кабаках с алкашами, ни один волос с моей головы не упадет по чужой воле. И я понял, что надо просто жить. Я сказал себе: «Расслабься, закрой рот и живи, странствуй, рискуй, люби, будь благословлён и ни о чем не сожалей. Ведь ты был всегда, и ты будешь всегда. Единственный смысл жизни – прожить ее, чтобы не было потом за это стыдно». Я теперь узнал, что так и будет. Я могу меняться, делать все что хочу, приходить, уходить, взывать к жалости и страдать, радоваться жизни и кричать, – я, стану прежним. И останусь в этом мире, который  мне, пожалуй, даже симпатичен  своей забулдыжностью, навсегда. 

***

   Я продолжаю писать эти строки, подстёгивая себя сигаретным дымом. По нескольку раз варю кофе, дважды в день проветриваю комнату, и без конца слушаю старые пластинки. Вот и сейчас у меня за спиной наяривают давно забытые «Ten Years After»: «I’d love to change the World – but I don't know what to do… So I'll leave it up to you…»
   Мы так же, как они пытались изменить этот мир. Но изменить мир никому из нас тогда не удалось. Не удалось спастись, хотя попытка спасения была. Поэтому и приходится всю жизнь учиться чему-то новому. Потому, что пока продолжаешь учиться чему-то, старение не так мучительно. Это если рассуждать абстрактно…
   С двадцати с небольшим лет я все время стараюсь жить именно так. Не сосчитать, сколько из-за этого мне досталось болезненных ударов, обмана, непонимания – но в то же время и бесценного опыта. Являлись какие-то люди, мужчины, женщины… заводили со мной разговоры, заводили со мной дружбу, залазили мне в душу, залазили мне в карман, с грохотом проносились надо мной, как по железнодорожному мосту, и больше не возвращались. Я же тихо сидел с закрытым ртом, ничего никому не рассказывая. Сидел до этих пор. И вдруг меня прорвало – я решил всё написать. Однако, честно все рассказать – чертовски трудно. Чем больше я стараюсь быть честным, тем глубже тонут во мраке правильные слова.
   Когда я испытываю приступ ностальгии, меня бросает в дрожь, и я начинаю видеть всё окружавшее меня в прошлом значительно яснее и с большими подробностями. Иногда кажется, что все это представляется чересчур чётко. И чем больше я об этом думаю, тем больше меня одолевают сомнения: сколько в этой ясной, отчетливой картине правды, а на сколько она – плод моего воображения?
   Прошлое придвинулось вплотную  к  будущему  в пределах  одной  крошечной  точки  существования,  которую  для удобства можно было назвать настоящим. Здесь было множество людей, или, по крайней  мере, тени множества людей, и множество других вещей,  и  далекие-далекие времена и места, казались ближе,  чем  должны  были бы быть. Словно завесы времени и пространства стали совсем тонкими и готовы были растаять. А за этими завесами было что-то главное… Значит ли это, что этот момент, эта граница между прошлым и будущим, и есть дверь в вечность?
   Несколько раз мне начинало казаться, что вот-вот я  отыщу  ответ,  но каждый раз он вновь уплывал куда-то в глубины моего сознания, словно мне не положено было этого знать или словно не знать этого было лучше для меня самого – ответ,  который мой внутренний,  тайный рассудок не позволял мне найти. Тут хоть тресни, но объяснения этому не найдешь…
   И я сидел, слушал старые пластинки, и наблюдал великое чудо:  стягивание всего существующего времени и пространства, так, что оба они почти исчезли, более не разделяя людей и события, но,  соединяли их всех вместе, словно всё когда-либо случившееся  произошло одновременно и в одном и том  же  месте. Так  пахло,  как будто на улице дождь (хотя дождя, скорее всего, нет), а ты  сидишь  здесь,  и это единственное сухое и уютное место на  свете.
   Такие дни и воспоминания надо ценить, хранить их у самого сердца, ведь разноцветных, ярких дней на самом деле бывает немного. Скоро настанут дни сумрачные, когда холодный туман  закрадется  меж  обнаженных  деревьев,  а после задуют ледяные северные ветра и принесут с собой  холод. Когда солнце светит, еще не так плохо, но солнце-то светит,  только  когда ему вздумается. Но сейчас я хочу валяться на траве под ярким солнышком, слушать музыку и вспоминать давно ушедшие годы. И ничего, абсолютно ничего больше не требую от этой жизни! Трудный способ жизни. Даже для меня – ужас как нелегко…
   Я знаю: люди устроены так, что раньше или позже непременно отодвинутся от того, кто раздает им подарки, от того, кто даёт им больше обычного: от дедов морозов, от всяких волшебников, и благотворителей, учреждающих фонды для добрых дел, и призадумаются: а ему-то какая выгода? Так бывает всегда. Многие просто уверены что, то, что ты делаешь, обязательно связано с деньгами или с собственной гордыней. Объяснить что это не так, удается не каждому. Многим просто не понятно, что для тебя вдруг наступило время, когда держать это всё в себе ты уже не можешь…
   Конечно, это не решит ни одной проблемы, и, боюсь, после моего рассказа всё останется на своих местах. В конце концов, это не есть средство самоисцеления – это всего лишь слабая попытка на пути к этому. Но когда темнота прошлого и темнота реального растворяются друг в друге настолько, что граница между ними пропадает, в этой темноте загорается оранжевый фонарь маяка.
   Поэтому я не собираюсь что-либо доказывать, обращать кого-то в свою веру, тем более, не собираюсь перед кем-либо оправдываться. По крайней мере, написанное здесь – это лучшее, что я могу на сегодня. Прибавить нечего. И потом, ведь ничего вокруг тебя не изменилось от того, что ты что-то понял. Мир остался прежним.
   А еще вот что я думаю: а что, если вдруг, забравшись в прошлое – на несколько лет или даже десятилетий – я обнаружу там себя спасённым?

***

   На дембель я приехал за неделю до Нового года, и опять, с головой окунулся в прежнюю рок-н-ролльную жизнь. Меня понесло. Я был свободен от армии и от прежних обещаний, от долгов, и пустых хлопот. Я парил в своём одиночестве, наслаждаясь внезапной свободой. Я закрыл потайную дверь своей души, и никого больше не пускал на порог. Я захлопнул за собой дверь – и за все это время ни разу не оглянулся. Ни единого разу не посмотрел назад.
   Меня несло по ухабам и кочкам весёлой жизни, я волокся за каждой  проходившей мимо юбкой, и даже друзья мои, повидавшие многое, стали с опаской поглядывать в мою сторону.
   …Всполохи света, отчаянный рёв электрогитары – и пиджак в танцующую толпу. «…Я – король пчёл, детка, я давно кружу у твоего улья, чтобы попробовать твоего сладкого мёда. И если ты не захочешь мне открыть дверь, я залезу к тебе с чёрного хода. Пожужжим вместе, пока не пришёл твой мужичок. Тебе понравится. Я это знаю…».
   Непонятная сила, поселившаяся вдруг внутри меня, закусила удила, и начала двигать совсем не туда, куда надо, – можно было подумать, что она норовит утащить меня в какой-то другой мир. С самого начала своей самостоятельной жизни я не мог уразуметь, как мне обращаться с самим собой, а уж теперь-то мне вообще всё стало до лампочки… Я совершенно обалдел. И это еще слабо сказано… Я жил на всю катушку. Я имел на это право. Два года проведенные в армии, за которые мне никогда не было стыдно, кое-что значат. Я отдал всё, что должен был отдать, и теперь, имел полное право взять то, что мне полагалось. Мне было совершенно не скучно. Кайф, в общем. Не скучно – это когда живешь и ни о чем лишнем голову не ломаешь.

***

   Я навёрстывал упущенное. Я ничего никому не хотел доказать, я просто плыл по течению, и мне это нравилось. Девчонок было – море, все доступные как стакан холодной воды по утру из-под крана. Весёлые и сумасшедшие. На Западе их называли «группиз», а у нас называли по-другому. Кстати, не правильно называли. Никакой корысти в их жизни не было. Они не брали за любовь денег. Они так же плыли по течению, и им так же всё это безумно нравилось.
   Одна из них как-то сказала мне: «Всё это чушь собачья, что мы не хотим замуж, хотим, котик, ещё как. Тебе мне мозги не запудрить, я это точно знаю. Мне просто с тобой хорошо. Дай мне слово, что если ты будешь свободен, а мне будет плохо, ты всегда придешь утешить меня». Слово я дал. А ещё она говорила: «Вот увидишь, какого я «корнета» скоро запарю». И запарила. Но попала с этим корнетом в аварию – разбилась насмерть на мотоцикле. Корнет выжил, а она – нет. Хоронили её в фате.
   Рассказывать про людей, которых больше нет, всегда трудно. А про женщин, которые умерли в молодости, еще труднее. Они ведь навсегда остались молодыми... А мы, оставшиеся жить, стареем. Каждый год, каждый месяц и каждый день. Мне иногда кажется, что я старею каждый час. И что самое забавное, так оно и есть.
   А она, наверное, чувствовала что-то, и просто спешила жить, и получила от жизни, наверное, всё, что было можно.

***

   А меня всё несло и несло мимо спокойных берегов, я плыл в своей лодочке по течению, бросив вёсла, повинуясь воле судьбы и попутному ветру. Многие уже причалили к своему берегу, а мне ещё было рано. Да и не хотел я определённости и спокойствия, пока это было не для меня. И как в калейдоскопе мелькали лица новых пассий, которые не претендовали ни на что, потому, что, были такими же, как я – свободными,  и весёлыми баламутками.
   У каждого из музыкантов был свой ключ от оркестровки, мы часто пользовались этим убежищем, и если не было свободной хаты для того, чтобы познакомиться поближе с очередной подружкой, приходилось вести её туда.
   Сторожа нас всегда пускали по ночам, они всегда думали, что мы опять пришли репетировать, или, на худой конец, что-то паять, им всегда любезно предлагался стаканчик винца, и, тогда, можно было располагаться до утра.
   В довольно просторной оркестровке было все, что нужно для нормального отдыха: и холодильник, и электроплитка, и диванчик за ширмочкой, приличная фонотека, само собой, в общем, все, что необходимо для молодых. Была даже дежурная аптечка со шприцами и комплектом бициллина, на всякий пожарный случай, если кто-нибудь, вдруг, ловил триппер, а было и такое.
   Я всегда с уважением относился к людям, которые не корчат из себя праведников. Мне нравится, когда радость бьёт фонтаном.
   Народ наш, как известно, любит выпить, а в праздники – особенно, но так, как пьют артисты, не пьют даже сапожники.
   Артист – натура тонкая, и всё, к чему у него лежит душа, всегда приобретает превосходную форму. Если это баня – то до потери пульса, если карточная игра – то в пух и прах, если драка – то в шишки, а если праздник – то в стельку.
   Мы часто оттягивались у себя в оркестровке, и когда приезжают какие-нибудь гастролирующие музыканты, мы устраиваем с ними джем-сэйшен с участием наших «группиз».
   Происходит это всегда одинаково весело. Набираем водки, накрываем стол, пьём, свингуем вместе ночь напролёт.
   Ревёт музыка, и бытие наше становится светлым и сильным. Оно мощно разливается в груди, плывёт сквозь хмельные аккорды навстречу рассвету. Мы забываем про ожидающие нас унылые будни, забываем про отчаяние всего нашего существования, и оркестровка эта превращается в капитанский мостик корабля нашей обтрёпанной жизни, на котором мы шумно вплываем в будущее.
   На протяжении той поры, мы выпили железнодорожную цистерну портвейна, и ещё кое-чего покрепче. Если бы мы этого не делали, то просто не выжили бы –  такое было скучное время за окном. Но за опущенными шторами нынешнего бытия не осталось даже осколка того сияния, за которым мы гнались столько лет. Всё как будто выцвело. И выдохлось. Множество вещей проносится мимо нас – их никому уже не ухватить. Так мы и живем.
   Неужели это было давным-давно, а не вчера? Разве это не потонуло в серебристо-жемчужном угаре прошлого? Какая все-таки удивительная штука время! Пока ты молод, у тебя появляются разные безумные планы, ты не можешь сосредоточиться на одном. Ты спешишь жить. Тебе надо всё и сразу. Ты хочешь обнять весь мир. А проходят годы, ты успокаиваешься, и возникают какие-то провалы в памяти, которые иногда всплывают в сознании из тумана прошлых лет как призрачные острова, как далёкие миражи, и думается – да ведь с тех пор прошла целая вечность!
   Но они всегда рядом, эти далёкие миражи. Они возникают из глубины прошлого тогда, когда вдруг откуда-то издалека донесётся до уха знакомый до боли звук. С компакт-диска или кассеты, из автомобильного радио, или из чужой форточки. И не важно, откуда он прилетел к тебе, важно другое – ты вдруг понимаешь, что остались ещё на свете люди, которые помнят всё… 
   В разгар веселья включается пара прожекторов, и на подиуме появляются две чувихи со стриптизом. Приезжие рокеры совершенно обалдели. В гостинице, ребята, такое не прокатит, а у нас внизу – сторож, который уже накатил пару стаканов, и спит как младенец. Вот он – рок-н-ролл! Душ, господа, за дверью…
   Из пятидесятиваттных динамиков гремит «Fingerprint File» «Роллинг Стоунз», и чувихи уже стянули с себя трусики. Им в кайф это, они балдеют от одной мысли, что у всех мужиков в штанах уже по упругой пружине. Всё очень просто и естественно: есть весёлая компания, крутой оттяг, болезнь под названием СПИД ещё дремлет в сердце Африки, и всё рядом, и душ за дверью налево...
   Где вы наши ночные феи? Куда это всё пропало? Я всегда о вас помню, я благодарен вам за то, что вы были в моей жизни, и у меня никогда не повернётся язык назвать кого-нибудь из вас ****ью.



Часть третья
ПРЕСЛЕДУЯ ТЕНИ


"… Дано ли нам постичь глубину ночи при свете дня?"
                Фридрих Ницше.

***

   Если ты плывешь по течению в пустынном океане, и нет ветра, который наполнял твои паруса, ты познаешь, что будущего не существует. Достаточно взглянуть на воду за бортом, и увидеть там своё отражение.
   Если ты под утро просыпаешься в холодной постели, и нет тепла которое согревало твою душу, ты понимаешь, что постарел. Надо просто посмотреть в зеркало, чтобы увидеть там своё лицо.
   Если птицы за окном перестали будить тебя своим криком, и гнезда их опустели, ты догадываешься, что пришла осень, и пора собираться в путь, вслед за ними.   
   Улетай прочь, завтра же, уплывай далеко-далеко, чтобы найти то место, куда ты всю жизнь мечтал попасть. Уходи, чтобы найти, купить, украсть, или выпросить это. Когда-нибудь и я там буду. Только когда – не знаю. Время покажет.
   И пусть молот богов погонит твой корабль попутным ветром к новой земле, где ты дочитаешь повесть пролитых слёз, пота и крови…

***

   В чужом городе, в незнакомой гостинице я спал в большой, чистой, жесткой и белой постели с неприличными надписями, выцарапанными на стенке рядом с подушкой. Будь  у  человека  хоть миллион лет в распоряжении, все равно ему не стереть всю эту  матерщину со всех стен на свете. Невозможное дело. В этом-то и все несчастье. Нельзя найти спокойное, тихое и чистое место –  нет его на  свете.  Иногда  подумаешь – а  может,  оно, где-то и есть,  но  пока    туда доберешься,  кто-нибудь обязательно прокрадется перед тобой, и напишет похабщину прямо перед твоим носом.
   Я очутился здесь не случайно: спустя пару лет после армии, я решил отправиться в своеобразный круиз по старым местам: повидать друзей, которых я знал до службы, с которыми учился, да ещё тех, с которыми мне довелось два года ломать солдатскую пайку. И выдурив себе не особо сложную командировку, я отправился в Прибалтику.
   Мне снился странный, ни на что не похожий сон; как будто я оказался у большой запертой двери, за которой меня очень долго ждали близкие мне люди. Мои друзья, которые, не дождавшись меня, все вдруг разъехались по своим делам… А я опоздал потому, что какие-то мелкие хлопоты, сиюминутные ничего не значащие интересы не давали мне вовремя сюда приехать, и я опоздал не на час, и не на два, и даже не на сутки, а, казалось, на целую жизнь…
   Я стоял у этой двери, и понимал, что никогда больше не увижу тех, к кому так спешил, когда вдруг, наконец, вспомнил, что меня ждут. И ждут меня одного, потому, что остальные давно на месте, и пора начинать… Досада, на свою безалаберность, помноженная на чувство глубокой утраты, переполнила моё сердце, как после смерти очень близкого человека… Во сне было жёстко и тесно. И темно –  хоть глаз выколи. И музыки никакой. Перед тем как я проснулся, мне приснилось, что девушка из Риги, с огненными как закат над Балтикой волосами, которую я не сумел поцеловать четыре года назад, улыбаясь, склонилась надо мной и поцеловала меня. Я открыл глаза, вспоминая  приятный конец этого нелепого и странного сна, и давно забытую рыжую девушку.
   Проснулся я, когда солнце уже краснело, и это было единственное отчетливое время в моей жизни за последние сутки – самое странное мгновение, когда я не знал, кто я: далеко от дома, загнанный и замученный путешествием, в комнатке дешевой гостиницы, которую никогда прежде не видел…
   Поскрипывает старая гостиничная древесина, а ещё какие-то шаги наверху – такие печальные звуки; и я смотрел на высокий белый потолок, весь в трещинах пятнадцать странных секунд, на самом деле не соображая, кто я. Под потолком висела жалкая люстра такого же неопределенного цвета – лампочки давно перегорели, и она просто нелепо дополняла и без того унылый интерьер. Светлый, засаленный тюль на окнах. Что ни говори, а даже у белого цвета существуют свои оттенки – от благородного, до грязно-невнятного.
   Я не испугался: просто я был кем-то другим, каким-то чужаком, в этом пропахшем хлоркой мире, мире треснувших унитазов и перегоревших лампочек, и вся моя жизнь казалась мне призрачной, как жизнь привидения…
   В эту гостиницу я попал несколько странным способом: при помощи одного волшебного слова. Подкатил к крыльцу в два часа ночи как заправский «деловой» на тачке, (пешком от вокзала – пять минут хода, и нагнать тумана в таких ситуациях иногда не мешает), разбудил швейцара, сказав ему о брони, быстро заполнил поданные им документы, пока полусонная «девушка» преклонных лет искала что-то в ящичке с забронированными номерами. Она ничего, естественно, не нашла, и, сжалившись над молодым человеком, впустила меня без мзды до следующего полудня в этот курятник. Что ни говори, а когда приспичит, я неплохо приспосабливаюсь к обстановке; дай мне пятнадцать минут – и я сумею поладить с большинством окружающих…
   Городок был небольшой, уютный, и по-доброму красивый. И имел ласковое название – Молодечно… Миссия моя по командировке была выполнена за день, и теперь я был свободен целых две недели.
   Пора было вставать и выметаться. Направление движения – Рига. Четыреста пятьдесят километров на северо-запад от этого зелёного местечка.
   Я зашел в ванную комнату и начал бриться. Из зеркала на меня смотрело лицо лохматого парня двадцати с небольшим лет, случайно попавшего в этот город. «Привет…» – сказал я – «Привет…» – ответило отражение… Лицо выглядело совершенно не моим. Для кого-то другого моё лицо и моя душа – не более чем отражение в зеркале. Это ясно как белый день. «Эй…» – говорю я – «Эй…» – откликается отражение. Только и всего… Плевать мне было,  какой у меня вид.  Всё равно кругом ни души. Я кончил бриться, но глаза, смотревшие на меня, остались в зеркале. Но, когда настроение скверное, не все ли равно, что там остаётся?
   Я вышел на крыльцо, почесал затылок, и помахал на прощание рукой пожилой тётке-администраторше. Это место – не для меня. Моё одинокое путешествие начиналось со странного сна, и, возможно, закончится тоже странно. Я это чувствовал, и мне не терпелось побыстрее свалить из этого скучного места. Она улыбнулась как-то зябко и устало. В её глазах я всегда останусь чужим и странным, оборванным, как Пророк, который прошел через всю Землю, чтобы донести до неё прошлой ночью темное Слово, это единственное слово, которое у меня для неё было. И я поплелся дальше, от скуки весьма шаловливо и радостно скалясь, смешавшись с разноцветной привокзальной толпой бродяг, таксистов, мешочников, пассажиров, цыган, барыг-евреев, и трёхрублёвых проституток.

***

   Купив в кассе билет на поезд, который прибывал через три часа, я направился на поиски приключений. Все вокзалы по-своему одинаковы. Все они по-своему разные. Все отъезжающие люди по-своему одиноки. Но у всех одинакова жажда общения.
   Меня всегда привлекали новые знакомства; я всегда шёл за теми людьми, которые меня интересовали, потому что единственные люди для меня – это безумцы; те, кто безумен жить, безумен говорить, безумен быть спасенным, алчен до всего одновременно, кто никогда не зевнёт, никогда не скажет банальность, никогда не будет стонать, кто лишь горит, горит, горит как яркая искра во мраке времени.
   Ожидающий поезда пассажир – это особый тип, и если хоть что-то в вас будет общего – это как раз тот случай, когда появляется ощущение старого знакомства. Вот и сейчас – типичный такой случай.
   Он сам подошёл ко мне. Деревенщина, здоровый, настоящий красноносый молодой алкаш в районе тридцатника, и в любых нормальных условиях мне быстро стало бы с ним скучно, но теперь все мои чувства обострились навстречу любой человеческой привязанности. Ему было скучно, как и мне, и не с кем было выпить.
   Я решился потратиться на пиво; мы зашли в какой-то гадюшник, и пропустили по несколько кружек. Потом платил он, и нажрался так, как обычно нажирался по вечерам дома, у себя в деревне, и стал радостно вопить мне в ухо всякие омерзительные мечты, что были у него в башке. Вот так он всегда, наверное, напивался  – его глаза стекленели, и через минуту он уже нёс совершенную околесицу первому попавшемуся прохожему. Он был пьян в стельку,  а по мне ничего  не  было заметно, я лишь держался  независимо  и  беспечно.
   У стойки толпилась группа местных помятых мужиков; они лезли без очереди, и ненавидели приезжих, из чего напрашивалось множество далеко идущих выводов. Но мой новый кореш был настолько пьян, что ему уже было ровным счётом на всё наплевать, и он немного всех утихомирил. С серьезным видом, наклонившись к ним, он обдал всех крепким, как стена винного погреба, запахом, и произнес: «Парни, лучше бы было, если бы на счет «десять» вы все испарились… Раз…» – и их не стало… все куда-то исчезли…
   Обычно, и я, особой симпатии, у таких людей не вызываю, но всегда стараюсь делать так, чтобы им не было за что-либо меня ненавидеть. Я сам по себе, – хиляю себе тихо по жизни, и стараюсь всегда найти во всём компромисс. Это был не тот случай. Бывают в жизни исключения. И если бы началась драка, я бы в стороне не остался, это точно. 
   Мне он даже понравился – не потому, что был неплохим чуваком, как оно и оказалось, а потому, что подходил ко всему, что касалось выпивки, и настоящего мужского разговора с большим энтузиазмом. Он напоминал мне одного моего школьного приятеля, который шутки ради во время урока вылезал в окно, и, пройдя по карнизу третьего этажа, тоже через окно, влезал в другой класс. Просто куража ради.
   Поэтому-то я с ним и согласился выпить. Вроде рядом  – старый друг, добродушный улыбчивый кент, с которым можно подурачиться. Он теперь ехал к своей девчонке и навстречу новой жизни. Мне кажется, он убегал от чего-то, скорее всего – от закона.
   Он постепенно и незаметно для себя заторчал. А когда он открыл глаза, перед ним оказалось именно то место в нашем призрачном мире, где он родился – без имени и в грязи – много лет назад…
   Вот бы узнать всю его необструганную жизнь, чем он все эти годы, черт возьми, занимался – помимо того, чтобы ржать и вопить вот так, как сейчас. Синева на пальцах подсказывала, что он не только на тракторе ездил. Но тайна, покрытая мраком, погнала его дальше –  навстречу неизвестности, и той судьбе, что ожидала его на крутых виражах его замусоленного существования…
   Потом был еще один: длинный тощий тип с вороватым взглядом. Тип был весь из себя оскорбление. Лицо без волос, да и на голове их столько, что даже считать не стоит… Бывают такие лысые,  которые  зачесывают волосы сбоку, чтобы прикрыть лысину. Да я бы лучше  ходил совсем лысым,  чем  так причёсываться! Ему захотелось поспорить на эту тему. Людей всегда  разбирает  желание спорить, особенно тогда, когда у тебя нет никакого настроения. Но есть  люди,  которых  нельзя обманывать, хоть они того и стоят. Его лицо было красным, и потным, и он стоял, раскинув пальцы веером, как будто в зад ему всадили кочергу. Маленькие черные глазки, пустые и жадные, не видящие снов насекомые глаза… Его можно было бы выставить под стеклом, и показывать школьникам на экскурсиях в краеведческом музее под табличкой: «Человек Никчемный И Подлый Во Всех Отношениях».
   Мне был неприятен его долгий тупой оскал, с которым он мутно смотрел прямо тебе в лицо и полупридурочно не хотел отлипать. И я  почувствовал себя стрелой, которая может долететь до самой цели. Тип тоже почувствовал это, и тихонько свалил. Испарился, оставив полкружки пива на радость выросшему как из-под земли бичу. А мне просто до зуда не терпелось двинуться дальше.
   Вокзал был забит народом до самых дверей. Самые разные люди ждали поездов или просто толпились вокруг. Полы вокзалов одинаковы по всей стране, они всегда в бычках, заплеваны и поэтому нагоняют тоску.
   За каким дьяволом столько народу постоянно едет куда-то, я не понимал никогда. Хотя, по большому счету, это уж точно не моё дело. Что бы я ни думал об этом мире, он все равно будет вертеться по своим законам. Лично мне и без этого всего есть над чем поломать себе голову.
   Подошёл поезд, и я двинулся к вагону номер семь. Запах дороги пополам с угольной пылью, шпал, пропитанных креозотом и неповторимой вонью плацкартного вагона окутал меня с головы до ног.

***

   «Не желаете ли в картишки перекинуться?» – засунул голову в проём купе какой-то пройдоха. Народ желал. Народ просто жаждал обмана. Пройдоха сразу же вычислил дичь. Я в её число не входил. Вагонные каталы сразу определяют своих клиентов. Я просто знал эти фокусы, и пройдоха это понял.
   Напарник его крутился где-то рядом, и я вышел в тамбур покурить, чтобы не мешать им раскрутить простодырого колхозника едущего в санаторий к балтийским волнам. Ему уже дали немного выиграть. И он радостно полез в трусы, за заначкой, которая была спрятана в маленьком карманчике, который ему перед отъездом пришила жена, и надёжно застегнула булавкой.
   Что там у него за мысли в башке, у этого идиота? Я бы свою правую руку отдал за то, чтобы это узнать; вот бы влезть к нему внутрь и посмотреть, о чем этот бедный олух размышляет, – готов поспорить, про то, какова редька уродилась, да ещё про кабанчика, которого к осени надо будет заколоть.
   Ощущение путешествия всегда острее в вагонных тамбурах – беспрестанно лязгают межвагонные двери, снуют туда-сюда буфетчики с лотками, и подвыпившие типы, направляющиеся добавить в вагон-ресторан, а колёса громыхают на стыках громче и веселее. В тамбуре есть небольшая скамеечка, которая на пружине приделана к стене, и я могу сидеть на ней, курить и размышлять, наблюдая всевозможных субъектов, выходящих покурить и поболтать с попутчиками. Давно замечено, что люди, двигающиеся в одном направлении, находящиеся по воле случая в одном замкнутом пространстве, становятся друг другу как-то ближе, они становятся более открытыми, роднее что ли… И могут доверить тебе самое сокровенное…
   Когда я ехал из армии, со мной приключилась одна штука. Я часто вспоминаю это, сидя на таких скамеечках…
   Она была миленькой девчоночкой, простой и правдивой, и ужасно боялась секса. Я сказал ей, что секс прекрасен. Я хотел ей это доказать. Она позволила мне это в пустом купе, но я оказался слишком нетерпелив и не доказал ничего. Она вздохнула в тишине, и упорхнула в свой вагон. А я остался курить на своей скамеечке…
   Опять лязгнула дверь, и две фигуры выросли у меня за спиной. Мои старые знакомые каталы. «Рабочее время» их подошло к концу, и в благодарность за мой нейтралитет, они предложили мне пройти в ресторан. Отметить выигрыш. Фирма угощает. «Годится, парни».
   Выпив, и скинув с себя напряжение трудного дня, один из них, тот, что был постарше, и был похож на угрюмого битника, поведал свою историю. Это была печальная повесть несбывшихся надежд бывшего математика, бывшего зэка и поэта закоулков мятежной бродяжьей души. Ярость выплескивалась у него из глаз, когда он рассказывал о вещах, которые ненавидел; и она сменялась великим сиянием радости, когда он вдруг становился счастлив; каждый мускул его подергивался в нетерпении жить и двигаться.
   «Мы – кореша, мы завязаны вместе. Другого выхода у нас нет. Все эти сявки, военные, легавые, лохи, все эти долбари поганые по всему свету ополчились на нас и только и думают, как бы нас отыметь. А мы – имеем их. И никто кроме нас самих нам не поможет. И никто, кроме нас самих, не проследит, чтобы никакие пакости не замышлялись. У них-то еще много чего припрятано в рукаве, кроме немытых рук…». – Босяцкая правда так и пёрла из него, расползалась в воздухе как сигаретный дым…
   На что я ответил: «…всю жизнь живу, не вмешиваясь в желания  остальных, включая бедных и богачей, жуликов и святых, имею своё мнение обо всём, но не лезу со своим уставом в чужой монастырь, поэтому никто меня не достаёт, и я хиляю себе дальше и поступаю, так, как мне заблагорассудится, и никаких проблем… На свете не бывает ошибочных мнений. Бывают мнения, которые не совпадают с нашими, вот и всё…».
   Они переглянулись между собой: скрестились два проницательных взгляда – святой пройдоха с сияющим разумом и печальный поэтичный негодяй с темным прошлым. «Наверное, ты прав, старик, по-своему прав». Пройдоха встал, и пошёл к стойке за сигаретами.
   Спокойно потягивая коньячок, мы беседовали с поэтом о жизни как два старых кореша. Ему надо было выговориться. Ему нужен был тот, кто его выслушает и поймёт, и возможно, отпустит ему его грехи. В его возбужденной манере говорить я вновь слышал голоса старых соратников и братьев – как будто где-то у гаражей, среди мотоциклов, в соседних дворах, расчерченных бельевыми веревками, и на сонных полуденных скамеечках, где мальчишки тренькают на гитарах, пока их старшие братья служат в армии.
«…Мы все питаемся иллюзиями из прошлого, а долги делаем в счёт будущего. Не стыдно родиться дураком – стыдно подохнуть так и не поумнев. Но в жизни побеждает только глупец, а умному всегда чудятся одни лишь препятствия, и, не успев начать что-либо, он всегда теряет уверенность в себе. Бездарность всегда сильнее таланта. Ему не выжить в одиночестве…».
   Пауза повисла в воздухе как облако в осенний день, а он продолжал: «…стяжательство, страх, обман, и продажность – вот те устои, на которых держится этот мир… Что заставляет Землю крутиться? То, что между ног… И беды, и радость – всё от этого… А  человек зол он не любит добро, когда его делают другие. Доброта, добродетель, благородство, вся эта сентиментальная чушь – пусть всё это будет у других. Тогда их легче обвести вокруг пальца… Но приходит время, и люди начинают сожалеть об этом, часто – когда уже слишком поздно. И пробуждается сознание собственной вины. И тогда человеку хочется оправдаться перед самим собой за то, что он причинил кому-то зло, или здорово когда-то нагрел кого-то… Благочестие – это как раз и есть сознание собственной вины…» – отхлебнув из рюмки, он заглядывал прямо мне в душу, и в его глазах загорелся колючий стальной огонёк – «…Все люди одинаковы. Те, у которых что-то есть, дрожат в страхе это потерять – а те, у кого ничего нет, переживают, что так и не появится. Все равны. И тому, кто успел это подметить, стоит попробовать хоть чуточку стать сильнее. Хотя бы просто прикинуться, понимаешь? На самом-то деле сильных людей нигде нет – есть только те, которые делают вид, или пытаются стать сильными имея в кармане ствол…» – сказал он, как сплюнул… –  «…помни главное: не делай много добра другим – не делаешь добро, не получишь обратного… и никогда не стремись знать слишком много, –   чем меньше знаешь – тем проще живётся. Знание делает человека свободным, но оно же делает его и несчастным. Оставайся таким, какой ты есть. Только завистливые люди называют наивность глупостью, а для любви к жизни нужна известная наивность. Сохрани её и впредь. Это поистине дар божий. А лишишься его – никогда не вернёшь…»
   Он разлил остаток коньяка, и подвинул рюмку в мою сторону: «…выпьем за наивность, глупость и всё что к ним относится – за любовь, веру в будущее, за мечту о счастье – за божественную глупость, и за потерянный рай…» – он сидел молчаливый и угрюмый как скала, внезапно уйдя в себя и в своё опьянение. Одинокий холм невообразимой тоски. Жизнь его была разбита, и он знал – склеить обломки невозможно… «Пей старик, и спасайся. Помни, что я тебе говорил...»
   То, чем они зарабатывали себе на хлеб, легко вписывалось в определённую статью Уголовного кодекса, но беззаконность эта была не того сорта, когда злятся, пыхтят и гнут пальцы, или презрительно фыркают: она была диким выплеском смелости, говорящей «да» абсолютно всему; она принадлежала миру, она была свежим ветром, чем-то новым, давно предсказанным, давно уже подступающим, они, просто бродили по Земле, жадные до свободы, хлеба, удачи, и любви…
   Мне показалось, что ему было, в общем, всегда плевать на то или на это, до тех пор, пока это по настоящему не задевало его. И тогда он становился похожим на смурного джигита, готового порешить всякого, кто хоть слово скажет против его матери. Он предложил мне пистолет, выигранный в очко у какого-то полковника. Я купил его за двести рублей. Зачем, до сих пор не пойму.
   Они решили выйти на ближайшей остановке, чтобы продолжить своё дело в другом поезде. Я часто вспоминаю их: один, как Боб Дилан, с этой его хипповой, презрительной усмешкой, другой – святой пройдоха, сбежавший от неудачной семейной жизни с языкастой бабой.
   Я помню этого поэта – в моей памяти он печально обращает ко мне своё грустное, разочарованное лицо, как будто из пустоты, появляясь внезапно, и исчезая так же, иногда он не хочет отвечать на вопросы и, погруженный в свой транс, продолжает пить в одиночестве. Поглядев в его глаза, устремленные куда-то вдаль, понимаешь, что дальше уже не заглянуть… А ещё я понимаю, что он, благодаря своей невообразимо огромной череде грехов, становятся в моих глазах блаженным, а по самой своей участи – Святым.
   «Идите с миром» – сказал я им на прощание, и это была единственная фраза, что пришла мне тогда на ум. Они стояли на пустом ночном перроне, и смотрели вслед уходящему поезду, где ехал Чувак, Которому Всегда Чего-то Не Хватало. И вдруг я понял, что в этот миг, мне недоставало жизни, радости, оттяга, тьмы, музыки, риска, безумия, недоставало ночи.
   Что это за чувство, когда уезжаешь от людей, а они становятся всё меньше и меньше, пока их пылинки не рассеиваются у тебя на глазах?  Это слишком огромный мир высится сводом над нами, и это называется прощание. Но мы склоняемся вперед, навстречу  новым дорогам, и новому безумству под небесами.

***

   Ты был королём, и у тебя было всё, а над тобой – только Бог. А он был нищим, и у него была одна разбитая шарманка, а над головой – лишь звёздное небо.               
   Ты была красавицей. Мужчины были от тебя без ума, и ты блистала на каждом балу. А она была замарашкой, маленькой дурнушкой, но тайно мечтала выйти замуж за принца.
   Ты был богачом. У тебя было столько золота, что хватило бы на десять тысяч лет. А он всю жизнь был голодным, и кроме грязи он ничего в жизни не видел.
   Ты была графиней, и говорила только по-французски. А она – дворовая крепостная девка, и ты продала её за два рубля.
   Ты был палачом, и приводил приговор в исполнение, а он был вором, и вы встретились на эшафоте.
   Ты была старой девой, ненавидела мужчин и обожала собачек, а она была портовой проституткой, и матросы заходили к ней строем.
   Он был рождён свободным, на Берегу Слоновой Кости,  но белые люди увезли его за океан, и продали за фунт табака на невольничьем рынке в Новом Орлеане.
   Тот был блестящим кавалером, дуэлянтом, красавцем и сердцеедом, а этот – горбатым уродом и горьким пьяницей, но и тот, и другой, жили на одной Земле, под одним Солнцем…
   И Солнце, и Луна, живут на одном небе. Только Солнце светит днем, а Луна – ночью.
   Все звери бегут по одному лесу, по одним и тем же кочкам, только кто-то из них волк, а кто-то заяц. И все люди рождаются в одинаковых муках, слабыми, маленькими и беззащитными, только кто-то станет убийцей, а кто-то будет жертвой.
   И слова что мы произносим, всегда имеют разные значения, потому, что одни из них – правда, а другие – ложь...
   И вот все собрались у ворот, но они закрыты. Видно привратник забыл где-то ключи. Никого не пускают на небо, и никому там нет пока места, кроме одной замарашки и черномазого, которым в жизни досталось по полной программе. А остальные – назад, на Землю, отвечать за прошлые грехи.
   Где находится Ад? Он под нашими ногами. Где стоит Сатана? У тебя, за левым плечом. Где та сила, что приводит всё в движение? Она рядом, и она белого цвета.
   Потому что белый цвет – это семь остальных, а без черного не будет белого. Потому, что магнит – это плюс и минус, а без этого не будет магнита. И свет станет светом только в темноте.
   Я не знаю, какого цвета Вечность, я не помню какой запах у времени, но я точно знаю, теперь, что такое жизнь – это колесо, катящееся от сотворения мира.
   И по воле небес, пойдет бывший царь с сумой по миру, заплутав в своей новой жизни, и мудрец станет глупым, а хозяин – рабом. Вот такие дела. Колесо продолжает крутиться.
   Но я хочу, чтобы в мире было чуть меньше боли, я хочу, чтобы было чуть больше света, я хочу, чтобы жизнь была чуть-чуть подольше, а любовь была чуть-чуть сильнее. И я отломлю от своей краюхи половину, и отдам её вон тому бродяге. И где я мог его раньше видеть? Возможно, когда-то, он был королём Португалии…

***

   Дородная проводница-латышка разбудила меня под утро. Через полчаса – Рига. В окно ворвался теплый, сосновый воздух – воздух, который можно целовать. Поезд прибывал на первый путь.
   На полупустом перроне начиналась утренняя суетливая вокзальная жизнь – гремели своими тележками носильщики, хрипло и непонятно каркал громкоговоритель, с прибывшей электрички выгружались торговки спешащие на рынок, а в залах ожидания просыпался цыганский табор, убирая свои роскошные перины.
   Я побрел к выходу обтрепанным призраком –  вот он передо мною, этот город: длинные тусклые улицы с трамвайными проводами, полностью укутанные туманом и белизной. Я проковылял пешком несколько кварталов. Жуткого вида бичи на заре попросили у меня мелочи. Я высыпал последнее, что у меня было в карманах.
   Где-то в закоулках моей души играла тихая музыка, а улица была похожа на все остальные привокзальные улицы большого города – грязный асфальт, тот же красный кирпич вокруг, шляются какие-то подозрительные хмыри, спекулянты, цыгане назойливо предлагают предсказать судьбу, в безнадёжном утреннем свете скрежещут первые трамваи…, ****ский запах большого города…
   По пустым предрассветным улицам вдруг проревел пацан на мотоцикле: весь осыпанный блестящими пуговицами, украшенный зипперами, в глухом шлеме и в тесной черной куртке… Этот поэт ночи нёсся в вечность, а девчонка цеплялась ему за спину как ребенок у перуанских индейцев, волосы её развевались, и они мчали вперед, распевая во всю глотку. Превратившись в точку света, они исчезли из виду. Горечь, упреки, советы, нравственность, печаль, усталость – всё оставалось за спиной, а впереди у них была лишь драная и затасканная как старый «Levi`s» радость чистого бытия.

***

   Мой друг «Тука» живёт на улице Лудзас. Живёт он с хозяйкой квартиры, которую снимает. Хозяйку зовут Марина, и работает она в вино-водочном магазине. В общем, неплохо устроился, бродяга.
   Я завалил к нему на заре, свалился как снег на голову. Поспел прямо к завтраку. Мы сидели с ним на кухне, пили кофе, и планировали предстоящий день оттяга. Ему на пару часов надо было смотаться в институт – уладить кое-какие дела на кафедре, а после – мы решили двинуть на «моря». То есть в Юрмалу, пить пиво.
   Вечером – будет приём в мою честь, он позаботится о том, чтобы собрались все достойные люди. А пока он будет отсутствовать, я немного отдохну с дороги. Он ушёл, а я прилёг на диван, и провалился в мягкий и спокойный сон истинного праведника, накрывшись от солнца газетой «Ригас Баллс».
   Мне снилось море, песчаные дюны, и длинноногие латышские девчонки с венками из полевых цветов, что водят хороводы у костров хмельной летней ночью на древний праздник Лиго.
   Друг мой пришел раньше, чем обещал, и мы на такси, вместе с ветром рванули на побережье.

***

   Юрмала начинается там, где речушка Лейлупе впадает в Рижский залив. Дзинтари, Булдури, Майори, – знакомые до боли названия остановок, если едешь на электричке. Пахнут они одним – соснами, морем, и пивом «Сэнчу». И только в одноимённом пивбаре, только в Майори, подают к пиву особые ржаные сухарики с тмином и чесноком, поджаренные на растительном масле. Нигде в мире больше этого нет. Как ни старайтесь, не получится у вас такой сухарик. Это, наверное, аура такая. Особый магнетизм Балтийского моря, леса, и флюидов любви исходящих от добродушных и старательных латышских поваров, готовящих только здесь эту нехитрую снедь. И пиво здешнее совсем не такое как везде. У него особый, ни с чем не сравнимый вкус, резкий и терпкий как поцелуй балтийского ветра.
   Мы сидим со своим старым корешом в полутёмном зале, и впитываем в себя весь этот аромат как два измученных жаждой пилигрима, проболтавшихся по пустыне жизни, жадных до свободы, дружбы, общения и дорогих сердцу воспоминаний. Толстые корабельные канаты свисают с потолка, и мы чувствуем себя пиратами, просоленными океанскими ветрами морскими волками, бродягами и ловцами удачи, которые по воле судьбы вдруг оказались в этой стоящей на семи ветрах таверне. Нас просто гнёт от воспоминаний. И во всём виноват этот клёвый янтарный напиток в глиняных кружках, и эти обалденные сухарики, хрустящие на зубах.
   Мы уже порядком захмелели, и три негра, сидящих за соседним столом, с любопытством поглядывают на нас, наблюдая нашу вольную жестикуляцию. Все трое чёрные, как телефоны. «Where are you from guys? Perhaps from the USA? » – сподобился я на вопрос. Но черномазые – в английском, как моя бабка – в монгольском, лопочут что-то про Африку и Судан. Чурки, что с них взять…
   Мы выгребаем из этого заведения и двигаем по дороге к морю. Я давно не видел моря. Я хочу омыть свои уставшие ступни, покрытые пылью долгих дорог в его священных водах, я хочу окунуться с головой в его чрево, и плыть, плыть, плыть за горизонт, или хотя бы до ближайшего буйка.
   На пляже народу не очень много, и поэтому, в кустиках можно увидеть девчонок, загорающих без лифчиков, но нам пока не до них – мы с разгону влетаем в солёные волны, и наперегонки плывём от берега. Море – это колыбель всей земной жизни. В море зародилось всё живое, и даже кровь имеет такой же химический состав, как морская вода. Из моря на сушу вышли миллионы лет назад самые смелые рыбы, и стали жить под этими соснами.
   Проплавав около часа в вечной как время воде, мы, как первобытные кистепёрые рыбы выползаем на берег. Волны щекочут пятки, и мы устало лежим на прохладном песке у самой кромки суши, что на карте выглядит линией разделяющей зелёное и синее. Море уже тёплое и ласковое, но и это не главное. Главное – что я, наконец-то добрался до него. Добрался до края Земли.

***

   Вечером мы закатили грандиозную пьянку. Собралось так много народу, что кир вскоре закончился, и мы погребли на улицу Киевскую, где серые барыги из-под полы торговали водкой. В каждой подворотне стоял какой-нибудь тип, и продавал бутылку. Мы затарились прилично, и всей толпой повалили к одному нашему старому приятелю, который жил неподалёку и всегда был рад таким обормотам вроде нас.
   Хата его – настоящий хипповый «флэт». Это перекрёсток всех желаний и надежд, особое место, куда вход – только избранным. Здесь царит дух нашего старого лицейского братства пополам с тяжёлым роком и андеграундом. Сюда приходят те, кому нечего делать на комсомольских собраниях, кто задыхается в пустом и пыльном, пропахшем нафталином месте под названием «Совок». 
   Единственное, чего мы жаждем, пока живем, что заставляет нас вздыхать, стонать и испытывать в различных видах сладкую тошноту, – так это воспоминание о некоем утраченном блаженстве, которое, вероятно, мы пережили еще во чреве матери, и которое может быть воспроизведено лишь в смерти. Но кому же охота умирать?  Мы хотим жить, дышать полной грудью, хотим встречаться с друзьями, петь свои песни, танцевать под свою музыку, любить красивых женщин, и здесь мы испытываем это самое утраченное блаженство, отчаянно балансируя на крутом гребне серого бытия…
   В углу курили. Курили как-то странно – задерживали дым, покуда у них глаза на лоб не вылезали.  Я спросил, что это у них за сигарета, с таким аппетитным запахом, и кто-то ответил  из полумрака задыхающимся голосом: «Сигарета как сигарета. Хи-хи… Дать затянуться?» Я затянулся, и улетел…
   Мягкий свет свечей, сто пятьдесят граммов «Кристалла», чёрный хлеб с ливерной колбасой, великий, безумный блюз Джими Хендрикса, бомбейский запах «травы», и босоногие девчонки, танцующие в лунном свете. Все цвета радуги… оргазм времени. Все, что только есть в жизни, все лица, что есть у жизни, – всё, как в квартире Воланда нагромоздилось в развернувшееся пространство…
   Гитара с воем впилась в сонный воздух своим подрагивающим эхом, словно в пустом храме, или в пещере, казалось, что музыкант, вдруг, узрел дьявола, и излохматил тот свет. Всё было в этом звуке – вся его жизнь, с её взлётами и падениями, любовью и ненавистью, ошибками, разочарованиями, местью и великодушием…
   Я впал в какое-то странное состояние. Время словно исчезло. Оно перестало быть потоком, вытекающим из мрака и втекающим в него. Оно превратилось в озеро, в котором беззвучно отражается жизнь. За окном проносились лёгкие порывы ветра, их заглушала музыка, и мне почудилось, будто эта квартира вместе с нами поднимается куда-то вверх и парит сквозь ночь и годы мимо нескончаемых воспоминаний.
   И мы – по-прежнему все вместе, мы не стали другими, мы не носим ботинки на толстой подошве, мы по-прежнему ощущаем под босыми ногами потёртую мостовую жизни.
   Наш приятель – художник. Он всегда был не простым парнем, он из тех, кого обычно  замечаешь на улице, кого обычно останавливает милиция, потому, что весь его внешний вид, все эти хипповые прибамбасы, фенечки, пацифики, кожаные штаны, деревянные сабо, пышный хайр и борода – есть вызов обществу, плевок в сторону морали и пассивное сопротивление Советской власти.
   Всю жизнь он учился; а учился он тому, что считал «фактами жизни», и учился им не потому, что приходилось, а потому, что ему хотелось. И все эти вещи он проделывал просто ради накопления жизненного опыта.
   Вся наша оборванная банда заторчала здесь до утра, и это была самая клёвая ночь в моей жизни за последнее время. Я опять вдруг почувствовал себя с братьями и сёстрами в каком-то фантастическом, ярком, и достойном восхищения сне.

***

   Ты спешил жить, ты боялся опоздать к началу представления. Ты не хотел молчать, и заставлял кричать других. Тебе было скучно там, где тишина и сон наваливались на застывшее время, и ты искал тех, кто вместе с тобой шел напролом.
   Ты всегда был на шаг впереди других, ты первым подходил к закрытой двери, и распахивал её настежь, и остальные, позже, лезли туда, где ты давно побывал, часто забывая того, кто открывал им эту тайну. Они всегда норовили откусить большой кусок от твоего пирога, и быстро сваливали прочь, оставляя после себя чёрствые крошки, и опять толкались где-то рядом, ожидая очередной халявы.
   Ты был смел и великодушен, никогда не держал зла, и всегда шел вперед по гулкому, темному коридору жизни. Ты шел по крутым ступеням вверх, держась за шаткие поручни удачи, спотыкался в темноте, и зажигал свет на каждом этаже. Ты распахивал давно не мытые окна, и чувствовал дыхание свежего ветра, и он проникал во все уголки этого затхлого, и пыльного помещения.
   И когда ветер перемен, вдруг, задувал твою свечу, ты шел на ощупь, но всегда был на верном пути. И добравшись до последнего этажа, ты, как всегда опять открыл грязное окно, и ступил с подоконника в темноту… ты опять, как всегда, опередил всех, ровно на один шаг, который оказался последним…

***

   Кто-то стучал в твою дверь, но за порогом – пусто. Кто-то позвонил по телефону, но в трубке – короткие гудки. Где-то звучит смех, но нас туда не пустят. Мы не вышли рылом для тех, кто живет за зеркальными окнами. И мы, как два голодных пса, выходим с тобой на охоту.
   Ну-ка покажи мне дорогу к ближайшему перекрестку, ох не спрашивай, зачем мне это нужно, ох не спрашивай зачем…. Вчера я продал свою гитару, и купил пистолет. Ох, не спрашивай, ты, ведь, знаешь зачем. И если мы не дойдем до того угла, мы помрем с тобой, мы сдохнем, мы отдадим Богу душу, говорю я тебе.
   Свет уличных фонарей теряется в чёрной бездне, запах дождя спускается с грешных небес. Какая-то мразь оборвала телефонную трубку в ближайшей будке, и нам не дозвониться до неба…
   Ну-ка покажи мне дорогу к ближайшему кабаку. Ох, не спрашивай, зачем это мне нужно… ох, не спрашивай зачем…. Если мы не доберемся туда, мы помрем с тобой, мы сдохнем, мы отдадим Богу душу, говорю я тебе. Мы потеряли вчера что-то важное, и напьемся с тобой сегодня вдрызг. Ох, не спрашивай, ты знаешь зачем. И пока эти людишки пытаются заснуть, мы выбрались на простор, чтобы совершить свою ночную вылазку.
   Коричневые опавшие листья покрыли землю ноющей болью, как запёкшаяся кровь на твоих разбитых кулаках. Мы зайдем с тобой туда, где только для нас есть место, и только мы знаем, как попасть туда, откуда можно не вернуться. Вперед, дружище, ты помнишь тот отель? Как он назывался? Сдается мне, назывался он «Отель Калифорния»…
   Наверху есть несколько комнатушек. Они для тех, кому нравится опускаться на дно этой жизни. Ох, не спрашивай, зачем, ты сам это знаешь…. Ну-ка покажи мне дорогу к ближайшей девчушке, и мы зайдем к ней с черного хода. Кое-кто этого не понимает, но она-то знает зачем. И, если мы не доберемся туда, мы помрем с тобой, мы сдохнем, мы отдадим Богу душу, говорю я тебе...

***

   Сегодня мы едем в Латгалию. Край дремучих лесов, озёр и недорезанных красными латышскими стрелками кулаков. В этом медвежьем углу я побывал когда на первом курсе весь сентябрь работал на картошке. Студенческий десант поднимал и без того успешное сельское хозяйство Латвии.
   Я работал водовозом – подвозил на сивом мерине воду в поле. Мерин был старым, ленивым и упрямым как ишак. Звали мерина Мартин. Как Бормана. Мы быстро нашли с ним общий язык. Работа такая как раз по мне: ни бригадиров тебе, ни начальников, десять фляг с водой которые надо развести на поле, а в конце работы – собрать. И ты свободен как французский народ после взятия Бастилии. Можно и за самогонкой съездить на ближайший хутор.
   Любил Борман такие поездки. Борман был алкоголиком. Только шепнёшь ему на ухо: «к деду», и он уже бьёт копытом… и откуда только прыть берётся! Он пил пиво. Местную нефильтрованную бражку что называлась «бормотуха». Дед ему всегда наливал в кастрюльку. Он выпивал и закусывал яблочком.
   Район Резекне – это дремучие леса и отличные европейские дороги. На каком-нибудь затерянном в лесу хуторе может и электричества ещё не быть, но дорога, что проходит рядом – обязательно будет заасфальтирована. Вот такой парадокс.   
   Мы однажды попали на такой хутор. Забрели с местным жителем после танцев на «огонёк». В высокой просторной избе, за длинным дубовым столом сидело человек пятнадцать местных «айсергов». Над столом висели керосиновые лампы. В больших глиняных кувшинах была налита всё та же «бормотуха», они пили, и стучали кружками по столу. Мы быстро вписались в эту компанию – через некоторое время уже вместе со всеми пили, жрали сало, и копчёного угря, орали во всю глотку «Кур ту тэци…» В общем, весёлая была ночка. И вот я опять в этих местах…
   По хорошему асфальтированному шоссе мы едем на озёра. Едем рыбачить, ловить угря. Удивительная рыба – угорь. Живёт в Саргассовом море, в Бермудском треугольнике, а на нерест плывёт сюда, чтобы оказаться у нас на вертеле. Что гонит эту похожую на змею рыбу через Атлантику, через моря, от тропика Рака, мимо чужих берегов, по рекам, речушкам, ручьям, сюда – на эти озёра? Какая сила гонит её, кто указывает ей путь? Инстинкт, зов предков, или ещё что-то, что управляет этим миром? Загадку эту пока никто не решил.
   Мы подкатываем к берегу, и выбираем место посуше. Разбиваем лагерь, натягиваем палатку, разводим костёр. За камышами, в чистой воде ставим сеть.
   Закат над озером раскрасил небо багровым тоном, солнце катит за горизонт, скрываясь за чёрные пики лохматых елей, в своём вечном движении забирая лишние ночью звуки умирающего дня. Багряная полоса заката темнеет и становится пурпурной, фиолетовой, а затем – вообще исчезает, уступая место чернильной глубине звёздного неба. Я лежу на подстилке из камышей, и пытаюсь уловить гулкую поступь столетий, выползающую по ночам в этом колдовском краю. Приложив ухо к земле, я слышу лязг доспехов и ржание лошадей тевтонских отрядов, направляющихся по дороге на Псков, я чувствую взгляд «лесных братьев», со «шмайсерами» на груди, пробирающихся через дремучую чащу к родным хуторам.
   Все святые отправлялись в могилу с той же гримасой что и грешники, пыль не знает различий, она поглотит любые слова, что бы они не произносили, она развеет по ветру всё что нам удалось сделать, и то, что не удалось… И всё это потому, что ничто  не имеет значения…
   Гулко ухнул филин. «Наливайте, братцы, грамм по пятьдесят, выпьем за упокой душ всех сгинувших в мясорубке времени».

***

   Рига, славный старый город купцов, рыцарей и менестрелей, погрузилась в сумерки. Из узких, тесных улиц выползает тьма, и уплывает вверх, к горбатым, черепичным крышам. Сумерки проплывают по засыпающему городу, цепляясь за шпили, и за булыжники мостовой, раскатываясь по стенам домов, пробегая по каменному парапету набережной вдоль Даугавы. И уже потом, будто выпутавшись из сетей растворенного в воздухе времени, растекаются медленно и спокойно до самых окраин.
   Мы сидим с тобой на скамейке липового парка. Когда-то здесь было еврейское кладбище, и на потертых временем ступенях у входа, чувствуются следы мудрости и скорби былых веков.
   Мы не виделись с тобой давно, и ты пришла попрощаться. Ты, праправнучка тевтонских баронов, выходишь замуж за потомка раввинов, и уезжаешь с ним в Обетованную землю. Туда, куда так стремились ваши предки. И его, и твои. Вот такие дела.
   Всё это так неожиданно, и скорее похоже на бегство, на новый исход, на путешествие в неизвестность. И здесь остается что-то такое, чего не будет там. Здесь остается одинокая слезинка на твоей щеке, и последний поцелуй, слетевший с твоих припухших губ.
   Нет радости под опущенными ресницами, нет света в твоих темных глазах, тебе кажется, что ты нашла выход, но ты бежишь от самой себя. И от меня. Я не подпольный советский миллионер, я всего лишь бедный студент, и музыкант-бродяга. И тебе с ним, конечно, же, будет спокойней. Тебе с ним будет удобней, в том краю, где две тысячи лет назад распяли первого хиппи на Земле. И, возможно, ты его когда-нибудь полюбишь. Из жалости.
   Возможно, он хороший человек, я не знаю. Но он многого там добьется. И с годами бросит весь мир к твоим ногам. Чего я, сделать не смогу…
   Потому, что я – перекати-поле, я – катящийся камень, я приехал в этот город издалека, а это так далеко отсюда, что ты и представить себе не можешь. И на моих ботинках – пыль дорог страны Синих гор и ковыльных степей. И на моих пальцах – мозоли чёрного блюза. И в моих глазах – зеленый свет нахального счастья. Горький свет беды… А в моих карманах – дырки, и я сегодня раздал последнюю мелочь нищим на паперти.
   Я знаю, ты будешь вспоминать меня, душными средиземноморскими ночами, в чужой стране, в чужой постели. Я знаю, ты захочешь написать мне, но письма не найдут адресата, потому, что я – странник во времени и пространстве, я вечный шут и укротитель счастья, идущий по тонкой проволоке сумасшедших лет. Мы случайно встретились, странно расстаёмся, и нам не склеить то, что не разбилось. Я знаю, это так не просто – вычеркнуть так и не написанные строки, и так не просто заключить в объятья ветер…

***

   Калининград встретил меня огромной светящейся бегущей строкой: «Добро пожаловать в янтарный край!». Полдня я ехал по Литве, а к темноте поезд подкатил к крытой стеклом платформе, что была похожа на Берлинский вокзал под куполом из фильма «Щит и меч». Так оно и было на самом деле, ведь бывший Кенигсберг – это и есть настоящая немецкая земля. Восточная Пруссия. Самая западная точка Союза. Тевтонские рыцари вырезали и истребили в средние века всё местное население – пруссов (славянские племена, предков нынешних литовцев). А после Второй Мировой, немцев отсюда выгнали уже советские власти, и сейчас здесь опять живут славяне. Вот такая гримаса истории.
   Меня должен встречать Олег – мой лучший армейский друг. Но на опустевшем перроне никого не оказалось. «Чёрт меня занёс на край советской географии – подумал я с определённой долей сожаления – неужели он телеграмму не получил?» Что мне делать в городе, который я никогда прежде не видел, где ночевать, ведь на часах – скоро полночь…
   Я вышел на площадь, под тёмное чужое небо, а потрепанные путаны, сгрудившиеся стайкой у старинного фонаря, оценивающим взглядом посматривали мне вслед. Под черепичными крышами спали голуби, и ночь накрывала своим сумрачным крылом древний город крестоносцев…
   Я голову ломал над новой загадкой – где бы перекочумать до рассвета. Было два варианта: или найти гостиницу, или на худой конец, снять какую-нибудь шалаву у соседнего фонаря. Второй вариант отпадал сразу: я ведь не на помойке нашёл то, что у меня болталось в штанах, и я двинул назад, на вокзал, в надежде найти место в ночлежке под странным названием «комната отдыха».
   Самые разные люди шатались по вокзалу: прогуливались какие-то матросы, бичи спали на лавках в зале ожидания, и обязательная на всех вокзалах публика – цыгане, поглядывающие за тем, что плохо лежит. Неистребимое племя воров и мошенников. Ни Гитлер их не смог уничтожить, ни Советская власть приучить к оседлому образу жизни. Это дети свободы. Воля, свежий ветер в лицо, и пронзительный как булатный клинок цепкий взгляд угольных глаз…
   В каждом из нас есть хоть капля цыганской крови, и эта первобытная сила иногда поднимает нас с насиженных мест, и увлекает в своём вечном движении в даль. Туда, где встречаются раскручиваемые по спирали века. Во мне этой крови чуть больше, наверное, со стакан наберётся. Пра-пра-бабка у меня была цыганкой из Бесарабии. И тяга к дороге, и этот бунтарский, хипповый дух, и гитарный звон в голове – всё это у меня, наверное, от неё, той молдавской Эсмеральды, что плясала на бабкиной свадьбе с табуреткой на голове. Во мне это иногда берёт верх, перебивая и зов тамбовской крови рода Плещеевых, и казацкий дух Запорожья, восходящий в своём разбойничьем порыве к Богдану Хмельницкому. Поэтому цыгане, и другие прохвосты ко мне не пристают: то ли своего чувствуют на расстоянии, то ли ещё что-то подсказывает им, что здесь их номер не пройдёт, только не доставали они меня никогда. Я это заметил давно.
   А ещё это заметил один капитанишко в армии. Погоняло у него было оригинальное: «Левый». Женоподобный замполит, похожий на пассивного педераста. На «губе», выстроил всех арестантов раздетыми на холодном ветру, и давай издеваться, сволочь, как эсэсовцы глумились в концлагере над генералом Карбышевым. Он назвал мой взгляд «жуликоватым», на что я заметил, что повадки у него «голубоватые». Он ошибался, этот латентный пидор, я никогда не был вором. В детстве я украл у своего друга Трухи солдатика. Чёрт попутал. И никто не узнал. Мне до сих пор стыдно за это. Свобода – это да, «самоволки», девчонки – как без них? Но только не воровство. Эх, ромалэ, где ваши кони? Нет коней, и нет кибиток, и гнездится теперь ваш табор по углам, на заплёванном полу на каждом полустанке, как пел Юрка Лоза.
   Я иду вниз по лестнице, и нос к носу сталкиваюсь с каким-то типом в кожаном плаще и широкополой шляпе. Ха! Это же Олег! Он сгребает меня в объятья, и трясёт как грушу. Непонятным образом мы разминулись с ним на перроне, и, оказывается, целый час крутились рядом в толпе. «Здорово, бродяга! Как это тебя угораздило досюда добраться?» – «Ты, ведь знаешь, Олежка, что я всегда лаптем карту отмерял!»
   На его машине мы едем из города. Живёт Олег в пяти километрах от польской границы. В бывшем имении фельдмаршала Паулюса. Того самого, что наши взяли в плен под Сталинградом. Здесь хорошие охотничьи угодья. Дичи – не меряно. «Стук!» – что-то попало под колесо. И Олег кладёт в багажник выскочившего из леса, и попавшего под машину зайца. По дороге мы ещё одного добудем таким же макаром. Вот такая охота. Без ружья и силков. Отменное жаркое получилось.
   Мы сидим с ним в его мастерской на чердаке, пьём венгерское вино и едим убиенных зайцев. Как это здорово, после долгой и скучной дороги вот так расслабиться, сидя в кресле потягивать винцо, хохотать и вспоминать то время, когда мы с ним вместе тянули солдатскую лямку.
   Два года наши койки стояли рядом, два года мы мечтали о свободе, два года мы представляли себе, как когда-нибудь встретимся после службы, и это, наконец, случилось. Именно так, как мы это себе рисовали в своих мечтах. Мы пьём, курим, ржём и вспоминаем всех достойных, и всех козлов, которых нам довелось встретить в армии.
   Это и комбат с нецензурной кличкой, и обжора Игнас, и вороватый «кусок» наш Ян Альбертыч, о котором мы сочинили забавную песенку на мотив шлягера Бюль-бюль Оглы. Это и тупой как прусский фельдфебель наш сержант из учебки: Ваня-белорусский лесовод, и интеллигентный раздолбай Юра, сын народного артиста. Это и особист, которому мы на «губе» строили гараж. У него была уникальная фамилия и звание: майор Пронин. Но, не менее уникальная фамилия была и у одного из прапорщиков – Дундуков (большая редкость, когда это соответствует самому человеку, но в данном случае – прямое попадание: в самую точку.) Это те, кто никогда бы не предал, и те, кто «стучал». Дятлы, мать их ети. Это все те, кто нас окружал. Армия – это как пивнушка: это слепок общества. Вот бы собрать их всех сейчас на этот чердак: с кем-нибудь выпить и подурачиться, а кому-нибудь и морду набить! Сёдла порасшибать кое-кому не мешало бы…
   Олег достаёт из тёмного угла немецкий карабин времён Отечественной войны выкопанный в местных лесах, и предлагает устроить салют, стрельнув из чердачного оконца в сторону польской границы. Но это – лишнее. Контора Глубокого Бурения всегда начеку, и могут быть неприятности.
   Под утро, мы совсем ошалели от выпитого токайского, воспоминаний, и прочитанных по нескольку раз строчек нашего «дембельского дневника» – секретной летописи тех боевых лет. Мы идём спать, чтобы на следующий день наверстать то, что не удалось сделать за ночь.
   Я пробыл у него три дня. Я познакомился со всеми его кентами, мы выпили море водки, и сидя в самолёте, который уносил меня на Восток, я мысленно желал счастья и удачи самому чумному моему армейскому корешу с душой Василия Тёркина и сердцем морского волка. Двигатели взревели на взлёте, и под крылом осталась древняя земля, за которую пролили столько крови в былые века. Свидимся ли когда-нибудь ещё, брат? Во всяком случае, я тебе желаю здоровья, а всё остальное, ты всё сам себе купишь. Помни Аламо! А я лечу домой, к своим друзьям, новым приключениям, и той судьбе, что ожидает каждого за любым углом…

***

   За всю свою жизнь мне пришлось встретить очень много разных людей. Тех, кто оставил след, и тех, кто исчез из памяти. Эти люди теперь далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься – но я до сих пор способен ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней. Я по-прежнему способен уловить тот запах давнего пикника, приносимый старым ветром с той стороны времени.
   Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому – или, скажем так: каждый всему миру – отчаянно хочет что-то передать. И, с некоторых пор, я пытаюсь это сделать. И если у меня когда-нибудь получится достучаться до какого-то одинокого сердца, и если в сердце этом вспыхнет то, что тлеет и в моей душе, большего мне не потребуется.   
   Долгие годы время в моём восприятии было словно перерезанным. Почему так вышло, я, и сам не понимал. Я даже не мог определить, где именно оно перерезано, – и, не выпуская из рук лопнувшей веревки, блуждал впотьмах по жизни, как по жидким осенним сумеркам.
   Я пересекал перекрестки, переходил через дороги, тыкался в разные двери, но мертвая нить не приводила меня никуда. Часто я был одинок и бессилен, как муха с оторванными крыльями. Мне чудились порывы злого ветра, который отбирал у меня теплую воздушную оболочку и уносил её на противоположную сторону Земли…
   Всё на свете – суть повторение уже бывшего – вот что я тогда чувствовал. Бесконечное дежа вю – и с каждым новым повторением все хуже и хуже. И такой вот распад на куски мне приходилось испытывать довольно часто. Когда это со мной бывало, я предпочитал напиться, покуролесить и заснуть. Вот только утром было еще хуже. Всё повторялось. Вместе с потоком упущенного времени уносилось буквально всё. Уносилось со скоростью, не подвластной уму. Бесконечные страсти, какое-то время кипевшие в душе, резко выцветали, деформировались, превращались в подобие старых, бессмысленных снов. Ведь пока мы живем, мы торопимся любить. Чтобы потом не сожалеть ни о чем. Если б это было не так, мы задохнулась бы от горя.
   И таких заморочек у каждого из нас было выше крыши. Заморочки падали с неба, как нежданные подарки; мы увлеченно их собирали и рассовывали по карманам. Что за нужда была в них, не пойму до сих пор. Наверное, мы с чем-то их путали.
   Иногда из памяти вдруг выплывали старые переживания и бились о сердце слабенькими волнами. Тогда я, накрепко запирал сердце и терпеливо ждал, пока волны улягутся.  Когда волны уходили, уже ничто меня не тревожило, в моей душе снова был мир – все такой же хрупкий и шаткий. Но как только летнее солнце, словно миновав невидимый глазу рубеж, еле заметно меняло цвет, пропадала та сверкающая аура, которая, хоть и ненадолго, но все же появлялась вокруг всего того, что меня окружало. И то, что оставалось от летних снов, мелким ручейком уходило в осенний песок. Бледный солнечный свет опять беззвучно падал сквозь облака мелкой пылью – и ложился на землю, больше не найдя, кого собою удивить…
   Мир, ожидавший меня на этом пути, был широк, был огромен – и мне казалось, что когда-нибудь я всё же найду в нем своё укромное местечко. Но из этого мира постепенно начали пропадать люди, желающие слушать, и желающие что-либо мне говорить. По крайней мере, почти не осталось людей, желающих сказать мне то, что я хотел бы услышать.
    Но, если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти всё. Ящик для писем, пылесос, кинотеатр, чайник... Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе. Например, велосипедный ниппель или мышеловка. Глядя как-то на мышеловку, я усвоил для себя один урок. Всё должно иметь как вход, так и выход. Обязательно.

***

   Сегодня понедельник, день тяжелый, как гласит русская народная мудрость, и опять: «Дзиннь! Дзиннь! Дзиннь!» – звонит звонок в прихожей. Мне сегодня на дежурство в ночь, и я весь день свободен как птица в небе.
   В дверях опять мой добрый толстый друг Серёга. На этот раз «огнетушитель» у него в рукаве. Теперь «хворает» он, а выпить он, между прочим, может ведро без закуси. Стакан водки для него – что слону дробина. «Ох, и крепко, видно, тебя  вчера пришибло, парняга!» – «Не суетитесь, дяденька, лучше давайте скорее стаканы». Серега, как и я, так и не научился пить в одиночку.
   Вы знаете, что такое вино «Солнцедар»? я не хочу это описывать; молодые не поймут, а остальные знают, о чем я. Дело в том, что первая порция этого убойного напитка, как правило, всегда идёт «навылет», особенно у тех, кто с вечера немного перебрал, как мой сегодняшний гость, и я, открываю дверь туалета, чтобы дать бедолаге путь к отступлению.
   Его элегантно тошнит после первого стакана в унитаз, стёкла очков потеют от напряжения, но он достойно справился с этой неприятной процедурой. Это что-то вроде жидкой клизмы наоборот. Но после этого, всегда становится легче.
   Пока мой друг отходит, и протирает очки, я быстренько готовлю маленькие бутербродики, которые меня в прошлом году научили делать поляки из заезжего «Луна-Парка»: белый хлеб мажется маслом, перец, а сверху – кружочек свежего огурца. Дёшево, сердито, и пикантно. Классный закусон. Перебивает любую плодово-выгодную гадость.
   Мы допиваем атомный «Солнцедар», и переходим ко второму номеру программы. Как чёрт из табакерки, на столе неожиданно появляется бутылка вина с этикеткой «Осенний сад». Ребята, это – что-то! Описать это невозможно, поколение «Пепси» и пива «Балтика», это совсем не поймёт. Это надо только пережить. Достаточно того, что отдаёт это вино ядрёной канализацией.
   При приёме внутрь этого шмурдяка надо быть очень осторожным, не расслабляться, и сосредоточиться на одном – быстрее к финишу, как у хорошего спринтера. В противном случае где-то посередине, на пути к желудку, может загореться красный свет, и опуститься шлагбаум. И тогда винцо начинает буксовать, и может дать задний ход. Недаром в народе его называют «Слёзы Мичурина». Но и с этой нелёгкой задачей мы справляемся уверенно, и выходим победителями в успешной борьбе со вторым пузырём.
   С Серёгой мы дружим давно – ещё со школьных лет. У нас много общего, и много было похожего в жизни. Мы оба бросили институты, он – медицинский, я – авиационный, мы оба служили в армии, и каждый там был не на последнем счету. Лишь в одном он меня уже перегнал – успел жениться, народить ребёнка, и развестись. Разводила его моя мать. Заслуженный юрист и народный судья с двадцатипятилетним стажем. С тех пор свидетельство о расторжении брака висит у него дома, в красивой рамочке, на самом видном месте.  Вообще-то мать иногда выполняет мои просьбы, и разводит моих друзей быстро, без очереди и без особого шума. Трах-бах, и человек свободен как журавль в небе, и это, с некоторых пор, является основным моим аргументом в наших с ней спорах на тему о том что «ВОТ БЫ ТЕБЕ ВЗЯТЬСЯ ЗА УМ, ПЕРЕСТАТЬ ПАЯСНИЧАТЬ, И ОСТЕПЕНИТЬСЯ».
   А ещё, мы с Серёгой учились в одном институте, и поступали мы с ним вместе, после армии, и после зачисления нажрались очень почтенно. Это был круиз по забегаловкам, и заплыв на длинную дистанцию. А на финише был салют. 
    На собеседовании, после успешных вступительных экзаменов, какой-то вредный дядька, сразу стал меня пытать, и выяснять причину моего появления в столь почтенном заведении как политехнический институт. Всё выспрашивал, что, да, как, с подозрением поглядывал на мою пышную гриву и затёртый «Levi`s».
   Я не вписывался в образ молодого гвардейца пятилетки, у меня не было комсомольского значка, а под курткой – майка с надписью «Gimme Shelter» и губастой рожей Мика Джеггера. Но за плечами у меня были два года армии, и приличные оценки в экзаменационном листе. Была бы его воля, он на пушечный выстрел не подпустил бы таких как мы, к высшему образованию. А погоняло у него было прелюбопытное: «Пимокат».
   И вот мы с Серёгой решили, как следует отметить наше зачисление. Начали на спортивном комплексе, а продолжили на хате у каких-то футболистов. Завалили мы туда уже изрядно под шафэ, и в одной из комнат я увидел на полу обалденный ковёр. Это была воплощенная мечта футболиста – пепельно-серый в крапинку, с  плотным ворсом по самую щиколотку. И я давно мечтал о таком. Представляете, как на нем можно оттянуться при свечах с какой-нибудь куколкой? В жизни тогда мне не хватало лишь двух вещей: лампового гитарного усилителя «Fender Twin», и такого вот ковра.
   Я заплетающимся языком просил хозяина назначить цену за это чудо, а он с недоумением глядел на меня. Оказалось всё очень просто: с пьяных глаз я принял сушащиеся на полу семечки за свою далёкую мечту.
   Мы выпили всё, что принесли, и всё, что было в доме, потом футболисты начали драться между собой, а мы, пытались их разнять. Не получилось, и, плюнув, мы покатили дальше по маршруту.
   Куролесили мы долго, пока, наконец, не приплыли в тихую гавань – ресторан у вокзала, но в самый не подходящий момент вырубился свет, и нам ничего не оставалось делать, как завязать узлом скатерть со всем, что находилось на столе, и выбраться с ней на улицу.
   Расположились мы недалеко – в скверике у «вечного огня», и я, говорят, пытался подогреть остывший антрекот над священным пламенем. Откуда налетели менты, я не помню, помню лишь выстрел из стартового пистолета над своим ухом. В ухе у меня звенело целую неделю.
   Вот так мы с Серёгой можем оттянуться. Пить, для того чтобы напиться, мы не умеем, нам это не интересно. Мы выпиваем ради общения и балдежа, выпиваем иногда крепко, и здесь, вопреки всем правилам, нам важен сам процесс, а результат – дело десятое.
   Сегодня мы решили попуржить по-особому – на колесах. В гараже у Серёгиного отца стоит новенькая «Волга», и не плохо бы на ней совершить круиз по бездорожью. Проблема лишь в одном – в ключах от гаража, и в доверенности, которую отец у него периодически отнимает. Но ключи не без труда, но с успехом выкрадываются, а на доверенность моему другу наплевать.
   Мы с рёвом несемся сквозь город к свободе. Мы оба, уже крепко датые, и я так же успел попугать унитаз. А потом была ария «риголетто» с какого-то балкона, а после – ещё пара «огнетушителей». На заднем сидении у нас – две мартышки из одного из женских общежитий, и какой-то приблудившийся паренёк маргинальной внешности. Мы едем туда, где плещут волны, где тихо и спокойно, и нет гаишников, и народной дружины.
   Предвкушение предстоящего отдыха заставляет Серёгу срезать путь, и он сворачивает с дороги влево, и с пьяных глаз въезжает в какое-то болотце. До берега, уже рукой подать – вот он тот оазис, куда мы держим путь, но машина медленно садится на брюхо. Всё. Приехали. С дури он открывает пробку на радиаторе, и струя пара, бьёт ему прямо в шею. Это немного всех взбадривает, и мы начинаем готовить ему компресс. Да и машину надо вытащить.
   Кое-как, общими усилиями, мы выталкиваем автомобиль на сухое место, но праздник немного испорчен, поэтому принято решение отваливать в город. Лечить ошпаренную шею. Да и компания немного не та, поэтому мы, решили вызвать моих подружек.
   У меня есть две классные чувы, которые всегда не прочь пофестивалить. Две отвязные подруги: настоящие «женщины-вамп». Они всегда готовы к празднику. Мы въезжаем в город, высаживаем приблудившуюся к нам рвань, подкатываем к ближайшей телефонной будке, и я набираю знакомый номер. «Хэлло, герла! Как насчет того, чтобы побалдеть? Отель на колёсах устроит? Тогда берите киру, и мухой к нам. Вас ждут два одиноких лунных странника. На старом месте».
   Через полчаса девчонки нарисовались. Стройные, сбитые, красивые и порочные. Мы опять побыстрее рвём когти из города, и выезжаем на старую дорогу. Теперь я сижу с одной из них на заднем сидении, и кладу ей руку на плечо.
   Она похожа на красивую училку – светлые волосы, благородный профиль, матовая, чуть подёрнутая румянцем кожа, и очки, которые ей очень идут. Они придают ей особый шарм. Без очков она, может быть, и не так бы была привлекательна, но в очках – полный отпад. Это большая редкость, когда очки  на женском лице вызывают чувство эротизма. И она это знает, бестия. Внезапно промелькнула крамольная мысль: снимает ли она очки в постели с мужчиной? Здорово, если не снимает. Даже когда она сбросит с себя всё до последней нитки, эти очки должны оставаться на ней, как неотъемлемая часть тела.
   На ходу мы начинаем снимать с себя одежду, и вот моя дама, – уже topless. Впереди времени тоже не теряют, и пьяный Дуб, наверное, перепутав рычаг переключения скоростей с ширинкой, опять сворачивает налево. Мне некогда его предупредить, я тоже очень занят, и мы опять въезжаем в то же болотце, только с другого бока. Всё, звиздец, будем ночевать здесь, машина на сей раз села окончательно. До утра в этом месте никого не будет. А тянуть надо только трактором.
   На дежурство я уже не попаду, это факт, но на этот случай у меня припасена особая справочка с освобождением от работы в результате солнечного удара. Солнечный удар от винища «Солнцедар»! Начинающиеся сумерки поднимают из болотца полчища комаров, и мы задраиваем окна как люки в субмарине, а залетевших кровососов травим табачным дымом. В четыре стрючка.
   Постепенно наступила ночь. С ясного, без единого облачка, неба, не встречая на пути никаких преград, на землю струился холодный сырой свет полной луны.
   Как мы выбирались утром из этого положения, уже не интересно, посулили проезжавшему мимо трактористу пузырь «красненькой», и свалили, не рассчитавшись из принципа – не надо быть козлом. Нельзя вымогать последнее у людей попавших в неприятность. Надо помогать людям, и они не оставят тебя без внимания.
   Ночь мы провели без сна, и так утрамбовали грунт под машиной, что этот колхозник выдернул её лишь с третьего раза.

***

   Есть у меня один старинный друг. Зовут его Славка. Зовут так же, как меня, и иначе как «Тёса» (производное от слова «тёзка») он меня никогда не кличет.
   Славка – битломан до мозга костей. Мы работаем с ним вместе, на одном этаже. Я – в отделе главного конструктора, он – в вычислительном центре. Человек он женатый, но с женой у него постоянно что-то не ладится, и он регулярно переезжает с место на место – от жены – к матери, от матери – к жене, и так далее, по кругу. Мы всегда помогаем ему с переездами, дело это не особо трудное, так, как забирает он с собой лишь кое-что по мелочам, и самое дорогое для души – стереосистему, и кучу дисков.
   Это самый невозмутимый, и самый хлебосольный человек, когда-либо встречавшийся мне в жизни, и переезды эти всегда сопровождаются бурными возлияниями либо по поводу холостой жизни, либо по поводу очередного супружеского перемирия. Нам, между прочим, без разницы по какому поводу в этих случаях бухануть. Это происходит одинаково приятно. Для меня, например, на свете есть определённое количество людей, услышав о которых, на душе всегда теплеет, а на лице появляется улыбка – и Славка не последний в этом длинном списке. Сегодня очередной переезд. За зиму, это, наверное, раз пятый.
   «Тёса» выносит из подвала видавшие виды саночки, свою боевую тачку, и мы, вчетвером, бережно грузим на них колонки, «вертушку» с усилителем, и чемодан с самым необходимым скарбом. Идти совсем недалеко – всего два квартала, поэтому мы обходимся без машины, вчетвером тянем возок, осторожно и бережно поддерживая ценнейший груз.
   Через полчаса процессия уже на месте. Мы затаскиваем на третий этаж всю эту байду, и «Тёса» расставляет на место, и подключает свой аппарат.
   Основная часть программы выполнена успешно, и наступает время банкета. На этот случай, у Славки всегда припасен стратегический запас – литр технического спирта, который он по долгу службы получает на заводе, а по зову сердца, всегда немного отцеживает из казённых бутылей. По пути мы уже заехали в гастроном, поэтому это серьёзный довесок к тому, что мы уже взяли в вино-водочном отделе.
   На столе появляется нехитрый холостяцкий закусон – жареная картошка с яйцами, солёные огурцы, килька в томате, сало, и сырки «Новость». Спирт разводится водой в пропорции три к двум, а на «запивашку» готовится морс из смородинового варенья, который газируется в сифоне. Раньше мы пили спирт не разбавляя, красиво, по-гусарски, но один очень мудрый и пожилой человек с огромным опытом и большим питейным стажем растолковал нам, что к чему, и объяснил, как правильно употреблять ректификат без особого вреда для здоровья. И с некоторых пор мы всегда следуем его доброму совету.       
   Славка расставляет хрустальные рюмочки и наливает. Первый тост – «Будем здравы, бояре», а дальше – как карта ляжет. И всё это происходит с участием «Битлз»: на стене – плакат «Let it be», а на вертушке – альбом «Abbey road». Спиртяга идет, как к себе домой.
   Но самое интересное начинается позже, когда в комнате появляется небольшой экран, и включается кинопроектор. Дело в том, что Славка – начинающий кинолюбитель, и всегда снимает наши посиделки на небольшую камеру, которая заводится ключиком. Это летопись поколения, многосерийная сага «эпохи застолья». Хорошо сидим. Душевно. После документальных кадров, в конце программы, всегда показывается мультфильм без звука про то, «как казаки невест выручали». Озвучивают его тоже «Битлз» – альбом «Сержант Пеппер».
   «Тёса» мой – неутомимый баламут, гостеприимный хозяин, у него всегда весело, и очередное «новоселье» – это настоящий праздник. Переезды всегда происходят утром, обязательно в будний день, после ночной смены, нам никто не мешает, и можно до вечера неплохо отдохнуть, а потом выспаться.

***

   Неделя прошла за скучной, бестолковой и никому кроме начальства не нужной работой, и сегодня пятница – разливной и банно-стаканный день. Я почистил пёрышки, надел свой бордовый блейзер и сунул на всякий случай в нагрудный карман упаковку презервативов. Скоро за мной зайдёт ещё один мой кореш и сосед Сашка, и мы двинем с ним в кабак.
   Это заведение имеет статус молодёжного кафе, и называется оно «Юность», но для нас совершенно очевидно, что лучше бы оно называлось «прощай, юность», или «разбитая молодость», но лучше всего, конечно, будет – «утраченная девственность». Есть здесь своя, особая специфика. Это самое центровое место, и попасть сюда народу «с ветра» – большая проблема. Кое-кто башляет по трёшке за место в кафе, мы, же – парни свои, поэтому проходим всегда свободно, но с чёрного хода, потому, что на трояк с носа посидеть можно вполне прилично. А мы – народ не богатый.
   У нас свой столик в углу, как наблюдательный пункт. Отсюда просматривается весь зал, как театр военных действий. Сюда идут не для того чтобы сорить деньгами, публика здесь другая. Здесь собираются те, кто друг друга знает. Как в кабачке пана Вотрубы.
   Если вдруг залетают незнакомцы со стороны, и начинают себя не правильно вести, их всегда лупят. Здесь свои, неписанные законы, и нарушать их не стоит. Весь персонал, от официантов и барменов, до гардеробщиков и швейцаров, живёт своей тихой, незаметной жизнью, и в правила, которые установлены давно, старается не вмешиваться.
   Надо сказать, потасовки здесь происходят часто, и не потому, что это здесь принято, а по той простой причине, что всегда, и везде, обязательно найдется какой-нибудь мудак, который будет портить всем вечер. И его ставят на место. Только и всего. И ничего больше.
   Мы сидим в своём уютном уголке, и рассматриваем подходящий народ. Зал постепенно заполняется под завязку. Вот девчонки, по виду – молодые специалисты, вот – студентки музыкального училища, полубогемные и жеманные как скрипичный ключ, за ними – наши старые знакомые из советской торговли, в импортном дефиците, а рядом – новая компания, мы их пока не знаем, но скоро, надеюсь, познакомимся поближе.
   Если ты  однажды попал в этот круговорот, то шансов выбраться назад, в ту серую и однообразную жизнь, за дверями этого весёлого заведения, у тебя практически нет. По некоторым причинам: во-первых, ты сам этого уже не хочешь, и тебя как магнитом каждый свободный вечер тянет туда, где музыка, смех, и друзья, во-вторых – жизнь такая вполне тебя устраивает, а это довольно не плохо – проводить свободное время среди друзей, и среди старых и новых подружек. Поэтому мы и тусуемся здесь.
   За нашим столом, как всегда, есть свободные места, но мы не садим к себе кого попало, мы посадим тех, с кем потом можно будет отдохнуть. Вот на входе появляется знакомое лицо. Это один приятель, у которого можно всегда одолжить ключи от свободной квартиры. Но он пришел не один, а с двумя классными девчонками. Сегодня-то мы и устроимся к нему на постой, всей компанией.
   Его зовут Гена, он что-то там мухлюет с телефонами-автоматами, и он всегда при деньгах, а сегодня ещё и при тёлках. Гену мы иногда используем как тягло, когда наша группа едет на выезд (кому-то ведь надо колонки таскать, а парень он здоровый). Должность эта называется «грузин», и отвечает этот придурок за погрузку-разгрузку оборудования. За это мы ему иногда разрешаем поиграть на бубне.
   Девчонки – красивые и ладные, не глупые, возможно продвинутые, что совсем не вяжется с Геной, у которого мозгов как у воробья. И где он только снимает таких! Одна из них, по его словам – его невеста, но что-то здесь не то… я знаю этот взгляд, невесты так не глядят на посторонних парней, и не наступают на ноги под столом, как бы невзначай… Всё с тобой ясно, милая, сегодня мы с тобой подурачимся!
   Девчонки, совсем не прочь расслабиться с нами, и «невеста» тихо просит меня на ухо нейтрализовать своего «жениха» алкоголем. Мы набираем водки, и в конце вечера уезжаем все вместе к нему на хату. Этот дятел – абсолютный абстинент, и стакан водки для него – как для меня ведро. Людям, которые мало пьют, я не доверяю. Так и кажется, будто они что-то от меня скрывают. И сегодня я его напою вдрызг. «Успокойся, Золотко, сегодня он будет такой пьяный, что не сможет и морковку положить в корыто».
   И я набухал ему стакан «с горкой». Он вяло отказывается, но выпить со мной ему надо, не может он мне отказать, и стакан выпивает до дна. Лихо, как купец на ярмарке. Что и говорить, сегодня у него есть все основания гордиться собой. Второй стакан он пьёт уже, как бы по привычке, за моё здоровье, и падает со стула. Завтра утром я ему прочитаю лекцию о вреде алкоголя и о пагубном влиянии спиртного на будущий брак. А пока он спит, и будет спать до утра, похрапывая и постанывая на диванчике в тёмной кухоньке, как тот муж, что объелся груш. Пьяный в дрова.
   Вот он момент истины – не пей водку стаканами, да ещё в жару, от этого у таких как ты, иногда появляются рога. Девчонки, как оказалось, приезжие студентки, они были у нас на практике, и утром они уезжают, а под конец решили расслабиться как надо. Такая мощная кода с фид-бэком в стиле хард-рок, когда всё – вдребезги и в щепки, зато после, будет что вспомнить. Просто сексуальная революция.

***

   Когда закат ложится на плечи уставшего города, и фонари еще не зажглись, две курочки-подружки выходят на бан. Они идут по улице, расправив плечики и гордо подняв красивые головки, не обращая внимания на мелкую шелуху из подворотен. Вечерние феи вышли на охоту. Они не шлюхи, они просто очень любят этим заниматься.
   В глазах – лукавство, в руках – порок, и чуть уставший от жизни профиль. Две попки обтянуты тесными джинсиками, они сидят на них как змеиная кожа. Здесь – всё при них, они вроде бы и одеты, а вроде бы и нет. Вот такой вот фокус, вот, такой вот класс! Высший класс.
   В ресторанном сигаретном дыму тает призрачное счастье. На дне бокала – последние капли проходящей юности. И грех уже коснулся легким румянцем их красивых, лиц.
   На полуприкрытых ресницах – махровая тушь, а на веках – голубые тени. И что-то первобытно-звериное сквозит в оценивающем взгляде. О, этот взгляд говорит о многом… Ох, мы знаем, о чем он говорит…
   Вы – королевы ночи, вы – повелительницы снов. На вас не женятся, но вас так любят мужики!
   «Эй, детка, ты такая красивая. Ну, просто не прилично быть такой красивой. Мне скучно, детка, и я давно ищу такую. Такую же разбитную авантюристку как я сам.
   Мы играли весь вечер свой рок-н-ролл в этом вшивом кабаке. Мы пели всё о Кэрол и Люсиль. И ты похожа на одну из них. Да, да, ты та, которую рисует дождь на запотевшем стекле. И этим жирным свиньям за столом, просто начихать, что у тебя есть душа.
   Я сейчас разобью им все рожи в кровь. Пойдем со мной, если ты не хочешь, чтобы я опять попал в неприятность».
   И девчонки каждый вечер здесь. Они «крутят динамо» богатым, пожилым бездельникам. Танцуют, пьют, с одними, а уходят всегда с другими. С бедными, смелыми и молодыми. Это спорт такой, опасный спорт…
   «Милая, сваливаем через черный ход. Мы с другом позаботимся о вас. Ох, мы сегодня и оттянемся! У нас есть один знакомый придурок, который пустит всех на ночь. А завтра я ему разрешу сыграть на бубне. Если будет себя хорошо вести, конечно, и перестанет красить глаза, как последний пидор».
   Вот сытый боров встал со своего места. Похабным взглядом, оглядывает зал… он смотрит на них с откровенной жадностью…«Ах, вы хотите его ещё на коньячок раскрутить? Похвально. Это пригодится. Мы, с другом ждем вас у черного хода. Мой друг – хороший парень, и у него тоже есть птичка, которая умеет свистеть. И мы споём с ней хором».

***

   Ты приехала на неделю, но пробыла всего лишь одну ночь. Всем ты говорила, что ты девственница, полная обещаний и тайн, но ночью ты сняла свои накладные волосы и вынула вставные зубы…. И я, чуть не умер со страха…
   Тебе бы лучше сделать хоть что-то для себя, ведь это же просто стыд и срам. Ты просто старая, ходячая развалина, прикинувшаяся молоденькой козочкой. А может быть у тебя еще и нога деревянная?
   Дорогая косметика и шмотки «от кутюр» не скроют обмана. Но я купился на это потому, что был в стельку пьян. Вот это дела! Ты, наверное, летаешь на метле. И пудришь мозги в кабаках пьяным придуркам вроде меня. «Эй, мадам, как вас зовут? Хотите, я подвезу вас домой? Незачем из себя строить важную персону, если хотите жужжать как пчелка…».
   Когда-то я знал одну странную женщину, из тех, кто всегда попадает в разные истории. В её лице было что-то привлекательное, и за ней тянулся след счастья и нищеты. Её любили все, и она любила всех и каждого, и я истратил все свои деньги, пока дождался своей очереди. Наконец-то она сказала, что любит меня, и я засветился от гордости. Я завоевал эту странную женщину как раз перед тем, как она умерла. О, эта женщина была очень странной!
   Ловкая танцовщица в черной замше пыталась заставить меня  поверить в то, что она хозяйка магических сил. Но я – человек свободного полёта, а она вела себя как школьница, страдающая ложной беременностью, внутри которой росло не что иное, как гордость победы. И, как бы она ни старалась ухватиться коготками за мой рукав, ничего у нее не получалось, потому, что, у нее не было чего-то такого, что заставило бы меня остановиться, и я точно знал, что мне делать. Прощай, милая ведьмочка.
   Ещё была одна Снежная Королева. Она не была дамочкой сомнительного поведения, но любила выставлять на показ своё богатство. Сдавалось мне, что она это обожала, потому, что всё, что мы делаем – это хождение вокруг, да около. А она поступала так, чтобы все видели её прелести. И делала это откровенно. И я не могу вспомнить её имя, но я помню её лицо.
   Наступал летний день, и краски блекли у меня на глазах. Долгие часы тянулись, в томном ожидании. Я ждал уже другую, ту, что смотрела в даль. И мы отправлялись с ней к новой земле. Мы были молоды, но тысячелетия разделяли нас. Светлым солнечным днем и во мраке ночи мы думали, что никогда не собьемся с пути. И мы плыли в океане желания. Ей казалось, что этому путешествию не будет конца. Она знала, что даже если все магазины будут закрыты, при помощи одного волшебного слова, она получит то, за чем явилась… Но порой, все наши мысли – сплошное заблужденье. И за всё приходится платить, в конце концов.
   Её лицо раскрасилось улыбкой пополам с тайным страхом, который стал явным для всех. Ее голос сорвался на крик, потому, что победители тоже проигрывают, и им страшно, что дни их сочтены. Она смогла бы добраться до последней остановки и другим путем, только это заняло бы больше времени. И когда она увидела вдали пункт назначения, она зарыдала.
   И была еще одна, из тех, кому подвластно всё, на что падает их взгляд. Она стояла на своей вершине, как богиня, и сияла серебряным огнем, поражающим прямо в сердце. И все терялись в догадках – где я мог найти её? Но она сама нашла меня, и была так влюбчива и романтична, что сгорала от своих увлечений в один миг, как звезда, падающая с неба.
   О, как долог был путь до её дома, как долог был этот путь… и все спрашивали, откуда она? А мне бы и самому хотелось это знать. И она умчалась вдаль, как метеор, укутанный золотой пылью.
   Обязан ли был я ждать её целую вечность? Конечно, нет. Ведь она получила больше, чем просила, намного больше в чём она нуждалась.
   А ты – наглая лицемерка в овечьей шкурке. Ты сама делаешь в тихушку то, за что осуждаешь других. И то, что другие делают у всех на глазах – куда честнее чем то, что ты хранишь в своем сознании. Когда же ты потеряла свою невинность, дорогая, и когда ты расстанешься, наконец, со своей глупостью, милая?
   И мне всё равно, что ты там говоришь, и мне плевать, чем ты там занимаешься, до тех пор, пока это не коснулось меня самого. Ты хитрая и проворная старая дура, которая и не догадывается, что время её закончилось, ты просто не знаешь что тебе скоро – конец. Я не хочу, чтобы ты ошивалась у моей двери, сделай, пожалуйста, так, чтобы я никогда больше тебя не видел здесь. Выметайся поскорей. И не забудь свою вставную челюсть.


Часть четвертая
BAD MOON RISING


«…Don't go around tonight,
   Well, it's bound to take your life,
  There's a bad moon on the rise…»

                Creedence Clearwater Revival

***
   
   Луна нависала над крышами, серебря воздух и деревья вокруг, так что всё, казалось, задышало, и ожило как в чаше расплавленного свинца. Вокруг – ни шороха, ни звука…
   Время уже перевалило за полночь, и на улицах не видно  было  ни  души; везде было тихо и пусто. Темный мир, лежал поверженный в духоте ушедшего дня под безмолвной луной и не смыкающими век звездами. Большой диск тускло горел на западе, у самого края неба, а над головой, созвездия уже давно начали свой круговой путь по небосводу. Нигде не было и признака жизни. В знойном неподвижном воздухе запах от реки, от её берегов, шел прохладными волнами, то, усиливаясь, то ослабевая…
   В этой лунной ночи я опять почувствовал, давно забытый запах прошлого: и почувствовал, что смертельно одинок, смертельно беззащитен, что я один на всем белом свете, и что какие-то дьявольские силы цель свою видят лишь в том, чтобы странные, зыбкие тени прошлого, внезапно возвращаясь из ниоткуда, ввергали меня в меланхолию, а потом весело отплясывали дикий, безумный танец на моем одиночестве, на моей беззащитности, на единственной  жизни моей!
   Казалось, что река, как живое существо, думает как и я, о чем-то чуждом и непостижимом. Она была как притаившийся в темноте зверь, приготовившийся к прыжку, как сгусток энергии скрытой от света и внезапно потревоженной жизни. Когда луна  выходит, у человека крыша съезжает, это точно…

***

   В то лето ничего дурного на горизонте не намечалось. Всё было здорово, всё получалось, ничего невозможного, казалось бы, не было. Часто казалось, протяни руку – и можно будет так же, как это делает ветер, дотянуться и покачать любое деревце в самой вроде бы недостижимой дали. У нас была самая забойная рок-группа в городе, и я там был не на последней роли. Далеко не на последней. Мы лабали сейшены, рубили неплохие бабки в своё удовольствие, ну и, конечно же, спали с разными девчонками. Скажу откровенно: спать поочередно с женщинами разных имен и биографий – штука совсем неплохая. В общем, примерно так все и вертелось.
   Наша группа всегда нарасхват. Мы играем ритм-энд-блюз, и стараемся вести себя прилично, хотя бы в самом начале. Что будет после – нам наплевать. После нас – хоть трава не расти.
   Но сегодня у меня какое-то предчувствие. Что-то должно сегодня произойти. Что-то такое, отчего может измениться моя жизнь. Как ожидание прыжка с десятиметровой вышки, промелькнула мысль: «смотри в оба, парень, будь осторожен». Да что может здесь ещё произойти? Ну, выпьем, немного, снимем после каких-нибудь девчонок, ну пробалдеем с ними всю ночь. И всё. Ничего особенного, всё будет как обычно.
   Нас подвезли к стеклянным дверям. Мы выгружаем аппарат. У нас сегодня очередная «халтура» на выпускном в одном музыкальном учебном заведении. Будет банкет, танцы, и рок-н-ролл. Мы – не последние люди в этом деле, и мы можем то, чему не учат здесь. Поэтому нас и пригласили. И неплохо забашляли.
   А ещё – будет много красивых девчонок. И в этом есть что-то загадочное, что-то вроде ожидания праздника. На дворе – середина лета, ночи, когда ведьмы водят хороводы, и в это время в глубине леса зацветает папоротник…  Таинственное время колдовства…
   Первые аккорды раскалывают пространство, разбивают его вдребезги звонкой медью тарелок, барабан бьёт точно в цель, а бас плывёт над танцующими, как плотное грозовое облако. Ножом по сковородке скрежещет перегруженный гитарный рифф: «…I can`t get no satisfaction!!!...» – и всё опять, как всегда, закрутилось, засверкало и завертелось…
   В шумном зале, она грустит одна. Такая молодая, и красивая… и совсем одна... Я вижу её лицо, её огромные глаза, смущенную улыбку, и просто физически чувствую её зовущий откуда-то из далека, как из глубины веков, печальный взгляд. Я вдруг ясно ощутил, что когда-то уже встречал такой же точно взгляд, но вот когда и у кого – припомнить не удавалось…
   Среди праздничного шума и грохота, он кажется мне до боли знакомым. Что за чертовщина? Откуда это? Не может этого быть!
   И, вдруг, как электрический разряд, как вспышка, в голове проносится мысль: я знаю её давно, может быть, тысячу лет! Знаю, но не могу вспомнить. Это та, которую я потерял столетия назад, потерял, чтобы вдруг встретить вновь… 
   Бывают в жизни такие моменты, когда, вдруг увидев человека, тебе кажется, что ты его когда-то знал. Промелькнёт в мозгу мысль со скоростью света, и унесётся вдаль. И сейчас, какой-то таинственный магнетизм начинает подталкивать меня в спину, заставляет оборачиваться, вновь и вновь, а сознание пытается нащупать тонкую невидимую паутину, что, вдруг начинает опутывать моё сердце. …Когда-то, давным-давно, со мною, кажется, это уже случалось, но тогда была другая, и это было давно в прошлом, и всё это пропало без следа…
   С некоторых пор, я научился защищаться от всего, что могло бы ранить мою душу, надевая маску раздолбая, повесы и кутилы, но вдруг, оказалось, что в стене недоверия, которую я возвёл на обломках прежней радости, в один прекрасный момент, появилась брешь, которую пробил один единственный взгляд, или движение, или порыв воздуха, или жест, которого, как мне показалось, я ждал всю жизнь…   
   Где я мог её раньше видеть? Мне опять кажется, что я знаю её давно. Но я с ней совсем не знаком. Я чувствую её взгляд, обладающий таинственной силой, что притягивает, поглощает людей против их воли. В нём –  моя судьба, я уловил это издалека. Стоило на горизонте появиться ей, как мне сразу захотелось подойти и сказать: «Эй! А я всё о тебе знаю. Никто не знает, а я знаю». Вот так-то. Я, наверное, опять попался…
   Неумело борясь с этим лёгким смятением, ни с того, ни с сего, я взял неверный аккорд, что со мной отродясь не бывало, и попытался прогнать прочь от себя эти мысли, но мне вдруг показалось, будто я хочу сделаться другим человеком. Послать всё к чёрту, и уйти вслед за этим таинственным взглядом…
   Меня все время тянуло на новые места, я всегда искал новых друзей, любил шумные компании, желал новых знакомств, но мне вдруг безумно захотелось ухватиться за другую жизнь, и изменить себя. Я чувствовал, что опять какая-то неведомая сила, уже порядком забытая, вдруг просыпается в глубине моей обледеневшей души, и толкает меня навстречу ей…
   Через некоторое время, я уже знал, что сопротивляться этому невозможно, и глупо, как плевать против ветра. К тому же, ветер этот был тёплым и свежим, и он пах росой и туманом летнего рассвета. Где-то опять в душе замкнуло, но совсем по-другому, совсем не так, как это бывало прежде, и стало появляться чуть заметное, внутреннее сияние. Было или не было со мною это когда-то – какая теперь разница? Главное это есть сейчас. И, скорее всего, это надолго, если не сказать большего. Вот что я чувствовал, и, к тому же, вдруг понял ещё кое-что: теперь моя очередь внушать мечты другим, будить чьи-то фантазии. Вот что от меня требуется. Пусть этим мечтам и фантазиям пока не будет хватать энергии. Возможно. Но все равно, если в моем существовании есть хоть какой-нибудь смысл, если ещё остался какой-нибудь смысл, хотя бы капля, хотя бы тень этого смысла – я должен продолжать это, насколько хватит сил...
   Наш ударник Серёга опять дал счёт на двенадцать тактов, и теперь дикий рок гнал меня вперед, навстречу ночи. Я не знал, к чему это всё меня приведет; мне было наплевать… 
   Я – парень не робкого десятка, и в таких моментах я всегда «брал быка за рога», но это – особый случай, и я оробел как школьник. Надо, же, последний шалопай, рокер и бабник, боится подойти к девчонке. Кому сказать – не поверят!
   В перерыве, я снял свой «Риккенбэкер», набрался, наконец, смелости, и присел рядом. К моему удивлению, её это нисколько не смутило, она посмотрела на меня своими бездонными глазами, и тихо сказала: «Я знала, что так и будет, я знала, что ты подойдешь.» –  «Откуда?» –  «Мне кажется, когда-то со мной это уже было…». Всё. Сомнений больше нет. Теперь, я знал наверняка – я попался окончательно. И она, наверное, тоже. Весь оставшийся вечер я пел только для неё. Никто не знал. А мы знали…

***
 
   Я так и не решил эту загадку, хотя чуть голову не сломал. Иногда мне кажется, что встреча эта, и то, что позже было между нами – плод моего воображения, только и всего. Что я все это придумал – от начала до конца… или мне приснился странный, очень похожий на явь, сон, который смешался у меня в голове с реальностью. Но ведь это было! Действительно было!
   Когда банкет закончился, мы ушли вдвоём. Мы сидели на ночном пляже, и болтали о всяких пустяках. Из глубины ночной тишины что-то неведомое и сильное потянуло меня к ней, и я привлек её к себе и легонько прижался щекой к ее теплой щеке. Приподняв волосы, поцеловал в губы, заглянул в её глаза, и увидел там свое отражение. И свет далёкой звезды по имени Счастье. Я чувствовал щекой ее волосы, ловил еле уловимый запах духов, и мне чудилось, что когда-то все это уже случалось со мной. Все, что с нами происходит, уже когда-то случалось. Мы просто возвращаемся по кругу туда, откуда пришли. Но когда-нибудь все это исчезнет. Всё оборвется, как перетянутая струна, и ничего уже не вернешь…
   Но теперь уже дело не в этом. Лишь бы она сидела рядом и слушала вместе со мной эти звуки тишины. Закрыв глаза, я прислушиваюсь: тихо плещет река. Река в лунном свете черна, как битумный лак. Шорох волн мне что-то напомнил – какую-то лесную тропинку из давно прошедшего лета. Ее ладонь лежит у меня на плече… Я протягиваю руку и касаюсь пальцами ее щеки… Она закрывает глаза и прижимается к моей ладони... Её рука коснулась моей кисти… Едва заметно запахло духами… Тонкие прямые волосы скользнули по моей щеке... Я коснулся пальцами ее волос, осторожно убрал их в сторону, и  открыл глаза, как будто от толчка… 
   Глубокое чёрное небо зияло над головой, как прописная истина, сомневаться в которой бессмысленно. Когда глядишь в такое небо с земли, кажется, будто оно впитало в себя всю суть этого мира.
   Стывшая все эти годы в глубине моей души мерзлота, начала понемногу таять и подниматься к поверхности. Я уловил ее дыхание, издали ощутил её приближение. Мне казалось, что я по-прежнему продолжаю плыть по течению, но ничего старого в этом бесконечном путешествии, к моему удивлению, я больше не наблюдал. Я менялся.
   Я разделся, зашел в воду, и поплыл от берега. Она сидела на песке и смотрела мне вслед. Тёмные воды отражали черное звёздное небо, и мне вдруг показалось, что нет ни верха, ни низа, и я плыву в бесконечность, как потерпевший кораблекрушение капитан, который покидает судно последним. Но та, которая мне встретилась сегодня, сидит на берегу и зовёт меня издалека, настойчиво и нежно…
   Я вышел на берег, и вдруг понял, что прежняя жизнь, с её увлечениями и интересами постепенно уходит от меня, уплывает вдаль, вместе с каплями воды, стекающими по плечам и ногам в темную звёздную реку. Мне стало казаться, что, наконец-то и я, приплыл к своему берегу, к тому месту, на прохладном песке, где сидела она, подставив своё лицо мягкому лунному свету.
   Она сидела передо мной: молодая, красивая, полная ожидания – мотылёк, залетевший в мою пустую, бессмысленную и беспутную жизнь. Её тёмные волосы спадали на плечи, и в них засветился лучик звёздной пыли. Её тёплые губы что-то шептали мне на ухо, когда я окунулся в этот далёкий свет, запутавшийся в её волосах…
   А после я провожал её до дома. Мы шли по пустынным улицам, вглядываясь в светлеющее небо. Начинался новый день. Что он мне принесёт? – спросил я себя, но не нашел ответа. Она уезжала сегодня, и обещала позвонить. Она не позвонила…

***

   Я пытался вернуться к прежней жизни, но у меня ничего не получалось. Её нигде не было, а я не знал, как её найти. Мне необходимо было увидеть её, услышать её голос, почувствовать запах её волос… я не мог найти себе места. Я старался забыть всё это, но в сознании появлялось её лицо, и губы опять шептали на ухо моё имя.  С моим сознанием начало происходить что-то странное. Я прикрывал глаза – и время вдруг расслаивалось; в наступившем мраке видения из разных отрезков прошлого плыли передо мной, путаясь и накладываясь одно на другое. Разбухшая память проседала и осыпалась, как высыхающий после дождя песок. Я начинал тосковать по ней. И мысль о том, что я до сих пор способен на подобные чувства, бодрила и рождала надежду на спасение моей еще не совсем заблудшей души. Приятная такая тоска. Что-то вроде молчанья сосны, с которой улетели все птицы. 
   На распутьи сомнений и разочарований уже несколько недель кряду я не решался сделать в жизни ни шага. Я, казалось, совершенно не двигался с места. Что бы ни являлось моим глазам в то лето,  всё окутывалось странной дымкой печали, всё сразу и с катастрофической быстротой увядало, теряя цвет…
   Лучи солнца, запах травы, еле слышные звуки дождя, стали вдруг мне безразличны. Они существовали отдельно, в параллельном мире, в котором не было её…
   И иногда в воспоминаниях о ней, возвращалось ко мне то странное, неописуемое ощущение. Одиночества и печали – словно от прикосновения чьей-то холодной руки, вдруг протянутой сквозь невидимую в воздухе прозрачную стену...
   На меня вдруг напала жуткая хандра. Я маялся, не зная, чем заняться. Без всякого смысла слонялся по дому, заходил в клубы, бренчал там на гитаре, шатался по улицам, выпивал с друзьями, но легче не становилось…
   Когда делать становилось совсем нечего, я мог и подраться с алкашами в каком-нибудь пив-баре, а затем шел в кабак, крепенько там надирался, и снимал там всё, что под руку попадет. Но вокруг было тоскливо и пусто. Казалось, предметы потеряли свою форму, деревья поблекли, а люди утратили живые чувства, лишились мечты. С тех пор, как она куда-то пропала, временами мне стало казаться, что я живу в безвоздушном пространстве – если я ее больше не увижу, никого у меня на этом свете не останется, перед кем можно душу открыть…
   Я долго не находил себе места, пока наконец не смог снова сосредоточиться на деле. Когда долго варишься только в собственном соку, начинаешь терять энергию, замираешь, как в летаргии. А у меня чутье: я заранее чувствую, что мне требуются перемены. Людям воздушные замки надоедают, если в них ничего не менять… И я надеялся, что со временем воспоминания поблекнут, потускнеют, и уйдут в прошлое. Ничего подобного. Чем чаще всплывала в памяти та ночь, тем отчетливее и ярче рисовалась эта картина: песчаный берег, шепот волн, и запах ее волос, смешанный со слезами и печалью. Он оставался со мной, а воспоминания не давали спать. Я поднимался среди ночи и больше не мог заснуть. Умел бы я плакать, может, было бы не так тяжко. Но из-за чего плакать? И о ком? С какой стати плакать о том, чего не было? Для этого во мне слишком много цинизма, слишком много всего разного… А о себе плакать? Смешно в моем возрасте. А потом наступила осень. И я окончательно решил: так жить дальше нельзя…

***

   Осень заканчивается. Однажды утром я просыпаюсь, гляжу в окно – а осени больше нет… Осень уходит, оставляя после себя отчаяние. Странный отрезок пустого времени: уже не осень, ещё не зима. Предчувствие зимы укутывает город огромным невидимым покрывалом. Шум ветра, шелест опавших листьев, тишина ночи и шорох людских шагов обретают тот странный, едва уловимый намёк, делающий любые звуки далекими и чужими. И даже журчанье воды меж отмелей на реке, от которого ещё вчера делалось так уютно, больше не успокаивает мне сердце. Тучи с неба уже не сходят, и даже осипший ветер больше не может их разогнать.
   Чтобы спастись, всё словно забирается в панцирь, закрывает створки и застывает в своем вечном совершенстве. Это – зима – особое время года, совсем не такое, как остальные. И только птицы, собирающиеся в стаи, кричат всё надрывнее, заполняют гомоном да шорохом крыльев эту стылую пустоту.
   Я гляжу на небо. Тучи, опустившись совсем низко, темнеют с каждой минутой. Из них, кружась, выпадают огромные хлопья снега. Вот она зима... Мир вокруг мрачнеет и расплывается… И невообразимая тоска опутывает моё раненое сердце…
   Но постепенно, всё как-то стало налаживаться, и отодвигаться на второй план. Пока не раздался этот звонок...
   Её голос я узнал бы из тысяч других: «Привет, как поживаешь? Ты меня ещё помнишь?». Странный вопрос, я жить без неё уже не мог. «Извини, что меня так долго не было. Так было надо…».
   Мы встретились вечером. На дворе стояла поздняя осень, звонкая и прозрачная, в ожидании зимы. «Где ты была всё это время? Я с ума сходил». – «Я долго думала, стоит ли нам встречаться, уехала далеко, но не смогла забыть тебя. Всего ведь одна ночь, а мне казалось – вечность. Мы ведь всё друг о друге знаем. Правда? Никто не знает, а мы знаем. Так ты тогда сказал?»
   В её глазах появился пробившийся из-за свинцовых облаков лучик заходящего, тусклого солнца, и отразился в моих глазах. Стоило ей сомкнуть веки, и её длинные ресницы начинали цепляться друг за друга, но, когда она вновь открывала глаза, слышался явственный шорох похожий на трепет крыльев летящей бабочки. Она смотрела на меня из-под этих густых, шёлковых ресниц тем же самым взглядом, который заставил меня в тот наш первый вечер несколько раз обернуться, и понять, что жизнь моя изменится. Я просто не вправе прожигать её один…
   И я готов был отдать тогда за этот взгляд всё. Я окунулся в этот омут с головой, и назад пути уже не было. Да я и не хотел назад, где жизнь, с той летней ночи, была лишена какого-либо смысла… «…Надо было, конечно, как-то дать о себе знать. Но мне хотелось, чтобы некоторые вещи оставались такими, какие они есть. Замороженными в том же виде. Ведь только лёд оставляет всё таким, как оно есть на самом деле. Приду я или не приду... Приду – значит, я здесь. Не приду – выходит, я где-то в другом месте…» Она опустила веки и простояла так секунд десять. А когда открыла глаза, лицо ее было совсем другим – словно за эти мгновения она успела перенестись в неведомую даль и вернуться, оставив там что-то…
   Всё что случилось потом, было как во сне. Я засыпал и просыпался с одной мыслью – сегодня я увижу её, сегодня мы с ней обязательно встретимся. Я звонил ей на работу, и долго ждал, пока её пригласят, а, услышав в трубке её голос, похожий на шорох горного ручья, я обалдевал. Этот голос пробирал меня до озноба. Только у нее был такой голос, тихий, таинственный, как у странной ночной птицы, и желанный как у прекрасной лесной феи.
   На какой-то книжной ярмарке я купил тоненькую книжечку: Сент Экзюпери «Маленький Принц», и подарил ей. Мы читали вместе эту сказку, читали, и понимали, что это – про нас. Какие слова мы говорили друг другу, не имело никакого значения, главное – это было искренно, это было правильно, и это было нужно нам обоим. Мы не задумывались над тем, что с нами будет дальше, нам некогда было об этом думать, мы жили лишь одними ожиданиями наших встреч, и воспоминаниями о прошедших. Все эти встречи, принадлежали только нам одним. И никому больше. Мы были красивой парой, и мне кажется, нам завидовали.
   Я не обращал больше внимания ни на кого, я знал, что у меня есть она. Больше мне ничего не надо было ни от кого. И ничего большего от жизни я уже не хотел. Я изменился в лучшую сторону: я никогда до этого так не относился ни к кому из девчонок. Это было серьёзно, так серьёзно, что я и представить до этого себе не мог, что так бывает…
   В Новогоднюю ночь произошло странное событие – была настоящая гроза, как в июле, с громом и молнией… старики говорят, что это очень плохая примета, или к войне, или к какой-нибудь катастрофе, а, может быть, к крушению чьих-нибудь надежд… кто знает… мы не обратили тогда на это особого внимания. Мы были счастливы, мы любили друг друга. И никто не смог бы нас разлучить. Никто и ничто…
   Мы были бездомными любовниками, печальными детьми, затерянными на асфальтовых улицах равнодушного города. Шум голосов, и звучавшая музыка уплывали куда-то далеко-далеко, словно их уносило стремительным течением. Оставались только мы вдвоем. Все остальное – иллюзия, зыбкие декорации. Настоящими были только мы – я и она. В чьей нибудь убогой комнатушке, хранившей самую сокровенную, самую глубокую тайну нашей жизни, в головокружительном чередовании приливов и отливов радости, суета и уличный  шум внизу, значили для нас так мало, словно все это происходило в ином, далеком мире. В нашем мире не было ни холода зимы, ни призрачного света согнувшихся от инея уличных фонарей. В нем были лишь самые главные слова, написанные на сугробах в зимнем парке. «О нас можно написать роман» – сказала она как-то, и я подумал, что, возможно, когда-нибудь это и случится…
   Полгода у нас была такая любовь, что крыша ехала. Словно смерч подхватил нас и понес неведомо куда, но его сила рано или поздно должна была иссякнуть. Мы чувствовали это. Мы догадывались, что вечно это продолжаться не может, и поэтому каждая встреча стала казаться нам последней, и эта мысль распаляла нас еще больше.
   Я ничего тогда не понимал. Мне и невдомек было, что одним словом можно нанести человеку такую глубокую рану, после которой уже ничего не вернёшь, ничего не поправишь. Иногда для этого достаточно одного звука, одного жеста, одного твоего существования.
   Что произошло, в конце концов, я не знаю. Это как на гитаре вдруг внезапно порвались все струны. Такой чудесный был звук, и вдруг – раз, и нет ничего, треньк – и всё пропало, а сил, чтобы натянуть новые, у тебя уже нет. Ты до смерти устал, ты хочешь тишины, но из тишины этой тянет могильным холодом. И некому развести костер, и некому тебя согреть, потому, что ты сам всё спалил, ты спешил жить, и не думал больше ни о чём. Всё проходит, и опять остаётся пустота. Ты просто забыл, что всё это с тобой уже случалось, всё, что с нами случается – уже было когда-то. Ничего нового здесь нет. Так было, и будет всегда, и изменить это нам не дано. Мир продолжает вертеться по своим законам, хочешь ты этого, или – нет, повернуть всё вспять тебе никогда не удастся… Остается лишь одно – особо не переживать, расслабиться, и плыть дальше по течению. Может, быть, когда-нибудь ты и приплывешь в свою гавань…
   Я вспоминал, как всегда, когда я встречался с ней, две-три минуты я молча смотрел на нее, и всё лучшее, что есть в жизни, казалось, находило какое-то отражение в этой красивой, стройной, девушке... Просто она – единственная. Больше никого нет. И никогда не было. Только она. И моё представление о жизни обязательно связывалось с улицами, по которым мы гуляли, с домами, куда мы заходили, с фильмами, которые мы смотрели, с музыкой, которая звучала в моей душе, и с кафе, где мы коротали длинные зимние вечера. Глядя на ее раскрасневшиеся от холода щеки, на блестящие от радости глаза, на ловкие руки, касающиеся моего рукава, невозможно было поверить, что этому мгновению когда-нибудь придет конец, что наступит время, когда я вернусь сюда и не найду ничего…
   Я пытался как-то себя успокоить, говорил себе: «Успокойся, старик, всё очень просто. Всё прошло, и она ушла. Так бывает. Потому что ей больше нечем тебе ответить. Так же, как и тебе. Никто в этом не виноват. Ни ты, ни она. Просто так на свете заведено. А изменить этот свет никому не под силу. Так же, как и повернуть реку вспять…». Само собой, от этого мне стало немного грустно. Однако опыт подобной грусти у меня уже был, и я нисколько не сомневался, что переживу эту грусть без особых проблем. Ведь я всегда ко всему привыкаю...
   Наверное, все, что мы могли дать друг другу, мы отдали без остатка. Всё хорошее, когда-нибудь кончается. Было и прошло. И ничего не вернуть, и ничего не исправить. Мы прожили это время, мы сожгли всё. Мы сгорели дотла. И остался только пепел. Что-то сдвинулось, и всё, – обратно уже не вернешь. Больше ничего нет. И она осталась где-то за горизонтом. Исчезла. Была-была, а теперь нет, и больше не будет. А на её месте в душе осталось безжизненное пространство. Как морское дно – мёртвое и безмолвное…

***

   В белой комнате с тёмными занавесками, в старом доме около вокзала, есть страна черных крыш, где нет золотых тротуаров, и на чердаках гнездятся уставшие птицы.
   Серебряные тени сокращают лунный свет в твоих  глазах, и легким рассветом улыбки на твой отъезд, сквозит моя печаль.
   За окном – одинокое дерево оно похоже на меня, и нет времени для жалости, для дерева или меня. Есть лишь мир боли. В падающем дожде и в опавших листьях. Вокруг меня. Ты помнишь? Я могу слышать все крики города. Я могу кровоточить всеми ранами мира... Но нет  времени для жалости к растущему дереву. Есть лишь мир боли, да холодные огни улиц, заглядывающие сквозь задернутые шторы.
   Заключив свою мечту в почтовый конверт, я думал, что узрел ангелов, но я мог и ошибаться. И я шуршу в своих карманах, и не могу обнаружить того, что искали они, подавая мне знак. А мне надо было лишь пропеть тебе свою песню, как это было вчера, когда мы пили глотками закат. И прожили остаток своей жизни длинною в одну ночь. 
   Собираясь строить свой замок, высоко в облаках, посмотри на серое небо за окном, и забудь эти улицы и толпы. Спустись по шатким ступеням равнодушия, и повернись от тени, чтобы я смог видеть твоё уставшее лицо.
   В довольном городе, в этом старом доме, мы столкнулись сегодня с пустотой. На картине, висящей на стене – разбитые окна, и лестница в никуда, и я тебя не слышу, я заблудился в своей печали. Любовь, что ты дарила мне, исчезла навсегда. Она была так сильна и безумна, что не осталось больше ни капли. Странное зелье, что ты сварила на кухне своей души, опустошило нас. Мы выпили его до дна. Больше ничего нет. И ты сегодня уезжаешь…
   Я буду ждать в этом месте, где солнце никогда не сияет, ждать в этом месте, откуда тени бежали от самих себя. Плацкартный билет, беспокойные дизели, до свидания пустые окна…. И я пойду по перрону, навстречу своей грусти. Я останусь стоять в очереди за билетом в никуда. Когда поезда возвращаются, ложь остаётся там, куда убегают тени...
   И я затеряюсь в  безликой толпе, равнодушной и жестокой.  И я дождусь, отправления поезда, когда порывы ветра накроют меня холодом с головой. И в вагонном окне появится знакомое лицо. И когда поезд тронется, ты превратишься в тонкий лунный свет, струящийся по дороге, сшитой из лоскутков твоей солнечной одежды. И мои мечты исчезнут вместе с этим светом, унесшимся вдаль по железнодорожной линии. Туда, куда бегут тени. Бегут от самих себя. И я останусь стоять в толпе, под этими странными, темными небесами. В миле лунного света, убегающего вдаль по чугунным рельсам…

***

   Пустота опять поселилась в моём сердце, как после долгой болезни, не было ни сил, ни желания что-то изменить, порой казалось, что кто-то подкрался сзади, и отключил источник энергии, питавший мою душу. Я подходил к окну, и ничего не видел. Казалось, за стеклом – безжизненная пустыня, в которой меня бросили одного, краски дня выглядели поблекшими и увядшими. Ночью было ещё хуже – мёртвая тишина давила, а душа моя напоминала пустую комнату, из которой вынесли всю мебель. Всю, до последнего стула. Запах грозы, от которого я кайфовал всю жизнь, больше не трогал меня, и все мои мысли бессильно скатывались за грань реального, словно дождевые капли по разбитому стеклу… А вдруг это еще не все? Может всё  ещё вернется? А Может, она передумает и вернется? Может, забыла что-нибудь сказать, а теперь вспомнила. Но она не возвращалась. Через некоторое время я понял, что ждать больше нечего…
   Поначалу, я пытался залить эту пустоту водкой – становилось ещё хуже, сомнения доводили меня до отчаяния. Вместо мыслей в сознании возникали картины прошлой жизни. Сидеть в одиночестве в окружении живых видений было невыносимо. Я выходил из дома, и какое-то время бродил по улицам без всякой цели. Точно описать это состояние можно лишь словами великого Би Би Кинга, который сказал как-то что «блюз – это когда хорошему человеку плохо». А он зря не скажет.
   Но и музыка, которую я любил, стала вдруг мне безразлична. Слушать эту музыку так, как раньше, и играть в рок-группе я больше не мог. И не хотел. Но вовсе не потому, что она напоминала мне о прошлом. Просто она меня не трогала так, как прежде. Сам не знаю почему. В ней уже не было того... особенного, что задевало душу все эти годы. Не осталось чувств, так долго соединявших меня с ней. Просто была хорошая музыка, но и только. Я, наверное, истратил всю энергию, которая питала меня в музыке все эти годы. И истратил её на эту безумную шальную любовь. Она вспыхнула, обожгла моё сердце, и умерла…
   Но я нисколько об этом не жалел, тем более, оплакивать эти прекрасные останки я не собирался. Я стал другим человеком. Я стал понимать, что чем сильнее опьянение, тем сильнее будет похмелье. И мне надо быть осторожным со всем, к чему я прикасаюсь. Потому что не могу провести границы: что я хочу –  а чего не хочу. И пока я не нащупаю этой границы, пока не научусь удерживать её, чтобы не исчезала –  я и дальше буду причинять людям боль. Именно так всё и получается. И если так пойдет дальше –  боюсь, я до скончания века буду приносить лишь боль и потери любому, кто со мной свяжется. Слишком дорога мне моя свобода. Слишком дорого мне то, что пришло из пустоты…
   Но ведь были все эти вечера, которые мы проводили вместе, и просто представить себе было нельзя, что этого больше не будет. До этого казалось, во всем мире есть только двое – она и я, и никто никогда не поймет, как мы были счастливы... А теперь всё это растаяло как зашедший за горизонт дневной свет. Внезапно, неожиданно, бесповоротно. Странное чувство потери – ничего кроме пустоты. Вместо утраченной радости должно быть щемящее чувство потери, но его нет. Как будто ничего и не было на самом деле. Нет ничего как в пустом коридоре дома, который собираются снести. Разбитые окна, холодные сквозняки, и тихий скрип деревянных половиц. Ничего больше не было – лишь последний телефонный звонок, и эта тишина в трубке, глубокая настолько, что в ней без следа тонут любые звуки. И вымерший, наполненный этой гулкой тишиной ночной воздух… Тяжелая тишина выплеснулась из трубки и медленно растеклась по дому. Ни шороха, ни малейшего вздоха. Абсолютная тишина, от которой болело в ушах. Все, что происходило на свете до сих пор, словно собралось вместе, сжалось в единой точке – и растворилось бесследно в этой тишине оставив после себя боль…
   Боль, конечно, не прошла, но от алкоголя, парализующего нервы, зажила какой-то отдельной от меня жизнью.
   Как-то вдруг стало ясно, что мы никогда не сможем приблизиться друг к другу так, как прежде, она никогда не сможет меня до конца понять, и я думаю, она сказала бы то же самое и обо мне. Просто и я не могу или не хочу понять ее. И мы уже не можем, как прежде принадлежать друг другу, потому что не можем принять друг друга такими, какими мы есть. И не можем ничего предложить взамен.
   Тишина давила своей тяжестью, доносившиеся время от времени звуки, звучали как-то неестественно, не в такт. Будто злая сила искажала окружавшее меня пространство, гнула, сминала его, искривляла реальность и время. Я не мог доверить свои чувства этой абсолютной тишине и этой полной пустоте в телефонной трубке. Мне необходимо было увидеть её ещё раз, или хотя бы ещё раз услышать её голос. Несмотря на то, что яма потери внутри меня после этого станет ещё глубже, я должен был до конца разобраться со всем этим. Я не мог просто сидеть, и ждать чего-то. Мне казалось: что-то должно произойти. Не могло же всё вот так кончиться... Но не произошло ничего. Просто я опять остался наедине с собой.
   В сгустившемся мягком мраке бесшумно накрапывал дождь... Струйки воды тихо текли по оконному стеклу, смывая с него следы ушедшей весны. Мне вдруг показалось, что кто-то стоит на углу и пристально вглядывается в моё окно. Я выглянул на улицу, но ничего не увидел. Передо мной лежали только безымянное пространство и время, соединявшие ночь и рассвет…

***

   Теперь я понимаю, что тогда случилось. Это – не судьба. Она погибла через несколько лет. Нелепо и случайно… Все мы – падшие ангелы, усомнившиеся, что ничто есть ничто, и за это рожденные терять любимых и близких, одного за другим, а потом и собственную жизнь, чтобы убедиться, что были неправы…
   С тех пор ещё долго меня не покидало это чувство: странное чувство пустоты в теле – ощущение реально существующего отсутствия – оно кажется мне похожим на оцепенение от страха. Словно взбираешься ночью по пожарной лестнице вверх, и оказываешься у края крыши высокого дома. А внизу – тьма. Вечное прошлое, его абсурдная тяжесть крепко связала нас по рукам и ногам так, что нам уже не вырваться. Но сейчас, у меня уже почти не осталось того, что называется «сердцем». Порой я даже не могу вспомнить его тепло. Иногда, в полнолуние, когда деревья за окном отбрасывают огромные тени, мне кажется, я слышу далёкий голос, он шепчет мне на ухо: «Знаешь, я люблю тебя». И это не ложь! Я это точно знаю. Она до сих пор любит меня. Где-то далео-далеко, там, в ином мире, в ином времени, на перекрёстке наших снов. Вдруг, откуда ни возьмись, налетает ветер и уносит белое дыхание её слов в прошлое... в прошлое, которое мы потеряли...   
   «…Мы с тобой, уж не знаю почему, относимся теперь к разным мирам. И обратно вернуться уже невозможно…» – В этих словах нет ни капли сомнений: я чувствую в них полную, почти болезненную убежденность. – «…Со мной все решилось без моего участия, где-то в заполненной мраком комнате, кем-то, кто не имеет ко мне никакого отношения. Если ты и можешь что-то для меня сделать – так это как можно скорее забыть о моем существовании, вычеркнуть из памяти время, которое мы провели вместе, как будто его и не было. Так будет лучше всего для нас обоих. Я уверена…»
   Странная ночь была, луна пряталась за тучей, тучу несло ветром, а внизу было совсем тихо. Надо было что-то сказать, пока я совсем не потерял голову. Когда не можешь выразить свои чувства, это еще не значит, что их не существует. Но в голову ничего не приходило. Ничего кроме пустоты.
   Улица была безлюдна. Лишь иногда, шипя шинами, проносилась машина, и в свете фар и ночь, и сами мы, одиноко стоящие под усеянными  молодыми почками ветвями, были безразличными и призрачными. Мы молча стояли под уличным фонарем, борясь со злобными порывами холодного, сырого ветра. Никто не тронулся с места. Освещенные призрачным, зыбким  светом, мы молча смотрели в пустоту. Всё кончилось. Нам нечего было сказать друг другу. На улицах кое-где виднелись деревья, покрытые первой зеленью, – свидетельство того, что, как ни странно, а весна пришла и сюда. На узкой полоске темного неба, видневшейся между крышами высоких зданий, пока ещё можно было рассмотреть маленькие бледные звезды. Но они уже ничего, кроме пустоты не пытались осветить…
   На её лице появилась её обычная грустная улыбка, напомнившая легкий порыв ветерка, прилетевший из ниоткуда. Но понять, что творится в ее душе, было невозможно. Бог знает, что скрывалось за этой улыбкой. Перед ней я на какое-то мгновение словно лишался способности чувствовать, лишался всех ощущений и эмоций. Переставал понимать, кто я такой и где я. Она опять мягко прикрыла глаза, будто стараясь разобрать какие-то едва слышные звуки. За ней будто шлейф тянется... Из долгих дальних странствий…
   Я смотрел на неё и думал, что вижу далекую звезду, она так ярко светит, но свет от нее идет десятки тысяч лет. Может статься, и звезды-то уже нет. А он все равно как настоящий. Такой реальный... Реальнее ничего не бывает. «…Влюбленные, родившиеся под несчастливой звездой, – как будто угадав мои мысли проговорила она тихо, словно обращалась к кому-то в темноте – это про нас сказано…».
   Что же случилось? Разве совсем недавно не дорожил я ею больше жизни? Мог ли я тогда представить себе, что забуду о своей любви?  Однако  теперь, когда что-то внутри меня пропало навсегда, сгорело дотла, и я стал безразличным, я больше не был в нее влюблен, я стал другим, – человеком, не любящим ее, – и моя любовь умерла, когда я по чьей-то воле, и незаметно для себя опять изменился…
   Теперь, когда моя шальная любовь стала пустотой, иные страхи вновь овладели мной, но уже в другой форме, поскольку я боялся не за  себя, а за будущее, – ведь для его рождения, как я понял позже, по крайней мере, какое-то время, эта жизнь, подверженная стольким потерям и опасностям, была просто необходима. Так что, сколь бы тяжким не было это разочарование, его, должно быть, легко перенести, если подумать, что спустя несколько лет погребенные мечты будут заметны не более, чем невидимая пыль, которая вызовет лишь улыбку смеющейся и цветущей природы… 
 «…Я  была  глупа,  –  сказала  она,  наконец,  –  Прости  меня.  И постарайся быть счастливым. Да, да, я любила тебя, но не моя вина, что так случилось. Почему-то под конец всегда всё портится… Ведь ты был такой же глупый, как и я. Постарайся быть счастливым...» Она говорила и смотрела так, как будто и голос и глаза были не её, а чьи-то чужие, а её самой здесь не было. Она была где-то в  другом месте, чего-то ждала там – была не рядом, а где-то далеко, в темноте. Она стала вдруг бесконечно трогательной – её  глаза, смотрели на меня словно с далекого берега, а голос был грустен, как песня улетающей в неведомую страну перелетной птицы.
«…Чтобы избавиться от тебя, мне, наверное, потребуется вечность…» – добавляет она печально, что заставляет меня удивиться, и я начинаю психовать, (наверное, мне хотелось бы, чтобы она сказала, что ей вообще от меня не избавиться) – поэтому, я и хочу вечно бежать неизвестно куда, неизвестно от чего, неизвестно зачем, пока не поймаю что-то такое, что заставит меня остановиться…
   Она не хотела, чтобы я видел, как она плачет. Это был очень гордый цветок... И я не знал, как позвать, чтобы она услышала, как догнать её душу, ускользающую от меня... Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез... Она стояла так еще долго, не видя больше ни единого из моих достоинств, которые все равно давно уже как утоплены годами пьянства и распутными наклонностями – желанием сдаться, бросить всё и забыть, уйти к темной звезде – но это я протянул руку, а не она… Мне захотелось в последний раз обнять её, однако, я понимал, что не смогу этого сделать, будто что-то ускользает, проваливается в бездну, и я больше не в силах это удержать... Нечто такое, отчего один день становится не похож на все другие дни, один час – на все другие часы…
   А звёзды смотрели на нас, и манили к себе призрачным светом. Хотелось бы знать, зачем звезды светятся, – наверно, затем, чтобы рано или поздно, каждый смог отыскать свою…

***
   
   Меняются времена – меняется воздух, меняются и мысли. Просто после того случая многое начало одно за другим, безвозвратно меняться. И в этом деле любая мелочь имеет свой смысл. И всё же, я чувствовал во всём какую-то серьезную ошибку. Эта нераспознанная в корне ошибка повисла мрачной тенью над моим бытием. И это, без всякого сомнения, походило на проклятье. Мир переполнен разными проклятиями. Попробуй, догадайся, какое из них за что! Я долго ломал над этим голову, но так и не пришел ни к чему.
   Ведь бывает же так, что правильный выбор дает неправильный результат, и совсем наоборот. Чтобы избежать этой, скажем так, непоследовательности, нужно занимать позицию, при которой мы, на самом деле ничего бы не выбирали. Я по большей части так и жил с тех пор. Что свершилось, то уже свершилось. Что было, то было. Чего еще не было, того еще не было, и, возможно, не будет никогда. Слушая музыку, я впадал в состояние легкой рассеянности – как в минуты, когда смотришь на плывущее вдали облако. И начинали вспоминаться всякие странные эпизоды, вместе с цветом и запахом. Вот такая штука! При этом память… абсолютно не менялась, вопреки тому, что окружающий мир не стоял на месте. И попутчики, да и друзья юности, если какие и оставались, стали постепенно исчезать из моей жизни – в этом возрасте уже все по горло в своих заботах: раз в полгода встретишь случайно кого-нибудь на улице – считай, повезло… Никому до меня просто не было дела. Тем более до того, что было у меня внутри. Ощущение такое, будто тебя бросили одного в незнакомом городе, без денег, и без чемодана… 
   Если эта история и покажется кому-то странной, причину нужно искать не в самой ситуации, а вокруг неё. Но как бы я ни размышлял над этим, ничего уже не менялось. Ведь это не более чем мои мысли. Мои глаза будто искали какую-то потускневшую звезду на светлеющем утреннем небосклоне. Но не находили ничего. Всё в моей жизни пожухло, утратив прежние цвета и запахи. И только одно время, на удивление, опять застряло между прошлым и будущим.
   На фоне памяти, выглядевшей заводью во временном потоке жизни, стрелки моих часов, казалось, уже давно замерли на месте. Настенные часы отсчитывают время, издавая такой звук, будто кто-то тарабанил по стеклу костяшками пальцев. А стрелки стояли на месте. И мне становилось страшно – становилось не по себе… Но внезапно, мне показалось, что там  имелось нечто превышающее страх. Нечто глубокое и бескрайнее…
   В юности я не думал о завтрашнем дне, и уже тогда составил о себе самом, да и о других окончательное представление, – а тут, по изменениям во всей моей жизни, во всех моих друзьях, во всех этих людях, я впервые заметил, сколько для них прошло времени, и меня потрясло откровение, что оно прошло и для меня. Я вспоминал свои давние видения одиночества и понимал, что все опять идет не так, как надо. Потому, что нас окружает пустота, и мы знаем это, и всё равно, бесцельно идём вперед. Просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет. Но всё это лишь рассказ о моём мире, и о том, что в нем произошло. Только и всего.
   В те дни, в душе, я был убежденным хиппарём, и ревностно относился к тому, что считал  на свой взгляд истинно правильным. Сейчас я стал лицемернее в своей болтовне, циничнее, вообще устал. Ибо стар стал и равнодушен...  Но тогда я искренне верил в любовь, доброту, смирение, усердие, музыку, спокойное равновесие, мудрость и экстаз, и представлял себя древним пророком в современной одежде, странствующим с гитарой по свету в компании странных людей.
   У старения есть одно несомненное преимущество: сфера предметов, вызывающих любопытство и восторг, ограничивается. Вот и у меня в ходе старения стало гораздо меньше поводов для общения со всякого рода странными людьми. Бывает, по какому-нибудь внезапному поводу я вспоминаю таких людей, встречавшихся мне раньше, но воодушевляет это не больше, чем обрывок пейзажа, зацепившийся за край памяти. Ничего ностальгического, и ничего неприятного.
   В то время, постепенно, меня стали посещать некоторые мысли,  которые  ни  на минуту не  давали расслабиться, и, в конце концов, втемяшили в мою лохматую башку нечто такое, что заставило меня изменить планы на жизнь. Я понял, что была когда-то прошлая жизнь, совсем недавно, и очень давно –  вчера, и  бесконечно много веков назад, а сейчас, за грехи и провинности, я ввергнут в эту страну печали, и должен прожить в ней некоторое время. Но придет час, и я выберусь отсюда. Такая у меня карма – оказаться здесь, где всё покрыто пеплом, никто не веселится, и ни во что не верит. Что-то нехорошее было во всём этом, это чувствовалось как запах.
   Я никому не рассказывал до сих пор эту историю. Если подумать, это должна быть очень странная история, но она не кажется мне таковой по причине своей древности.

***
   За окном барабанит дождь. И я до сих пор не знаю, чего хочу от жизни. Даже в каком направлении двигаться – не понимаю. И я чувствую, как ржавею. Ржавею и застываю. И чем дольше я живу, тем больше теряю себя. Что-то надо менять, но с чего начинать, черт возьми?! Да всё равно с чего, лишь бы только начать… Уснуть не получалось, хоть тресни. Мысли в голове отвердевали, превращаясь в кучу булыжников. Я обхватил голову руками – и пролежал так, пока за окном не забрезжил рассвет. Рассвет приближался, дождь закончился, и я окончательно понял, что не усну, пошел на кухню и приготовил кофе. Сел у окна, и стал наблюдать, как постепенно светлеет небо. Давно мне не приходилось видеть, как светает… На краю неба возникла одинокая голубая полоска и стала медленно разбухать, как расплывается пролитая на промокашку капля синих чернил. Оттенки этой лазури постепенно приобретали другой тон, светлели и заполняли зыбким сиянием тёмное небо. Но как только из-за горизонта выкатилось солнце, эту лазурь тут же поглотил привычный свет наступившего дня. И тогда я понял, что стал выздоравливать… Вот я и свободен, думаю я. Опять свободен, как облака в небесах. Как-то сразу захотелось уснуть. Сколько бы неприятностей ни ждало меня завтра – а их, скорее всего, будет немало, – сейчас я хотел бы уснуть и не просыпаться, по крайней мере, до тех пор, пока Земля не крутнётся вокруг своей оси. «The world keep on turning» – как у Питера Грина. Для новых неприятностей мне нужен свежий запас отчаяния…. И я вытряхиваю из головы все до единой мысли – и погружаю опустевшее сознание в сон. Забытье накрыло меня, как внезапно упавшее небо – всё разлетелось вдребезги и исчезло. Я сплю, болтаясь в бездонном мраке, как поржавевший якорь, не добравшийся до дна. Здесь – Конец Света. Здесь кончается всё, и больше некуда уходить…

***

   Высоко, высоко на холмах, высоко на престоле из снов она считает ветер костлявой рукой, считает облака со старой присказкой: «…В некотором царстве, в некотором государстве, жил-был один парень…» – бормочет она себе под нос, когда раскладывает гадальные карты на зелёном, истёртом сукне…
   Отхлебнув из чаши горький напиток, она смотрит мне в душу всевидящим взглядом, и шепчет мне на ухо одной ей известную правду. «…Когда-то он создал себе свой мир… очень спокойный мир… Но долго не мог попасть туда, уйдя навстречу Судьбе. Пора возвращаться, дружок, назад… Сделать последний шаг. Попав туда, ты вернешься к себе. Там есть всё – и в то же время нет ничего. Но, попав туда, ты найдёшь то, что потерял когда-то… Ты можешь вообразить такой мир? Его создало твое сознание. А это случается далеко не с каждым… Другие обречены на вечные скитания в бессвязных, противоречивых мирах, в полном хаосе. Но у тебя совсем не так… Самое время тебе туда вернуться… Пропасть, в которую ты летишь, – ужасная  пропасть,  опасная.  Тот, кто в нее падает, никогда не почувствует дна. Он падает, и падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей  жизни  стали  искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали,  что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они  перестали искать. Перестали искать,  даже  не  делая  попытки что-нибудь найти… »   
   И отвернувшись в сторону, она кладёт мне на плечи свой серый платок, сотканный из старых снов. Он окутывает меня с ног до головы как бледная паутина. Он накрывает меня печалью, как осенний свет, пробившийся сквозь серые тучи. Этот серый промежуток между светом и тьмой, или между сном и явью, или между жизнью и смертью, когда ты знаешь, что уже очнулся, но не знаешь, какой сегодня день, и кто ты, и зачем вообще возвращаться… И ты уходишь туда, где из мрака выплывают чьи-то странные лица…
   Эти лица – желтая изголодавшаяся нужда – надвигались из темноты, хотели чего-то… Просили… Умоляли… И щёлкали в ознобе зубами, как будто их только что наточили…    
   Мысли в панике несутся под гору… Я не понимаю, как можно спать, когда тебя обступает сотня таких лиц, или две сотни, или тысяча. Лица светились, как будто смотрели на ярко освещенную сцену с балаганным бойцом. И я один на этой сцене. И сейчас появится то, что я должен, во что бы то ни стало, победить…
   Но то, с чем я должен был драться, нельзя победить раз и навсегда. Ты можешь только побеждать раз за разом, пока держат ноги, а потом, когда силы иссякнут, а пропущенный удар молнией расколет череп пополам, распахнутся двери в преисподнюю, и твое место займет кто-то другой. И, наверное, мне придётся вместо кого-то другого умереть сегодня. Подходящая смерть была бы. В самый раз. Такой яркий последний кадр – нелепость, достигшая совершенства. И ни черта подумать не успеешь...   
   Меня охватывает какой-то животный ужас. Но спасение – рядом. За спиной плещется река. И лодка ждёт, и вёсла ещё не просохли. Я прыгаю с высокого берега в лодку, и гребу от этого балагана. Вёсла скрипят в ржавых уключинах, жалобно постанывая, а река громоздится с двух сторон, окружая меня крутыми берегами, словно каменными стенами. А надо мной простирается ясное голубое небо. А течение все быстрее. Оно уносит меня всё дальше и дальше. Что же будет? Крутые, каменистые берега по обе стороны реки вздымались черными громадами, напоминая  средневековые  замки…
   И вдруг я понимаю, что впереди открывается мрак. Настоящий мрак. Он приближается с каждым мгновением, и хочет поглотить меня. Я чувствую, что меня вот-вот накроет холодная тень. И всё исчезнет. Меня снова уносит туда, откуда никогда не выбраться. Вместо ужаса пришел холод, угрюмый тупой холод, в каком-то смысле  бывший даже гораздо страшнее ужаса. Умирая внутри, безысходный страх отражал лик смерти. Я оказался в громадной воронке, кружась спиралью вниз, к черной точке…
   Если тебе не для чего просыпаться, ты будешь долго и мутно плавать в этом тёмном промежутке, пытаясь сбросить с себя это липкое оцепенение, но если тебе очень надо, то выкарабкаться из него, я понял, можно.
   На этот раз я выкарабкался быстро, так быстро мне еще не удавалось. И когда туман в голове рассеялся, чувство было такое, как будто я вырвался на поверхность после долгого глубокого нырка, и провел под водой не одну сотню лет…

***

   Когда пурпурные тени упадут на стены спящего сада, и звезды начнут мерцать в небесах, сквозь туман воспоминаний ты вернешься ко мне, еле слышно выдыхая моё имя.
   Наша любовь была так сильна, и поэтому, так коротка, что не осталось даже пепла. Она сгорела дотла. И ты ушла, потому что тебе понравилось жить на лучах лунного света. И мне немного жаль, что когда-то я показал тебе эту дорожку, ведущую за облака. И ты улетела ночным мотыльком к зыбкому, неверному свету.
   В этом призрачном мире ты будешь искать истину, перелетая от цветка к цветку, но уснувшие цветы не смогут одарить тебя своим нектаром, потому, что они ждут рассвета, и распустятся лишь утром, подставляя свои бутоны теплому солнцу. В этом мире теней трудно отыскать то, что ты с легкостью обронила на закате, а дождаться рассвета – ещё трудней.
   И вот, луна уходит за облака, и тени растворяются в темноте. Лишь в просветах появляются одинокие звезды, и ты пытаешься угадать, какая из них твоя. Но звезды так далеко, и лететь до них надо целую вечность, а холодный свет их теряется в темном небе.
   А я сижу у своего порога и жду рассвета, я ни в чем не виноват перед тобой, мы оба были счастливы, и оба подарили друг другу частичку своей души. Но всё хорошее быстро кончается, и в этом нет нашей вины. Просто это было, и прошло. Так, видно, было угодно кому-то там, за облаками. И когда-нибудь мы это узнаем. И ты узнаешь об этом раньше.… К сожалению…
   Но вот опять появляется лунный свет, и призрачное счастье где-то близко. Но легкий ветерок сдувает осыпающиеся лепестки, и умирающий цветок, срезанный безжалостной рукой косаря прошлым утром, обреченно ложится на землю. Всё по-другому в этом ночном мире. Всё не так просто и понятно, как было совсем недавно. Но ты сама выбрала этот путь, и я желаю тебе счастья, которое ты все равно когда-нибудь найдешь. Такой человек как ты, просто должен быть счастлив. И счастье твоё пока спит в тени этого сада. Но оно обязательно проснется, поверь мне.
   И туман воспоминаний иногда будет стучаться в твои сны, когда темно-пурпурные тени опять упадут на стены спящего сада, еле слышно выдыхая твоё имя…

***

   Я сбросил обороты наполовину. Мне уже стали надоедать прежние тусовки, вся эта чехарда кабацкая: «Куда ночью валим? Хата есть?» Возобновившиеся лёгкие победы превращались в обыкновенную физиологическую потребность заматеревшего самца. Надоело мне это до чёртиков. Музыка изменилась, появились дискотеки, и я продал свой недавно купленный «Стратокастер», а деньги одолжил своему другу и соратнику по группе на первый взнос в кооперативную квартиру. У него была семья, ребёнок, и подошла очередь. У меня семьи не было. У меня не было никого.
   Я немного остепенился, научился повязывать галстук, перестал надевать затёртый коттон, и подстригся по новой моде: несколько короче, чем было. Мне показалось что рок-н-ролл, затертые джинсы, хайры, пацифики и прочая чехарда ушли в прошлое. В общем, так оно и было на самом деле. Мир опять изменился, и я изменился вместе с ним. Появилось что-то такое, чего раньше я за собой не замечал: интерес к спокойствию и комфорту: хорошее стерео, фирменные сигареты, дорогие шмотки, коньяк и кофе капучино. Единственное о чем я не задумывался, так это о женитьбе. Пусто было в душе, но пустота эта пахла хорошим парфюмом. Появлялись какие-то люди, какие-то женщины, и проходили мимо, без всякого интереса, без любопытства, без цели и надежды, словно это были не живые люди, а парад теней, проходящий перед затуманенным взором умирающего. Как в проходной комнате – войдут, постоят немного, и выходят через другую дверь.
   Всем давно известна прописная истина, что самое надежное лекарство от женщины – другая женщина. Лучше – если женщин будет много. Но всё это напоминает мне человека, страдающего одновременно  двумя  болезнями.  Лекарство, которое помогает ему от одной болезни, обостряет другую, и наоборот. Но кое-кто полагает, что если пациенту прописать смену обстановки, свежий воздух, строгую диету, и покой, то больной сам по себе поправится...
   Время от времени я утешал себя, повторяя: «Мне некуда торопиться, впереди вся жизнь». Но кроме пустоты впереди, казалось, ничего больше не было. Но, тем не менее, я не терял надежды, что когда-нибудь жизнь опять повернется ко мне лицом. И поэтому я не хотел расстаться с жизнью.
   Теперь я не нахожу эту историю подходящей и увлекательной темой для разговора, она кажется мне почти смешной, хотя и чуть грустной. Ведь спустя годы, когда мы вспоминаем женщин, которых мы уже не любим, между нами встаёт смерть, будто их больше нет в живых, – ибо со смертью любви умирают и те, кем тогда были они, и те, кем когда-то были мы. А со смертью человека, вообще умирает всё остальное. И поскольку, я уже давно живу вдалеке от этих грёз, от этого времени, и от этих мест, которые довелось сейчас посетить в своей памяти снова, уже в совершенно иной жизни, между нами нет, да и больше быть не может соприкосновения, из которого  рождается, еще до того, как успеешь заметить это, мгновенная, восхитительная и всеобъемлющая вспышка радости. Всё умерло давным-давно.
   В остальном же, я убежден, что, хотя моя жизнь и пошла с тех пор по-другому пути, она не стала от этого несчастней.

***

   Прошло некоторое время, и я завязал с музыкой. Ничего в этом особенного нет. Когда приходит положенное время, человек перестает играть на гитаре. Только и всего. Времена этой музыки кончились. Она осталась в прошлом. Она уже никуда не идет. Как и мысли в моей голове. Иногда, я, правда, отвязывался по полной, не могло ведь сразу всё это испариться, уйти навсегда, но это стало происходить реже. Возможно, я повзрослел, возможно, перебесился, возможно, устал, но то, что я стал спокойней – это точно.
   Меня уже не так привлекали шумные тусовки, чаще хотелось тишины, мягкого света, комфорта, и обыкновенного человеческого внимания, и не только к своей персоне, а ещё и к тому, что у меня ещё оставалось в сердце, из которого я вырвал последнюю занозу.
   Вся наша прежняя компания как-то стала растворяться во времени и пространстве – кто-то уехал, кто-то женился, кто-то пошел вверх, кто-то вниз, а на месте старой гвардии оказывалась молодая поросль, которая была немного другой. Чуть практичнее, чуть наглее, чуть циничнее – теперь у молодых смысл жизни стал сводиться к деньгам, которые для нас в их годы были обыкновенной пылью.
   Но и эти метаморфозы не очень-то коснулись меня. Я оставался в чем-то неисправимым альтруистом – мог, например, отдать последнюю мелочь какому-нибудь забулдыге, страдающему вечным похмельем, или оказать незаменимую услугу кому-то в чем-то, что касалось продвижения по службе, или конфликту с законом, или познакомить кого-нибудь с нужным человеком, или дать, например, дельный совет, от которого многие поднялись в гору.
   Бери я за всё это деньги, и складывай их в заштопанный чулок, я мог бы быть состоятельным человеком. Будь я тогда чуточку расторопнее, чуточку наглее, чуточку бережливее, я, наверное, мог бы стать миллионером. Но я нисколько не жалею об этом, друзья мои. Молодым понять это не просто, а остальные знают, о чём я.
   Иногда я оказывался в новых компаниях, мне было там не по себе, я выпивал, и сваливал тихо, по-английски. Ничего там не было такого, что мне было бы неизвестно, и, главное – не было того драйва, что когда-то нёс меня по хипповому бездорожью. Пустые разговоры, диско, всполохи света, и тихое обжимание по углам. Вместо привычной выпивки – коктейли в темноте… но, распробовав это пойло, можно было понять, что это всего лишь водка с аскорбинкой, закрашенная свекольным соком. Такая же пустышка, как и песни группы «Boney M».
«... Иди отсюда! – говорил я себе. В рассуждениях смысла нет. Что бы ни происходило вокруг – шевели коленями, отрывай от земли уставшие ноги, сохраняй свои убеждения. Да смотри хорошенько, смотри внимательнее – куда при этом тебя понесёт. И постарайся удержаться в этом мире. Чего бы это ни стоило...» – Ведь должен быть какой-то выход. И я обязательно его найду. Тому, кто помнит себя, терять больше нечего. Сейчас передо мной есть всё – и нет ничего. Но то, что мне нужно, я найду обязательно.
   Но из жизни постепенно начала уходить душа, и на подиумах, вместо лохматых музыкантов, появились шустрые диск-жокеи, эти расторопные мальчики-фарцовщики от музыки, не умеющие играть даже на ложках. Всё стало продаваться, а прежняя слава «Битлз» и остальных наших героев, разбавлялась подслащенным свекольным соком музыки группы «АББА». В Нью-Йорке какой-то псих застрелил Джона Леннона. Он попал рикошетом в миллионы сердец. Он убил не только великого человека – он убил нашу мечту…
   Тоска смертная. Выходные и праздничные дни, которые раньше я ждал с нетерпением и радостью, проходили незаметно, как бледные, невесомые тени, не оставляя после себя ничего кроме звенящей в гулкой тишине оглушительной пустоты. И каждое утро напоминало мне пустую бутылку от новогоднего шампанского, которое кто-то выпил без меня.
   Я долго никому не рассказывал об этом, держал всё в себе. Молча блуждал в мрачном лабиринте между иллюзией и реальностью. Но однажды я понял, что когда-нибудь наступит момент, когда я смогу это поведать, и все подробности того, что тогда происходило со мной, и эти картины живо вставали передо мной, как будто я открывал крышку и выпускал их наружу.
   Иногда у меня было ощущение, будто во мне, где-то внутри,  с каких-то пор, скрывается что-то мелкое и гаденькое… точно в дом забрался вор и прячется в шкафу... Время от времени оно выбирается наружу и расстраивает, нарушает весь порядок, как магнит действует на механизмы, сводя их с ума. А я сидел в темноте, и безучастно наблюдал за всей этой кутерьмой, изучая узоры собственной изношенности, как если бы и сам человек, и его одежда и мысли, много лет перемещались по закоулкам времени, а место, где можно было бы  привести себя в порядок, ему так никогда и не попалось....
   Чем дольше я сидел в этой темноте, тем меньше оставалось уверенности, что я существую на самом деле. В голове у меня мягко взрывались расколотые образы, и в неслышном падении я выскальзывал из себя. Чувство было такое, словно внутри у меня идет ожесточенная борьба, что-то вроде перетягивания каната, и в настоящем непроглядном мраке может случиться всё, что угодно. Вокруг было множество людей, и взглядов, похожих на мертвые тени. Глаза без следа тепла, ненависти, сострадания, или какого бы то ни было другого чувства, подобных которым я не только ни разу не испытывал теперь в себе, но и ни у кого не видел. Равнодушные, и одновременно холодные и напряженные, безличные и хищные взгляды. Как хитрая неоновая вывеска,  мертвая и  зловещая на фоне неба в ожидании темноты.
   Все барахтались в болоте времени, бежали наперегонки, подставляя друг другу подножки, и толкая друг друга локтями. Но приходило время, и каждый возвращался на свое место. Только мне, казалось, некуда было вернуться. Все мосты были сожжены. Все двери заперты, и свет в зале давно потушен… Когда-то это уже было. Это было знакомо  так же, как старое лицо на старой фотографии…
   Знаете, есть такая игра – все вокруг стульев бегают под музыку, потом садятся – а одному стула не хватает. Очень забавно. То, что родилось из ничего, вдруг опять вернулось обратно. Всего и дел-то. Но старые теплые огоньки еще блуждали в моей душе. И я точно знал, что если когда-нибудь, что-нибудь, вдруг схватит меня, чтобы опять забросить в новую пустоту, я, наверное, всё равно пойду туда вместе с этими огоньками.   
   Но жизнь постепенно становилась какой-то предсказуемой, прилизанной, заранее запланированной, лишенной доброго старого духа рок-н-ролльного авантюризма, расчетливой и точной. Не было, конечно, в этом особой беды, были, безусловно, какие-то плюсы, но порой, от этого становилось скучно как в бухгалтерии…
   Но однажды иллюзии, которыми была полна моя голова, рассеялись сами собой. А все потому, что никто в моем сердце больше уже не появится. Никогда не сядет рядом, не улыбнется, не заплачет, и не будет ревновать меня к какой-нибудь раскрашенной дурёхе. В моем сердце больше нет ничего кроме пепла. И пустоты… Она живет в этом застывшем беззвучном мире, и на ее неподвижных губах застыло небытие, без конца и без начала…
   Больше не будет ни одной попытки. Сколько их было, таких попыток. В каком-то смысле я рос над собой, менял личность. Став другим, надеялся избавиться от себя прежнего, от всего, что во мне было. Всерьез верил, что смогу этого добиться. Надо только постараться. Но из этого ничего не вышло. Я так самим собой и остался, что бы ни делал. Чего во мне не хватало – и сейчас не хватает. Ничего не прибавилось. Вокруг все может меняться, людские голоса могут звучать по-другому, а я все такой же недоделанный. Все тот же роковой недостаток разжигает во мне голод, мучит жаждой. И их не утолить, не насытить. Потому что в некотором смысле этот недостаток – я сам.
   Иногда мне приходило в голову: а не игра ли все это. Не участвуем ли мы в каком-то непонятном спектакле, где у каждого своя роль? И потому, даже лишившись чего-то очень важного, проживаем день за днем как прежде, без серьезных ошибок и промахов, плывем по течению лишь за счет давно усвоенных ловких приемов. Меня мутило от этих мыслей.
   Долго я не мог прийти в себя. Из меня будто высосали все содержимое, оставив одну пустую оболочку. Внутри ничего не осталось, все куда-то ушло. Что я за человек? Гадости делаю тем, кто рядом со мной. Просто так, без всякой причины. А получается один вред самому себе. И другим, и себе жизнь порчу. Но я не нарочно. Как-то само собой всё получается. Жизнь пошла наперекосяк, и я даже не мог ответить, что будет дальше. Жил как в пустоте. Но так же нельзя. Пора кончать. Не может такая жизнь продолжаться вечно.   
   Как-то мне попался альбом «Jethro Tull» – «Слишком стар для рок-н-ролла, слишком молод, чтобы умереть». Это было про меня. Вот то состояние, что было у меня внутри. И тогда я завязал с этим. Просто взял, и перевернул страницу…



Часть пятая
ДОМ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА




«…Nоw the оnlу thing а gамblеr nееds
   Is а suitсаsе аnd а trunк
   And the оnlу tiме hе's satisfied
   Is whеn hе's аll а drunк…»

The Animals «House of the Rising Sun»


   
   Память моя подобна старому странному дому. За много лет в нём накопилось множество ненужных теперь вещей, которые когда-то были нам дороги, а некоторые – вообще были смыслом жизни.
   Вот – старое кресло, на котором когда-то сидел мой старинный приятель. Рядом – магнитофон с полированной крышкой. Он похож на предмет мебели, и давно не играет ту музыку, что звучала здесь. Лента высохла, и невозможно воспроизвести то, что записано на ней. Лишь на пожелтевших от времени коробках ещё можно различить написанные фломастером названия старых рок-групп, от которых когда-то захватывало дух, и от которых съезжала крыша.
   На стене – электрогитара, на которой не хватает двух струн. Она никого уже не радует и никому кроме меня не нужна. Ламповый усилитель, с пружинным ревербератором… Рядом – куча пластинок, потрепанные плакаты, фотографии, журналы, где ещё молодые и весёлые Битлы несутся вперед, и зовут за собой весь мир… Джими Хендрикс, Элвин Ли, Эрик Клэптон, Сантана… Только начавший чуть лысеть Джо Коккер на сцене Вудстока… Далекое лето мира, любви и цветов. Где это лето? В каком потаённом уголке моей памяти остался запах того бесшабашного времени?
   Альбомы с пожелтевшими как осенние листья фотографиями моих друзей: одних уже нет, а другие очень далеко, так далеко, что нашим путям уже не пересечься, и мне кажется, – между нами вечность… Все звуки, да и некоторые слова, тонут в пустоте и приобретают странный, тайный смысл, и совсем иное звучание. И всё, что имеет отношение к этому, приводит меня в смущение, и даже кажется, оказывает какое-то гипнотическое воздействие…
   И вот я сижу здесь, в абсолютной тишине, в компании с собственным отражением, смотрящим на меня из зеркала моей памяти, и словно погружаюсь в таинственное небытие. Мои мысли, словно редкие капли осеннего дождя стучащего в закрытое окно скатываются за пределы мерцающего сознания впадающего в океан памяти. Кто-нибудь может сказать: это ерунда, это лишь капли в море, но для меня это не имеет больше никакого значения. Всё в этом мире состоит из таких малых капель. И глупо говорить о незначительности этих капель. Капли в море и океан – это одно и то же…               
   Я всегда слишком спешил, был слишком нетерпелив, всегда что-нибудь мешало мне, всегда приходилось обрывать всё на полпути –  потому, что всегда казалось: что толку в этом? Ведь, в конце концов, ветер все развеет. Почему мы не хотим этого признать? Исчезает всё, что позади тебя. Оно только и ждет, чтобы ты отвернулся и можно было бы исчезнуть. Такое ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна, из которой приходит пустота. Неведомо откуда, из тех мест, где стерты все границы, где искаженный свет, подобный вспыхивающему в небе беглому огню неверного сияния, висел в небе, не ведающем ни дня, ни ночи, а теперь существует лишь эхо его собственных лучей, отзвук отзвука, тусклый свет потустороннего и безвременного пространства. И там, в глубине, горит одинокая свеча. Словно кто-то пытается разжечь огонь во тьме, чтобы осветить потёмки твоей уставшей души. Но огонь этот лишь высвечивает пустоту в этот единственный час, когда уже порядком прожито, и когда мало чему веришь, и начинаешь понимать, что в этом мире всё продаётся, и даже убийца будет прощён, а добро и зло, больше ничего не значат, и это всего лишь убогие слова…
   Кому это кроме меня ещё нужно? Кто сможет перевернуть этот дряхлеющий мир? Всё спрессовалось в границах одной единственной комнаты, из которой лишь один выход – в никуда. И в доме этом –  ни души. Лишь я один. И, оставшись один, я теперь всегда буду осознавать чьё-то отсутствие. Того времени, тех людей, что жили здесь, буду слышать затихающий звук шагов тех, что ушли, и тех, кто так далеко отсюда… Их шутки, их излюбленные словечки, произнесенные когда-то, их песни, что они мурлыкали себе под нос, –  всё это осело в моей памяти странной, призрачной пылью, которую зачем-то различают мои глаза…
   И всё-таки они меня ждут. Там, в моих снах, в одной из комнат этого старого дома. Я и сам в душе хочу, чтоб так было. Я возвращаюсь в этот дом, как тот старый бродяга из американской песни возвращался в свой Дом Восходящего Солнца. Я тоже хочу принадлежать ему –  странному дому, в котором переворачиваются судьбы людей... Уснуть и вернуться туда – значит встретиться с тенями Прошлого…

***

   Верно, говорят: дом, в котором не живут, гниёт гораздо быстрее. Этот дом давно пережил времена, когда можно было думать о реставрации. Все долгие годы, пока он дряхлел, деревья вокруг, наоборот, продолжали безудержно разрастаться и постепенно оплели здание настолько плотно, что жилище теперь напоминает скорее лесную хижину, чем дом музыканта. Ветви никто не подрезал десятилетиями, и они росли во все стороны, так, как им заблагорассудится.
   Узкие высокие двустворчатые окна закрыты деревянными ставнями, на которых густыми слоями осела мелкая песчаная пыль. Намокая от дождей и вновь просыхая, пыль застывала причудливыми разводами, на которых оседала новая пыль, и новые дожди лепили очередные разводы.
   Внутри очень просторно, но пахнет, как в старом чулане. Запах этот я хорошо помню с детства – запах Состарившегося Времени, какой всегда исходит от мебели, отслужившей свой век, или половиков, которыми больше никто не пользуется.
   Время, все больше сгущаясь, перемешивается с зябкими сумерками и затапливает комнату, как какой-то вязкий мазут. Желтый свет лампы рассыпается мелкой пыльцой и растворяется в черном воздухе без следа. И когда из динамиков Чак Бэрри врезал «Roll over Beethoven», вся комната словно отъехала в прошлое, и я снова задышал воздухом шестидесятых…
   Бывает так, что ни с того ни с сего, без какой-то конкретной цели судьба забрасывает нас в совершенно чужие края. Случайно, – говорим мы тогда. Судьба – возражает сердце. Точно так же, капризами весеннего ветра заносит за тридевять земель крылатое семя какого-нибудь растения. Если это семя попадет в благодатную почву – куда ни шло, а если это – пустыня? Что тогда?
   У меня был друг, который однажды решил изменить свою судьбу. Замечательное чувство – садиться в поезд без багажа. Словно, выйдя из дому прогуляться, вдруг попадаешь в искривленное пространство-время. И больше уж нет ничего. Ни проблем, громоздящихся на столе в ожидании твоего прихода. Ни всех этих отношений, из которых рискуешь не выпутаться до конца жизни. Ни фальшивой приветливости на лице для завоевания доверия окружающих... Всё это на какое-то время можно просто послать к чертям… Всё, что остается  эти старые туфли со стоптанными подошвами. Только они – и ничего больше. Уж они-то накрепко приросли к ногам – ошметки неясных воспоминаний о другом пространстве-времени…
   Но то, что для одного человека уже закончилось и представляется делом прошлым – другому таким не кажется. Вот и всё, казалось бы,  и ничего особенного…
   Но в этом малом и скрывается самое главное. Чем дальше в будущее прочерчивать линии несовпадающих взглядов – тем шире будет зазор несовпадения между ними. Тем не менее, он уехал. Он был классным барабанщиком, но ему было наплевать. И наш мир стал вертеться без его участия. Без малейшего отношения к нему люди ходили по улицам, шли на работу, ехали в поездах с востока на запад, и с запада на восток, что-то строили, а он жил где-то в Средней Азии, и не собирался возвращаться в наш город. Потому, что с тех пор у него больше не было этого города. Он понимал, что больше сюда не вернется. У него нет места, куда возвращаться... Никто не жаждет здесь с ним встречи. Он никому не нужен – и никто не надеется, что может быть нужен ему…
   Но один раз, он всё-же посетил нас, и сказал: «…Что хорошо (а это действительно хорошо, черт возьми!) – сейчас в моей жизни нет ничего, что хотелось бы отрезать и выкинуть. Ощущение великолепное. Если что-то и можно выкинуть из моей нынешней жизни, так разве только меня самого…».
   В общем, жил он там сначала неплохо, а потом, когда всё полетело к чертям собачьим – продолжал жить уже в другом мире – в своем коконе как в тюрьме, и уже редко смотрел на звезды. Пить стал крепко. Так прошел тихий, похожий на пустое место год. Потом годы покатились к закату, гремя как порожняя тара.
   Воздух, казалось, навеки впитал в себя все неприметные судьбы и непримечательные деяния населявших этот край людей. Они не отвергали его – но и не принимали в свои. Скорее, они воспринимали его как стихийное явление весьма кратковременного характера.
   При виде такой безликости природы начинаешь верить во всякую чертовщину и в потусторонний мир. На первый, не слишком внимательный взгляд кажется, будто все изъедено порчей и временем изнутри. И лишь потом понимаешь, что ты пришелся не ко двору. И от всего этого душа его съеживалась и чувствовала себя неуютно, точно скиталец, молящийся в храме у иноверцев. Так и чудилось: случайный каприз сумасшедшего ветра – и жизнь вмиг сметёт его с обрыва, сотрёт в порошок и развеет его прах над этим миром…
   Жизнь для него понемногу становилась проще и проще. Он потерял свой город, потерял юность, потерял друзей, потерял жену, а через некоторое время потерял и самого себя. Он просто потерялся в этой жизни. Ощущение престранное: будто кто-то завез его на край земли, высадил и уехал своей дорогой. Годы шли, и по склону восьмидесятых всё уже катилось, как шар в кегельбане, к собственному концу… События вокруг давно уже вышли за пределы его понимания. Все, что ему оставалось теперь – это не вмешиваться и наблюдать за происходящим со стороны.
   Будущего уже не было. Был лишь пустой вагон, где его бросили без билета. Я попытался представить, что со мной будет лет через десять… Бесполезно: что можно представить? Тут не знаешь даже, что через месяц произойдет...
   Совпадала такая жизнь с его внутренним «Я» или нет – этого я не понимал. Может быть, у него была натура скитальца, помогающая ему приживаться где угодно; не знаю. Всем известно, что для долгой бродячей жизни человек должен тяготеть к проповедничеству, без внутренней предрасположенности к этому занятию долго не поскитаешься. Я же в его характере этой склонности никогда не наблюдал.
   А может, я напрасно всё опять усложняю, и меня снова заклинило на теме судьбы и прочих фатальных вопросах, а на самом деле всё довольно просто и банально? Если я и вправду заставил себя так думать – что ж: никого, кроме себя, за то не виню.  А может быть, он просто по ошибке распахнул не ту дверь и забрел куда-то не туда – но слишком далеко, чтобы отступать назад. А раз уж ошибся дверью – делать нечего. Надо жить. Но тревожное ощущение ненадежности земли под ногами мучило его всё сильнее…
   В каком-то смысле это была его последняя пристань. С одной стороны, он, возможно, чувствовал, что именно сюда его и должно было занести в конечном итоге; с другой стороны – мне кажется, будто весь свой путь он плыл против течения. Которое из ощущений вернее – судить не берусь... 
   И все-таки время, куда ни глянь, сплетает все вещи и события в одно непрерывное полотно,  но мы часто представляем время лишь как разрозненные лоскутки своих же иллюзий. И тогда я захотел вспомнить то ощущение, что было у меня, когда в суматохе произошедших в последнее время перемен, я пытался разыскать его. Вспомнить, что это значило, у меня никак не получалось. Было лишь странное чувство, будто уже очень долгое время я живу жизнью, принадлежащей кому-то другому. Точно старый альбом, страницу за страницей я перелистывал свою память – пока, наконец, не вспомнил. Это была тишина, разбухающая от предчувствия смерти. Воздух, плотный от пыли и серьезности происходящего. Тишина камня, падающего в бездонный колодец…
   К чему я всё это рассказываю? Да всё к тому, что он недавно умер. И никто точно не знает как, когда, и где его могила. Иногда мне кажется, что душа его так и не успокоилась, она где-то рядом, и как ночная птица, шурша крыльями за окном, всё зовет кого-то в неведомую даль…
   Существует много различных причин, отчего человек начинает регулярно и в больших дозах употреблять алкоголь. Причины могут быть разные, а результат, как правило, один.
   Сначала это жизнерадостный выпивоха. Балагур, юморист, весельчак, и вообще – классный парень. Позже он превращается в выпивоху с едва заметными сложностями в общении, а после пальцы его уже сами тянутся к ручке двери, ведущей в алкоголизм.
   Как и многие пьющие регулярно, в трезвом виде это, как правило, человек обаятельный, если не сказать – утонченный, и достойный во всех отношениях. Он и сам о себе так думает. Оттого и пьет. Ибо убежден, что, выпив, сможет еще удачнее соответствовать представлению о себе как о достойнейшем и обаятельнейшем человеке.   
   Конечно, поначалу у него получается неплохо. Однако годы идут, дозы все увеличиваются, и спустя какое-то время, едва уловимая погрешность – трещинка, возникшая неведомо когда, – разрастается и зияет бездонной пропастью в общей схеме его жизни. Его достоинства и обаяние несет вперед на таких скоростях, что он уже сам за ними не поспевает. Случай обычный. Но большинство людей ни за что не хочет считать обычным случаем собственную персону. А натуры утонченные – и подавно. В надежде снова найти в себе то, что уже потеряли, они забредают еще глубже в алкогольный туман. С тех пор дела их идут только хуже. И с какой бы скоростью ни ехал поезд – от скуки не убежать. Наоборот: чем выше скорость – тем глубже вязнет душа, как в болоте, в бездонной скукотище. Собственно, в этом и заключается главный принцип скуки.
   Время для них теряет весь смысл, и они видят лишь бегущую стрелку – значит, мир еще продолжает вертеться. Не такой уж и замечательный мир, но вертеться он все-таки продолжает… А поскольку они осознают, что мир продолжает вертеться, они по-прежнему живут на свете. Не такой уж и замечательной жизнью, но все-таки живут… Как странно выходит, думают они: неужели лишь по стрелкам часов люди могут удостоверяться в том, что они существуют? На свете наверняка должны быть и другие способы подобной самопроверки. Однако, как ни пытаются они придумать что-то еще, ничего больше в голову не приходит. Время вообще никуда не идет. Оно – прибавляется. Секунда за секундой, стена застывающего Времени растет под часами, словно чья-то теряющая краски жизнь. И чем дольше они живут этой жизнью – тем выше тени невидимых стен у их тюрьмы...
   Это был один из моих лучших приятелей молодых лет. Круче барабанщика в жизни мне встречать не приходилось. Если Толян был стержнем нашей группы, без которого всё бы рассыпалось, Виталик – душой, он – был двигателем, мощным мотором, без которого моё рок-н-ролльное знамя далеко бы не уехало.
   Они были братьями – он, и Виталька, наш соло-гитарист. Это были, чуть ли не единственные люди в мире, что по-настоящему понимали тогда меня. Стоило лишь дернуть струну, как каждый из них уже знал, что тебе нужно. И добавлял, усиливал все твои идеи... В общем, они понимали, о чем я думаю, что мне нужно, по едва заметному жесту, взгляду, или смене настроения.
    И когда до меня доползали слухи о его недуге, мне особенно горько было слышать, как такой человек опускался все ниже, и ниже, теряя достоинство прямо у всех на глазах. Что ни говори, а в моей памяти он оставался прежним, и в нем ощущалось какое-то утонченное благородство старого доброго времени.  Хотя, может, с такой вот горечью к нам и приходит зрелость...
   Наверное, как многие наши знакомые и друзья он потерял что-то важное. Забыл что-то такое, о чем больше никогда не вспоминал. Но что же было тогда, СНАЧАЛА, – чего он сейчас уже не помнил? Ведь было же, безо всяких сомнений. Что-то трогало его душу – так же, как души других людей... И вот в итоге это что-то потеряно безвозвратно. Он сам решил потерять его – и оно потерялось. Но кроме всего этого – кроме того, чтобы выпустить все из слабеющих рук, – что еще оставалось ему делать?
   Я долго смотрел в окно. Мягкий лунный свет осторожно обнимал деревья, но как будто не касался их; так изображали цветы на натюрмортах лет сто назад. Мир чуть заметно дрогнул. Мир стал маленьким, совсем крошечным. И время в этом мире текло очень плавно и неторопливо. За окном шелестели листвой деревья, и где-то далеко-далеко кричала одинокая ночная птица. Очень странно кричала. Так, что трудно было понять – то ли птица кричала, то ли выл осенний ветер… А  Чак Бэрри всё играл свой бесконечный старенький рок-н-ролл…

***

   У меня был ещё один друг. Я встретил его на дороге. На дороге, ведущей в рок-н-ролл. Теперь я его встречаю совсем на других тропинках. Вот и вчера, мы столкнулись лицом к лицу.  Несколько секунд он мялся под моим взглядом так, словно ему было страшно неуютно жить на свете. А потом поздоровался. Голос показался мне совершенно чужим. Словно откуда-то издалека его доставили по заказу специально для этого случая.
   Случаев таких полным-полно на каждом шагу: просто однажды человек слетел с резьбы, неуспокоенный, и неустроенный, и его прошлая слава, и вся его жизнь, никнет в переулке, умирает там, где тогда, прежде, она сияла серебряным блеском радости. В Те Времена, Что Не Вернутся Никогда. В те времена, когда, по крайней мере, в нашем деле, было больше здравого смысла, чем у всего этого сброда коммунистов, чья задница всегда прикрыта, а жизнь – от должности до должности, и которые ничего не умеют, кроме как разваливаться в креслах с самодовольными мордами...
   В те времена, он был грубо, по-мужски сексуален и ничего не мог с собой поделать так, как, обладал распутными наклонностями (в хорошем смысле этого слова), да и почти все мои читатели мужского пола без сомнения таковы. Он пел как Элвис и Том Джонс, в одном разливе, и был похож на Бельмондо. Но что-то, тогда в его жизни пошло не совсем так, как ему хотелось бы, и он попал в тюрьму. Он зарезал любовницу, которая лет на пятнадцать была старше его. Он отсидел десять лет…
   Какой-то падший ангел наблюдал за ним и мной в начале нашей дружбы, и, вероятно, удивляясь почему, или зная, что долго всё это не продлится, или, видя, кому именно станет больно, как теперь, расставил всё по своим местам…

***

   Это была ужасно длинная и грязная улица где-то в пределах Совкового Царства, и Королевства Кривых Зеркал, и никто никогда не предпринимал серьёзных попыток её обустроить и принарядить. Начальникам, и прочей партийной шушере, которая волей случая попадала сюда, и карабкалась вверх по лестнице, было не до архитектуры и прочих плюшевых излишеств. Они были слишком увлечены тягой к преумножению собственного благополучия и собственным тщеславием, что по сути своей, давно стали лицемерами, и в душе сами понимали, что то, что они пытались построить, является обыкновенной дуростью.
   Из громкоговорителей гремел гимн Пустоты: «…Кто был Ничем, тот станет Всем…», и что-то ещё про то, что кто-то что-то до основания разрушит, а потом построит что-то своё на этих обломках. И все ползли с кувалдами в потемках к светлому будущему. Соответственно, Улицу с незапамятных времен даже не подметали – в сточных канавах громоздился мусор, а дома выглядели так, словно здесь пронеслась пыльная буря.
   Все здесь, в большинстве случаев, занимались не своим делом, то есть не тем, чего хочется, к чему лежит душа, а тем, что принято, как считали эти начальнички, делать. В общем, тем, чем придется. Но чисткой сортиров, этой неблагодарной, но очень нужной всякой уважающей себя Улице работой, давно никто не занимался. Просто все как-то забыли, что любая улица, как театр с вешалки, начинается с сортира. И от этого никуда не уйдешь.
   Если появлялся какой-нибудь вздорный чудак, не желающий жить по этим правилам (в самом деле: если живёшь один, это еще не значит, что ты должен жить как свинья), то была возможность и разные способы укротить его наивный пыл. Чудак либо спаивался, спивался и объявлялся больным, либо упекался в дурку, и объявлялся полным психом. И только там для него находилось место для созерцания пустоты. Тем не менее, Пустоту благоговейно охраняли, вход сюда простым гражданам, пусть даже и чудакам, был воспрещен, а тех, кто по безрассудству пренебрегал запретом и вторгался в священные пределы, ждало суровое наказание. Не та масть, знаете ли…
   Поэтому всё, что было создано и сделано в этом странном месте было, как правило, уродливым, некрасивым, убогим и серым. Одежда, здания, мебель, автомобили, и прочие нужные и не нужные вещи были безнадёжно унылыми и тусклыми как свет умирающей звезды. И этот мир, в котором не хватало света, который постоянно ремонтировался, подмазывался и штопался, покоился на трех китах: серпе, молоте, и магическом слове из трёх известных букв. В нем даже заборы строились старым дедовским способом: сначала писалось это слово, а потом к нему прибивались доски. Предки работали на совесть, и ни у кого не должно было возникнуть сомнений, что, когда-нибудь пробьет час, наступит светлое будущее, и все окажутся в полном порядке. В общем, все должны были знать, что далекие предки соорудили всю эту хрень и засрали эту улицу не для себя, а для потомков в предвидении наступления определенного светлого дня в будущем. И об этом напоминал казавшийся вечным свет рубиновых звёзд где-то на горизонте. Но в те ночи, когда на Улицу подавалось электричество, осветительные фонари мигали, бросая оранжевые или зеленоватые блики на всё вокруг, превращая прохожих в призраки. И всё-же, это была серьезная улица, не скрывающая своей серьезности…

***

   Жизнь наша – колода карт. Случай – самый главный, единственный и правильный закон этой жизни. Считается, что по теории вероятностей, можно просчитать этот случай, но я в это не очень верю, и слабо в этом разбираюсь, потому, что математику в школе я не особо жаловал, в институте часто пропускал, по причине глубокого равнодушия, и, наверное, как говорил один старший инженер из нашего КБ по имени Лёха, а по прозвищу «Доцент», «…Я на этом уроке не был». Он всегда так говорил, когда какой-нибудь дотошный очкарик-теоретик, из особенно нудных пытался его вернуть из рабоче-крестьянской импровизации в лоно инженерной мысли, а парторг-недоучка спустить на землю с маргинально-блатных облаков. К слову сказать, Лёха мог запросто дать фору в сто очков и любому такому очкарику, и любому такому парторгу, но косил «под простого». Так ему было удобней жить. И он ловко передёргивал колоду под названием «жизнь», и всегда вытаскивал ту карту, которая ему была нужна в данный момент.
   «Мой  отец был  великий человек,  –  замечал он, между прочим, – он говорил:  в этом мире больше козлов, чем коз. Работал он от зари до зари, и это было его естественное состояние. Мелкие цветочки росли повсюду среди полей, никто их об этом не просил, так же как и его. Он был вечный пахарь, вставал вместе с Солнцем, и бесстрашно и независимо разъезжал на собственном тарантасе, запряженным парой жеребцов, игнорируя местные попытки записать его в колхоз. За что впоследствии, был ограблен и сослан в Сибирь. В том мире это было в порядке вещей. Но и нынешний мир не так уж далеко от него ушел –  принять его всерьёз можно только полному психу».
   Он многое мог рассказать, и всё, что он рассказывал мне, стало просачиваться в меня, как холодный дождь: теперь я уже не просто думал об этом, а видел это и чувствовал. Но сам передёргивать колоду, я, всё-же, так и не научился.
   Я вспомнил это потому, что в голову постепенно вернулись привычные ощущения, – будто кто-то тихонько перевернул несколько карт в глубине моего сознания, и я погрузился в неторопливые мысли, часто состоявшие из одного только начала. Они так и не доползали до собственного конца, застряв в узких лабиринтах моей души, потому что им на смену приходили другие, и так же, бесследно исчезали –  ибо забыть вопрос, в виду его полной никчемности, тоже  означает ответить на него. Причем, более полного ответа не бывает, потому что тем самым, вопрос исчерпывается окончательно. Но на месте образовавшейся в результате этого пустоты остаётся нечто…
   Это была память о том, какими мы были. Эта память –  как  сон. А во сне всё условно и зыбко. Наверное, в каждом сне есть какой-то скрытый смысл. Смысла этих снов я не понимал, да и сейчас, не особо понимаю, но это меня не беспокоило, и, собственно говоря, не колышет до сих пор. Мы – сами по себе, мы – бесконечно одиноки в своём движении, и мы сами создаём мир вокруг себя, который отражается в нашем сознании. И причина того, что мы сидим в одиночестве – наши собственные души. Шарахнувшись от собственной тени, вы можете зашвырнуть себя в бесконечное страдание. А можете так же точно вступить в невообразимое счастье. Все изменения в жизни, если они и случаются, происходят именно так – легко, и как бы сами собой, а любой выбор накладывает определённые ограничения. Бессмысленно торопить события, толку от этого – никакого. Надо просто подождать, пока Судьба не сдаст тебе нужную карту. Хотя, бывает ещё и так, что её может не быть всю жизнь. И это, опять же, зависит не от нас. Перехитрить Судьбу практически невозможно: попробуй передёрнуть, и сразу же получишь подсвечником по башке…
   Так я думал лет двадцать пять назад, сидя с кем-нибудь из друзей за флакончиком дешёвого портвейна, или какой-нибудь «плодово-выгодной», налегке расписав короткую пульку под названием «Кинг». А в голове, как заезженная пластинка, крутилась ария Германа из «Пиковой дамы». Несомненно – он прав, подлец…
   Но несомненным было, так же, и то, что холодная, мокрая и грязная улица за окном –  единственное, что существует в этом мире, а единственным, чего можно было ждать от всего этого, была беспросветная тоска и скука. Всё это было моей жизнью, от которой я порядочно устал, и из которой мне некуда было выбраться. В сущности, со мной уже давно не происходило ничего нового, ничего интересного, ничего плохого, и ничего хорошего, и я надеялся, увидеть какие-то незнакомые способы чувствовать и жить. Но все попытки оказывались напрасными. Время замерло на месте. А сдвинуть всё с мёртвой точки, и начинать всё заново – или слишком рано, или слишком поздно – смотря как посмотреть. А как посмотреть, всё от нас зависит. И я вновь ощущал на своих плечах знакомый, невесомый, но невыносимый груз одиночества.
   Тогда я был еще молод, красив и полон энергии. Пытался выбросить из головы прежнюю рок-н-ролльную дурь, что было совсем не просто, и находился на некоем перекрестке, как всегда наивно полагая, что всё, что не делается в жизни – к лучшему.
   Нигде я особо не напрягался, но в чем-то был неисправим: меня уже не мучили юношеские грёзы, я уже многое испытал, но я пока ещё не до конца понимал, что долги рано или поздно надо будет отдавать. Короче, пока ещё не привык требовать от других и получать. К тому же, то, что мир мог мне дать, было сильно ограничено –  смотря чего и смотря сколько. А я, вроде бы, никому пока ничего не задолжал. Занять трояк до получки – не великое дело. И когда я успевал смотаться за бутылочкой, а потом, в компании таких же раздолбаев, основательно к ней приложиться, мир вокруг становился чуть смазанным и восхитительным…. Но на самом деле, он превращался в своеобразный шарнир, на котором поворачивались жизни людей. Люди подходили к какой-то таинственной двери, и исчезали в проёме безвозвратно. Всё заканчивалось у неизвестной незримой черты. Внезапно и окончательно. Наверное, это судьба. И ничего сделать нельзя. То, что вам сдали – то и сдали, и ваша карта бита, сударь. Мы бессильны перед предопределением. Я так думаю. Вы согласны? Никто не  знает, что случится, когда мы подходим к бесконечности, откуда никто не возвращается назад. Никто не знает что в прикупе…
   Кроме одного моего друга, того, что ушел  из жизни  по своей воле, ни один человек в предсмертный миг не успел осознать, что происходит. Первый в семнадцать лет попал под поезд, другой во сне умер от приступа диабета, третьего убили ночью ударом железной трубы по основанию черепа. Многие пропали просто потому, что потеряли ко всему всякий интерес. Две девчонки погибли в автокатастрофах, одна утонула провалившись под лёд, многие ушли внезапно и необъяснимо, в полном рассвете сил, и НИКТО перед этим не чувствовал ничего дурного. Так бывает, когда привычно тащишься вверх по лестнице, а под ногой вдруг рушится ступенька. Как будто откуда-то сверху, с какого-то таинственного холма, кто-то неведомый навел на нас невидимый пулемет –  и ну поливать всех незримыми пулями! Но как ни крути, смерть –  это смерть, и ничего другого. Так же, как, скажем, жаркий костёр –  это жаркий костёр, а черный дым от этого костра не что иное, как черный дым…
   Все это кажется мне случившимся жутко давно, в жуткие времена, и в жутко далеком месте. Хотя многое, на самом деле, кажется, происходило совсем недавно. И что самое забавное – несомненно, происходит до сих пор…

***

   В те годы я был разочарован, холост, и испытывал кризис среднего возраста, который пришел ко мне, ввиду моей предыдущей рок-н-ролльно-хипповой расхлябанности лет на пятнадцать раньше, чем к нормальным людям. И хотя я вполне прилично окончил институт, и был, в общем-то, не дураком, работы стоящей, по причине моего внутреннего нигилизма, мне никто не предлагал, и занимался я форменной ерундой: тем, что проводил входной контроль подшипников, поступающих на наш завод коммунистического труда по кооперации. Вам это интересно? Если да, то читайте «Теорию механизмов и машин» товарища Артоболевского. Я, лично на первой странице всегда засыпаю. Верное средство от бессонницы, даже сны снятся про какие-то шестерёнки. Такой мрачновато-убойный стёб, в духе «Black Sabbath» Кстати, рекомендовал сам преподаватель. «Дед Кутумыч».
   Что касается института, то в некотором роде это было уникальное заведение. Вечерний факультет. Потомок сталинских «рабфаков». Слово это в сознании большинства комсомольско-рабочей молодежи, ничего крамольного в себе не несло, мне, же, ввиду прошлой осназовской осведомленности, и всё того же тайного хиппового знания, слово «Рабфак» навевало странные ассоциации. Сразу представлялся ещё не распятый римлянами Спартак со товарищи на буйной оргии с гетерами. Свальный грех, как в скандинавской порнографической «мурзилке», за которую можно было схлопотать тогда лет пять общего режима. Дед Кутумыч, чтобы невзначай не уснуть от своего предмета на лекции вместе со студентами, иногда, для общей расслабухи, вплывал на волнах своей памяти в эпоху довоенных рабфаков, вспоминая как он подобно Ломоносову с обозом приканал за знаниями в город, и о метрике из церковного прихода, что выписал ему при крещении пьяный поп, назвав младенца экзотическим для дореволюционной средне-русской глубинки именем. И тогда появлялась строгая девушка из комсомольского актива в красной косынке, похожая на красноармейца с плаката «Ты записался добровольцем?», с укором глядела на старорежимную бумаженцию с «ятями» и «ерами», и на повзрослевшего Павлика Морозова, вместо паспорта протягивающего ей документ с православным крестом и двуглавым византийским орлом, удостоверяющий личность «раба божьего Анатолия». Затем, эта комсомолка вдруг превращалась в обдолбанную кокаином,  пьяную шведскую ****ь, и начинала приставать к рабу, чтобы сделать ему минет. Вот какая хренотень может присниться на лекции по ТММ, если тебе известно значение английского глагола «to fuck»…
   Сейчас, с лёгкой руки Голливуда, с наглой, и какой-то революционной настойчивостью проникшего в каждый телевизор, и в самые отсталые слои населения, это известно всем, даже пенсионерам у подъезда, и не дай Бог вам присниться босховский кошмар, где пара постаревших, но ещё крепеньких комсомольца лекарят в два смычка Надежду Константиновну Крупскую. Говорят, в молодости, она, была горазда пошалить, чертовка.
   Что касается работы, то она была хоть и тупая и скучная, но, всё-же не пыльная. Я успевал всё сделать за час-два, а остальное время проводил за тихой болтовней с кем-нибудь из коллег, спрятавшись за кульманом, слушал сплетни копировщиц, или шатался по заводу, сославшись на какую-нибудь производственную необходимость, и всем было до лампочки – где я есть, и что я делаю. Главное – надо было вовремя появиться утром и после обеденного перерыва. Засвидетельствовать, так сказать, своё присутствие, и своё почтение. Если была нужда, и был повод – можно было и опохмелиться втихаря, и мы нередко опохмелялись, выпросив у знакомых механиков с ИВЦ немного спиртяшки, взяв на закусь по паре беляшей в буфете. Кое-кому жизнь такая казалась верхом блаженства, я же, понимал, что «гнать дуру» –  не моё призвание, я был способен на большее, но никому и дела не было ни до меня, ни до того, что было у меня в душе.
   Мой непосредственный начальник был человеком тихим, недалёким и робким. И, как любая бездарность, крепко держался за своё кресло, и зорко смотрел, чтобы кто-нибудь из молодых и толковых чего доброго, не обошел вдруг его на повороте. Ему обязательно требовалось, чтобы все идеи исходили как бы от него самого, хотя большинство его идей принадлежали, на самом деле, другим людям.
И у него была ****ская привычка – как бы невзначай принюхиваться к каждому после обеденного перерыва. Такая маленькая человеческая слабость – унюхать пары алкоголя от подчиненных, чтобы в случае чего, доложить куда следует, и тем самым оградить себя от возможных конкурентов. Его можно было понять: он до смерти боялся потерять то, что досталось ему случайно. Больше всего на свете он дорожил этим креслом в углу. Поэтому ходу он никому не давал, неумело пытался умничать, воображая из себя праведника и важную персону, пространно рассуждал о производственной дисциплине, потихоньку постукивал наверх, но по утрам сам подозрительно часто пил холодную газировку из автомата, и жевал советский «chewing gum» за 15 копеек. Он был удобен начальству –  без таких серых мышек наш зоопарк давно бы превратился в неуправляемый цирк. Такой мышке многого не нужно –  кусочек заплесневелого сыра и чуть водички на донышке. И сидят миллионы таких мышек в своих уголках, что-то жуют, о чем-то размышляют, воображая себя начальниками мышеловок, как от удара током подскакивают при телефонном звонке сверху, когда какой-нибудь оборзевший котяра из начальства поливает их трехэтажным матом. Просто так, потому что они –  мыши.
   Нередко он засыпал в своём уголке, и тогда я, как бы невзначай, оттягивал край деревянной линейки, другой конец которой был прижат к стеклу на моём столе, и с треском отпускал. Что ему снилось, в этот миг, и снилось ли вообще? Вся жизнь его была сплошным недоразумением, и была ростом с короткий конец пустяка, соструганного на нет. Он был под каблуком у бабы, страдал бытовым алкоголизмом, и, наверное, тайно мечтал о молодой любовнице, которой никогда не будет. Иногда казалось, что жена его часто поколачивает. Просто так, для профилактики.
   Мне кажется, он завидовал нам – молодым и свободным – мы могли себе позволить на многое наплевать, мы не боялись потерять то, что так зыбко и неопределённо, нас любили красивые девчонки, в конце концов, – и от этого его тихая мышиная ненависть приобретала классовый смысл.  В своей памяти я опять вижу, как он клюет носом с похмелья, засыпает в своем уголке, а после моего «выстрела»  подскакивает со стула, хватает трубку телефона, и прижимает её к своему мохнатому уху. Ему всегда снилась выволочка от начальства, или от жены, которая даже при посторонних людях, иначе как «крокодил» его не называла.
   Вот такие люди, и такой мир окружали тогда меня. Я не могу вспомнить нм одного солнечного дня. Их просто не было. Как будто небо затянулось мутной и унылой грязновато-серой дымкой безразличия, и Солнце забыло, что его обязанность – всего лишь светить на нашу грешную Землю.
   Вскоре один за другим, поумирали три престарелых генеральных секретаря, как чёрт из табакерки появился новый – молодой и болтливый, но жизнь наша так и не менялась. Казалось – так будет целую вечность…

***
   Его звали «Борода». Он был похож на Аль Пачино, и носил седеющую чёрную гриву до плеч. А ещё –  была борода как у Фридриха Энгельса. Когда эта борода достигала внушительных размеров, он её не подстригал – он попросту откусывал то, что ему казалось лишним. Ходил он «на полусогнутых» –  ему просто лень было поднимать ноги – и он шаркал подошвами по земле, как футбольный ветеран на пенсии списанный из-за травм, или как старый дед, страдающий подагрой. Поэтому иногда его звали «Бабай». Это не тот бабай, что живет в Средней Азии, а тот, которым пугают слишком резвых детей в раннем детстве, если они вовремя не ложатся спать. В темноте его можно было принять за одного из сорока разбойников, что пытались «поставить на счётчик» Али-Бабу. А при свете дня – за пьяного дворника на должности инженера.
   Он был похуистом высшей пробы – на все вещи смотрел под своим углом, саркастически гыкал в бороду, и особо в жизни не напрягался нигде – особенно на работе.
   Мне нравилось в нем что-то такое, что было скрыто от посторонних глаз его вечным похмельем и всем его улётным видом – что-то искреннее, и даже сильное, какая-то человечность и надежда, в то время как другие люди, которых мне пришлось до этого встретить, были либо пустым местом, либо чересчур утонченными, либо слишком циничными, чтобы на что-то надеяться.
   Он был в прямом смысле «белой вороной» в своей стае. Вы можете представить себе пьющего еврея? А его заборный мат? А чтобы он ещё и за топор хватался по-пьянке? Представьте себе пьяного еврея с топором… То-то и оно. В природе такое – большая редкость.
   Но, нет исключения без правил. А правила – как законы, которые существуют лишь затем, чтобы их нарушать. Роль заводского шута – это то, что он сам выбрал себе с самого начала. И шутовство это было своеобразным протестом против того, что нас тогда окружало. Его вполне устраивало то, что никто не принимает его всерьёз – ему всё было до лампочки, и он знал – за это его и любят...
   Что ни говори, а откровение  – личное  дело  каждого, но те слова, что иногда скрипят у нас на зубах как песок, легче выплюнуть, чем молча проглотить. Тогда нечего будет вспомнить, а я пытаюсь рассказать о своих друзьях для того, чтобы их не забыть. Это очень печально, когда забывают старых друзей. Иногда это похоже на предательство. А я никого в своей жизни не предавал. Я из другого теста. Из другой страны и другого времени, где многое было очень странным, но кое-что, всё же, было по-настоящему. Мышь – была мышью, крысы выползали к помойкам лишь по ночам, а по лунным дорогам шатались неприкаянные странники, доверяя свою судьбу этому зыбкому свету. Приложившись на рассвете к бутылке, они пытались первыми увидеть лучи света. И вот, однажды, Память хорошенько отхлебнула из горлышка, и посветила мне своими глазищами. И я поспешил выйти из тени. Но, если идти всё время прямо да прямо, далеко не уйдешь... Но если лететь с такой скоростью, чтобы все время оставаться на солнце, день будет тянуться столько времени, сколько ты пожелаешь. Мои мысли как выпуклости, расталкивающие пространство, и мои руки переводят назад стрелки моих часов. Так уж человек устроен: по-настоящему он дорожит только тем, что ушло, тем, что ему теперь недоступно. То, чего уже не можешь получить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит и романтика и весь идиотизм человеческой жизни.
   Я никогда до этого, да и после, не встречал людей столь странных, и при этом открытых, безалаберных и абсолютно свободных. Вот кому было ровным счётом на всё наплевать! На партию и правительство, на пятилетние планы, на Рейгана и Брежнева, на коммунистов, империалистов, террористов и сионистов, на весь этот долбаный мир. Всё по фигу. Он никогда ничего никому не объяснял. Может быть, он думал, что все такие же, как и он? Но это – вряд ли. Он был единственной в своём роде местной достопримечательностью. Почти такой же общественной собственностью как памятник Ленину у заводской проходной…
   Практически без него не проходили ни одни похороны в отделе главного конструктора. Здесь – он был первым. И выпить был не дурак. Какие мы пьянки устраивали, после похорон в его гараже, сколько мы могил вырыли, когда хоронили кого-нибудь из родственников наших коллег, да и самих коллег, когда кто-нибудь из них неожиданно прибирался – страшное дело. В общем, выпили мы с ним очень много. Можно сказать – не одно ведро. И, естественно, вместо гармоничной личности строителя коммунизма, или, хотя бы, спасающейся христианской души, внутри у нас было что-то странное – словно хлопала под осенним ветром пустая оконная рама.
   В жизни он притягивал к себе взгляды, как ярмарочный зазывала, предлагал на всё плевать и устроить складчину; все время спрашивал, почему все сидят в темноте и, как собаки, ждут объедков со стола, но мы только улыбались. Скалиться было от чего… Спросить он мог весело, образно, и не утруждая себя условностями. И народ толпился вокруг, суетился без толку в сумраке серых, унылых дней, он же, как змей-искуситель то бродил неподалёку, предлагая каждому за рубль хлебнуть из бутылки, то возвращался на свое место в гараже, где его обязательно кто-нибудь ждал, весело покрикивал на гостей, и вставлял двусмысленные шуточки и комментарии по поводу и без, о чем никто его не просил, но никто, в общем-то, и не возражал.
   И все отправлялись выпить в его гараж, который был открыт после работы для каждого у кого было что сказать, и было что налить. А если налить было нечего – у Бабая всегда в заначке находился припрятанный на этот случай пузырь. Дело, ведь поправимое – трояк на стол, и, наливай, дружище…
   Вокруг пахло плесенью, пылью и мышами, но этот запах не был неприятен, а, скорее, создавал подобие уюта. На кирпичных, неоштукатуренных стенах подобно галерее в старинном замке, висели портреты руководителей партии и правительства, ушедших в мир иной, а над столом в углу – подслеповатая лампочка, свет от которой погружал окружающее пространство в таинственный полумрак. Дело в том, что Бабай, как-то трепетно относился к высокопоставленным покойникам; в армии он служил в Кремле при похоронной команде, и часто хоронил жмуров в лампасах. Даже на сверхсрочную хотел остаться, так это ему понравилось. В этом был какой-то убойный стёб – зарыть генерала или какого-нибудь партийного деятеля, а после выпить на поминках за упокой ещё одной заблудшей души. Сразу приходит понимание всего бренного и хрупкого что существует под луной. Вот он лежит, голубчик, отмаялся, а мы живём и выпиваем, и на поминках намазываем на хлеб его икру с партийного стола. И что самое интересное в этом – так это то, что ТАМ ему уже ничего этого не нужно. И это, надо сказать, осталось у нашего друга на всю жизнь.
   После очередных похорон, (естественно, ни в какое сравнение с кремлевскими не идущими, но, тоже не бедными по количеству принятого  похоронной командой алкоголя) мы всегда посещали его гараж, и это походило на своеобразный ритуал. И когда я принимал «на грудь» очередной стакан, мир неизбежно выпрямлял свой горб, разглаживал морщины, и солнечным зайчиком отражался от лысины Никиты Сергеевича Хрущева, с шельмоватой улыбкой глядевшего на нас с портрета подобранного на свалке истории. Аскет Суслов, как на пленуме ЦК, неодобрительно сверлил всю компанию из-за очков тусклым взглядом импотента, а дорогой и любимый Леонид Ильич Брежнев, казалось, просил кого-нибудь из присутствующих, если не налить ему, то, хотя бы, закурить. Я закуривал, пускал ему дым в лицо, а затем, разливал по стаканам то, что оставалось.
   Мы пили пахнущий керосином 72-й портвейн, размышляли об окружающем нас болоте, задавали теням на стенах неприличные вопросы, и ржали так, что, казалось, с гаража запросто могла бы слететь крыша. Необъяснимая радость посещала нас в этом странном месте, похожем не-то на Ноев ковчег, не-то на кремлёвский склеп на выселках. И нам, по большому счету всё было по барабану – мы никогда не завидовали тем людям, кого такая же, как и этот прокисший портвейн, дрянная жизнь вполне устраивала: тем из них, кто вообще обходился без мыслей, без вопросов и без ответов, полностью сливая свое сознание с коллективным разумом дряхлеющей партии.
   Вспоминая короткую, но успешную борьбу с мышцами собственной гортани за отдающий кавказской нефтью глоток, я вспоминал хохочущую рожу Бороды, но совершенно не мог припомнить самого ощущения радости и даже не понимал, как это я мог с таким удовольствием пить эту гадость в его пахнущем мышиными экскрементами и большевистской пылью закутке. У меня, скорей всего, было чувство, что что-то уже прошло, и теперь именно этого, прошедшего, мне и не хватает. Самое главное, что я даже не понимал, существовало ли в моей памяти до этого какое-нибудь другое, отличное от нынешнего, воспоминание о прошлом. И было ли в этом прошлом что-нибудь ещё кроме азербайджанского портвейна и этого гаража?
   Понять что-то про окружающий тебя конкретный мир, или про другого конкретного человека можно только одним способом – увидев в нем что-то, что уже есть у тебя внутри... Перед нами вдруг открывается расселина, трещина, кажется, она идет до самого центра земли. Чем она заполнена? Тоской? Отчаяньем? Или счастьем? Но каким? Усталостью? Смирением? Смертью? Для чего мы живем? Да, для чего же мы живем?!!!
   Но то, что ты видишь каждый день, год за годом, много лет, постепенно превращается в памятник  тебе самому – каким ты был когда-то, – потому что несет на себе отпечаток чувств уже почти исчезнувшего человека, появляющегося в тебе на несколько мгновений, когда ты видишь то же самое, что видел когда-то он. И никому не отнять у прошлого того, что он видел. Предметы  не меняются, но что-то исчезает, пока ты живёшь. На самом деле это «что-то» теряешь  ты, когда необратимо проходишь каждый день мимо самого главного, попросту не замечая этого, летишь  куда-то вниз – и нельзя  остановиться, перестать медленно падать в никуда – можно только мучительно подбирать слова, описывая происходящее с тобой.
   Он был человеком особенного внутреннего стёба, который с большой выдумкой расходовался стихийно и неожиданно, в пьяных разговорах и диких выходках. Однажды просто взял, и на спор, за трояк, откусил голову полевой мыши. Спустя некоторое время придумал другое пари –  за рубль с зеваки, (а собралось человек пятнадцать), предлагал новый аттракцион –  посмотреть, как он будет жрать без соли и без лука превратившегося в мумию засохшего воробья, попавшего пару лет назад в ловушку между окон.
   Его лицо наводило некоторых подвыпивших интеллектуалов, да и маргиналов, на мысли о странной, но глубокой и особенной душе, а нас, в силу некоторой осведомленности о его образе жизни и о его оригинальном увлечении покойниками из Политбюро, и вообще похоронным делом – на разговоры о кладбищах, могилах и тлене, об упырях, утопленниках и болотах…
   Разговоры эти, как правило, сопровождались бульканьем буро-коричневой дурно пахнущей жидкости крепостью в девятнадцать градусов наливаемой в граненый стакан. И я вспоминаю, что вид его, всегда вызывал у меня это чувство, что мы уже когда-то встречались, в каком-то доме, где я был гостем, а он танцором, и танцевал он там с какими-то упившимися в усмерть бабами. Может так он представлял себе смерть? Например, так, как её представляют негры в Новом Орлеане, когда вся процессия лабает джаз, и пляшет по дороге на кладбище? Может быть, так и надо смотреть и на смерть, и на жизнь? Но то, что нас окружало в жизни, за стенами этого гаража – было из другой оперы. Это было очень странное место. Как декорация в плохом спектакле. Вроде бы и комнаты были просторные, и окна большие, и мебель ещё не совсем ветхая – но все это было каким-то ненастоящим, пропахло ложью, и отдавало какой-то чертовщинкой: хлопни, казалось, в ладоши посильнее, и всё исчезнет. И он хлопал в ладоши, и оставался один на один со своим диким анархизмом…
   А после приглашал всех опять продолжить пьянку в его гараже. Это было единственное место, где можно было ощущать себя свободным. И мы часто собирались у него, чтобы распить бутылочку-другую, и вообще подурачиться и оттянуться. В общем, это было место, где дышалось легко. Несмотря на интерьер. Постепенно окружающие предметы теряли свою бесчеловечность, мир как-то разглаживался, и происходили совершенно неожиданные вещи…
   На душе по-прежнему было беспричинно грустно – зато спокойно и тихо, и даже мелькало на секунду из какой-то щели воспоминание о Солнце…

***

   В один из таких, похожих на пустое место дней, мы и сидели в этом подпольном баре. В углу покручивались бобины катушечного магнитофона, из которого тренькала расстроенная гитара. Чуть «под шафе» мы болтали о всякой ерунде, прислушиваясь как мелкий, противный дождь стучит сквозь хриплый голос Высоцкого по крыше нашего убежища. И ясно было – куда бы мы ни пошли, везде точно так же будет идти дождь, наматывая на этот унылый день нити наших жизней.
   В эти уходящие в небытие минуты у меня было такое ощущение, будто вся моя казавшаяся когда-то прекрасной жизнь была теперь передо мной как на ладони, и я думал: какая гнусная ложь! Моя жизнь, по сути, не стоила уже тогда ни гроша, ибо она продувалась всеми ветрами, и была наполовину пуста и заранее обречена. Теперь же, она была закрыта, завязана, как мешок, но всё в ней так же, как и прежде, было не закончено и не завершено. Я уже готов был сказать: и все же, когда-то это была прекрасная жизнь… И нынешняя меня тоже вполне устраивает… Но как можно оценивать набросок, черновик – ведь я ничего не понял, почти ничего не сделал, я выписывал векселя под залог вечности, и не получил пока по ним ни черта. Но я ни о чем не сокрушался, хотя было множество вещей, о которых я мог бы пожалеть. Но я, по большому счёту, никогда не сожалел ни о чем, и здесь у меня, по крайней мере, была своя компания…
   Кто-то продолжал позвякивать стаканами, кто-то – рассеянно жевать слова, и было совершенно очевидно: они говорили и делали это лишь для того, чтобы  помешать мне думать. Но с того момента, как этот противный дождь напомнил мне о бесследно уходящем времени, я невольно ощущал, как оно течет, течет и утекает капля за каплей. Стрелки часов отсчитывали мгновения настойчиво и уверенно, но они это делали неприметно и тихо, как люди, говорящие шепотом у постели умирающего. Но разве великий мрак от этого станет менее черным, а вопросы без ответа – менее безнадежными? Будет ли жгучая боль отчаяния от вечной недоступности ответов менее мучительной, и поможет ли это когда-нибудь понять жизнь и овладеть ею, оседлать ее, как укрощенного коня, или она так и останется подобной гигантскому парусу среди бури и шторма, который мчит нас, а когда мы хотим ухватиться за него, сбрасывает в воду?
   В жестокой борьбе за существование мы хотим сохранить хоть что-нибудь устойчивое, прочное, и начиняем голову фактами и всяким хламом в бессмысленной надежде удержать за собой, что-то зыбкое и призрачное, и иногда мы называем это местом в жизни. Поэтому наш разум – это  нечто странное. Он подобен лавке антиквара, набитой всяким пыльным старьем, где каждая вещь оценена гораздо выше своей настоящей стоимости... Но в этой лавке, иногда встречаются довольно любопытные вещицы, представляющие ценность только для тебя одного...
   И тут меня беспорядочно обступили воспоминания. Они были всякие: и хорошие, и  дурные.  Во  всяком  случае,  такими они мне казались до этого. Теперь я вижу вещи в ином свете, и всё воспринимаю по-иному, а тогда какое-то неуловимое влияние этого дождя помогло мне впервые увидеть в обыкновенном унылом пейзаже чудо, которое я всегда искал и не умел найти.

***

   В тот день здесь появился этот странный человечек. Физиономия у него была настолько невыразительной, что он смело мог бы грабить банки без маски. Интересно, гадаю я – а что обычно думают люди, когда видят мое лицо?... А-а, все равно: что бы они там ни думали, мне этого никогда не понять…
   Что особенно меня в нём достало, так это то, когда он с шипением спустившей шины и с обреченным видом выдыхал в сторону весь воздух из прокуренных лёгких, затем вливал в себя стакан, занюхивал четвертинкой соленого огурца, и, поворачиваясь к кремлевскому иконостасу на стене, восклицал: «Я пью, и в стакане пусто, я думаю, следовательно, я умираю… – но я думаю, следовательно, я рождаюсь вновь… И ничего кроме пустоты в стакане больше не вижу. Так позвольте мне быть пустотой, господа коммунисты, а если нет – то налейте ещё». Эта святая простота прямо выбивала из седла, это было из серии «…не учите меня жить, лучше помогите материально…». Рафинированная отрицаловка. Чистый ректификат. На вид он добряк, но его душу пронзают промозглые ветры отчаянного невезения. И лишь пустота для него – непременное, и обязательное условие существования… «Sine qua non – говорили в Древнем Риме…» – слово за словом, будто строгая ножом, произнес посетитель… Он чувствовали себя весьма польщенным тем, что что-то вспомнил по-латыни…
   Так, неужели, именно этот невзрачный человечек – и виновник всей этой суеты? Вот уж, глядя на его невыразительные черты, никак не подумаешь… Но чем чёрт не шутит, случается и такое…
   Он никому давно не был нужен. Его скорее терпели, да и то лишь тогда, когда ему совсем некуда было податься… Он стал часто выпивать, и просто перестал замечать что-то другое, чтобы  направить свою энергию на что-либо еще. Так, как, с некоторых пор, у него с алкоголем завязались серьезные отношения… 
   С каким безразличием он думал теперь о том, что незаметно для себя внезапно потерял! И тот факт, что он изменился, не причинял ему теперь особых страданий; и конечно, то, что он каждый день теперь расстаётся с чем-то важным, никоим образом не могло внушить ему столь же сильную  досаду и грусть, как  это могло быть раньше. Все его мечты умерли давным-давно, и эти последовательные  смерти, так сильно страшившие когда-то его собственное погрязшее в гордыне «я», подлежащее, в конечном счете, такому же уничтожению, больше не волновали его. И остальных – тоже. Так, что, если справился с выпивкой, окажи себе честь убраться отсюда побыстрее ко всем чертям.
   У меня возникло это странное, почти жутковатое ощущение общности и некоего общения совсем на ином уровне, которое бывает, если очень повезет, лишь с очень немногими людьми в вашей жизни. У меня было такое ощущение, словно он может читать у меня в душе; что он знает, чего я хочу, и что мне нужно, также хорошо или даже лучше, чем я сам; что он словно оказался внутри меня…
   В ту пору мне казалось, что в таком далеком-далеком отсюда начале времен было смерчеподобное пророчество, гласившее, что все мы плача будем сметены и унесены из этого мира как щепки, но всё что нам пока известно наверняка – это лишь то, что всё окружающее нас ещё живо, а иначе, его и не было бы здесь. И в один из этих дней я чуть было не довел себя до безумия, потому  что в моей голове вертелись такие вот выкрутасы –  прошло не так много времени, а я опять уже не знал, куда мне деваться… Но вот, теперь, что-то прояснялось… Все мы тусуемся туда-сюда, и ждем непонятно чего, и это уже действует мне на нервы…  «…Что ж ты, дурак, хочешь, чтобы тебя продолжали дурить, и дурили каждую минуту твоей дурацкой жизни?» – пронеслось в моей голове…
   Обстановка сильно обескураживала с одной стороны, но и серьезно притягивала и привлекала всех с другой, поскольку доказывала, что этот человечек всё-таки достиг чего-то заведомо непривычного, где, возможно, и нам удастся найти местечко, следуя совету этого зачуханного и таинственного пророка. Он не случайно здесь оказался – это точно. Ведь сюда допускались только свои, – домашним лохам и природным фраерам, мальчикам из комсомола, всяким примусоренным соглядатаям, халявщикам, прилипалам и прочей шушере, пытавшейся подчас просочиться в нашу порочную обитель, вход был строго воспрещен. Откуда этот тип взялся? На какой помойке его подцепил Борода? Несмотря на интеллект, он не сверкает особым остроумием, и где-то – безнадёжно сер, но, по крайней мере, отличается прямотой. Но чтобы выпить на халяву, можно было бы придумать что-нибудь более убедительное. А что, если он настолько прост, что не в состоянии изобрести убедительную ложь? А что, если вообще слово «ложь» для него лишь пустое место, как, впрочем, и всё остальное на свете?
   Как-то незаметно разговор увял. А затем и пьянка подошла к концу, все разбрелись и растворились в сумерках, и я тоже потащился невесть куда с растерянным видом, не представляя, однако, что делать дальше. Я был выбит из седла. В душе у меня проснулся какой-то мутный тип, и как один-единственный ворон, сидящий на горелом дереве и каркающий хриплым, дрожащим голосом, угрожал всем вокруг карами страшного суда…

***

   С  первыми  холодными  дождями  город  вдруг  стал по-зимнему унылым, и больше уже не было светлых дней – а только мокрая чернота улицы,  по которой  ты шел неизвестно куда, неизвестно зачем, да закрытые двери магазинов, аптек, газетных киосков, из которых выглядывали заголовки газеты «Правда», неприглядные значки с ударной символикой очередной пятилетки, да обложки залежалых дешевых журналов, которые никто не читал.
  И когда я молча бреду по этим улицам, я всеми порами тела начинаю ощущать, что часть меня привязана к миру – такому, каким он должен быть, другая же часть – к реальному миру, противоположному тому, который изображают разные лицемеры. И я все больше и больше склоняюсь к последнему…
   Но рок-н-ролл, возможно,  помог мне научиться, тому, как оставаться в коматозном состоянии под любой шум – весьма полезная вещь для такого шалопая как я.
   И когда я совсем теряю смысл всего своего существования, тогда меня несёт на крутых виражах, и всё, что я могу предпринять, двигаясь в этом направлении – это ещё раз разыграть своё рок-н-ролльное убедительное шоу, это приводит к опасному краю: прямиком к эмоциональной изоляции и все возрастающей паранойе, пока, в конце концов, почти наверняка, рано или поздно не приведет к блестящему открытию, что алкоголь, позволяет вам чувствовать себя намного лучше. А что бы Вы сделали, если бы оказались, скажем, в дороге по пути неизвестно куда – на край света, которого даже нет на карте, всеми покинутые, и к тому же, обдолбанные своим прошлым в дым? Это чрезвычайно неприятное ощущение – когда не хватает чего-то привычного, родного, а ты не можешь это восполнить, и только стараешься не думать о своей потере. Понимаете, реальность – это, конечно, хорошо, но только если она не мешает вашей мечте. Так что, можете себе представить, как тесно она, эта самая мечта, была все еще вплетена в мое повседневное сознание, как громко ее голос все еще звучал в моей голове.
  Но, экстремальные эмоции лишают тебя контроля и приводят к неприятностям, и, если хочешь выжить, не будь слишком эмоциональным. Так, что, не смотря ни на что, я все еще жив. Что просто удивительно…

***

   Прошло уже много лет, Бабай умер от пневмонии, а меня иногда всё-же тянет в этот гараж, где на неоштукатуренных стенах – следы портретов усопших членов Политбюро, а в правом углу по-прежнему стоит зеленый верстак, за которым собиралась вся наша шайка-лейка. В такие дни я подъезжаю к его дому, захожу во двор, и терпеливо начинаю ждать…
   Мне кажется, что вдруг из-за угла, как призрак коммунизма, выйдет, пошаркивая ногами старый хозяин, с чёрной седеющей гривой до плеч, и со странным шаманским лицом, которое хорошо согласуется с его интересом к покойникам из Кремля, и их тени начнут роптать, навеки прибитые моей памятью словно гвоздями к стенам этого гаража, чувствуя, что он своим появлением и всем своим видом опять издевается над всей их дружной компанией.
   После, он с лязгом откроет замок, устроится в своем кресле, и будет задумчиво перебирать пальцами бороду, словно струны арфы. В кармане у него – пузырь «Столичной», и он, с шельмоватым видом предложит мне его «раздавить». За погибель наших врагов!
   Он по-прежнему глядит на мир так же небрежно, как глядел на пробку, вынутую из бутылки с вином, а я – сухой как лист. Я трезв как судья. Я уже давно не пью. Мне давно это осточертело. Я выпил свою цистерну. А врагов так и не убавилось.
   Бывают такие счастливые моменты – в начале  или в конце, когда человек, словно играя, достигает того, над чем другие бьются долгое время без всякой надежды  на успех. Я понял это, и уже не сержусь на себя – зачем мне спорить с ним, и я чувствую его явное превосходство, хотя оно и не имеет никакого отношения к данному  вопросу. Превосходство  объясняется тем, что он ничего  не ищет.  Он знает. И как всегда, внизу копошились какие-то люди, суетились в бесплодных, бестолковых и мелких склоках, а он парил над всем этим высоко в небесах, и был так далеко от всего этого, что мечтал лишь об одном – чтоб никогда больше не встретиться ни с кем из них.
  Он ясно понимал, что человек – странный суетливый жучок, полный дурацких идей, бегает вверх ногами и хвастается, потому, что его мир, всегда висел книзу головой в бескрайнем океане пространства. И внутри этого пространства сидели человечки, ели, пили, стояли в очередях, занимались любовью, занимали друг у друга денег до получки, ходили друг к другу в гости, бренчали на гитарах, смотрели кино в кинотеатрах, вставали утром с похмелья, и спешили на нелюбимую работу, там, внизу, в мире, куда ему больше не хотелось вернуться...
   И я не хочу его обламывать, пусть думает так, как раньше. Ему ведь до сих пор всё по фигу, и пусть даже все люди в мире скажут ему, что это не так, он всё равно останется прежним. Ведь перед ним теперь лежат лишь пространство и время, соединяющие жизнь и смерть. Может быть, человек отвечает на этот вопрос всей своей жизнью и только в самом ее конце начинает понимать, зачем он жил и какой в этом смысл...
   Память моя иногда дает о себе знать, и я знаю точно: предложи мне новый хозяин купить этот гараж – я бы согласился немедленно, отдал бы любые деньги. И устроил бы в нём музей.

***

   Все, что мы знаем о ком-либо – не больше, чем наши же воспоминания... Воспоминания, отходящие все дальше и дальше в прошлое, отмирающие, и опадающие точно осенние листья. От сезона, от времени суток, от угла зрения и от состояния нашей души зависит то, как они в очередной раз изменят перед нами свой облик. Но неизменным остается лишь одно: сколько бы мы ни думали обо всем этом  – мы всегда сможем постичь лишь ничтожную частичку того, что они из себя представляют...
   Тогда я часто гулял по ночам. Очень приятно, знаете ли, пройтись вдвоём с  одиночеством по безлюдным улицам. Ночь уравнивает всё, а днем мы просто теряем способность видеть вокруг что-нибудь другое, кроме пыльных фотографий прошлого, развешанных в пространстве. Мы идём под ночным небом, и нас ничто не мучает; все проблемы, которые делали нашу жизнь невыносимой день или два назад, вдруг исчезают, и уже при всем желании, мы не можем вспомнить ни одной из них. Иногда мне кажется, что есть часть души, которая все время спит. И только летней ночью, на несколько секунд просыпается, чтобы выглянуть наружу и что-то такое вспомнить, как оно было –  давно и не здесь...
   И всё сразу проясняется, потому что всё печальное и непонятное имеет свойство проходить, а жизнь содержит именно тот смысл, который ты придаешь ей сам. Это как в автобусе за что-нибудь держаться. Даже и не важно за что, лишь бы не упасть. Не выпасть за границу самим собой придуманного мира. А потом, когда луна выйдет, вдруг понимаешь, что мир тут совсем ни при чем, а просто сам ты стал таким и даже не понял, когда и зачем...
   Но это вполне может оказаться тем первым, с чего начнётся всё остальное, потому что предметы появляются лишь тогда, когда становятся известны их названия, и происходящее рядом, сразу приобретает один и тот же смысл. И люди, или их тени, либо чьи-то хриплые, простуженные голоса, впоследствии появляющиеся у тебя на пути все разные: один учит тебя бить прямым в челюсть, так, чтобы всё тело было продолжением твоего кулака, другой наливает молдавский портвейн из бутылки, а третий пытается играть на гитаре, под которую так надежно затвердевает вокруг тот мир, который ты выбрал, не успев пока ещё ни с чем его сравнить, и поняв только, что всё в нём случается внезапно, и крайне быстро.
   Но, прислушавшись к долетающей откуда-то издалека ржавой музыке духового оркестра, совершенно не подходящей для того, чтобы разместить в ней хоть одно былое чувство, ты заходишь в огромный дом, где за дубовыми дверями творится что-то такое, от чего у тебя на загривке иногда встают дыбом волосы, а по коридорам ходят такие псы, что надо все время самому рычать, чтобы тебя не съели по ошибке. И ты не знаешь, как миновать этот коридор, выход из которого ведет в тот единственный дневной мир, который тебе известен, и чем лучше ты с ним знаком, тем реже дверь твоей комнаты будет раскрываться куда-то еще, в места, названия которых ты не знаешь, и не узнаешь никогда, потому что уже давно похож на человека, стоящего на подножке разгоняющегося вагона и думающего, что чем быстрее тот едет, тем труднее будет спрыгнуть и пойти своей дорогой.
   Пока слова еще сохраняют некоторый смысл, а точнее –  отблеск понятного  когда-то смысла, иногда мелькающий в глазах стоящих рядом, но раз они все-таки едут дальше, то, наверно, на что-то надеются, и они думают то же самое,  глядя на тебя. Но тебе уже не важно, о чём думают другие, и совершенно безразлично, о чём врала вчера говорящая голова на экране телевизора, зарабатывающая себе на жизнь ловким умением заставить тебя на несколько секунд поверить, в то, во что ты уже давно не веришь, и в то, будто к тебе обращается что-то огромное, вечное и могущественное, готовое защитить и позаботиться о тебе. Всем наплевать, отовсюду сквозит ложью, и правда лишь в том, что ты никому не нужен. Ты один наедине с собой, в этом постукивающем на стыках времени поезде, и со своим будущим, которое так же неясно, как и этот предрассветный туман за окном. И тогда кое-кто начинает опасаться, чтобы ты случайно не скрылся в собственном будущем, воспользовавшись теплой летней ночью, в которую появляется возможность почти не касаясь земли, кубарем скатиться с насыпи, и углубиться в туманные волны  неизвестно откуда взявшегося свежескошенного луга, и уже почти узнать то, к чему бежишь со всех ног, перед тем как проснуться…
   Что ни говори, а сны –  это сны. Как ни беги за ними вдогонку –  не добежишь, не дотянешься… И, в итоге, мне продолжает мерещиться, будто я рассказываю какие-то придуманные факты о придуманном, несуществующем времени. И когда в таком состоянии я слушаю рассказы других –  кажется, что они тоже болтают не о своей, а о какой-то третьей жизни. И мне становится понятным, что все мы живем в придуманном мире и дышим придуманным воздухом. Мы сами придумываем себе свой мир, что-то разрушаем, что-то строим. А после вспоминаем об этом с горечью. Чаще всего – о том, что разрушили. Но не так уж много я разрушил, и не так уж и много я выстроил... Как ни смотри, почти всё –  бессмысленный мусор, хлам для уютного прозябания... Единственное хобби – пластинки доисторические с музыкой, о которой сегодня никто и не вспоминает, гитара «Stratocaster», в пыльном футляре, и память о том, что я с такой лёгкостью терял. Да что я рассказываю –  Вы, наверное, и сами всё прекрасно понимаете, Вам, наверное, и самому такая жизнь хорошо знакома, не так ли? 
   И всё-таки – я сделал всё, что мог. Собрал этот хлам, подогнал половчее к реальности и к себе, слепил из своих куцых ценностей новое бытие, оглянулся и задумался... А что теперь? Обратно в прежнюю жизнь без кола, без двора? Распахнуть окно –  и повыкидывать всё к чертовой матери? Вопрос, лишенный всякого смысла. Задавай его, не задавай –  ответ всегда известен заранее. Я –  в своей собственной жизни. Вокруг –  моя единственная реальность. Хотя, в конечном итоге –  лишь так и сможет начаться что-нибудь новое. Уж это я понимаю.  Лишь так, и никак иначе...
   Начиналась новая жизнь, в которой мне, наверное, была отведена определённая роль. В ней почти не осталось никого из людей, с кем я встречался прежде. Почти не осталось прежних чувств и мыслей. Однако я не ощущал себя слишком разочарованным, ведь я предполагал, что, в конце концов, и произойдет что-нибудь в этом роде. Я ждал чего-то нового, как будто сидел спиной к стене и караулил дверь. Неизвестно кого в неё ещё может занести. Ведь от новой жизни можно ожидать любого фокуса, любого финта, любой пакости.
   Плюнь, сказал я себе.  Расслабься. Ни к чему эти рассуждения не приведут. То, что с тобой происходит, сильнее тебя. Рассуждай, не рассуждай –  а начнется всё именно с этого... Таков порядок. Хоть тресни…


Часть шестая
GIMME SHELTER

«…Oh, a storm is threat'ning
    My very life today…
    If I don't get some shelter,
    Oh yeah, I'm gonna fade away…»

                Mick Jagger


***

   Случай – единственный и главный закон жизни. Лучше не думать об этом часто, иначе можно сойти с ума. Кажется, предопределения нет ни в чем: ни в любви, ни в смерти, ни в жизни. Есть только один закон: человека и его намерения уравнивает случай. Невозможно поверить. Но, всё же, предопределение существует, по крайней мере, оно должно быть, но оно тщательно замаскировано. Так талантливый драматург скрывает свой главный замысел. Так великий и неизвестный нам режиссер снимает это бесконечное кино. И только когда пройдет много лет, и наступит время, вам, может быть, всё станет ясно, и вы скажете: «О, теперь я понимаю, при чем здесь этот персонаж, теперь мне ясно, почему это произошло в первой серии».
   Всё это похоже на чей-то замысел, запрограммированный заранее, спланированный во всех деталях, и с одной целью. Такое ощущение, будто нами руководит невероятно длинная рука, она тянется к нам из неведомой дали, а жизнь наша – лишь подходящий транзитный маршрут, которым следуют все дальнейшие события.
   В каждом из нас достаточно здравого смысла, чтобы стать лучшим хотя бы в чем-то одном. Проблема лишь в том, как это в себе откопать. Те, кто не понимает, как, годами мечутся туда-сюда, и лишь закапывают себя еще глубже. Другим случай дарит удачу. Поэтому лучшими становятся не все. Очень многие просто хоронят себя при жизни и остаются ни с чем. Вот как я, например. Обычно люди оттого и становятся лучшими, что верят в свои способности с самого начала. Из тех же, кто не верит в себя, ничего путного обычно не получается.
   Но белый свет состоит не только из таких, как я. Большинство людей не блуждают бесцельно по своей жизни, не тычутся в темноте выставленными вперёд ладонями, но в этом мире ужасно много времени, которому некуда деться. И местные жители знают самые разные способы его убивать…
   Несмотря на весну, улыбок на улице я встречаю теперь совсем немного. Да и те, скорее, не являются улыбками как таковыми – просто лица, напряженные чуть сильнее обычного. У Весны сейчас другое лицо. Как у девчонки, которая была пронзительно красива и умна в семнадцать, заканчивается период полового созревания – и всё ее неземное сияние вдруг, пропадает неизвестно куда. Та пронзительность, которую и тронуть страшно – порежешься, чем дальше, тем больше притупляется. И она становится одной из тех, о ком говорят: «красива, но не цепляет». Хотя сама по себе она вовсе не сделалась от этого как-то несчастнее.
   Я захожу в пивбар к своему приятелю по имени Мамвел пропустить пару кружек. Застоявшиеся запахи табака, прокисшего пива, подгоревших пирожков, жареного картофеля, хлорки, подмышек и канализации аккуратно накладывались друг на друга, как слои протухшего рулета. Эти запахи, за долгие годы, впитавшиеся в пол и стены, неуловимо, но властно витали в воздухе.
   Это было место, где алкоголь делал братьями людей всех рангов, ибо они  твердо знали, что холодный свет раннего утра, и пара кружек пива, изгладит из памяти неблагоразумные поступки прошедшей ночи. Оглянув зал, я с удивлением подумал: «Я знаю этот район, эту «стекляшку» много лет, довольно часто захожу сюда, но никогда не видел ни одного из этих людей. Наверное, они прятались в подвалах, ожидая этого момента…». Никто не повернул головы, эта публика никак своим поведением не показывала, что хотя бы видит меня. Эта пивнушка, этот запах, эти помятые люди, это безразличие, казалось, ждали меня всё это время, а теперь мы встретились. Пробил час искупления. Началась расплата – расплата за мои взгляды, расплата за легкую жизнь, за ночные кабаки, и мягкую постель, расплата за доступных девушек и за все легко добытые деньги, расплата за праздную жизнь, которая окончилась  сегодня.
   Может быть, я, всё-же хватил через край, но именно так я и подумал. Смешавшиеся с воздухом мельчайшие частицы запаха кислятины, сливаясь с тихим гомоном дешёвого пивняка, трепетали, приходя в движение при малейшем дуновении. Полумрак неслышно вбирал в себя этот запах, и он, поглощенный тьмой, еще больше сгущал царящую вокруг табачную мглу.
   В глубине зала, у края стойки, сидел молчаливый как сфинкс, похожий на угол от бани смурной человек. Галстук в пятнах, изображающих что-то вроде танцующей твист обезьяны, казалось, завязали давным-давно, где-то во времена Эдуарда Хиля, и с тех пор не развязывали. Но уж коли на людях принято на себя что-то надевать, приходится подчиняться этому дурацкому правилу, хотя по всему было видно: он таких порядков не одобряет. Он был известен тем, что грыз стеклянные рюмки, когда напивался и впадал в минорное настроение. Не обращая ни на кого внимания, он засунул палец в нос, медленно нащупал там что-то твердое, затем вытащил палец обратно и стал рассматривать извлеченное сокровище.
   Где же мне присесть, в конце концов? Да вон там, где сидит этот товарищ, похожий на гардероб. Он работает на мясокомбинате. Режет ни в чем не повинный скот, а потом пьёт горькую, и жрёт посуду. Он усиленно моргает, как старый филин. Увидев меня, машет рукой. Сегодня он опять будет изливать свою протухшую душу. Несмотря на свою профессию, и на то, что он, кроме букваря и строевого устава, когда-то в армии, не прочел за всю жизнь ни одной книжки, он чем-то похож на баснописца Крылова.
   Я присел рядом. Он промолчал. Я уже заметил, что в этом состоянии он начинает плакать в жилетку, потом пророчествовать, называть меня чужим именем, и говорить глухим голосом как Франкенштейн. Всего этого я не выносил, но что поделаешь:  алкоголики все таковы. А уж если я взялся за роль исповедника, приходится с этим мириться. Положение, так сказать, обязывает. Noblesse oblige, как говорят французы.
   Опираясь локтем о стойку, я пил пиво, курил и разглядывал стрелки часов. Убивать время, разглядывая часы, – что может быть бестолковее? Но ничего другого в голову не приходило. Все-таки человек планирует любые свои действия из уверенности, что его жизнь продолжается. Отбери у него эту уверенность – и его тут же заклинет… С ума сойти, сколько в мире разных законов. На каждом шагу открываешь что-нибудь новенькое…
   Бабка-уборщица, шепотом матюгаясь под нос, загремела пустыми кружками. От нее пахло потом, помоями и старостью. Звон пустой посуды входил в голову, словно гвозди, методично забиваемые в доску безразличным плотником. И моя жизнь была такой же пустой, как и этот стеклянный звук потерянного времени.
   Что же такого я потерял? Я почесал лоб и задумался. Потерь, конечно, хватало. Если составить подробный список, пожалуй, на толстую тетрадь наберётся. С чем-то расставался легко, а потом вспоминал о потере с горечью. С чем-то – наоборот. Я беспрестанно терял какие-то вещи, людей, чувства, воспоминания. Собственно говоря, моя жизнь давно уже напоминает мне пальто с безнадежно прохудившимися карманами. Какие иголки с нитками ни подбирай, какие заплатки не накладывай – штопать бесполезно. Сидишь, размышляешь, как еще выкрутиться, а кто-нибудь обязательно сунется к тебе в окно и крикнет: «Твоя жизнь, брат –  полный ноль!» И даже возразить ему нечего…
   Вся моя работа – делай, как начальство прикажет. Любая инициатива – наказуема. Думать ни о чем не надо. Как будто перед началом рабочего дня запираешь мозги в шкафчик, а под конец достаешь обратно и идешь домой. И так день за днем, день за днем одно и то же. Но, хоть так всё и было, я как бы прирос к этой работе, незаметно слился с этой серостью, и ничего против неё уже не имел.
   Если от моего исчезновения никто не заплачет, ни одно сердце не опустеет, если вообще никто не заметит, что меня больше нет – это лишь моя проблема. Я слишком много всего потерял. Дальше осталось терять только себя самого. Но мне – наплевать. Это мой самый большой недостаток – мне плевать, когда у меня что-нибудь пропадает. И только смутные отблески сияния, угольки того, что никогда не вернётся ко мне, еще наполняли мое тело жизнью и дарили хоть какие-то силы. Может быть, я и способен ещё на что-нибудь путнее. Может быть, я могу ещё кого-то сделать счастливым. Но то, что хочешь отдать, далеко не всегда совпадает с тем, что от тебя ожидают. Вот почему в моей жизни – и рядом со мной, и через меня – столько всего прошло и, не задерживаясь, кануло в небытие...
   И все-таки если б можно было начать всё заново, наверное, моя жизнь ничем бы не отличалась от нынешней. Потому что я, вместе со своим никчёмным существованием – это я и никто другой. И кроме себя, мне идти больше не к кому. Пусть всё опять повторится, пусть я снова уеду отсюда к чертям собачьим, пусть кто-то снова бросит меня, а кого-то брошу я сам; пусть мои чувства, достоинства, грезы опять умрут, не найдя применения, – я все равно не смогу быть никем, кроме себя самого…
   Мне вдруг стало противно от мысли, что я нахожусь среди всего этого сброда, и смотрю на часы в этой стеклянной заплеванной пивнушке, где пахнет помойкой, противно от того, что вся наша огромная страна, где я живу – это бесчисленное множество таких маленьких заплеванных уголков, где воняет помойкой, а рядом – только что кончили пить портвейн из грязных, засаленных стаканов.
   А самое главное – обидно от того, что именно в этих вонючих пивнушках, за кружкой прокисшего пива, и водкой из-под полы, живет что-то главное, и происходит нечто важное, а вдали – горят те бесчисленные, призрачные разноцветные огни, от которых у некоторых иногда захватывает дух, когда судьба проносит их мимо.  И жизнь катилась вперед, неотвратимо приближаясь к порогу, за которым о человеке говорят: «мужчина средних лет». Я опять изменился, может быть, даже стал приветливее, любезнее, разговорчивее. Но сам я видел все другими глазами. С моего места окружающее меня пространство казалось совсем другим, не таким, как прежде, – ужасно плоским, монотонным, и выцветшим. Я сделал глубокий вдох, чтобы вернуть себя к реальности, однако реальность оказалась непривычной и странной – не такой, как я думал. И совершенно меня не устраивала…
   Всё, мимо чего я проходил, надеясь встретить это потом, ушло навсегда. Откуда мне было знать, что самое лучшее в жизни  всегда видишь как бы краем глаза? А тот миг, в котором мы действительно живем, так короток, что мы даже не в состоянии успеть ухватить его, и  способны только вспоминать прошлый. Но прошлое потеряло свою актуальность, как потеряли его расклешенные джинсы, группа «The Doors», Керуак и Боб Дилан. Всё исчезает. Каждая  прошлая  секунда  со всем тем, что в ней было, исчезает, и ни один человек не знает,  каким  он будет в следующую. И будет  ли  вообще.  И  не  надоест  ли  тому строгому господину, что сидит где-то на небесах, создавать одну за другой эти секунды со всем тем, что они в себе содержат.  Ведь никто, абсолютно никто, кроме господа Бога не может дать гарантии,  что следующая секунда наступит.
   Я вытер салфеткой губы, затушил сигарету, а потом вздохнул. Так глубоко, наверно, вздыхают только пару раз в жизни. С полчаса  ещё постояв у стойки, не допив пиво, и окончательно раскиснув, я направляюсь домой.
   Над головой было серое, близкое, отвернувшееся от земли небо. И начался дождь. Мельчайший, невидимый глазу, он мало-помалу выкрасил тротуар у меня под ногами в пепельно-серый цвет. Где все мои друзья? Все они, наверное, сидят сейчас по домам и слушают, как в окно стучит ветер вперемешку с дождём. Они тоже как-то постепенно исчезли из моей жизни. Такое ощущение, что люди из мира, окружающего меня, потихоньку пропадают куда-то один за другим. Только что были здесь, шли рядом и раз! – никого нет…
   Видно, где-то рядом пролегает край этого мира, и мне никуда не деться от всего этого. И убегать я никуда не должен. Вот что я решил. Куда бы я ни уехал, это все равно обязательно меня достанет. Где бы я ни был. Но разобраться до конца со всем этим, не было никакого желания. Ведь, в конце-концов, есть на свете вещи, о которых лучше не знать. Но люди почему-то ими только и интересуются…
   Я бреду сквозь безликую толпу. Такой же безликий, как и всё, что меня окружает. Никто не поднимает руки. И никто не оглядывается. Если вставить мне в каждое ухо по початку кукурузы, а на руки надеть ласты, то тогда, возможно, несколько человек и оглянулось бы. Но и только. Через три шага и они забыли бы о моём существовании…
   Я знаю – никто ни в чем не виноват. Проблема во мне самом. Я не могу до конца разобраться, чего хочу. И в душе у меня полный хаос. Когда люди хотят чего-то достичь, они, как правило, ставят перед собой три вопроса. Сколько я прошел до сих пор? Где я сейчас?  Сколько еще осталось? Отними у человека возможность отвечать на эти вопросы – и в нём не остается ничего, кроме страха, неуверенности в себе, и бесконечной усталости. И это, пожалуй, самое точное описание того, куда я вляпался в этом мире.
   Холодный ветер  дует в спину так яростно, будто раскалывается небо. Я оборачиваюсь, и смотрю вверх – по небу плывут тяжелые облака. Песню какую-нибудь вспомнить? Спеть что-нибудь, с тоски? Это была единственная область, где я когда-то мог чем-то гордиться. Я набираю в грудь воздуха, пытаюсь припомнить хоть одну мелодию – и не могу. Мое тело растеряло все песни. Я закрываю глаза и выдыхаю. Бесполезно. Не помню, ни хрена. Когда-нибудь я перестану напрягаться, сдамся окончательно, и заблужусь в тумане.
   Затем опустилась тьма, будто кто-то выключил небо. Ночь обволакивала меня своим зыбким сумраком, а я никак не мог вспомнить, когда и как она началась.
   В почтовом ящике было пусто. Похоже, ни у кого на свете не было ко мне никаких вопросов. Ну и, слава богу…

***

   Опять мне приснился этот сон. Я как в детстве один сижу на берегу ручья. Ручей мелкий, в нем водятся лягушки, головастики, и водяные жучки. С берега на берег перекинута широкая дощечка в виде мостика, которая закреплена по бокам деревянными колышками. Когда долго идет дождь, ручей наполняется до краев, становится стремительным и мутным, и вся живность, обитающая в нем, куда-то прячется. И эти колышки не дают воде смыть  пружинящий под ногами мостик.
   Ручей – это граница. За ручей выходить нельзя. Можно лишь посидеть чуть-чуть на другом бережку, и обратно назад – на свой берег. Так сказала мама.
   За ручьем – другая страна, неизведанная и очень желанная, потому, что ходить туда запрещено. На скошенном поле прыгают большие зеленые кузнечики, в небе звенят невидимые жаворонки, и солнце садится за высокие холмы, лежащие далеко-далеко, в конце этого прекрасного поля. И мне надо непременно попасть туда – за эти синие холмы, и перейти это таинственное, неизведанное поле.
   Идти туда никак нельзя, потому что большое пугало за моей спиной зорко наблюдает за мной и обязательно наябедничает, и меня накажут. Перехитрить пугало невозможно. Оно охраняет подсолнухи на бабушкином огороде от прилетающих каждый день из-за холмов птиц. Птицы садятся на мостик, и ждут, пока пугало начнет дремать. Но сегодня пугало не спит. И я решаюсь накормить птиц сам. Мне ведь только за ручей ходить нельзя, а подсолнухи рвать еще никто не запрещал. И я скручиваю голову большому, плоскому, с золотыми лепестками цветку, и шелушу в карманы еще не совсем дозревшие семечки. И высыпаю их на мостик перед птицами. И они радостно склёвывают мой подарок.
   Птицы эти совсем не похожи на тех, что живут у бабушки под крышей. Они какие-то другие: с гордо поднятой, чубатой как у голубя головкой, небольшим, крепким клювиком, и иссиня-черными перьями. Птицы красивые и добрые. И поют они совсем не так, и взлетают вверх, свободно и легко оттолкнувшись лапками от мостика. И я наблюдаю за их полетом с земли, и машу на прощанье рукой. Я уже давно дружу с птицами, и об этом никто не знает. Даже пугало. И я всегда смотрю на них и мечтаю когда-нибудь так же легко оттолкнуться ногами от мостика и взлететь ввысь.
   Но сегодня птицы не прилетели. Что-то случилось там, за холмами, а мне надо непременно увидеться с моими старыми друзьями. И я захожу на мостик, и отталкиваюсь ногами от пружинящей доски, набрав в грудь побольше воздуха, и расставив в стороны руки. Так, как это делали птицы,…и я взлетаю вверх….
  Как это просто, оказывается, – летать! Как это здорово, а главное – так естественно и легко, что я не понимаю, почему же, до сих пор, это не было мне известно!
   И я поднимаюсь выше и выше, а лохматое, грязное пугало грозит мне снизу пустым рукавом старого дедовского кителя.
   Я лечу над полем, то вздымаясь ввысь, то, опускаясь к земле, то, ускоряя, то, замедляя свой полет, зависая в неподвижности в метре от земли, и мгновенно поднимаясь под облака. Тело моё абсолютно невесомо, оно слушает мои мысли, и мне ничего не стоит парить в пространстве, наблюдая сверху за теми, кто копошится внизу.
   Это – абсолютная свобода, от этого захватывает дух, и радость, наполняет мою душу. Об этом нельзя рассказать словами, об этом надо рассказывать песней, и в это трудно поверить. Но это – есть, и это так странно и так просто, и совсем не страшно и весело. И это то, что мне так не хватало там, внизу. И никто не станет ругать меня, когда узнает, где я был, и что почувствовал в эти мгновения.
   И ничего здесь сложного, оказывается, нет. Надо только очень сильно захотеть, отбросить всё лишнее, посильней оттолкнуться от земли, и получится! И я теперь это знаю, мне открыли тайну, и я обязательно расскажу об этом всем. Но только тогда, когда я слетаю туда, где давно хотел побывать.
   Путь мой лежит дальше – к тем далеким холмам у горизонта, которые всегда манили меня своей загадкой, и мне поскорее хочется узнать, что же там, у того места, где после дождя в полнеба встает красивая разноцветная дуга.
   А на холме стоит большой и светлый дом, и в нем живут счастливые и веселые люди. И птицы живут здесь же. На деревьях возле этого дома. И я уже знаю, что когда-нибудь, но очень не скоро, я тоже буду жить рядом с ними.
   И я лечу дальше, за эти холмы, за которыми раскинулось такое же, похожее на моё поле. И так же стрекочут внизу кузнечики, и летают над ним разноцветные бабочки. И кто-то сидит под деревом у ручья, и так же, как я, кормит своих птиц….
   У ручья сидит маленькая девочка. В косичках – белые бантики. Платьице в горошек. Ей тоже нельзя пока туда, где я уже был. И такое же пугало на деревянной ноге охраняет огород. Но я теперь знаю, точно, что птицы научат и её тому, чему научили меня, и она, так же, как и я, когда-нибудь поднимется вверх. И может быть, через много лет, наши пути пересекутся у тех синих холмов, что так манили нас когда-то….
   Они пересекутся обязательно в том месте, где мы построим свой светлый и просторный дом, в котором мы вместе будем учить своих детей кормить с ладони этих прекрасных и гордых птиц.

***

   Прошло некоторое время, и я потихоньку успокоился. Перестал напрягаться и притих. Изредка я попадал в какие-нибудь компании, но ничего кроме банальной выпивки и сплетен там не находил. Жизнь стала такой, какой она была на самом деле – скучной и серой как амбарная книга.
   Одряхлевшее руководство страны Советов постепенно сходило с ума, забавляя старческим маразмом остальной мир. И жизнь наша, как в том анекдоте: напоминала вагон без паровоза, который для видимости движения, раскачивали члены Политбюро.
   Мы стояли на месте, когда весь мир опять менялся, мы ходили на нелюбимую работу, и мечтали о том, где бы выдурить больничный недельки на две, чтобы подработать на стороне. На одну зарплату прожить было невозможно. А перспектив, если ты никому не кланялся, и не имел партбилета – никаких. Всё что происходило – было бесконечным повторением одного и того же. Чем бы я в жизни ни занимался тогда – свою работу я не любил никогда. Я очень тщательно и добросовестно выполнял свою работу. Но полюбить ее ни разу не удавалось.
   Я и жил тогда как-то серо, бесцветные дни проходили мимо, исчезали в прошлом без следа, как листочки отрывного календаря исчезают в мусорной корзине. Никому не нужная бумага, никому не нужный хлам. Вот так я жил, скучно, бестолково и бездарно, в общем, существовал без всякого понятия о том, что же я все-таки хочу от жизни. И будущего не приблизишь, и прошлое уже далеко.
   Редкие воспоминания были похожи на какие-то тени – они уже не могли ни тронуть меня, ни чего-либо навеять. Что потеряно, того не вернешь. Да и сам назад не вернешься, как тут голову не ломай…
   Череда черно-белых будней проходила стороной, за плечами оставались бледные сумерки прошедших лет, стрелки часов отсчитывали секунды и часы, которые превращались в ничто, уходя из жизни незаметно, и тихо, как уходят незнакомые, никому не нужные гости с чужого праздника, на котором они оказались случайно. Вся моя жизнь – ничто. Полный ноль. Пустота. Что я создал за все это время? Ничего не создал. Сделал кого-нибудь счастливым? Не сделал. Вот так-то. 
   Казалось, ничего нельзя изменить, ничего нельзя поправить, как будто кто-то захлопнул дверь прямо перед моим носом. За дверью этой текла нормальная жизнь, со своими красками и звуками, а я сидел в тёмной, пустой и пыльной прихожей, и всё ждал, когда дверь эта откроется. Ждал я до тех пор, пока не появилась Та, Что Спасла Меня.

***
 
   Я познакомился с ней на одной вечеринке, на которую меня затащил один мой приятель. Мы выпили с ним по чуть-чуть, а потом, скуки ради, поехали к одной из его подружек, продолжить и, возможно, приятно провести время.
   Девчонок было двое, нас – тоже, всё должно было идти как обычно. Но иногда, в простых на первый взгляд ситуациях, и происходит нечто, что позже, воспринимается тобой как что-то необыкновенное. Мне до сих пор не понятно как это происходит. Просто это не дано понять простым смертным. Это выше человеческого понимания, и, слава Богу, что это случается, и хорошо, что это происходит именно так. Элемент внезапности – не последняя вещь в этом деле. Особенно тогда, когда ничего стоящего в этой жизни ты уже не ожидаешь. Часто случается, что именно с пустяка начинаются самые важные в мире вещи.
   Меня в ней сразу привлекла не внешняя красота, которую можно уложить в несколько физических параметров, а нечто иное, таящееся глубоко внутри. На первый взгляд и не разобрать, что это такое…
   Она не принадлежала к нашей тусовке, она была из другого мира – там было всё просто и понятно, там не было понта и похоти, там было намного светлее и чище. Смеялась она по-детски заразительно, отдавалась этим мгновениям вся, без остатка, и это было её естественное состояние. Чувство юмора, детская непосредственность, доброта – вот то, что было главным. И чистота. И ещё что-то неуловимое, и лёгкое, почти невесомое как облачко предрассветного тумана. Почувствовав это, я понял, что буду последней скотиной, если чем-то обижу её.
   Что-то во мне осталось с той вечеринки, что-то такое, что иногда напоминало вкус утренней росы, или запах чистых простыней, занесённых с мороза в дом. Они оттаивают, и наполняют комнату свежестью. И все другие запахи исчезают…

***

   Весь следующий день я где-то околачивался, не знал толком, чем бы себя занять, и отовсюду старался побыстрее убраться. Я поплёлся домой. Но, очутившись в своей комнате, я, как и прежде, не знал, куда себя девать. Было уже часов шесть – разбросанный солнцем прозрачный свет лежал во всех углах моей тесной комнаты.
   Нерешительно я расхаживал взад и вперед, теперь уже совсем не понимая, чего это собственно, меня потянуло сюда. Незаметно подкрался вечер, и квартиру затопили бледные сумерки. Моя комнатенка полна теней и отблесков, и вдруг одиночество, словно обухом, оглушает меня из-за угла. Я знаю, что все это вздор, и я не более одинок, чем любой бык в бычьем стаде. Но что поделаешь? Одиночество не имеет никакого отношения к тому, много у нас знакомых или мало. Я, наверное, боюсь встретиться с тем, что должно быть там, по ту сторону моей нынешней жизни, и поэтому всем своим видом пытаюсь показать абсолютное безразличие. Безразличие – это то же одиночество. Быть может, это – притворное бесстрашие человека, который хотел бы показать, что бояться ему нечего, но не оставляет при этом себе времени на размышления. Но все эти сомнения мне необходимы так же, как и сумрак – солнечному  лучу.
   Позвонить ей? Может да, а может и не стоит. Днем всё выглядит иначе, чем вечером. Моя чуть-чуть притихшая, но по-прежнему непутёвая жизнь, в общем, вполне тогда устраивала меня. Не хотелось ничего менять, исправлять прежние ошибки, и доказывать кому-либо то, что для меня было яснее ясного. За последние годы было предостаточно всякого шума и суеты… Куда ни протягивай руку – пальцы всё равно проваливаются в пустоту…
   «Ты только не подпускай к себе никого близко – говорил мне мой внутренний голос – а подпустишь – захочешь удержать, а удержать ничего нельзя…»
   Внезапно в душе сверкнул какой-то лучик. Так некоторые люди, и некоторые чувства снова и снова встречаются в нашей жизни, предвещая или радость, или страдание.
   Я вышел на улицу, и медленно пошел по городу. Вечер был пустым серым и скучным, и, не зная чем его заполнить, я подошел к телефону-автомату и позвонил ей.

***

   Когда человек идет дорогой своей судьбы, ему не раз приходится менять направление. Порой внешние обстоятельства оказываются сильнее, и ему приходится уступать. Но никогда нельзя забывать об этом пути. Даже если порой ты уверен, что другие люди и весь мир сильнее тебя. И в одиночку со всем этим тебе не справиться. Секрет здесь простой: не сдаваться никогда. Оказывается, всё очень просто, – достаточно быть чуть-чуть смелым. Не бздеть, в общем…
   Человек не может бороться со своей судьбой. Кто начинает бороться, тот проигрывает. С самого рождения мы пытаемся обмануть её, и тогда кто-то ставит перед нами только непосильные задачи. Мир становится другим, жизнь становится тяжелее, а Господь так и не возвращается, чтобы изменить, или исправить это. Всё застывает и покрывается тьмой.
   Иногда кажется, что невозможно найти дорогу назад, не суждено снова обрести покой, который дает человеку свет. И от этих мыслей в груди поднимается тупая, щемящая боль. Мы стараемся выбраться наружу, перескочить в иную, движущуюся с другой скоростью реальность. Пытаемся проникнуть сквозь нее своими силами, используя мощь, которую несет в себе разлитая вокруг густая тьма. И мы надеемся, что когда-нибудь преодолеем эту преграду и проникнем внутрь. Но сколько еще времени понадобится, чтобы достигнуть цели? И сколько его остаётся у нас в запасе? Вечный вопрос, на который нет ответа.   
   В нашей жизни случаются беды, и мы не можем их предотвратить. Но они случаются по какой-то причине. Это вопрос, на который мы не можем ответить ни до, ни во время невзгод. Только преодолев их, мы понимаем, зачем они были нужны. Человек должен пройти через разные испытания, прежде чем сможет исполнить своё предназначение. Но судьба часто не имеет ничего общего с тем, во что он верит, чем живёт, или чего боится. Одни события происходят в нашей жизни для того, чтобы вернуть нас на истинный путь Судьбы. Другие нужны для того, чтобы мы применили в жизни свои познания. А некоторые события призваны научить нас чему-то, чтобы впредь не повторить своих ошибок.
   Всякий раз, когда мне казалось, будто я достиг вершины, что-нибудь случалось, – и я летел вниз. Как раз в тот самый момент, когда, казалось, ничего плохого произойти не может. Это было словно падение в бездну с края земли. Словно у земли вдруг ни с того, ни с сего образовался край. Я спрашивал себя: почему так происходит? Неужели я осужден вечно приближаться к заветной черте, но никогда не достичь ее? Я думал о смысле своего существования и не получал ответа. Думал о том, в какую сторону мне нужно идти, и понимал, что идти некуда. Души людские, как и реки и растения, тоже нуждаются в дожде. Особом дожде –  надежде, вере и смысле жизни. Если дождя нет, всё в душе умирает, хотя тело еще живет.
   Что-то, или кто-то, какой-то дух преследует нас всех по пустыне жизни и неизбежно настигает нас прежде, чем мы достигаем небес. Естественно, теперь, оглядываясь назад, я могу сказать лишь одно: это называется Судьбой, и память настигает нас перед самыми небесами. Потому что в этом мире, где всё изнашивается и погибает, кое-что распадается и уничтожает себя еще сильней, оставляя еще меньше следов, чем надежда – это память. Вернее – наша память однажды приобретает для нас совсем иное значение. Постепенно мысли и образы отвердевают, превращаясь в подобие каменных изваяний, что попадались нам на пути. Мы проходили мимо них, надеясь когда-нибудь вернуться, но через много лет понимали, что вернуться туда мы не сможем никогда. Но камни – это образы богов: твердые, выносливые, вечные. Они выдерживают любые невзгоды и не должны никому объяснять, как они появились, и зачем они здесь…
   Все мои мечты, вдруг, пропали куда-то. Исчезли, как роса летним утром. Растаяли, как звезды на рассвете. Всё имеет свои пределы, – думал я. Но одно стало ясно: окружающий мир опять пришел в движение. Теперь надо только держаться покрепче, чтобы не вылететь из седла. Удержусь, и может, я и смогу доехать куда-нибудь. В любом случае это будет совсем другое место – совсем не то, где я нахожусь сейчас. Но во всём этом чувствовалась странная отчужденность: казалось, я хочу на ходу перепрыгнуть из своего тёмного вагона в чужой, что движется с другой скоростью, и в другом направлении. Во всём же остальном, приходилось уповать лишь на Господа Бога, который, как известно, всегда встаёт рано, чтобы  совершить свою дневную работу.
   Но я уже отяжелел от жизни, замедлился, но преобразования пошли в противоположную сторону, появилась какая-то кавалерийская непринужденность, – так раскован я давно не был. Но я даже не начал еще учиться тому, как обращаться с собственной жизнью. Не говоря уже о чьей-либо другой.
   Кто-то мне внушил, что похмелье – это  результат мнимой свободы, а у денег нет ни имени, ни запаха, и на какое-то время я переставал понимать, что происходит. Деньги – иллюзия; каждый это знает, но многие ещё до сих пор не могут в это поверить.
   Появлялось ощущение, что все получается не так: явился не туда, куда надо, и говорю что-то не то, и не тому, кому нужно. Пустая трата времени, будто шел по коридору, шел просто так, без всякой цели, и вдруг кто-то дернул меня за руку и втянул в незнакомую комнату. Всё так запутано… появляются разные люди, все время происходит что-то непонятное. Пытаешься разобраться, расставить все по местам, но ничего не выходит. Теряешь равновесие, как будто вляпался во что-то скользкое. А вокруг – все друг с другом шепчутся, как ночные воры. А потом тихонько сваливают, двигаясь с осторожностью людей, которые находятся в темной комнате, сплошь заставленной хрупкой стеклянной посудой. Я не ожидал, что от этого мне будет так тяжело…  Как будто меня предавали родные…
   В детстве я носился по подвалам, бился на палках с другими мальчишками, воображая себя рыцарем, индейцем, благородным разбойником, жёг костры, ловил стрекоз. Я был свободен. Сейчас же, было ощущение, что кто-то невидимый и сильный схватил меня за хвост как стрекозу, и пришпилил булавкой к картонке, чтобы на уроке зоологии любоваться мёртвыми крыльями.
   Но стоит отодвинуться подальше и взглянуть со стороны – и сразу видишь четкую связь. Нельзя ничего разрушить, не научившись строить заново. Заставить Землю вращаться в другую сторону –  задачка, конечно, не из лёгких. Я был уверен, что  никогда не думал об этом. Но на самом-то деле думал. Но был уверен, что это невозможно. Или что это опасно. Или немыслимо. Так же, как стрекозе вспорхнуть из-под стальной булавки.
   Но если я и дальше буду во всем сомневаться, конца и краю этому не будет. Где-то надо остановиться, подвести черту. Иначе и в самом моем присутствии в этом мире можно начать сомневаться. Может получиться, что, потеряв дорогу обратно, я окажусь запертым в этом месте и не смогу вернуться в нормальный мир. Но сейчас не время для сомнений. Скорее всего, это мой последний шанс… 
   Я смотрю в зеркало, и не нахожу ответа. Неужели везде осталась какая-то часть меня? Во всех зеркалах, в которые я  смотрелся? А сколько я видел их! Не сосчитать! И неужели я в них во всех разбросан? И каждое что-то у меня отняло? Тонкий отпечаток? Тоненький ломтик меня самого? Неужели зеркала распилили меня, словно кусок дерева? Что же от меня тогда осталось?
   А что делают зеркала, когда они остаются одни? Отражают то, что вокруг, то, что есть. А если ничего нет? Ночью, во время новолуния, когда совсем темно, что же тогда они отражают? Темноту, ибо как может отражаться глубочайший мрак? Для отражения всегда нужно хоть немного света. Поэтому зеркала мертвы, когда совершенно темно. Может быть, они спят, а когда возвращается свет – просыпаются. И когда ты стоишь перед зеркалом, ты видишь себя в нем. Но то, что ты видишь, – это не ты. Это только твоё отражение. Ни за что, не узнаем мы, каковы  зеркала, когда остаются одни,  и что кроется за ними; ведь они – ничто, и  вместе с тем они способны отражать, поэтому должны  быть чем-то; но никогда не выдадут они своей тайны.
   Возможно, они еще что-то прибавляют к  человеку.  Они делают этот добавок  зримым  и отражают  кусок пространства, а в нем – озаренный кусок тебя самого. А если всё не так? Если все эти куски лежат погребенными в тысячах и тысячах осколков?  Как их вернуть? Никогда их не вернешь! Они пропали, пропали навсегда!  Мы стерты,  мы  как  статуи,  у которых  соструганы  лица.  Где мое  лицо?  Мое первоначальное лицо? То, которое было у меня до всяких зеркал? До того,  как они начали обкрадывать меня?
   
***
   
   Высоко в небе, кружит черная птица. Там, под облаками, нет скорби. Там давно всё решено, там свобода и небытие…
   Когда-то давно, в начале времени, когда не было ни зла, ни добра, ни верха, ни низа, боги начертали на скалах магическое заклинание, на котором держится мир, и поставили у ворот ворона, стеречь правду от глупых и жадных людей. Черный ворон вечности прилетел на Землю, и с тех пор, зорко охраняет тайну богов. Но мудрые боги оставили эту истину в каждой душе, и чтобы познать её, не стоит пренебрегать запретами, надо лишь пристальней заглянуть внутрь себя, подойти к запертой двери, и попытаться прочесть отражение тех древних строк. Надо найти ключ от дверей своего мира.
   Но среди людей нашелся один чудак, который добрался до вершины, и прочитал заветные слова. Он узнал всё, он стал бессмертным, и он возомнил себя равным им. И он прогневал богов, и они ослепили его, и лишили дара речи. И обрекли его на вечные скитания, по этой бренной Земле. Так и бродит с тех пор тень Вечного Странника по пыльным дорогам, стуча по камням посохом слепца, и оставляя непонятные знаки на прибрежном песке.    Темными ненастными ночами бредет путник в бесконечном одиночестве по дорогам мира, проклиная тот день, когда он узнал то, что было под запретом, шевеля безмолвными губами, и прося смерти у неба. Но молчат небеса – боги покинули Землю. Оставив на ней своё проклятие.
   Некоторые думают, что счастье отмерено в годах, но я не знаю, на что это походит. И лучшие годы кружат как оторванные листья, увядая с каждым ударом сердца…
   Некоторые считают, что счастье отмерено в расстояниях, что заставляет их думать, что они – избранные. И многие поколения уходили вытаптывать километры чужих дорог туда, где встречаются раскручиваемые спиралью века. Но они чувствовали одну только пыль под своими ногами, ничего кроме пыли…
   Кто-то считает, что счастье отмерено в богатстве и золоте, но на весах вечности – не всё то золото, что блестит…
   Некоторые думают что счастье – во власти, но о повергнутых королях быстро забывают, и всегда найдется тот, кто обольет бывшего властителя грязью, и мелкие падальщики всегда устроят гнусный пир над телом поверженного льва.
   Некоторые думают, что счастье отмерено в них, и им кажется, что они знают себя, но у них нет ключа от потайной двери. А за дверью никто не ждет. Но, если, по какой-то причине, дверь эта, каким-то образом, однажды приоткроется, всё может измениться…
   И тогда те, кто сложил древние строки, начертанные на скрижалях времени, откликнутся на песню зовущую их вернуться. И злобный ворон прошлого и настоящего кружащий в поднебесье, перестанет высматривать добычу над почерневшими от зла равнинами серой жизни.
   Счастье, оно рядом. Оно в тебе и во мне. Надо просто разглядеть его, а, найдя, не упустить этот миг бесконечности, выпорхнувший из приоткрытой дверцы твоей души. Попробуй, у тебя получится. Я это знаю точно.

***

   Через некоторое время мы встретились с ней вновь, потом ещё, но пока эти встречи не несли в себе того, от чего можно было потерять голову. Но, всё же, она была классной девчонкой. Нам на удивление было о чём поговорить. И о чём бы мы ни беседовали, разговор всегда складывался легко и непринуждённо. Просто с ней было хорошо. Удивительно хорошо. С ней было очень легко, и я не чувствовал  ни одиночества ни неловкости.
   Не то чтобы она меня сразу очаровала. Нет, конечно. Я по-доброму к ней относился, и мне было с ней спокойно. Красивая, характер хороший, но шагая по парку с этой милой  девушкой, я не чувствовал пока ни возбуждения, ни дрожи. Только симпатию и тихую нежность.
   У нее был приятель, служил где-то в армии, однако это ничего не меняло. Мы стали встречаться чаще, и нам было не скучно вместе.
   Постепенно она мне нравилась всё больше и больше. Вроде самая обыкновенная девушка, во всяком случае, парни за такими табунами не бегают, но было в ней нечто особенное, и это имело значение только для меня одного. Я как-то сказал ей об этом. Поначалу она никак не хотела мне верить, но вскоре поняла, что я не вру. Она ответила мне своей улыбкой – словно после дождя тихо раздвинулись тучи, и сквозь них пробился первый солнечный луч. Улыбка собрала в уголках ее глаз теплые маленькие веснушки, сулившие нечто необыкновенное…И увидев эту улыбку, я вдруг забывал о последних годах, наполненных пустотой. Она светилась как солнышко, она согревала меня теплом, как огонь, на который я так любил смотреть в детстве.
   Я словно опять вернулся в детство, снова стал десятилетним мальчишкой, который мог часами сидеть у костра, и просто смотреть на огонь. Смотришь – а в голове какая-то необъяснимая радость, завораживающая своей первобытной силой, тело потихоньку размягчается, и ты весь словно выпадаешь из реальности. Есть в огне какая-то особая гипнотическая власть. Во всяком случае, так мне казалось тогда, в детстве. Таков был мир моего детства, мир, во многом потерянный навсегда. Может, у детей есть некая аура, которая оберегает их от большинства мировых катаклизмов? По крайней мере, в моем детстве было именно так.
   С нею груз пережитых за последние годы потерь, мимолётных связей, никчёмных хлопот, уже не так тяжко опускался на плечи, пустота постепенно заполнялась чем-то другим, настоящим и весомым. Уже не казалось, что все эти годы прожиты зря, потрачены впустую. Еще не все потеряно, можно вернуть хоть что-нибудь, пока не поздно. И у меня в груди постепенно стала просыпаться давно забытая дрожь. Ничего подобного в моей жизни до сих пор не случалось, это уж точно. Оглядываясь назад, я даже не стал бы называть это так громко – «жизнь». Какие-то подъемы, какие-то спуски. Взбирался, спускался, опять и опять. И всё! Почти ничего не сделал. Ничего нового не произвел. Учился, служил в армии, бренчал на гитаре в рок-группе, кого-то любил, кем-то был любим. Только не осталось ничего больше. Горизонтальное движение. Плоский пейзаж.
   При следующей встрече я как мог объяснил ей: насколько жизнь до сих пор была пуста, как много я уже потерял, и что она помогла мне всё это понять. Отсутствие одиночества было для меня необычным состоянием, даже расставшись с которым, я испытывал страх вновь оказаться одному. Я примеривал на себя это состояние, словно птица, примеряющая к себе особый ветер перед перелётом в далёкую страну. Свет постепенно растворял мрачную реальность. Все, что было, происходило в далеком прошлом, в каком-то другом мире. Или – все еще будет? В далеком будущем, и в ином мире? Казалось, что до этого я просто спал как зарытый  глубоко в землю  камень. И видел чужие сны. Спал до тех пор, пока не испортится, не растает и не пропадет время. И в этот период, мир сна казался настоящим, а реальный – пустым и примитивным. Лишенным красок и поверхностным миром. Даже казалось, что в нем больше незачем жить. Понимаете, что я имею в виду? В общем, некоторые вещи иногда принимают иную форму. Потому что не могут её не принять.
   Поначалу мне не хотелось думать об этом много. Мне хотелось, чтобы это было для меня нежданным подарком, счастливым приключением, которое пришло и скоро уйдёт – только так. Я не хотел допускать и мысли что это может стать чем-то большим. Я слишком хорошо знал – всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит её вечная мука. Но ведь нет ничего прочного, нет ничего вечного….    Но, расставаясь с ней, я понимал: я не покинут, я кому-то ещё нужен, и если меня просят о чем-то, то, выходит, я еще зачем-то нужен на этой земле.
   А до неё я впадал в тоску. Страдал от одиночества, бесился, что не с кем словом перемолвиться. Всё, что было перед глазами, выглядело ненастоящим – пустым и однообразным. С ней – было так легко и просто, что всё, что было в прошлом, стало казаться мне чужой, не моей жизнью. Возникало ощущение, будто у меня внутри разрастается дерево. Все глубже пускает корни, раскидывает вширь ветви, наполняя душу чем-то новым. «Я не хочу её потерять», – проносится в голове, но мне непонятно, моя это мысль или отголосок утраченной памяти. Я слишком многое потерял и слишком устал…
   Но я попытаюсь это сделать, даже если придется ждать, даже если чувства мои изуродованы…
   По вечерам я часто стал смотреть в зеркало, долго рассматривал свое отражение. Давненько не доводилось заглядывать самому себе в глаза. Что я за человек? Что мне, в конце-концов, надо? Прочитать в собственном взгляде ответ на этот вопрос не удалось.

***

   Постепенно меняя свои привычки, я стал бывать у неё дома, приходил, надевал тапочки, а она хлопотала на кухне. Что со мной происходит? Мысли эти не давали покоя. Год назад я ни за что бы не представил себя в гостях у девчонки, на диване, с газетой. В домашних тапочках. Что это ещё за лажа? С ума сойти. Но мне это, как ни странно, стало нравиться.
   Она была отличной хозяйкой – всегда всё блестело в доме, здорово готовила, а это, как известно – не последний из женских талантов. Никто из моих прежних подружек не умел всего этого делать лучше, чем она. Они знали толк в другом. А это, как оказалось, далеко не главное в жизни. Точнее – совсем не то, от чего мужик становится спокойнее.   
   Мне было уютно, в этой маленькой квартирке, мне было легко с ней, покой и нежность наполняли душу при свете мягкой луны, заглядывающей в раскрытое окно. Лучи скользили по её лицу, пробиваясь сквозь серебристые листья тополя, и тишина становилась совсем другой, уже не такой пронзительной и глубокой.
   Если я долго смотрю на её лицо, приходит странное чувство, будто кто-то без особой цели бросил маленький камушек и угодил мне прямо в душу. И, хотя, лабиринт моей души настолько запутан, что обычно всё застревает где-нибудь на полпути, этот кто-то умудрился попасть своим камушком в самую середину.
   И всё, что было в прошлом, постепенно затягивалось лёгкой, невесомой дымкой: отражение прежних дней, как в кривом зеркале, иногда казалось нелепым и смешным, иногда – глупым и бестолковым, подчас – уродливым и безумным. Как будто это происходило не со мной, а с кем-то другим, с каким-то очень хорошо знакомым мне человеком, похожим на меня, но только не со мной. И меня неудержимо стало тянуть в этот дом, где в ненастный день тепло, и пахнет пирогами.
   Мы стояли у окна. Туман льнул к стёклам, густел около них, и я почувствовал: там за туманом, притаилось моё прошлое – молчаливое и невидимое… дни бездумной радости и лихого веселья, пустота и клочья зачумлённого бытия, беспомощность, расточительная трата сил, бесцельно уходящие годы, а здесь – её тихое дыхание, её ясная жизнь – я должен был, во что бы то не стало, это удержать…
   Но, я словно яхта с погнутым килем, всегда возвращаюсь туда же, откуда хотел уплыть: к себе настоящему. К тому, кто давно никуда не плывёт, а всегда остаётся на берегу и ждет, когда корабль вернётся.
   Туман постепенно рассеялся, и прямо посередине неба, заливая всё ярким, почти дневным светом, повисла огромная белая луна. Такая полная луна бывает только поздней осенью. Она накрывает рукой мою ладонь и улыбается. Ее улыбка напоминает луч света, вдруг пробившийся сквозь толщу угрюмых туч. – «Отпусти себя. Ты же не узник в тюрьме. Ты – птица, улетевшая в небо за своим сном…».
   Но, как и всякий раз, интонация этого сна слишком причудлива, а образы, которые мне видны, напоминают далекие звезды, белеющие в небесах на рассвете. Я могу прочесть только жалкие осколки смысла. Но осколки эти пока не желают склеиваться во что-либо цельное.
   Но понемногу, шаг за шагом, я приближаюсь к сути происходящего, к тому самому месту, где лежит начало всего. Мне хотелось сказать ей об этом. О том, как я подбираюсь все ближе к этому месту и буду идти дальше и дальше.
   Постепенно пропадал тяжкий груз затхлых, странных понятий, словно грязь и глина, налипшие на новый ботинок. Это я, казалось, потихоньку соскребал всё с подошвы, не решаясь пока в таком виде войти в чистый дом. Казалось, будто раньше я всегда видел всё в сумерках, а сейчас вдруг начал видеть всё в лучах рассвета. Мир оставался прежним, но всё вокруг изменялось. Любовь приходит ко всем по-разному, в разное время, в разных обличьях, и в разных одеждах, и, может быть, нужно очень много времени, и внимания, чтобы понять, принять и назвать её по имени…
   В открытые окна входит высокая синяя ночь. Она дышит на нас запахом земли и мерцанием звезд. Все, о чем я думал, кажется мне вдруг чудовищно глупым. Вероятно, все мы боимся, как бы не наговорить громких слов. С их помощью люди так нестерпимо много налгали! А может быть, мы боимся и наших чувств, потому, что уже не доверяем им? 
   Но ничего другого в этой жизни я уже не хочу. Главное сейчас – распахнуть свою душу, как крылья, и подставить её всем ветрам. Сам не знаю, почему, но я чувствовал: какая-то самая главная пружина только что завелась во мне – и вот теперь я смог бы жить по-настоящему. Потому что узнал, зачем. Даже если бы меня не понимала ни одна живая душа, жить по-старому я бы уже не смог.

***

   Поначалу все, что творилось со мной, казалось странным, по крайней мере, кое-кому из моих приятелей: я мог вдруг ни с того ни с сего, в разгар какого-нибудь веселья просто незаметно испариться, и опять оказаться у неё.
   С ней мне было интересней, с ней было о чём поболтать. Не то, что с какой-нибудь раскрашенной куколкой с ногами от коренных зубов и  пустыми глазами, с которой разговор ни о чём мог идти только до постели. Как, например, вот с этой козочкой… Красавица незапоминающегося типа, какую можно встретить где угодно. Она мне симпатична, это факт. И я ясно вижу: стоит мне действительно захотеть – мы с ней быстренько окажемся в одной постели. Вот только – что потом? Разве потом будет что-то ещё? Разве там есть куда двигаться дальше? Ничего там не будет. Только потеряю себя еще больше. Спать с ней сейчас я не должен ни в коем случае. Если это произойдет, я провалюсь в хаос, и проклятое чувство потери станет просто бездонным. И я всегда сваливаю из таких компаний.
   Мир без любви – все равно что ветер за окном. Ни потрогать его, ни вдохнуть. И сколько ни спи с кем попало – это всё ненастоящее. По-настоящему тебя все равно никто не обнимет…

***

   Раньше я мог вытворять такое, что нормальному человеку и в голову бы никогда не пришло: посудите сами – может ли нормальный человек завалить ночью, по-пьянке к очередной подружке с какой-нибудь посторонней тёлкой, которую он и по имени-то толком не знает, потому, что снял её всего пару часов назад в кабаке? У меня это, на удивление, прокатывало часто. Это было нормой. Хотя, честно говоря, подружки не очень-то и  обижались.
   Здесь – был особый случай, как бы я не был испорчен, я никогда бы не набрался наглости позволить себе что-либо подобное в отношениях с ней. Хотя, положа руку на сердце, надо сказать, что и тёлки посторонние как-то постепенно переставали меня интересовать. Если кто-нибудь ей дул в уши что-нибудь про меня – она никогда ни на что не жаловалась, не устраивала бессмысленных сцен, как большинство представительниц женского пола, она была спокойна, сдержанна и умна. В общем, не делала глупостей.
   И я стал понимать, что на горизонте появилась тихая гавань, где мой потрепанный любовными штормами и рок-н-ролльным ветром корабль скоро бросит свой якорь. Возможно навсегда. Но это нисколько не пугало меня. Наоборот – я стал упорно желать, чтобы всё, что оставалось за бортом в этом странном и сумасшедшем плавании, исчезло навсегда. Или, по крайней мере, было спрятано в самый дальний ящик, как старый альбом с фотографиями, о котором давно все забыли. И о котором вспоминают лишь тогда, когда издалека приезжают давнишние, закадычные друзья, и тогда на пожелтевших карточках все рассматривают свою молодость, и  вспоминают свою глупость.
   Самое интересное, что было в наших отношениях – это моя уверенность в ней. Была в ней какая-то надежность, внутренняя сила, которая не выпячивалась наружу, а была скрыта от посторонних глаз, и мудрость, данная от природы. Мне почему-то с самого начала казалось, что она не способна на предательство. Сам не знаю почему, но я почувствовал это сразу. Как-то сразу был уверен в этом. А ещё в ней было то, что не дано многим женщинам – способность самой принимать решения. Что называется и умом и сердцем. И они, как ни странно, всегда оказывались верными. 
   Другое дело – я. Я был пока не готов. И не потому, что меня что-то не устраивало, вовсе нет, просто была одна причина. Очень серьёзная причина. Эгоистичный, избалованный раздолбай, вздорный, никчёмный тип, который с некоторых пор, жил во мне, вернее, иногда ошивался у дверей моей души мог испортить многое. А мне очень не хотелось, чтобы он всё испортил. И я решил выгнать этого прощелыгу вон. Хорошенько дать ему под зад, и выкинуть прочь.
   Получилось у меня это или нет, судить не мне, со стороны оно как-то виднее. Может он ещё и жил некоторое время в каком-то уголке, этот мудачок, иногда выползая на свет божий, но в последнее время его что-то не слышно. Может, помер по-тихому, в одно прекрасное утро, так и не опохмелившись, а может, просто свалил однажды куда-нибудь в другое место, где и условия подходящие, и никто не лезет с надоевшими до смерти нравоучениями…
   Не подумайте, что я был конченым негодяем, было, наверное, и во мне что-то такое, что тянуло её ко мне магнитом, не всё ведь так запущено, в конце концов! Но я сомневался. Я сомневался в себе. Мне поначалу трудно давалась мысль о постоянстве, и я просто не мог её обидеть, не мог ранить её чуткую и отзывчивую душу. Я никогда не топтался на чистом. И только поэтому не делал ей преждевременного предложения, хотя уже знал наверняка, что мы любим друг друга.
   Чувство это завладевало мной постепенно, как-то незаметно и ненавязчиво, как и её улыбка, похожая на солнечный зайчик. Такое чувство во мне не вызывала до этого ни одна из женщин. Чувство уверенности, тихого спокойствия и нежности. Не безумие ревности, не отчаяние страсти, а только спокойствие и тихую нежность…
   Но в этом было всё: и её чистая наивность и трогательная беспомощность, которую я должен был защитить. Во что бы то ни стало, я обязан был это уберечь. Я знал, что это – судьба, я чувствовал что это – навсегда, но я не торопил события. Я боялся причинить боль. И ей, и себе.
   Мы были знакомы уже год, и в одно прекрасное утро, меня как будто чем-то шарахнуло по голове, и я сделал ей предложение. Как ни странно, я совсем не готовился к этому, – просто утро было замечательное: солнечное, золотое осеннее утро, свежее и чистое. Утро требовало праздника, и мне до смерти захотелось устроить его для нас обоих…
   И всё сразу встало на свои места: радость, нежность, удивлённый, полный счастья взгляд… назвать это затасканным словом «любовь», не поворачивался язык. Это нечто большее, это то, что управляет этим миром.
   Через два месяца мы поженились, а через полтора, на Рождество, у неё был день рождения. Так случилось, что я женился на женщине, которая родилась в один день с Богом.

***

   Шрррр…. шуршат японские шины по вечернему шоссе. Я несусь вместе с ветром на своей «Тойоте» к горизонту. Там, вдали появились огни моего родного города, и я невольно прибавляю газ. Самое приятное в любом путешествии – это возвращение. По крайней мере, для меня. Возвращение домой, туда, где тебя любят и ждут – это то, ради чего стоит жить.
   Всегда в эти моменты я испытываю какой-то трепет и тихий восторг. Дом – это то место, куда я всегда спешу. Дом – это куда я звоню каждый день, если бываю далеко. Дом – это моя первая и последняя жена, которая родила мне двоих сыновей. И с ней я прожил ровно половину своей жизни.
   Как бы я жил, если бы мы не встретились? Мыкался бы по свету, пока не растерял всё, что во мне ещё оставалось. Может и добился бы чего-нибудь большего для себя лично, но вряд ли это был бы покой.
   Жалел ли я что не встретил её раньше? Наверное, нет. Ведь без поражений нет побед. Ведь именно потому, что существуют отчаяние, разочарование и печаль, на свет рождается радость и, если нет споров, обид и страстей – значит, нет и обратного. Счастья, блаженства, любви. Куда ни пойди – ты нигде не встретишь восторга без отчаяния. И, не пройдя всё это, я, наверное, не смог бы разглядеть в ней то, что было главным только для меня. Это всегда трудно объяснить, и подобрать слова к чувствам очень непросто. Все мы что-нибудь чувствуем. Только мало кому удаётся что-то сказать. Мне, наверное, это удалось. По крайней мере, меня поняли. Словами не передать, как я был ей благодарен за всё.
   Всё в этом мире – суета сует. Но есть одна вещь, которая управляет всем.
   Один дальнобойщик как-то рассказал мне одну историю: ехал он издалека, по пустой трассе, немного устал, и чуть было не задремал, как вдруг, что-то ударило по крыше, как будто камень свалился с неба... Он остановился и вышел из машины. На крыше лежал разбившийся вдребезги орёл. А в ста метрах, на дороге – его мёртвая подруга. Кто-то видно сбил её недавно, проехал протектором по чужому счастью… И мужское сердце не выдержало: горе толкнуло его на месть двуногим жестоким существам в консервных банках на колёсах. Он просто не смог жить без неё… И предпочёл смерть одиночеству…
   Что это? Любовь? Опять застиранное до дыр словечко… Это была всё та же сила, что передвигает миры.


Часть седьмая
РАЗБИВШИЕСЯ ПРИ ПОСАДКЕ


Посвящается Виталию Суднику.
Другу, последнему романтику,
ровеснику рок-н-ролла, и музыканту от Бога.

«…Oh, the sweet refrain, soothes the soul and calms the pain
   Oh, I’ll be remain sleeping now to rise again…»
                Led Zeppelin

***

   Мёртвая луна освещает тебе дорогу, и ты чувствуешь запах дождя и страдания, тупой яростью глядящие тебе в затылок. И по ним ты найдешь свой путь, потому, что пришло время пропеть тебе свою последнюю песню. Ночной поезд отправляется со станции только в одном направлении, и цена билета «в никуда», стала больше ровно на сотню.
   Вытряхни  прежние сны из своих волос, на этом берегу, в свете этой холодной луны. Вновь наступило  время узнать, каков он, тот забытый страх на вкус. И ты бредешь вперед по пустынному берегу, часто оглядываясь назад, словно постаревший, больной актер, без приглашения к роли, и заново придумываешь себе новых богов, и вновь натыкаешься на пустоту и отчаянье. В этом мире, где ты брошен на произвол судьбы, в этом мире, где ты рожден для того, чтобы оседлать бурю, ты живешь как бредущий в одиночестве цирковой жонглер, играющий в рулетку со смертью.
   Ты часто вспоминал о тех временах, что знали и мы, и о тех, когда ты пошел своей дорогой, оставив на том далеком перекрестке все свои былые мечты. Одинокими и пустыми ночами вспоминал иногда о тех, кто был рядом, и всегда был готов подставить тебе своё плечо…  о тех, с кем вы делали одно дело.
   Всё в этом мире – тлен, ничего нет вечного кроме памяти, и может быть, через тысячу лет, кто-нибудь всё же заметит твои усталые следы на песке. Играй свой блюз, бродяга, рви душу на части…
   И когда, наконец, смолкнет музыка – выключи свет, и отправляйся следом за тем, кто давно указал тебе дорогу. Потому, что ты из тех, кто был не похож на многих, ты из тех, кто собирался править этим миром. Тебе казалось, что ты был на верном пути, и запреты не могли остановить тебя на дороге к тому, что было для тебя тогда самым главным. Но времена изменились, и всё пошло совсем не так, как тебе хотелось. И на закопчённых черепках твоего разбитого счастья осталась лишь позолоченная пыль того славного времени.
   Звездами были полны твои сны, но ты стал странником во времени и пространстве, и всё ещё ищешь дорогу назад, и ждешь дней, когда будут открыты последние тайны.
«…О, отец четырех ветров, наполни мои паруса, чтобы мне пересечь море веков, без забрала, с открытым лицом, переправится через стремнины страхов.…Отведи меня к тем, кто видел пустые улицы и дьявола в его логове, пронеси меня по воздуху над гомоном мира, и дай сбросить обломки обетов вниз на землю…».
   И пусть звонарь бьет в одинокий колокол, в честь бывшего короля, заслышав его тяжелые шаги – ты станешь остатком былых времен, спящим, чтобы когда-нибудь воскреснуть вновь...

***

   Прошло много лет, утекло много воды. Реки впадают в море, море плещется под Солнцем, Солнце греет солёные волны, вода испаряется, и превращается в тучи, которые проливаются на Землю унылым дождём, слезами скорби и печали…
   Как раз в такое дождливое и хмурое утро, и раздался этот телефонный звонок… Погиб мой старый друг… Путаная и тёмная история. Несчастный случай, скорее похожий на беспредел и уличное убийство, погасившее искру Божью. Зло серыми перепончатыми крыльями зашуршало в моём доме. Бессмысленное и беспричинное зло. И такого беспричинного зла в мире – целые горы. Мне не понять, Вам не понять – а оно существует, и всё тут. Можно сказать, мы среди всего этого живем…
   Отчаяние и горе тяжким грузом обрушилось на плечи. И я почувствовал, что кто-то и мне в эту минуту навсегда подрезал крылья. Одним взмахом невидимых ножниц.
   Пути наши разошлись давно, мы редко встречались в последнее время, но в памяти моей, он всегда оставался той тонкой нитью, что связывала меня с моей безумной юностью. Бесшабашной, и безбашенной как и то, чем мы занимались. Мы с ним играли рок-н-ролл, и он был лучшим. Он был не от мира сего, иногда казалось, что душа его по ошибке попала не в ту страну. Не там он должен был родиться. И жил он совсем не в той реальности, где должен был жить.
   Он был святым по своей сути. Наивным и простым, как медный пятак. И в своей простоте, он, сам того, может быть, и, не подозревая, имел огромную силу, которая притягивала к нему многих. В общем, когда-то, давным-давно, жил на Земле Один Парень, Который Сидел На Радуге.
   Я стоял у телефона, и тупо пытался сосредоточиться. Ничего не получалось – мысли хаотично летали в образовавшемся вокруг вакууме, как космическая пыль в тёмной бесконечности. Я вступил в поток мыслей, как в стремительную реку, и пытался удержаться на ногах – но у меня ни черта не получалось. Вещи, явления и события этого мира – всё, что хранилось в моём сознании до сих пор, вдруг утратило всякую взаимосвязь. Картина мира раскалывалась, и осколки разлетались в разные стороны. В безмолвной, пустой тишине. Это была тишина после смерти. Абсолютная тишина –  как в трубке телефона с перерезанным проводом. Тишина тупика, из которого некуда выйти.
  Мир вокруг нас постоянно меняется, и порой, удивляет нас своей нелепой жестокостью. Но есть что-то совсем другое, чего нельзя увидеть и почувствовать. Называйте это как хотите: предчувствие, ощущение, вероятность... Оно просачивается в тебя откуда-то, опутывает изнутри. Живет в тебе. Это не твой выбор, и ты не в состоянии дать на него ответ. У меня были мечты, фантазии. Но в один день все кончилось, и пропало. Я их убил. Убил и выбросил по собственной воле. Иногда кажется, что кто-то когда-нибудь найдёт, и вернёт мне обратно то, что я выбросил. Поэтому, меня всю дорогу что-то преследует. Меня не отпускает то, что я отбросил от себя, от чего отказался когда-то. Всем нам приходится избавляться от чего-то, что-то терять. Но не всем удается забыть это.
   Это было до  странности отдельное воспоминание. Никуда не ведущее, и ни с чем, что происходило в моей нынешней жизни не связанное. Оно выплыло из глубин прошлого, осветив своим зыбким светом явления, события и предметы повседневности совершенно под другим углом. Кто-то остановил время. Кто-то сломал главную пружину, и всё затихло. Казалось, будто изнутри, кто-то мне показывал изнанку моей жизни. Со всеми её потайными швами и невидимыми стежками. Как будто откуда-то сверху, кто-то невидимый, но очень близкий, пытался мне что-то прошептать…  И тогда я вдруг понял, что в моей памяти это занимает гораздо больше места, чем мне совсем недавно казалось…
   
***

   Когда мне было семнадцать лет, мир был гораздо проще. Затраченные усилия непременно вознаграждались, слова обладали незыблемым смыслом, а красота оставалась там, где её нашли. Время текло намного медленнее, чем сейчас, а я, как и любой другой пацан, всё пытался подтолкнуть его вперёд. Просто до зуда не терпелось стать взрослым. Впрочем, как и всем остальным.
   Зима была снежной, а лето – тёплым, беспечным и весёлым. Год за годом наступала очередная весна –  а запах оставался всё тем же. Очень тонким, едва уловимым, но всегда тем же самым... Осень пахла туманами и кострами из сухих листьев, а звуки и краски были сочными и яркими. Осень – это не минор и не мажор, осень –  это где-то посередине. Это блюзовый рифф, и органная фуга, бьющая мелким дождём в оконное стекло и  пронзительный, как крик ночной птицы звук натянутой струны.
   Все мы тогда были помешаны на роке. Отращивали волосы и бакенбарды, бренчали на гитарах в зачуханных клубиках, и искали своё место под Солнцем. Слово «Битлз» было священным, как магическая руна, одно упоминание об этом, приводило всех в блаженный трепет, не говоря уж о песнях. В воздухе стоял запах биг-бита и дешевого портвейна, и верхом смелости и наглости было вылезти в одном из таких клубиков на сцену, и, врубив на полную катушку какую-нибудь «Иолану-Торнадо», завести до одурения танцующую толпу. «… I'm gonna tell Aunt Mary 'bout Uncle John!!!...» – и все уже орут, визжат, и скачут, потряхивая длинными волосищами как оборванные дервиши, иногда подкидывая кого-нибудь под потолок. Гормоны играли, энергия била через край, и пар выпускался на танцевальных площадках, вперемежку с драками за место под звёздами. Начало рок-революции застало нас не внезапно, мы были к этому вполне готовы, и отдавались этому до конца. Со всем юношеским максимализмом, и прямотой, граничащей с откровенным хулиганством.
   И я был не в последних рядах, не мог я оставаться в стороне, хотя бы ещё и потому, что родился в том же году, когда в далёкой Америке бывший шофер и новый король пел придыхая и  подрагивая бёдрами «That`s all right mama»…   
   Всё произошло в одном клубике, где было чуть больше свободы, чуть меньше дружинников, чуть громче, чем где-либо ещё, чуть темнее, и чуть приятнее, чем было когда-либо после. И стоял этот клубик, похожий на старинный пароход из дельты Миссиссиппи, чуть-чуть подальше от основной цивилизации. Чуть вдали от основных фарватеров начинающего потихоньку дряхлеть «развитого социализма».
   Капитаном на этом пароходе была одна пробивная бабёнка, которая быстро смекнула, что к чему, и что план на кинофильмах, которые прошли в городе месяц назад, а ей – только привезли, и кинули как собаке кость, не сделаешь. Не вытянешь план и на «Фантомасе», который был уже запрещён, и которого она, всеми правдами и неправдами иногда выдуривала в кинопрокате. Одним словом – тоска.
   И тогда она развернула свой потрепанный кораблик чуть-чуть против ветра, сделав ставку на танцы. Но танцы не под баян, радиолу, или духовой оркестр, а под электрогитары. Сегодня подобные вещи никого не удивляют – но для того времени это был настоящий прорыв. Новые веяния, новые ритмы. Вот так – чуть-чуть отклониться в сторону, и пустить всё в другое русло, а дальше –  по течению, и ситуация изменится. Не особо вмешиваться в репертуар, иногда смотреть сквозь пальцы на весь этот хипповый балдёж, делать план, «рубить капусту».
   Она верно всё рассчитала – волосатый молодняк попёр со всего города в зачуханный клуб валом. Дай Бог тебе здоровья, тётя Валя Капитонова. Не такой уж и зачуханный это был клубик, если о нём до сих пор вспоминают даже в Копенгагене! Там были приличные по тем временам  инструменты, а значит – и музыканты не пальцем деланные. Дружина и милиция не так часто забредали на эту окраину, и в этом был элемент определённой свободы.
   Такой клуб «Marquee» местного розлива. Самое центровое место. И там я познакомился с первым из тех, с кем после провёл лучшие годы своей молодости. С этого всё началось…

***

   Он играл на танцах. Играл на электрогитаре. Гитара была красная, не самопальная, и он на ней выделывал такие штучки, какие мне до этого приходилось слышать разве что на магнитофонных лентах, непонятным образом попадавшим к нам из-за бугра.
   Мы познакомились с ним в перерыве, между вторым и третьим туром. Меня просто убила его игра. Помимо того, что он вытворял такое, что не совсем вписывалось в определённые стандарты, он ещё и играл на этой доске с эхом, при отсутствии какой-либо обработки звука на сером, задрипанном самодельном комбике.
   Всё это он производил механическим путем, при помощи одного медиатора! Мало того, войдя в тему, он пинком заводил усилитель до сустейна, после, просовывал руку в открытую заднюю крышку, одним движением ставил отошедшую от пинка одну из ламп на место, и звук опять выправлялся. Ни фузз-педалей, ни ревербераторов, ничего этого не было, но он мог выдать звук как у Джими Хендрикса при помощи чешской гитары «Jolana Star», и железнодорожного диспетчерского усилителя, переделанного каким-то доморощенным умельцем!
   Это было какое-то волшебство, ведь никто его не учил этому, никто не показывал ему эти фокусы, он чувствовал то же самое что чувствовал я, он знал какой ему нужен звук, и он играл по другим правилам. Совсем не так, как другие.
   Мы с ним родились в одном году и в одном месяце, я, всего на две недели был старше его. И это был знак: мы были ровесниками той безумной эпохи, мы были ровесниками рок-н-ролла. Какая-то искра вдруг щёлкнула по ладоням от рукопожатия, и зарядила нас обоих одинаковой энергией на долгие годы.
   Он был простым парнем, окончил восемь классов, и уже работал на заводе, писал с ошибками, и не знал английского, не совсем точно мог выразить свою мысль, казалось, что общего между нами может быть?
   Но вся фишка, наверное, была в том, что чувство юмора у него было отменное, и смеялся он до икоты, руки у него росли оттуда, откуда надо, и любая вещь в них оживала, и приобретала душу, и если он брал гитару, то иногда казалось, что в него вселялся Эрик Клэптон.
   Он, как и все мы, не знал ни одной ноты, просто принципиально не замечал этого. А это, собственно говоря, и не нужно кое-кому до сих пор. Полу Маккартни, например. А ещё он умел играть на губной гармошке. И если на гитаре ему кто-то всё же показал когда-то пару аккордов, то здесь – он дошел до всего сам, без посторонней помощи. А это – большая редкость даже в наше время, когда трудно кого-либо удивить чем-то.
   Вот так мы встретились и стали вместе играть. Мы балдели от рок-н-ролла и портвейна. Мы понимали друг друга с полувздоха. Мы оттягивались так, что чертям тошно было. И невидимые нити взаимопонимания и уважения, связали  нас тогда общей пуповиной на много лет.
   Много можно было бы рассказать о том, как мы искали единомышленников, как мыкались по разным углам, собирали аппарат, возводили его как храм, но в конце-концов, общими усилиями, всё же соорудили классную конструкцию. А соорудили мы настоящую рок-группу. Лучшую у нас по тем временам. И я авторитетно могу заявить, что лучшего гитариста, который бы понимал меня с полуслова, я больше никогда не встречал. Он был лучшим. Он был первым. Он был – Суперстар.
   Мы давно свалили из того клубика, обитали в другом месте, но что-то всегда тянуло нас обратно. Как перелётных птиц всегда тянет к родным гнёздам, в ту сторону, где они впервые научились летать.

***

   Время не стояло на месте, мы толкали его вперед, мы хотели жить на всю катушку, чтобы все ручки наших душ, как на усилителях стояли на «десятке». Все сердца были настроены в унисон, глаза смотрели в одну сторону, с реактивным рёвом рок-н-ролльного драйва мы вваливались в будущее, которое казалось светлым и ясным. Но было одно обстоятельство, которое на некоторое время притормозило все наши устремления.
   Лёгким ветром постоянных и желанных перемен, меня занесло в Прибалтику, где я поступил в авиационный институт, а спустя год, разобравшись, что к чему, и поняв, что это – не моё, я его бросил, и угодил в армию. Спустя тринадцать месяцев, на Новый год, я получил двухнедельный отпуск, и прибыл домой. Это было моё лучшее время, за последние пару лет. Мои друзья меня ждали – мы махом сделали новую программу, и опять стеганули по ушам всему городу. Оставшийся год службы я жил одними воспоминаниями об этом времени. Мои лохматые кенты меня не забывали, писали мне длинные письма, и все мы думали, что когда-нибудь весь мир будет у наших ног. Стоит только ВСЕМ очень сильно этого захотеть. Стоит только ВСЕМ двигаться в одном направлении.
   Но не всегда наши желания совпадают с реальностью. Чаще бывает совсем наоборот. Жизнь вносит свои коррективы в наши мечты, и мечта превращается в обыкновенную банальность.
   После дембеля я опять прибыл домой под Новый год, только теперь я уже никому ничего не был должен, и был свободен и от армии, и от прежних обязательств и пустых хлопот. Ни на минуту не задумываясь, я оставил заманчивые рижские предложения, и уехал домой. Первое моё ощущение – это ощущение абсолютной свободы, как будто я парил высоко под облаками, наблюдая сверху за всем, что происходило внизу…
   Но жизнь вскоре сказала: «Эй, чувак, что ты здесь делаешь? Ну-ка, слезь с моего облака!» И я спустился на землю…
   Поначалу всё было так же здорово, как и прежде – мы лабали сэйшены и рубили хорошие башли. Оттягивались на всю катушку. У нас был классный аппарат, звучали мы очень прилично, и жили, что называется «душа в душу». А это – самое главное, когда никто не тянет одеяло на себя. Каждый знал, что от него требуется, никому ничего не надо было вдалбливать – каждый был на своём месте, и результаты были отличными. Но когда во всё это начинает вмешиваться коммерция – пиши пропало.
   Постепенно, мы начали отдаляться друг от друга. Это всегда происходит, когда кто-то из команды начинает думать только о собственной выгоде. Менять душу на гроши – это не по мне. Играть в ресторане, для меня, это всё равно, что отбывать незаслуженное наказание. Пусть даже за приличные бабки. Я не могу петь «Цыплёнок жаренный», когда в голове у меня Джими Хендрикс. Не каждый сможет холуйствовать перед полупьяной публикой для улучшения пищеварения завсегдатаев-алкоголиков. Утомительное и скучное занятие. Жизнь в клетке, пусть даже  в золотой, была не для меня. Если бы вы знали, как я ненавижу «Мурку»!
   И этот путь тогда показался мне до ужаса серым и унылым. Так и чудилось, будто мы можем идти так хоть целую вечность – и всё равно никуда не придем. Я мог бы всё бросить, уехать в Ригу, но что-то меня держало в этом городе. Это, наверное, была та самая аура, что существовала тогда здесь, и тянула назад всех, кто попадал под её влияние. Капкан, одним словом. Сейчас это всё исчезло. Выцвело, и обмельчало. Как мелеет река, не имеющая полноводных притоков.

***

   А время начало тикать немного быстрее. Мои одноклассники уже заканчивали институты, а я всё топтался на месте, всё не мог определиться, чего же я хочу. Пора было делать выбор. А это очень не просто, я вам доложу, когда многое уже доступно, и кое-какие гаечки совсем ослабли. Но выбор, всё же, я сделал. Постепенно отошёл от музыки, и поступил в институт. Что ни говори, для всех вещей и событий существуют свои причины. Многое мне было не ясно тогда, но одно я знал наверняка. И знал это с самых ранних лет. Я знал, что  никогда не буду жлобом.
   Иногда меня приглашали на какие-нибудь «халтуры», я соглашался, и отвязывался по полной, но постепенно всё начало сходить на нет. Воздух, свет, звуки, запахи – всё стало не таким, как раньше. Разница была едва уловима, другой бы и не заметил, но я её чувствовал. Пуповина оборвалась, и лишь тоненькие, незаметные, еле видимые нити прежней дружбы иногда собирали нас всех вместе на каком-нибудь застолье или джеме.
   В каком-то смысле, этот мир устроен справедливо. Постепенно он даёт тебе всё, в чем ты можешь нуждаться, и всё, что тебе нужно знать. Но ты должен всему научиться сам. Главное – знать: этот мир прост и совершенен. В нём есть всё что угодно. Но если этого не понимать, то в нём нет ничего. Абсолютный нуль. Что бы тебе ни рассказывали другие, оно так и останется чужими рассказами. Лишь то, чему ты выучишься сам, станет частью тебя. И поможет выжить.
   Характер формируется годам к двадцати пяти, и потом уже, как ни бейся, себя не переделаешь. Дальше остаётся только наблюдать, насколько окружающий мир соответствует твоему характеру. Мне тогда было лет двадцать пять, друзей-приятелей хватало, и все они то и дело женились. Потом они все исчезли. Не знаю, куда и почему. Потом женился я, и всё пытался добиться равновесия между собой и окружающим миром.

***
 
   Год за годом, время неумолимо набирало ход. Многое менялось, и уходило в прошлое. Я окончил институт, ушёл в производство, выкинул из башки прежнюю блажь, и работал на серьёзном заводе. Я давно не носил затёртую джинсу, и не играл на гитаре. Все, что было в прошлом, казалось мне детской забавой. Только и всего.
   Давно пропали мозоли на пальцах, и я забыл все песни «Битлз» (надо, же, ведь я, когда-то знал всё наизусть!) На работе я носил галстук, боролся за план, получал премии, получал взыскания, работал как вол, и редко вспоминал о прошлом. Обыкновенный советский буржуй. Яппи, как таких называли в Америке.
   Но иногда, в глубине моей души, в каком-то потайном её уголке, я явно ощущал кусочек пустоты, что осталась там с того времени. Её нельзя было заполнить ни мыслями о производстве, ни чем-нибудь другим. Это было особое место, куда не залезешь со свиным рылом пошлого анекдота, или меркантильной, мещанской мечтой о садовом участке. В этом пустом на первый взгляд уголке дремала свернувшись калачиком моя мечта и моя память о тех далёких временах нашего хиппового безумства. Иногда она как кошка, что гуляет сама по себе, давала о себе знать, тихонько царапала дверь, и просилась на свободу.

***

   Память и мысли стареют так же, как и люди. Однако есть воспоминания, которые никогда не стареют, и есть вещи, память о которых остается навсегда. Здесь –  настоящее царство света – он раскрашивает всё вокруг яркими красками лета. Летнее солнце благословляет даже то, что нельзя  потрогать рукой, – время и память.
   Иногда мне казалось, будто какое-то воспоминание пытается вырваться наружу из тесной коробки, в которую его упрятали, и как я ни старался задвинуть его подальше, оно неизменно возвращалось, становясь, все более выпуклыми и четкими. Каждый раз оно обрушивалось на меня внезапно и так же неожиданно исчезало. Но в этом стремительном и коротком, всего в несколько мгновений, потоке я видел нечто такое, чего не видел больше никогда.
   Большинству людей это, наверное, покажется вздором. Многие считают, что вещи, лежащие за пределами их понимания, – абсурд, на который не стоит обращать внимания. Может, я слишком много на себя беру, рассуждая  о таких важных вещах. Но на человеческую судьбу надо оглядываться, когда многое уже позади.
   В моей жизни хватало всякого. Были светлые стороны, были тёмные. Были абсолютно чёрные дыры. Мрак, в общем. Но мне кажется, я сам тянул на себя эту чернуху. Есть что-то такое… главное. Оно как магнит притягивает всякие беды. Ведь, у жизни куда более жесткие законы и рамки, чем думают люди, затянутые в её водоворот.
   Со временем мир становится теснее. И чем теснее и неспокойнее становился этот мир, тем больше он наполняется странными вещами и странными людьми. Они точно прячутся в ожидании, когда мир сузится. Всякая зараза, всякая гниль и мразь имеют свойство расти и размножаться сами по себе, подчиняясь своему внутреннему циклу. И как только процесс минует некую определенную стадию, остановить его невозможно. Даже если человек сам того захочет
   Были годы, когда и вспомнить-то нечего. Но все эти годы прошли для меня как сон. Вроде были, а вроде и не были. Возникающие на пустом месте отношения мягким клином входили в повседневность и раздували ощущение жизни. Но это была лишь иллюзия. Самоуспокоение и самообман. Моя память мгновенно перескакивает через этот бесполезный огрызок времени и возвращается обратно. Чудеса, да и только. Ведь сколько уже лет живу на свете, но не могу вспомнить в этом времени такого, чтобы все шло, как надо. А все эти годы –  не такой уж короткий срок, чтобы выпасть из памяти.
   И в эти годы я испытывал какой-то голод. В прямом смысле: это был голод от неспособности видеть то, что нужно видеть, это была жажда понять то, что нужно понять. Стремление увидеть забытый свет…
   Свет проливается на человека лишь на короткое время – быть может, всего на несколько секунд. И все! Это проходит. И, если не успеть уловить заключенное в его лучах откровение, второй попытки не будет. Может статься, что остаток жизни придется провести в глухом, беспросветном одиночестве, в муках раскаяния.
   И в этом сумеречном мире человек уже не способен к чему-либо стремиться, чего-то ждать. Он несет в себе лишь высохшие как мумия призрачные останки того, что было.

***

   Я давно не видел своего старого кореша. Знаете, как это бывает? Всё дела, да прочие заморочки. Но квартиру его, на двери которой висела хромированная табличка с его именем, я помнил всегда.
   Он тоже, давно завязал со всей этой кутерьмой, и жил как-то серо и незаметно. Слесарь-лекальщик высшего разряда с душой Джими Хендрикса. И у него внутри, иногда тоже скреблись кошки.
   Однажды вечером, в конце недели, после совещания, и успешной сдачи экспорта, мы, с одним из моих коллег, решили это дело немного спрыснуть. Как это делается? Да очень просто. Берёшь бутылку, чтобы выпить. «А где выпьем?» – «Да у меня приятель старинный недалеко живёт». Мы и завалили к Витальке.
   Надо заметить, что коллега мой был намного старше меня, был членом партии, и, естественно, был очень далёк от всей той чехарды, какой мы занимались в молодости. И он, даже не подозревал, что я когда-то играл рок-н-ролл, и был в первых рядах хиппового движения. Забегая вперед, можно сказать, что он, мягко говоря, был немного смущён тем, что произошло в ту ночь.
   Мы поднялись на пятый этаж, и я нажал на кнопку звонка. Дверь долго не открывали, но, наконец, щёлкнул замок, и из-за дверной цепочки появилась сначала борода, а потом смеющиеся глаза. Мой старый, добрый друг был дома, он, как всегда был рад мне. И он был свободен.
   Он теперь жил один. Жена от него сбежала с каким-то танцором, собрала вещи, и упылила куда-то в Краснодар. В общем, наставила ему рога. На мой взгляд, это не особо его зацепило, эта шишига часто его доставала подобными штучками, он и женился-то на ней по необходимости. Деваться некуда было. Замастырил ей ребёнка, и пришлось идти под венец. А теперь он купался во внезапно обрушившейся на него свободе. Что и говорить, – нет худа без добра.
   В двухкомнатной холостяцкой квартире чисто и пусто. Сумерки подступают из-за окон и отражаются в зеркале. И в наших душах, как в этом зеркале отражается наша молодость. Мы пьём водку и запиваем её томатным соком. Как когда-то давным-давно. Крутятся бобины магнитофона – это «Led Zeppelin» тянет нас в наше прошлое. Мы ржём, и дуркуем, как когда-то в прошлой жизни. И всё, что осталось там, за окном нашего нынешнего бытия, кажется нам до ужаса мелким и не нужным, как папироска, выкуренная до «пятки». Мы опять вернулись в свою молодость. Дверь приоткрылась, и мечта выпрыгнула на волю.
«А, что, старик, не слабо стариной тряхнуть?» – он протягивает мне гитару, и откуда-то из-за уха достаёт губную гармошку. «Hohner», блюзовая свистелка. Осколки былой славы. И тут, меня понесло. Я вспомнил всё. Все песни, все слова, все аккорды, все риффы. Это как на велосипеде – стоит раз научиться, а потом – никогда не забудешь. Что-то вроде генетической памяти. Остаётся на всю жизнь.
   Мы выпили четыре пузыря, коллега мой отрубился от выпитого и услышанного, мы вызвали такси, отвезли его домой, взяли в цыганской слободке ещё литр, и опять, уже до утра, бренчали на гитарах, и до хрипоты выли старые зонги как волки на луну. Соседи стучали по батареям, а нам было – до лампочки. Водка не брала. Ночь была длинна. Жизнь была прекрасной. Праздник удался.
   Той ночью мы крепко накирялись, вспомнили всех старых друзей, вспомнили все старые песни, слушали старую музыку, болтали и ржали до самой зари, а на рассвете, когда всё уже оцепенело, допив всё, что оставалось, сидели и докуривали бычки из пепельниц при сером свете наступающего дня.
   По утру, не совсем твёрдой походкой, серым призраком я поплёлся домой. Дверца моей души со скрипом захлопнулась, и моя мечта, проскользнув в щелку, опять уснула в своём тёмном и тёплом уголке.

***

   Шли годы, и страна стремительно менялась. Советская империя рухнула, и всё покатилось по новым рельсам. Мы уже не спешили жить, мы пытались выжить. Чем только не приходилось заниматься, чтобы удержаться на плаву! В каких ситуациях только не приходилось оказываться! Как мы только остались в живых! Старые друзья пропадали из виду, а новых было – раз, и обчёлся…
   Все как в потёмках натыкались на острые углы, блуждали в темноте, и до крови расцарапывали руки о разбитые стены. В этом времени не было ни музыки, ни света, в нём было больше зависти, лжи и предательства, чем во всех прошедших, прямо скажем, далеко не лучших годах Советской власти. Многие потеряли всё, многие лишились последнего, кое-кто смог разбогатеть, кое-кто «сыграл в ящик», кое-кто пытался жить, но у большинства осталась лишь постепенно рассыпающаяся, и превращающаяся в прах потрёпанная память. И больше ничего. «Совесть» – само это слово исчезло, испарилось, будто его больше не существовало в природе. Скоро, однако, я понял, что на самом деле исчезло вовсе не слово.

***
 
   Каким-то чудом мне удалось продержаться на поверхности все эти годы, я зарабатывал деньги и разорялся, я поднимался и падал, я наступал на одни и те же грабли, набивал шишки и умнел. Я глядел на разжиревших на халяву плебеев, и дивился их в один миг изменившейся походке. Я наблюдал, как никчёмные людишки начинали пухнуть от собственного величия. Я смотрел на овец, пытавшихся прикинуться волками, и ржал до слёз. Я знал эту публику в прошлой жизни – овца – она и есть овца, и всегда останется овцой. Овца не может жить без стада, а у стада всегда есть пастух. Овцы меня не доставали, впрочем, как и волки – тоже. С волком всегда можно договориться, а о овцах и говорить нечего. У меня не было стада, я – вольный охотник, перекати-поле, одинокий всадник, Easy Rider.
   Что меня потянуло опять к музыке, я до сих пор не могу взять в толк. Лет десять я абсолютно этим не интересовался. Мне были глубоко безразличны как новые, так и старые имена. Мне были до лампочки все рок-группы на свете. Даже «Битлз», даже «Роллинг Стоунз»… Но что-то вдруг случилось, и меня опять зацепило. Или память начала опять потихоньку царапать по душе, или открывшиеся вдруг возможности позволяющие приобрести приличные инструменты, не давали мне покоя, или бездарные современные «звёзды», и тупорогий молодняк понятия не имеющий в том, что когда-то для нас было свято, побудило меня оглянуться назад, или что-то другое,  я не знаю. Только мечта моя опять выпорхнула из своей клетки, и парила рядом.

***

   За предшествующие одному событию годы я вообще почти ни на что не смотрел, и ничего вокруг себя не видел. Как будто едешь в машине на бешеной скорости, и всё внимание – на дорогу. А на дороге этой, как всегда полно мудачья. Загадки так и оставались загадками, вопросы – вопросами. Но иногда у меня стало появляться смутное ощущение, что я мало-помалу приближаюсь к чему-то очень важному. Временами, ни с того ни с сего, окружавшие меня со всех сторон картины и звуки реальной жизни вдруг становились глуше и пропадали куда-то. А на их месте появлялось ощущение давно забытого и ушедшего. Чего уже никогда не вернешь. Казалось – стоит лишь протянуть руку, и я почувствую прикосновение к чему-то далекому и утраченному. Но смутные образы прошлых лет никак не желали выстраиваться во что-либо определенное и чёткое, растворяясь в суете, вечной спешке, и угаре повседневности. И я нёсся вперед, кого-то обгоняя, кого-то подрезая, и совершенно не было времени и возможности поглядеть по сторонам, тем более – оглянуться назад. Но, однажды, на пустом ночном шоссе, произошло нечто, что заставило меня взглянуть на всё под другим углом.
   Это был запах. Запах давно ушедшего лета. Он ворвался в открытое окно моей машины, и наполнил собой все уголки вместе с музыкой группы «The Doors». Еле уловимой волной потягивало полынью, мёдом, и ещё чем-то давно забытым и утраченным.
   Я вышел из машины, и пошел на этот запах, как старый, голодный пёс идет на запах копченой колбасы. Передо мной был скошенный луг. Я нашел стог сена и прилег на траву. Над головой было бездонное звездное небо, а вокруг – ни души…
   Я так давно не видел над  собой такого открытого неба, что у меня на мгновение закружилась голова. Мириады звёзд мерцали на тёмном бархатном куполе в предрассветной тиши, и было ясно – скоро всё кончится, скоро рассвет. Небо было совсем таким же, как и много лет назад, а ещё – этот запах, по-прежнему терпкий и наполненный радостью жизни. И я лежал на траве развязав галстук, и скинув шузы за триста баксов, и вдыхал этот аромат давно забытого спокойствия и мира. Мне было наплевать. Абсолютно на всё. Терять было нечего. В этом, пожалуй, единственное мое преимущество.
   Появившаяся на краю висевшего надо мной неба тусклая лиловая каемка стала менять оттенки и медленно расширяться, заставляя звезды блекнуть. Самые яркие из них еще какое-то время оставались беспомощно гореть, но и они, в конце концов, потускнели и погасли. И тут я услышал это. Подул легкий утренний ветер, а внутри его было что-то. Очень близкое, и давно забытое. За мгновение до этого произошло нечто удивительное –  ось времени будто содрогнулась от мощного толчка, и соединила в одной точке прошлое и будущее. Затаив дыхание и напрягая слух, я пытался понять, что происходит. Я лежал на траве, вглядывался в светлеющее небо, и слушал проснувшийся ветер…
   За его порывами слышался чей-то голос –  он звал кого-то. Очень давно я где-то слышал этот голос. Я хотел крикнуть в ответ, но не услышал ни звука. Видимо, в мире, где я оказался, голос просто тонет в загустевшем от времени воздухе. Как будто какое-то неведомое пятно вдруг накрывает всё своей тенью. Тон звучания едва уловимо колебался, точно кто-то подкручивал ручку настройки коротковолнового приемника. Я затаил дыхание и прислушался, пытаясь понять, откуда доносится звук. Он исходил из невидимой точки во мраке, но одновременно, казалось, рождался прямо в моей голове…
   Поглотив примерно половину пробуждающихся звуков, пятно внезапно перестало расти. Кроме того, оно не имело четких очертаний, как это обычно бывает. Но, постепенно звук становился отчетливее –  так бывает, когда настраиваешь приемник на нужную волну, и сквозь далёкие помехи, завывания, и треск появляется постепенно что-то, что заставляет тебя оставить ручку настройки в самом нужном месте. Что-то загадочное, и такое знакомое, и такое забытое…  У него уже была форма, но в форме было заключено и нечто иное; в нем есть что-то, и в то же время нет ничего. Я так погрузился в созерцание этой формы, что уже не был уверен, существую ли я на самом деле. Сон это, или явь. Некоторое время не было ничего вообще – так что даже неверно говорить о времени, потому что времени, казалось, тоже не было. Но это было уже не важно. Куда важнее было не потерять это еле уловимое прикосновение чего-то давно ушедшего и потерянного. Ощущение этого лёгкого и теплого вздоха, пришло одновременно из глубины памяти, и из неведомой дали –  из самых дальних мест, лежащих за самыми далекими на свете далями…
   От этих мыслей в груди потеплело –  я почувствовал, как рассыпаются и тают копившиеся много лет и застывшие во мне льдинки. Тепло разливалось во мне пьянящей радостью, и поглотило меня своим внутренним сиянием с головы до ног. Воспоминания, мысли, ощущения слились в единый поток, и смыли слипшиеся в комок все лишние чувства и эмоции. И я лежал на траве, и наблюдал это великое чудо, забыв всё на свете, и боясь потерять эти бесценные, волшебные мгновения, превратившиеся в вечность. Я чувствовал – за этими мгновениями живёт что-то главное. То, что я хотел понять всю жизнь, но так и не смог добраться до сути. И вот сейчас – ещё чуть-чуть, и оно мне откроется, раз и навсегда. Я понимал, что нахожусь у приоткрытой двери, за которой – свет, и самое главное…
   А потом всё так же внезапно стихло и исчезло, как и началось, и погрузилось в глубокую, звенящую тишину. И в этой пустоте постепенно растворилась внезапно пришедшая неизвестно откуда радость. Всё закончилось так и не начавшись. В этот ранний час, у ворот рассвета, в окружающем меня безмолвии было слышно, как одиночество все глубже пускает в меня свои корни. Поэтому я и подумал: надо возвращаться туда, где все более-менее нормально, понятно, и не так всё наворочено. Но я уже знал, что воспоминание об этой радости, так внезапно обрушившейся на меня откуда-то сверху – из этого бездонного утреннего неба всякий раз будет напоминать мне щемящей грустью о своём существовании…
   Я –  один из множества живущих в этом мире людей, каждый из которых сам по себе, со своим собственными слабостями и недостатками, со своими чувствами и потерянными мечтами. Со своей собственной радостью и одиночеством. Я – один из множества людей, со своим миром, своим прошлым, и своей судьбой.
 Мне только хочется отыскать смысл той жизни, которую я когда-то потерял. Как это вышло? Почему? Я непременно хочу докопаться до истины. Пусть жизнь после этого станет совсем пустой и потерянной, еще хуже, чем было когда-то, – согласен. Лишь бы узнать ответ на эти вопросы. Лишь бы успеть. Главное – не опоздать. Ведь всё может измениться… Ты и знать ничего не будешь, и сделать уже ничего не сможешь. Всё расколется, и провалится в пустоту. Всё может исчезнуть. Так вдруг, ни с того ни с сего, над миром проливается дождь… И смывает последние следы…

***
 
   Я часто вспоминаю одного неизвестного уличного музыканта. Скорее всего, это ещё и он разбудил во мне прошлое. В московском уличном переходе, под землёй, он играл какую-то простую блюзовую мелодию. Обыкновенный стандарт, но она была не важна – все дело было в тембре, в том неуловимом на первый взгляд кураже, и во внезапном стоне одной надолго замирающей ноты, вдруг зависающей в пустоте, а оттуда падавшей прямо в сердце…
   Он как будто хотел донести до всех, что есть где-то большой и загадочный мир, который он когда-то потерял, и столько в нем непонятного и влекущего, и столько в нем радости и страдания, и столько в нем того, что не вернуть никогда… И не то что всерьез надеешься когда-нибудь туда снова попасть, а просто тянет иногда помечтать о несбыточном…
   Без всяких сомнений, он определенно талантлив, подумал я. Но каков подлец! Пальцы скользили по грифу еле заметным бризом, останавливаясь и застывая в одном ему известном месте, а потом ураганом взлетали вверх, разбивая вдребезги аккорды, и всё, что было у него на пути. Глаза его были закрыты, а по лицу струился пот. И уже не понятно было пот это или слёзы, радость это или тоска, выпущенная как древний джин из покрытой ракушками глиняной бутылки, что пролежала на безмолвном морском дне целую вечность. Этот звук звал в даль, как волшебная флейта сказочного крысолова, туда, к тем далеким перекресткам, где мы оставляем свои мечты, и с легкомысленной беспечностью молодости теряем то, что никогда не вернуть...
   Он был пьян и потрепан. Седеющие волосы пегими клочками выбивались из-под надвинутой на черные очки засаленной временем шляпы, и спадали на поднятый ворот затертой джинсовой куртки, и на лице его читался след всех человеческих пороков и страстей, что бушевали когда-то в его измученной душе. Он смотрелся  противоестественно и дико, и его можно было различить в толпе издалека. Его нелепый, неактуальный облик напрочь выпадал из действительности, и никак не хотел укладываться в окружающий реалистический пейзаж. В одежде он, наверное, был верен себе – измятая, вся в складках, она будто долго дремала, свернувшись клубочком, в дальнем уголке вещевого склада с гуманитарной помощью, и только что проснулась.
   Но в этот миг озарения он был прекрасен в своем гордом одиночестве, и в том сиянии, что исходило от него. Ему было наплевать. Наплевать абсолютно на всё. Наплевать на этот мир, в котором ему давно не было места, и на всех этих людей, что проходили мимо, и которым до него так же, не было никакого дела. Он знал главное. Он стоял в лучах света, и рвал свою душу на части. И обрывки разлетались в пространстве, и уносились к этому призрачному свету, который в этот миг, дано было видеть только ему одному. Может быть, впадая в это состояние, подобное психоделическому трансу, он улавливал истечение чужого ожидания и каким-то образом сплетал из него понятный узор…
   В его жизни давно стихла музыка, давно перевернули все стулья, и пора было уходить. Мимо спешили люди, равнодушными волнами проплывала безликая толпа, кое-кто останавливался, бросал мелочь в раскрытый потрескавшийся от времени кофр, и уходил прочь,  а я всё стоял и слушал, и всё никак не мог отделаться от глубокого чувства потери, что разбудил во мне этот нищий, неизвестный, не признанный, и всеми забытый гений.
   Мелодия, построенная на странных и древних созвучиях, была печальной и протяжной. И настойчиво будила далекие воспоминания. Вслед за воспоминаниями  приходила совершенно невыносимая  мысль – о том, что мир сам  по себе с  тех пор совсем не изменился, просто увидеть его под тем углом, под которым это без всяких усилий удавалось раньше, нельзя. Весь этот мир, что мы видим вокруг, отражается в нашем сознании, а сознание находится в нас, а мы находимся во Вселенной, а Вселенная – везде, и нигде… Мы находимся нигде просто потому, что не существует такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находимся. Вот поэтому мы нигде. Помните, у «Битлз» «Nowhere Man»? Это и заставило меня подумать, что вот-вот настанет тот момент, когда знаешь всё, и всё навсегда решено.
   Поразительно, сколько нового сразу же открывается человеку, стоит только на секунду опустошить заполненное окаменелым хламом сознание! Неясно даже, откуда приходит большая часть звуков, которые мы слышим. Неясно, откуда приходят такие мысли. Что же тогда говорить обо всем остальном, какой смысл пытаться найти объяснения нашей судьбе и нашим поступкам, основываясь на том немногом, что, как нам кажется, мы знаем! Разве мы не знаем, что в прошлое нельзя возвратиться? Можно мастерски подделать все его внешние обстоятельства и проявления, можно опять забраться в свою тонкую скорлупу, и поглядывать на всё со стороны, но никак нельзя вернуть себя прежнего, никак... Да и разве связана неизмеримая трагедия существования с тем, чем именно человеку приходится заниматься в жизни? Разве музыкант или художник несчастнее обыкновенного прохожего? Но эти люди, в отличие от большинства обычных прохожих острее чувствуют всё то, что остальным не совсем понятно. И они видят свет. Но не чувствуют взаимности. И поэтому бесконечно одиноки. Изгои бесконечности, лунные странники. Вся жизнь – прогулка во сне по карнизу. Так в чем же их вина? В том, что они этот свет видели? Или в том, что пытались рассказать о нем другим?
   Это был очень странный музыкант. Он давно переступил черту, ту грань, за которой кончается всё. А нащупать эту грань в окружавшей его кромешной тьме, нечего было и думать. Но он не просил. Он предлагал. А взамен забирал частичку вашей души. Вместе с пустотой, что поселилась там много лет назад. Но, вся эта темнота и пустота внутри нас – на самом деле самый яркий свет,  который только бывает. Как будто раньше было в жизни что-то бесценное и непонятное, а потом исчезло, и только сейчас стало ясно, что оно было. И оказалось, что абсолютно всё, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл только потому, что было когда-то это, непонятное и бесценное…
   Этот странный человек последний раз тронул струну, поднял вверх скрытые темными очками воспаленные глаза, провожая навсегда уходящую из мира последнюю ноту, и аккуратно положил свой инструмент в кофр. А я  подумал о том, насколько безысходна наша судьба в этом странном мире.

***

   Ветер задул сильнее, чем утром, без устали унося на восток тяжелые серые тучи. Они напоминали мне безмолвных путешественников, суровых пилигримов, стремящихся куда-то на край света. Такие мысли оживают вдруг просто так, без всякой причины,  переполняются реальностью, как сосуд – стекающей в него водой. Переполняются звуками. Запахами, образами, призывами и отзвуками. Я приоткрыл окно, чтобы впустить в салон своего «Спринтера» свежий воздух. На улице моросил дождь – не слышный, не видимый; его можно было почувствовать по запаху…
   Приемник выплескивал песню за песней – по-утреннему беззубый, но навязчивый попс. Слушая эти песни, я вдруг ощутил, что в этом мире, пожалуй, так ни черта и не изменилось за прошедшее десятилетие. Ни черта, кроме имен певцов и названий песен. Да кроме, пожалуй, еще того, что я всё-же, как-то умудрился прожить этот десяток лет и не подохнуть. С добрым утром, господа, бывшие товарищи. Новый день нужен вам куда больше, чем мне. Черт бы вас побрал...
   Я живу здесь, в этом обществе, у которого своя сила и свои ценности. Я приспособился ко всему этому, не смотря ни на что. Но мы ведь знаем, как общество преследует человека с собственным мнением. С тех пор как я нашел его, я набил себе столько шишек, что могу исписать на эту тему не один килограмм бумаги. Но толку от этого – никакого. И перевернуть этот мир, мне само-собой никогда не удастся. Нам остаётся одно – прошлое, которое иногда, ещё манит кого-то из нас своими призрачными огоньками.
   Все мы больны своим прошлым, то есть большинство из нас, – это машины с внутренними неисправностями, которые нельзя починить, – врожденными неисправностями или набитыми, оттого что человек много лет налетал лицом на твердые вещи и к тому времени, когда кто-то подобрал его, он уже догнивал на пустыре.
   Наша борьба за выживание похожа на какую-то бессмысленную стройку. Как соседи, которые заборами меряются. Один построил забор – другой, не желая уступать, тут же строит выше. В итоге оба забора получаются такими высокими, что в них уже нет никакого проку. Но остановиться нельзя. Остановишься – проиграл. А у того, кто проиграл, пропадает весь смысл существования. И появляется обида, зависть, страх и ненависть.
   Все люди меняются. А какой в этом смысл, я никогда не понимал. Мне кажется, что любые перемены и любой прогресс, в конечном счете, сводятся к разрушению. Поэтому у меня нет ни любви, ни симпатии к тем, кто радостно идет навстречу пустоте.
   Я долго кувыркался во всём этом дерьме, что мне с некоторых пор стало вдруг глубоко по фигу то, что кто-то называет жизненным успехом. Нынешние ценности – это бег в никуда. Призрак, мираж, до которого никому не добраться. Если кто-нибудь и достигает заоблачных высот, приходит время, и он проваливается в бездонную пропасть. Тот, кто похитрее, пытается удержаться наверху, пуская в ход лесть, предательство, обман и подлость, не понимая, что всё это обязательно вернётся бумерангом назад. Сколько я этого видел в своей жизни! Сколько людей потеряли то, что потом не купишь ни за какие деньги! Пустота в душе, пустота вокруг, и никто не подаст руки. Дорога, которая никуда не ведёт.
   Не проще ли остановиться, оглянутся назад, и увидеть там давно забытое сияние? И если в твоей жизни было когда-то то, что иногда пробивает светом нынешнюю серость – бросай всё к чертовой матери, и отправляйся вслед за этим светом. Если ничего подобного не было – извини, тебе не повезло, брат…
   День рождения теперь не приносит того чувства, что было в прошлом. Идёт дождь, и сегодня я постарел ещё на год… С утра меня заела какая-то хандра. Я еду по мокрым улицам. Дождь за окном продолжается. Мелкий, тихий, почти незаметный. Если бы не капли на стекле – и не скажешь, что идёт дождь. Мелкие капли насквозь промочили деревья и землю. Наверное, он шел всю ночь. Весь мир почернел и промок до нитки.
   И от этого мне становится особенно тоскливо. Захотелось вдруг тепла и музыки, чего-нибудь такого, от чего вся эта серость за окном прекратила бы своё жалкое существование. Чего-нибудь такого, от чего мурашки по коже. И я заезжаю в музыкальный магазин, попавшийся на пути. Так не хочется, чтобы в этот день шел дождь! Небо ради такого случая могло бы и проясниться на часок-другой. Пускай потом льет хоть целый день,  – мне будет уже все равно.
   Я долго роюсь у стеллажа со старым хламом: «Iron Butterfly», «Canned Heat», «Sly & The Family Stone», «Grateful Dead» – вот это были группы! Настоящие названия настоящих рок-групп, это вам не какая-нибудь «Metallica»…
–  А где у нас «Роллинг Стоунз», девушка? – девчонка подводит меня к отдельному стеллажу. Я для неё, наверное, как троглодит из пещеры, потерявший свой бубен.
–  Вот, есть «Let It Bleed» – вчера только подвезли.
–  ???...  А вы, что, тоже… это… интересуетесь?
–  Да это моя любимая группа.
–  И все-таки сегодня ваши ровесники не слушают «Роллинг Стоунз».
–  А я вообще люблю старую музыку. Дилана, «Битлз», «Дорз», «Лед Зеппелин», Джими Хендрикса и всё такое…
–  Это здорово... – Я посмотрел ей в глаза. – Если бы не годы, давящие на мои уставшие плечи, нам было бы, о чём поболтать...
Она улыбнулась и чуть заметно склонила голову набок. У каждой девчонки найдется тысяча разных ответов на подобные предложения. Как для сверстников, так и для таких как я. Она опять засмеялась. Я поймал себя на том, что мне нравится её смешить. Как ни странно, я еще способен смешить симпатичных девчонок.
   Я вышел из магазина, сел в машину, и вставил CD в плейер. «Роллинги» врезали «Gimme Shelter». Я плюнул на всё, поддал газу, и решил помычать остаток пути вместе с Джеггером. Я не слышал этой песни уже столько лет, что даже не понимал, как по ней изголодался. Музыка размягчает всё, что одеревенело в душе и в теле за долгие годы, и наполняет всё своим теплым, давно забытым сиянием… И пропадает вся эта серость за окном, и даже противный, мелкий дождь, не вызывает больше тоскливого чувства одиночества. 
   Все мы стареем. Это факт, и это ясно, как дождь за окном. Но всё, что в нас исчезает – даже если оно исчезает навеки, – оставляет после себя дыры, которые не зарастут никогда...

***

   В один прекрасный вечер я опять без цели ехал по городу, и слушал «Procol Harum». «Белее тени бледной», самая классная их вещь. Одно дело – когда ты слушаешь это дома. Другое – когда это звучит по радио. Ты понимаешь что кому-то, кто включил эту песню, это тоже далеко не безразлично. Я врубил приёмник на всю катушку. Далёкое лето любви, мира и цветов стучало в моё сердце. В открытое окно врывался теплый ветерок, а из динамиков лилась полифония Хаммонд-органа. В машине было легко и уютно. И чуть-чуть грустно. На светофоре какой-то постаревший хиппи, услышав из моего окна знакомую песню, показал мне двумя пальцами знак победы…
   Что меня заставило свернуть направо, я так и не понял. Я заехал во двор, нашел место для парковки, и пошел в знакомый подъезд. Поднялся на пятый этаж, подошел к двери с хромированной табличкой, и нажал на кнопку звонка...
   Дверь мне открыла его жена. У нее были большие, холодные серые глаза, взгляд которых показался слишком уж расчетливым и взвешивающим. Увидев меня, она взглядом повара, выбирающего овощи, внимательно, с головы до ног оглядывала как, и во что я одет. Наконец она решилась улыбнуться. Оскалившись в ответ, я прошел в комнату…
   Затюканный неустроенным бытом, без былого блеска в глазах, появился мой старый друг. Затрапезный вид, потухший взгляд… Грязно-голубая маечка – как лоскуток неба, полинявший так давно, что уже забыл свое происхождение. Жизнь его мне показалась жизнью призрака…
   Он давно принял назад свою жену, которая сразу же родила ему ещё одного пацана. Наверное, в искупление прошлых грехов. А в прошедшем году преподнесла ещё один подарок – двойню. Создавалось впечатление, что родить человека для неё, всё равно, что два пальца обоссать. Покуролесит, погуляет, и назад – глядишь – уже понесла… чтобы муж не ругал. А он всё терпел. Наверное, все-таки, любил. Согласитесь: в сорок пять лет, имея взрослого сына, внука, ещё одного пацана-подростка, стать отцом ещё двоих, да  кроме золотых рук, не имея ни шиша – равносильно безумному подвигу. Герой Советского Союза. Он пахал за гроши на заводе по двенадцать часов, чтобы прокормить всю эту ораву.
   Он пристально взглянул на меня своими лишенными глубины глазами. Казалось, на меня посмотрели окна пустого дома. Абсолютно невидящий взгляд. Он был бесконечно далек и пуст. Как будто в темноте его души повисел бледный дымок, как над задутой свечой, – и бесследно растаял…
   Ничто так не изматывает человека, как бессмысленные и бесполезные усилия. Куда не ткнись – кругом пустота. Жадность, нищета, отчаяние, зависть и злоба.  «Одиночество – хуже тюрьмы, – подумал я. – Просто, я раньше этого не замечал» Одиночество и лёд. Холодный и прозрачный. Будущего у льда нет. В нём лишь сковано наше прошлое. Сковано и видно так отчётливо, будто бы всё – живое. Ведь лёд – он может таким образом сохранять разные вещи чистыми и прозрачными. Сохранять всё как есть. И в этом главное предназначение льда, его холодная сущность.
   Он смертельно устал, разные неназываемые чувства не могли найти себе места и пропадали непонятно куда. Любой странник в этом мире рано или поздно остаётся один. Наедине со своими чувствами и своими мечтами. И всё это находится в абсолютной неподвижности – как кузнечик, застывший миллионы лет назад в янтарной смоле. Мне вдруг показалось, что я сквозь годы смотрю в мутное зеркало, но ничего кроме тени разобрать не могу. Как-то удивительно было вдруг встретить собственную старую тень.
   Мы вышли покурить на улицу, сели ко мне в машину, и я вывалил перед ним каталоги и рекламные проспекты легендарных фирм. «Fender», «Gibson», «Marshall», ещё много чего… Всё это я мог запросто купить. Всё, чего душа пожелает, можно было заказать, и тебе махом доставят – прямо на блюдечке.
«Хочешь опять в молодость вернуться, старик?» – «С тобой – запросто!» –  и в потускневшем взгляде опять зажегся былой огонь.
   Я никогда не сомневался, что с ним вдвоём, мы сможем всё возродить. Нам больше никого и ничего не надо было искать. Мы оба задыхались от всей этой жизни, и появился шанс всё вернуть на свои места. Мы смогли бы заполнить ту пустоту, что осталась в наших душах с тех пор, иногда встречаясь, и беря в руки гитары. Много было идей, много было нереализованного, и я понимал, что существовать с пустотой в сердце, мы больше не сможем. А он это знал давно. И страдал от этой пустоты… Или он лишь чуть помогал ходу вещей, когда окружающий его мир охватывало страстное и непреходящее желание вернуться к своей первозданной форме?
   Мы чётко представили, что нам нужно – не дворец, а просто место, чтобы укрыться от непогоды, место для нас двоих. В этом новом мире мы постарались бы стать другими, найти в себе то, что пряталось глубоко внутри нас. Мы верили, что будем жить замечательно, в ладу с самими собой, и со своей памятью.
   Перед тем как попрощаться, он взглянул на меня, и на губах у него, как тень, появилось что-то похожее на улыбку – будто он хотел улыбнуться и вдруг передумал. Я сказал, что как только всё прояснится, я позвоню. Мы могли бы ещё долго болтать обо всём на свете, но ему пора было идти купать детей, и он пошел, опустив голову в свою унылую жизнь… Больше мы не виделись…

***

   В огромном, бескрайнем мире для тебя не останется места. Как ни ищи – не найдешь даже крохотного уголка. Пока ты хочешь услышать голос, вокруг будет лишь глубокая тишина. Но когда тебе захочется тишины, ты услышишь голос без конца и начала. И тайный механизм в твоей голове заработает, дождавшись своего часа.
   Твоя душа подобна реке, что от долгих ливней вышла из берегов и затопила всё вокруг. Течения не различить – оно скрыто на дне вместе со всем, что погребено рекою. Но оно живёт, и река уносит за собой всё неизвестно куда – в какое-то темное место. А ливень не прекращается. Дождь всё идёт и идёт… И смывает последние следы на песке…
   Эй, палач, подожди немного. Дай мне утереть лицо от небесных слёз. Кто-то давно сказал мне, что есть спокойствие перед бурей. Я знаю: это бывает не долго. И когда покой кончается, нам говорят: «Это будет дождь в солнечный день». И я хочу узнать, видел ли ты когда-нибудь этот дождь? Я хочу знать, видел ли ты когда-нибудь тьму, налетевшую на солнечный день?
   Как-то, я помню, начался ливень, и таинственные облака начали извергать неприятности на землю. И мы, сквозь годы, и тучи, пробовали найти солнце. Старые планы и новые дела, обернутые в золотые цепи. И мне стало интересно, очень интересно, кто же остановит этот дождь. Но он всё лил, и лил, а нас никто не предупреждал, как когда-то старика Ноя, и я спустился вниз по реке, ища убежище от бури.            
   Застигнутый врасплох, я наблюдал, как дом мой рушится. Где-то вверху прорвало плотину, а я всё стоял и смотрел. Мне по-прежнему было интересно, есть ли на свете тот, кто остановит этот дождь.
   И вдруг все услышали голос нового вождя. Как мы приветствовали его, как полюбили! И все помчались вместе, пробуя согреться. Тем не менее, дождь продолжал лить, падая на мои уши, вместе с песнями нового кумира. И интересно, всё еще интересно, кто остановит этот дождь. И выпустит на волю радугу…
   И вчера, и сегодня, Солнце остается холодным, а дождь всё льёт и льёт. И я знаю; это путь в течение всего моего времени, теперь уже навсегда; на этом замыкается круг, быстро или медленно, это уже не имеет никакого значения. И я чувствую; это не может прекратиться, и я удивляюсь….  Но до сих пор, черт возьми, интересно, остановит ли кто-нибудь, когда-нибудь этот дождь?
   Есть грязь на воде, протухшая солонина в подвале, холодные батареи, и дом заложен под проценты. Есть мусор на тротуаре, легавые на углу, шоссе в пяти шагах, но машина разбита всмятку. И, прежде, чем обвинять меня в чем-то, посмотрите, господа, вокруг. Они продали совесть, эти актеры на трибунах, они заложили под проценты и мою жизнь. Я не великий грешник, но я, увы, и не святой. И, поэтому, я стою перед тобой на эшафоте, мой палач.
   Палач, подожди немного, сейчас приедут мои друзья, они уже едут издалека, чтобы спасти меня от виселицы. Палач, подожди минутку, вот идет мой брат, он даст тебе много золота…
 «Брат, ты ведь знаешь – у нас нет ни золота, ни серебра, нам нечем заплатить за тебя выкуп…» Тогда, давай, палач, заканчивай побыстрей. И пусть Господь посмотрит, как я буду болтаться на веревке…

***

   Его хоронили солнечным июльским днём. Как-то быстро и скомкано, как уничтожают улики. За полчаса до назначенного срока, поп уже вовсю махал кадилом, а певчие выводили траурные псалмы. Я стоял у гроба и не мог поверить что его уже нет. Знаете как это бывает? Живешь своей жизнью, долго не видишь кого-нибудь, кто когда-то оставил след в твоем сердце, понимаешь что там – тоже свои проблемы, и может быть, не до тебя. Но всё равно, одна мысль о том, что где-то на свете живет ещё человек, который и о тебе когда-нибудь вспоминает с такой же теплотой, наполняет душу радостью. И вот теперь, ты понимаешь – что этого больше не будет никогда. НИКОГДА. Страшное слово. И что изменить ничего нельзя. Всё свершилось, и ничего не вернёшь. НИЧЕГО. Сознание собственного бессилия – самая мерзкая штука в этом мире…
   Я хочу разрыдаться в голос, но ничего не получается. Я слишком постарел, чтобы плакать, слишком многое пережил. Есть на свете такая тоска – от неспособности плакать. По-прежнему бесформенная, никак не выраженная, она просто копится на сердце всю жизнь, как снег в безветренной ночи. И остаётся с тобой навсегда…
   Я долго думал – мог ли я всё изменить, мог направить всё в другое русло, как-то уберечь его? Наверное, нет. Ведь у каждого свой путь. И у него был путь страдания. Один он никак не смог бы справиться со всем этим. Я просто поздно понял это. И опоздал…
   Тот, кто виновен в его смерти, всё равно будет наказан. Рано или поздно, на земле, или на небесах, с него спросят по полной программе, от этого не уйти никому, ведь человек не должен брать на себя то, что полагается делать Богу. Но это меня вовсе не успокаивает…
   И до сих пор чувство какой-то вины не отпускает меня. Хотя, я и знаю, что ничто в этом мире, по большому счету, от нас не зависит. Всё давно предопределено. У каждого своя дорога. Но от этого легче не становится. Хоть убей…

***

   После похорон, жена его, быстренько продала квартиру, и исчезла в неизвестном направлении, прихватив с собой весь выводок. Обыкновенная ведьма, каких – тысячи. Она питалась его энергией, выжала его как лимон, а потом просто принесла его в жертву. Мне кажется, она знала заранее, что так случится.
   А мне, смерть его, до сих пор не даёт покоя. Вот уже четыре года я не могу привыкнуть к этому. Я стал другим человеком. А, может быть, я и не менялся? Может быть, я всегда оставался таким, каким был, сам того не замечая? Возможно, так оно и есть…
   Просто мечта моя, выпорхнув из тёмного уголка, до сих пор даёт о себе знать. Лет десять назад, я бы ни за что не поверил, что буду сочинять музыку, мало того, –  я бы надорвал живот от хохота, если бы кто-нибудь мне сказал тогда, что я начну писать. (Вроде с головой – всё в порядке, лет десять уже ничего не пью кроме кофе.) Я не композитор, и, не писатель, во всяком случае, никогда не стремился к этому. Я обыкновенный человек, каких – миллионы. Обычный человек из толпы. Из-за таких как я, мир не переворачивается. Просто мне немного повезло – я жил в том времени, о котором сейчас многие вспоминают с грустью. Просто иногда накатывает что-то такое, от чего я не могу отмахнуться…
   Вещи, кажущиеся сложными, очень просты по сути своей, если понять, какие мотивы за ними стоят. Всё зависит от того, чего мы добиваемся. Мотив – это, так сказать, исток желания. Важно отыскать этот исток. Докопаться до него сквозь лежащие на поверхности хитросплетения реальности. Копать и копать, пока не доберешся до самого начала. Нельзя же до бесконечности бродить в пустоте, не видя перед собой выхода.
   Мне хотелось ухватиться за что-нибудь определённое, но под руками ничего не было. Воспоминания по большей части были разрозненные, без всякой хронологии, но все они отличались необыкновенной четкостью, и меня трясло от них, как от мощного вихря, налетевшего неизвестно откуда. Вихрь этот, как правило, сопровождался сильной болью.
   Мне доводилось сталкиваться с болью в самых разных её проявлениях, да и Вам, думаю, тоже. Хотя часто, чувство боли очень трудно передать или объяснить словами. Люди говорят, что их боль, кроме них самих, никто понять не в состоянии. Я лично иного мнения. Если прямо у нас на глазах человек по-настоящему страдает, мы подчас воспринимаем его мучения и боль как свои. Боль и радость мы находим в книгах. И песни люди поют, чтобы испытать это ощущение, чтобы выбраться из своей тесной оболочки и разделить с другими эту боль и радость. Но даётся это, конечно же, нелегко.
   Но некоторые люди, не способны преодолеть эту кажущуюся сложность. Блуждая в потемках в поисках выхода, они умирают, так и не разобравшись в устройстве мира. Чтобы подумать о реальной жизни, и как-то изменить её, у них не остаётся сил. Для них –  лучше находиться от всего этого как можно дальше. Они будто в лесной чаще или на дне глубокого колодца – в тупике, откуда нет выхода. Они не в состоянии даже уяснить, где верх, а где низ, где север, а где юг. Вот почему они не могут выбраться из этих сумерек.
   Присущий мне консерватизм  не  допускает  мысли,  что  такая великая вещь как талант может  быть  предоставлена человеку  даром,  без  взыскания некой огромной  платы. Всё имеет свою цену. И цена этому – вся наша жизнь. Но, если человек когда-то потерял себя, и не может вернуться назад, платёж не может быть отсрочен. Я много думал о том, что произошло, и, наверное, это должно было произойти, так или иначе, раньше или позже. 
   Иногда мне кажется, что в моей опустевшей душе, с некоторых пор, присутствует ещё кто-то. Он прошёл по гулкому, пустому коридору, и вошёл в открытую дверь. Кто-то невидимый, знакомый и близкий… Иногда он шепчет мне на ухо свои мысли… Иногда он играет мне свою музыку… Мы связаны друг с другом одной на двоих памятью, которая спит в нашем сознании. Я отчётливо чувствую, что время от времени он вдруг закрывает глаза и погружается в молчание, которое я разобрать не могу. И всякий раз, когда он замолкает, мне приходится терпеливо ждать, когда всё опять вернётся. И я представляю, как, очнувшись, он медленно открывает глаза, долго смотрит на меня отрешенным взглядом и, поглаживая пальцами колени, пытается сообразить, кто я, и как здесь очутился…
   Это началось в тот день, когда он погиб… Это приходит внезапно, наплывает лёгкой, еле уловимой волной, и тогда, чтобы ничего не забыть, я спешу всё это быстро записать. На плёнку, или на бумагу. Просто память моя, немного громче стучит в мою дверь, а я – стучу в Вашу. Только и всего.


***
 
   Его могила под высокой берёзой, её далеко видно с трассы. Проезжая мимо, я всегда давлю на сигнал. Привет, мой старый друг. Как там тебе живётся, рядом с радугой? Там уже много наших. Джими Хендрикс, Элвис, Леннон, Хариссон, Серёга Белов, Макс, брат твой Серёга, Витька Чёрт, твой старый кореш. Встретился ли ты с ними? Наверное, да, ведь души ваши всегда были настроены в унисон.
   Когда идёт дождь, я всегда смотрю на небо, и жду, когда взойдёт радуга. Он всегда был рядом с ней, и сейчас, наверное, появится, и опять прошепчет что-нибудь мне на ухо…

ЭПИЛОГ


   Я плыву по течению в пустом океане. Мой корабль – грёзы, паруса мои – время. На ладонях – мозоли прошлого, на висках – серебро настоящего. Годы смотрят мне в спину, и на задубевших от солнца плечах – соль морских слёз, а на груди – Иерусалимский крест.    Проложив свой курс по звёздам, и сверяя время по Солнцу, иногда я иду против ветра, развернув свой заштопанный парус. И на мачте моей старый флаг, ветхий стяг цвета индиго, и я иду «в никуда» по волнам, разворачиваясь часто на запад.
   Я курю сладковатый вирджинский табак пополам с мимолётной удачей, и я пью из оловянной кружки горечь, пополам с ямайским ромом. Я отчалил от берега очень давно. Так давно, что иногда я думаю – прошли тысячелетия. Я путешествую во времени, но каждый раз мне кажется, что я ушел из дома только вчера. И я иду по волнам между «здесь», и «нигде», я парю на границе отчаянья, в тёмном безмолвии между прошлым и будущим. И я не знаю, как долго еще мне плыть, ведь мой корабль изрядно потрепан  штормами…
   Я заходил в шумные порты, и прожигал жизнь в грязных притонах, я останавливался в шикарных отелях, и не раз был на волосок от нищеты и смерти. Я водил дружбу с ворами и с королями,  поднимался в небо, и падал с высоты. Я многое повидал, и меня трудно чем-либо удивить. Я открывал для себя новые земли, и пил вино со своими друзьями. Я ночевал на пляжах, и любил красивых женщин. Мне отпускали грехи в пустых церквях, и я пропах ладаном, как дымом гашиша, а в тёмных закоулках часто стояла смерть, готовая всадить мне нож в спину… 
   Но я всегда раздавал последнюю мелочь нищим, и отдавал миску супа голодным, я дарил любовь продажным женщинам, но никто из них этого не ценил. Я видел блеск и забвение, я слышал волчий вой и песни сирен. Я тонул и выплывал, я горел и возрождался. Потому, что всегда видел свет в конце тоннеля.
   Я был на всех праздниках и похоронах, я пел и танцевал со смертью. Я видел веселье и огни, и слушал немую тишину кладбищ. Я заходил в тихие гавани, и шёл на острые скалы, я терял друзей, и приобретал врагов. И мой корабль идет сквозь бури и грозы, проплывая мимо шумных мест и пустынных берегов, и я до сих пор ищу свой остров, на старой, потрепанной карте.
   Там – бездонное небо, и прозрачная вода, там – белый, чистый песок, там живут забытые слова, и туда давно уплыла моя радость. И к этой земле всегда стремятся те, кому нечего терять, и кому больше ничего не нужно в этой жизни. 
   Меня награждали и грабили, меня любили и ненавидели, меня убивали и не раз сшивали по кускам, но я всегда уходил, молча, хлопнув дверью. Я никогда не оглядывался на прошлое, не подставлял подножек, и не бил ниже пояса, я просто уходил, и  никогда не стрелял из-за угла в висок.
   Мне часто врали, а я всегда искал правду, меня топили, а я подавал руку, меня предавали, и я один шел в атаку, меня забывали, а я всех помнил…
   И я плыву сквозь века и годы, и смотрю по ночам на холодные звёзды. Звёзды отражаются в чёрной воде, и уже не понятно: где верх, а где низ…. И, преследуя старые тени, я уплываю в даль…

THE END    

Jerry Griller 2004 – 2005.

Jerry Griller`s Project © 2005
 
1. http://www.youtube.com/watch?v=s9glplGI7qc
2. http://www.youtube.com/watch?v=Of_IgwcKPZc&feature=related
3. http://www.youtube.com/watch?v=bxHfRkLp4OU&feature=related
4. http://www.youtube.com/watch?v=ja9bPkBudMU&feature=related
5. http://www.youtube.com/watch?v=-r9FA1rhMlY&feature=related
6. http://www.youtube.com/watch?v=OfxfQVtWk4U&feature=related