Мемуары Командуемого пункта - 5

«В МОЕЙ СМЕРТИ ПРОШУ ВИНИТЬ МОСКАЛЬКОВА…»

Николай Тимофеевич за свою жизнь побывал во многих переплетах и помнил разные случаи, порой забавные, а порой и трагикомичные, о которых в минуты особого расположения мог рассказывать часами. Рассказчик он был прекрасный и часто представлял своих героев в лицах, передавая их интонации и манеру говорить, как он запомнил. Оттого все его рассказы получались яркими, сочными и незабываемыми, врезаясь в память на многие годы. Особенно хорошо он рассказывал под настроение, когда, как говорят актеры, «был в ударе». И тогда слушать его было одно удовольствие. Он смаковал свой рассказ, словно ел вкуснейшее блюдо, разжигая в слушателях аппетит и вкус к предлагаемому им кушанью. Глаза его начинали лукаво поблескивать, и он насмешливо поглядывал на слушателей, делая многозначительные паузы, словно хотел поддразнить их любопытство.
По роду службы ему часто приходилось общаться и работать с женщинами, и он умел поладить с ними, прощал им мелкие огрехи и даже часто был снисходительным к их маленьким слабостям. Не прощал он только разгильдяйства в работе, длинных грязных языков и вранья, которые выводили его из себя и даже доводили до озлобления. Тимофеевич не был идеалом, мог иногда повредничать и даже как следует отругать, но всегда по делу. Самым последним ругательством его был даже не сочный отборный флотский мат, которым он тоже грешил, а, казалось бы, совершенно безобидное словечко «баба», которое означало у него высшую степень презрения к человеку, причем не только женского, но и мужского пола. Если он хотел выразить свое самое негативное отношение к кому-либо, он обычно говаривал: «Ну, это баба!». И означало это только одно: полный разрыв с этим человеком и его полное ничто. Он терпеть не мог чересчур говорливых и назойливых и безо всяких обиняков ставил свое клеймо «баба», после чего восстановление отношений было невозможно. Причем он даже не старался скрыть своего презрения и частенько гнал взашеи тех, кто слишком был ему не по нраву, не стесняясь в выражениях и интонациях.
Если же работа заставляла иметь дело с  такими людьми, он крепко сжимал рот и бычился, всем своим видом давая понять, что не намерен вести каких-либо диалогов кроме официальных. А потом, проводив такого «гостя» восвояси, отпускал крепкое соленое словцо и свое непременное «Ну, это баба!».
Как-то раз, после одного такого визита некоей весьма любопытной и щепетильной особы женского пола из соседнего отдела, которую он не выносил на дух, он после своего обычного выражения сидел и сопел, приходя в себя от своего раздражения.
- Ну, баба, - бухтел он, - как ее там вообще выносят! Везде нос сует, все ей надо, а потом будет ходить язык чесать везде. Прямо ненавижу таких…
- Да ладно вам, - попыталась я его смягчить, - это она просто так болтает, а так она не вредная…
- Не вредная, - заворчал Тимофеевич. – Знаем мы таких невредных. Вот у меня один раз случай был… Я вот из-за такой чуть было в тюрьму не сел… Не вредная… Я тогда еще служил, здесь у нас, на третьем этаже. И был я тогда заместителем. Уже полковник был. И была у нас одна машинистка, такая вертихвостка! На работу ни разу вовремя не пришла. На час опоздает, на два – и все как с гуся вода. Станешь ей говорить, что, мол, не дело это, так нельзя, а она в слезы – и работать после этого часа два не может.  Все сидит рыдает, словно ей вздрючку ни за что сделали. У нас работа срочная, а она с нюнями сидит, рассопливится… Ребята бегают, психуют, начальство злится. Время-то идет, а она не с места – ревет, а работа стоит. Ну, хоть вешайся! То ли нарочно, то ли что… А потом как ни в чем ни бывало: «Здравствуйте, Николай Тимофеевич!» и все такое… Улыбочки, ужимочки…  И опять за свое – опаздывает, хоть ты тресни!   
Ну, я посмотрел-посмотрел, вижу такое дело, и перестал ее с утра ругать. Вот она придет, опоздает, а я молчу. Ребята ей работу дадут, она сделает, а я уже после, как дам ей по мозгам, - и она опять в слезы часа на два. А мне что – теперь пусть ревет, работа сделана. Вот так и приходилось с ней работать…
- И что, так и продолжала опаздывать? – Изумляюсь я.
- Так и продолжала, - кивнул Тимофеевич. – Как с гуся вода… И все только «Николай Тимофеевич, Николай Тимофеевич!..» Такая баба, не приведи господи! Я ее просто терпеть не мог!
И вот однажды, после очередной вздрючки, отработала она свою смену и уехала  домой. Как всегда с соплями, слезами, ахами да охами. Любила на публику поработать, чтобы ее пожалели. А ребята сами от нее настрадались, не особенно жалели. И вот часов в десять вечера что-то надо было им напечатать, а копирки у них не было. Вот они и полезли к машинисткам в стол. Отодвигают там ящичек какой-то и видят: лежит копирка, а на ней лист бумаги и на нем ручкой написано: «В моей смерти вините Москалькова». А я как раз ей в этот день опять по мозгам дал, как следует. Ну, надоела, зараза! Ребята, конечно, опешили, такое дело – и сразу к  начальнику смены: так, мол, и так. А время-то уже позднее, считай, ночь… Стали ей звонить домой – молчок, никто трубку не берет. Тут уж что хочешь начнешь думать… Начальник смены машину вызвал, парня снарядил к ней ехать, разобраться, что да как… А сами сидят, растопырились, не знают, что и делать. На взводе все… Ждут, что тот приедет скажет. А парень приехал, звонил, стучал – никто не отвечает и  дверь не открывает. Тут уж и совсем в голову черти что полезло. Решили все-таки утра дождаться, когда я сам на службу приеду. А я приезжал рано, раньше начальника. Ну, как всегда встречают, докладывают, а я смотрю, что-то все не в себе и от меня прямо шарахаются, как от чумы… Переглядываются, перешептываются… Чувствую, что-то не то. Говорю: «Докладывайте, что случилось?». Они мне и показывают этот лист «В моей смерти вините Москалькова» и докладывают, что звонили и ездили, только никто не открыл и теперь неизвестно, что нужно делать. Я прочитал, мокрый весь стал. Ну, что делать? В милицию надо заявлять… Все думаю, Москальков, пропал ты! Вот же зараза какая, из-за такой бабы еще и в тюрьму сядешь! А Смирнов, начальник наш, еще не приехал, решили его дождаться.
Что я за это время пережил, тебе не передать! Все на меня смотрят, как на прокаженного, хоть самому в петлю лезь! А у меня двое ребят, Шура-жена… Как они, думаю, без меня будут… И хоть бы был  в чем виноват, а то ведь, поди, докажи, что ты не верблюд… Приехал Смирнов, ему докладывают. Вызывает он меня и давай чесать матом! Я ни жив, ни мертв, тюрьма… Выхожу из его кабинета, а время уже часов девять десятый утра, никого домой не отпускают, смены сидят, тишина гробовая… Жуть просто… На меня, как на изгоя… И в дежурке, где обычно «травят», как на кладбище…
И вдруг… Открывается  дверь, и вплывает эта самая машинистка. Улыбочка, хи-ха, ха-ха… и ко мне сразу: «Здравствуйте, Николай Тимофеевич! Как вы себя чувствуете?». Ну, я ее при всех таким матом покрыл, каким сроду никого не ругал, и напрямик к начальнику, к Смирнову. Влетел и прямо с порога:
- Либо я, либо она! Увольняй ее к чертовой матери без отработки, и пусть катится, куда хочет! И сейчас я ее к работе не допущу!
Вызвали другую машинистку, а эта опять нюни распустила и на весь отдел реветь. Я всем ребятам приказал ее не жалеть, разговоров с ней никаких не вести и из отдела убрать. Сам никак не очнусь. Тут уж, конечно, смешочки и подначки начались, а мне не до смеха.
- Николай Тимофеевич, - мол, - она женщина одинокая, может, хотела, чтобы вы ей внимания побольше уделяли и все такое… А вы не догадались… - И все в этом духе.
А я перепсиховал, весь мокрый, мне не до шуток, и слышать про нее ничего не могу. Пришел домой, Шура спрашивает: «Что случилось? На тебе лица нет». А как я ей скажу?
И вот на следующий день мне звонок. Снимаю трубку,  а там:
- Николай Тимофеевич? Это вам звонит подруга такой-то… Вы ее вчера отругали, она пришла домой вся заплаканная, грязная и даже заболела. И как вам не стыдно так женщину обижать, она бедная, несчастная, одинокая и т.д.
А я еще не отошел от вчерашнего, и как услышал такую заступницу, все во мне опять как поднялось, я и ей дал по мозгам, как следует.
- Вы, - говорю, - ничего не знаете, а звоните сюда, заступаетесь за нее. А я из-за нее чуть инфаркт не получил и в тюрьму не сел. И больше сюда не звоните, и подруга ваша здесь работать не будет! – И как хрястнул трубкой по телефону.
А потом опять к Смирнову:
- Увольняй немедленно и точка!
Тимофеевич тяжело вздохнул, вспоминая пережитое.
- Вот какие случаи в жизни бывают, а ты «не вредная»… Уволили мы ее, конечно. На ее место хорошую девочку взяли. А мне еще долго этот случай припоминали. Шуре я потом все рассказал, когда отошел, так она глаза вылупила. Все понять не могла, как такое могло случиться. Похлеще любого кино… Одно слово, баба!