Наконец-то

Он твердо стоит на своем. Он говорит:
- Чтобы хорошо поработать, надо хорошо покушать. А чтобы хорошо покушать, надо хорошо поработать на кухне.

И он с самого раннего утра работает на кухне. Работает действительно хорошо. Он засыпает в видавшую виды утятницу бурый рис, наливает воды поверх риса на три пальца, следом бросает куриные окорочка и всю эту комбинацию, придавив тяжелой закопченной крышкой, ввергает в чрево раскаленной духовки. Газ - на максимум. Маленькая кухня превращается в пекло за считанные минуты. Тогда, следуя отработанной технологии, он открывает форточку и закрывает дверь из кухни в большую комнату – чтобы жар не доставал.

У него не укладывается в голове, что можно кухарить быстро и легко. Вся трудовая жизнь его – начиная с четырнадцати лет в сорок третьем – до нынешних восьмидесяти двух пенсионных – приучила: за все нужно бороться, никто не поможет, все дается через большой труд.

Эти правила спасали в самые тяжелые времена. Когда не стало мамы, он два года не мог найти себе места. Зыбкий быт с трудом обретал очертания. Без малого пятьдесят лет совместной жизни он ощущал мамино присутствие – как элемент не столько обязательный, сколько естественный, единственно возможный.

- Шура! – оглушительно звал он ее, с детским азартом залипнув у экрана «Клуба кинопутешественников» с незабываемым Шнейдеровым…
- Что?! – перепугавшись, прибегала мама с кухни, растрепанная, с мокрыми руками…
- Вон! Вон какие белые медведи! Как ныряют! Ты только посмотри!...

Мама в сердцах ворчала и возвращалась к недоваренному борщу…

Эта сцена повторялась из раза в раз, и опять он радостно и зычно звал маму, увидев нечто важное по телеку, и опять мама встревоженно прибегала, опять досадовала на ложную тревогу, уходила на кухню…

Выстояв мучительные два года, он закрылся в панцире надежды и опоры на самого себя. Научился жить за двоих.

…Я говорю ему:
- Что это?!
Он:
- Где?!
Я:
- Вот! Вот что это за мисочка с прошлогодним маслом?! И эта тарелка?! И кисточка?!

В закромах кухонной империи я нашел священные элементы, с помощью которых он, задействовав старую алюминиевую сковородку, творит блины. Сложно назвать сломанное блюдце тарелкой. И эта кисточка. Хорошо хоть, не перо гусиное, которым когда-то в глубоком моем детстве бабушка смазывала чугунную сковороду…

- Это мне надо! Оставь! – он хватает мятую миску, заботливо накрывает кисточку полублюдцем. Взгляд боевой. Аргументация бессильна.
- Слушай. Ну зачем тебе эта вся беда? Я завтра же куплю тебе тефлоновую сковородку! И выбросим всю эту дедовскую антисанитарию!

Он машет руками, многословно протестует, прячет блинную драгоценность подальше в громадный кухонный шкаф. Ворчит. Затихает, только нацепив на нос очки и уткнувшись с искренним интересом в телестрасти пулеметного Малахова…

Наступает завтра. Церемониально вношу на кухню сковороду с керамическим покрытием. Она внезапно-зеленого цвета. Среди тусклой серо-чугунной утвари выглядит неприлично бодро, по-весеннему. Я показываю, как удобно печь блины, предварительно капнув масло из пластиковой бутылки на раскаленную сковородку. Рекламирую прогрессивный товар долго, напрягая все свои природные данные ярмарочного коробейника.

Мой оппонент смотрит на процедуру пиара недоверчиво, высмеивает и активно критикует. Затем, посреди демонстрации чудо-сковородки, прихватывает нож, поллитровую банку с крышкой и исчезает на десять минут. Возвращается к последнему блину. Уверенно сверкая боевыми очками, предъявляет:
- Смотри!

Ставит на стол банку с растительным маслом, закрытую крышкой. Крышка проткнута насквозь неистребимой кисточкой. Теперь он показывает мне, как легко открывается банка, как моментально кисточка смазывает сковороду, а затем банка ловко закрывается. К новой зеленой посудине, тем не менее, присматривается словно Чингачгук, впервые увидевший ружье в действии…

Спрашиваю:
- А чем уж так плохо капать маслом из бутылки?
- Да бутылку ставь, потом закрывай, потом открывай. У меня все должно быть под рукой! С баночкой как удобно: чуть мазнул кисточкой – и порядок!
Заметив его жадные взгляды, тайком бросаемые на новую сковородку, решаю смириться с частичной победой.

Два дня спустя старая сковорода забыта. На завтрак, обед и ужин у нас блины в огромном количестве.

…Теплое сентябрьское утро. Идем на рынок. Продвигаемся непростым путем - через непрерывные лужи и островки грязи, хитро вовлекающие в свои микроболота благодаря строго шахматному расположению.

Находим отдельный, бобылем стоящий киоск.

- Вот здесь! Здесь я беру лучшее молоко.
Он гордится хозяйственностью. Небрежно роняет деньги в окошко киоска:
- Одно молоко!
Аналогичным жестом набоба швыряет пластиковый пакет играющего стреноженными волнами молока в сумку. Торжественно покидаем рынок.

На обратном пути объясняет:
- Ведь что характерно? Такое же молоко в «Урале», буквально за поворотом – на три рубля дороже! Вот же сволочи!
Я знаю: при всей экспрессии, грозности, резкости выражений и жестов, он добрый, до сентиментальности мягкий человек. Но, подыгрывая, спрашиваю жестко:
- Да что ж ты их сволочами-то кроешь? А не думал ли ты о том, что эти три рубля –гарантия того, что в том же «Урале» продуктов – завались. Помнишь, как было в начале девяностых? Когда прозрачные витрины рядами стояли? И молоко по 28 копеек за литр? Лучше было?

Он задумывается. Спорит. Сбивается в логике. Замолкает.

На следующий день – борьба против картошки. Покупаю дисконтную карту в самом большом в городе супермаркете – «МегаМарте». Магазин реально хороший. Ассортимент, конечно, до московского не дотягивает. Но продуктов навалом, а главное – все свежее, работники заточены на покупателя. Такая услуга доступна не везде.

Борьбу против картошки начинаю издалека. С ненавязчивой интонацией, так это мимоходом, сообщаю:

- Вот, дисконтную карту купил вчера в «МегаМарте». Взял свиного фарша на двести рублей. Скидка – 7 процентов.
- Сколько?! – он заинтригованно рассматривает цветастую карточку, - четырнадцать рублей? Нормально… - задумывается, крутит карточку в пальцах.

Говорю:
- Давай в этом году ты не будешь картошку на зиму запасать…
- Как?!
- Ну так. Вон в магазине, в том же «МегаМарте» - по десять рублей, мытая, отличная. Упакована в пакет с ручкой. А? Ну какой смысл тебе загружать ее в гараж, в яму. Я уеду – ты полезешь в яму, координация не та уже – не поскользнулся бы, не ровен час… А тут  - купил пару килограмм на неделю – и порядок…

Заботливо укладывает карточку в кошелек. Размышляет.

Два часа спустя, лежа на диване и задумчиво глядя в телевизор, громко говорит, неожиданно, словно озвучивает только что пришедшую в голову мысль:
- А ты знаешь, пожалуй, в этом году не буду я картошку запасать…
Больше на эту тему не говорим. Боюсь спугнуть достигнутый эффект.

Утром, позавтракав блинами с творогом, отправляемся на электричку. Едем «на фазенду». Когда была жива мама, они проводили здесь почти полгода – с мая по октябрь.

Выходим на станции с говорящим названием «Перебор». Платформа как таковая отсутствует. Спрыгнув с подножки, оказываемся на узкой полосе между двух рядов рельс. По хрустящему гравию доходим до деревянной лестницы с хлипкими перилами. Поднявшись на пригорок, он неожиданно сворачивает с привычного курса.

- Куда? Нам же налево?
- Подожди, у меня здесь кости есть, - он запускает руку в потрепанную сумку, извлекает пакет с куриными костями, - Шарик меня ждет. Где же он? Всегда меня встречает…

Углубляемся в территорию станции и, наконец, среди покосившихся сараев обнаруживаем цель. Шарик сегодня на цепи. Увидев нас, исходит вулканом радости, лает до хрипоты, бьется поплавком на неумолимой привязи.

Отдаем дань хранителю станции. И – по мокрой траве, завязая в жирной грязи, движемся к «фазенде». Раздраженно замечаю:
- Что, не могли пойти, как люди – по тропинке?
- Да можно было, конечно, да ведь Шарику надо костей отдать…

В общем, мне стыдно.

Участок - как развалины Древнего мира. Неказистый вагончик-домик, весь – от порога до крыши – насуплен. Пуст и горд. Две заброшенные теплицы выпирают гнутыми стальными ребрами, между которыми, через прорехи мутного полиэтилена, нагло прет крапива.

- Сколько же мы с матерью здесь когда-то сажали! Сколько помидоров было, огурцов… Нынче вот с тобой посадим чеснок – и на будущий год, пожалуй, уже и не буду больше ничего здесь делать…

Работаем быстро, ладно. Я вскапываю гряду, отваливая липкие пласты ярко-черной земли. Он заточенным брусом, словно штыком, выдавливает лунки под чеснок. Затем, сдобрив ямки россыпью разноцветных удобрений, передает мне ведро с рассадой. Я укладываю зубчики чеснока вертикально в ямки. Ровняем землю граблями. Напоследок выдергиваю белесые корни сорняков, и - возвращаемся на станцию.

Электричка запаздывает. Ожидающих немного. Молодой парень с малышом, в компании сухопарого, приземистого велосипеда. И – стайка престарелых огородников. Хранители своих «фазенд». Землячество, которому осталось недолго собираться вместе. Из двухсот участков, когда-то нарезанных на «Переборе», ныне осталось восемьдесят. Проезд из города стал дороговат. Льготы отменили. Картошка и лук лежат в магазинах по вполне приемлемым ценам.

Еще два дня подряд он повторяет:
- Хорошо, что успели посадить чеснок. Вовремя успели! Вишь, дожди зарядили… А мы все, что надо сделали! Вовремя!

О том, что это, возможно, последняя посевная, он вспоминать не хочет.

…Измеряю ему давление.
- Нормально: сто двадцать на восемьдесят…
- Низковато, - важно замечает он, - хотя в моем возрасте это допустимо…
- Низковато?!
- В авиации знаешь, как было? Летали по шесть-восемь часов непрерывно. Выйдешь из самолета - ноги не держат… Перед полетом врачи измеряли давление - сто двадцать пять на восемьдесят: норма! Сто тридцать – не полетишь, сто двадцать – тоже не полетишь!

Он рубит рукой воздух, подкрепляя слова.

Рассказывает про меня маленького.

- Притащили тебя из роддома кульком. Я такси бросил, Шура потом ворчала: чего до дома не довез? А я – тороплюсь, бегом, по лужам, через весь двор… Двор большой был – на Жданова тогда у нас комнатка была…
- Я знаю…
- Ну вот. Открываем – а мордочка у тебя розовая и какая-то маленькая… Глядь – а это же пятка! Я, высаживаясь из машины, перевернул тебя и тащил до дому вниз головой. Разворачиваем одеяло с другой стороны: а ты уже багровый весь, задыхаешься…

Он смеется, утирая слезы…

Я тоже смеюсь. И вспоминаю: он мне всегда казался огромным, сильным. Он подбрасывал меня, пятилетнего, к потолку и кричал снизу вверх:

- Видишь Москву?
- Нет!
- Видишь?
- Стой! Я боюсь!

…К великому изумлению обнаруживаю, что он не так силен, как всегда мне казался.
Он ниже меня на двадцать с лишним сантиметров.

С тех пор, как не стало мамы, первый раз так долго я живу в квартире, которая равна моему детству и юности. Целую неделю. Ехал по делам, да заехал на пару дней домой.

В тесной прихожей он встретил меня словами:

- Как хорошо, что ты приехал… Как же хорошо, что ты приехал…

Я сразу понял: беда.

Наивный, не знакомый с законами нового жесткого мира, он чуть не попал в капкан, подписав внешне безобидные бумаги. Среди ближайших родственников, как это всегда и бывает, нашлись «доброхоты» с далеко идущими целями: уговорили, уболтали, закрутили…

Мы все разрулили. Успели.

- Как хорошо, что ты приехал… Вовремя…

Я спрашиваю:

- А что ж ты мне не позвонил? Не сообщил? Ведь я случайно наведался…
- Да думал, все решится нормально, образуется…

На самом деле он просто никогда никого ни о чем не просил.

Денег никогда не занимал. Надеялся только на себя. А думал всегда обо мне. Как и мама.

Когда-то – давным-давно – я уехал в Москву. И прижился в квартире котенок. Рыжик. Временами Рыжик был слишком назойлив на кухне, путался под ногами, создавая аварийную ситуацию в царстве кипятка и пара. Тогда мама кричала на него грозно-шутливо:

- Убирась!

Именно так. Не «убирайся», а хлестко и метко – «убирась!»

Гордый Рыжик вальяжно шествовал к отцу, который, прикрывши лицо газетой, мирно похрапывал на диване. Котенок бесцеремонно устраивался у отца на животе, спихивал газету и начинал теребить зубами хищника пуговицы на рубашке: требовал внимания. После двух отторгнутых пуговиц хозяин просыпался и спрашивал усатого-хвостатого:

- Ну что? Не спится? Хороший Рыжик, хороший…

И гладил рокочущего четырехлапого бандита - от выскакивавших из-под тяжелой ладони пружинистых ушей – до непокорного хвоста… Потом друзья сливались воедино. Отец продолжал храпеть, а Рыжик успокоено затихал, по-львиному клал голову на лапы и мерно сопел… Он был спокоен: друг и защитник рядом…

… Неожиданно я ощутил себя большим. А отца – маленьким. Утром встаю и ухожу в город. По магазинам. Или к друзьям. Прихожу и тихонько отворяю квартиру. Отец безмятежно спит на том же старом диване. Он спокоен. И есть в этом что-то от Рыжика.