Сказочка 24 Владимир Высоцкий

Была пора «развитого социализма», стоял один из деньков золотого московского бабьего лета девятьсот семьдесят четвёртого…

«На Москве» была возможность бедному младшему научному сотруднику с еще не утвержденной степенью кандидата наук (после защиты срок утверждения иногда затягивался до 3 месяцев) неплохо подшабашить. «Неплохо» - это громко сказано, но 150 - 200 тогдашних рублей в месяц были больше основного заработка МэНэЭса.

«Приварок» к котелку «яйцеголовых» давал ВИНИТИ АН СССР – «дюже» огромный НИИ по «перевариванию» научной информации и печатанию продуктов этого «пищеварения» в толстых реферативных журналах. Полное соответствие тому, как определял значение слова «УЧЁНЫЙ» один из первых моих учителей-академиков: «Учёный подобен тутовому шелкопряду – жуёт отвратительные листья туи-шелковицы, а «испражняется» замечательным китайским натуральным шёлком, из которого у меня кальсоны сшиты».

ВИНИТИ АН СССР располагался на Соколе в огромном здании за высоким пятиметровым забором с жесточайшей охраной, ВОХРОЙ с пистолетами в кобурах, секретными паролями-кодами пропусков и тому подобной «марихуанщиной». Только прекурившийся спросонья этой травы мог представить, что «враги» не спят и не кушают, а денно и нощно строят коварные планы проникновения в тайны советской передовой информационной науки…

Получив постоянный пропуск и став «штатным» сотрудником, я еженедельно заходил в эти мрачные, бесконечные, грязные и неприветливые коридоры. Я имел за плечами набитый бумагами туристский рюкзак. Я уже поработал неделю, и мой труд заключался в составлении резюме статьи с указанием учреждения, где выполнена данная научная работа, количества библиографий к статье и моей фамилией (кто сделал реферат). Когда я печатал на машинке «Эрика» рефераты в двух экземплярах мои коллеги шутили – смотри-ка, отстукал еще 2 рубля и приступил к закладке нового листа. Да, 2 рубля за то,  что ты, разложив перед собой текст на совершенно непонятном для окружающих языке («Скажи, а что это за язык?» «Сербско-хорватский, - гордо отвечал я»), выстукивешь не менее 250  русских слов, необходимых для получения указанного гонорара, согласитесь, - это чуть-чуть запредельно для другого-прочего научного сотрудника, который ни БЭ, ни МЭ, ни Ку-Ка-Реку в иностранных языках. Меня в этом ВИНИТИ «дюже сильно» ценили за то, что я не отказывался реферировать любые уже выбракованные ГИГАНТАМИ жанра местными и долго практикующими на этой ниве учеными. Английский – давай, французский – могём, немецкий – вали кулём, а все остальные, вплоть до японского -  так в статьях обязательно имеется РЕЗЮМЕ на английском языке. Уж как нибудь, а на 2 рубля (250 слов) настучим…

Вот как протекала моя шабашка: я отдавал отстуканные мною рефераты, и набивал полный рюкзак очередной порцией ксероксов. Иногда попадал под чаепитие, и девочки московские, крепкие, сипящие от неустанного курения в специально отведенных местах своего учреждения, меня угощали особым московским чаем.

О, «московский чай», - это незабываемое и вечно живое воспоминание, одно из самых приятных из небогатых московских….

В тот памятный день, загрузившись по «самое некуда» бумагами, я со своим рюкзаком стал двигаться коридорами к выходу. Однако меня поразило какое-то оживление и движение возбужденных масс девочек, мальчиков, дядей и тётей данного НИИ. Всё было не так, как всегда, – коридоры пустые, а комнаты набиты сидящими за столами на стульях людей – … все они одновременно вываливались из дверей и куда-то устремлялись, возбуждённо переговариваясь. Прислушавшись, я понял – приехал Высоцкий на Мерседесе, с ним какие-то артисты из Таганки, КаГэБистов не различишь среди приехавших, но надо ожидать, что скоро перекроют большой конференцзал, бежать надо быстрей, народу там уже набилось – мухе не пролететь… Влился я в образовавшийся поток людей, как в часы пик на переходе между Павелецкой кольцевой и радиальной и… понесло меня людское море.

Как я проник не в зал даже, а в кинобудку над залом, откуда открывался вид на просторный зал и сцену, повествовать не буду. Отсюда видно было всё и всех, публика сидела по двое на каждом колене сидящего на стуле, пустых площадей на полу зала не было и в помине. Если в нормальных условиях можно было где-нибудь стоять на одной ноге одному человеку, туда впихнулось как минимум трое. Более интенсивное использование окружающего человека объема я видел много лет спустя в Нигерии: там в обычный легковой автомобиль-такси после «шопинга» на базаре загружалось столько людей и живых животных (козлов, петухов, куриц), что книга рекордов Гиннеса рыдала горькими слезами. Так там же – дикий чёрный народ…

К моменту появления на сцене Владимира Семеновича народ в зале конфликтовал  и гудел, как растревоженный улей. Аудитория представляла собой абсолютно плоский зал без намека на амфитеатр, прибитые к полу железные стулья с подлокотниками издавали ощутимый треско-скрип от перегрузки. Неожиданно для такой шумной прелюдии возник какой-то могучий «ВСХЛИП» - на сцену вышел маленький человек в модном тогда прилегающим к телу свитере, называемом «водолазкой». Люди не могли пошевелить и пальцем, не притёршись и не устаканившись, все просто одновременно громко выдохнули, аплодисменты могли «делать» только мы, стоящие в кинобудке, да кое-кто за пределами зала, заглядывающие через узкую дверь и нечего не видевшие, а только слышавшие звук из динамиков.

Высоцкий, не сказав ни слова, ударил по струнам и запел "Порвали парус". Все замерли в тех позах, в которых их застигли первые звуки. Потом, когда песня кончилась, все уже освободили руки, где стояли. Места всем хватило и, вообще, больше никаких эксцессов не было.
 
Звук Высоцкому, стало понятно, когда он заговорил в микрофон, конечно «ставили» профессионалы и заранее до «штурма». Он говорил «Я пел в ангарах, в подводных лодках, на летном поле, среди черных, как жуки, механиков, в то время, как снижались боевые машины, и мы только немного отходили, чтобы было слышно слова; пел па полях гигантских стадионов, в комнатах, в подвалах, на чердаках,- где угодно, это не имеет значения».

Его разговорные интермедии следовали не за каждой песней, видно было, что он понимает необходимость короткого предисловия к песне, а некоторые он начинал петь лишь после непродолжительного перебора гитарных струн. Он был один на сцене и если ему нужна была «передышка», то все видели его усталость. Я первый раз тогда в ВИНИТИ услышал: «говорят, что у некоторых аборигенов раньше была такая привычка:
Если та слаб, то съешь побольше мышц самого сильного из твоих врагов, - станешь сильным. Если ты трус, то съешь сердце своего врага и будешь бесстрашным… Так и у нас: могут поедом есть любого, только бы самому преуспеть. Есть у меня такая песня:
«За что аборигены съели Кука?»….

Он ещё говорил: «Я никогда не повторяюсь… Другие люди, иная устанавливается здесь, в помещении, атмосфера, и повторить ты не можешь. Ты чувствуешь - поешь совсем по-другому. Ты эту обстановку воспринимаешь какими-то локаторами и ты поешь - хуже или лучше, неизвестно,- но обязательно по-другому. Что еще очень важно, я сам это перед вами исполняю, мои слова - что хочу, то и делаю: какое-нибудь выкину, другое вставлю - все это зависит от меня, это все мое». А что вы думает он «сбацал» после этих слов? «Сегодня Нинка соглашается, сегодня жизнь моя решается»….

Конечно, я не смогу вспомнить все, что включал ВИНИТИвский репертуар Высоцкий, да и точную дату (сентябрь ли, октябрь ли) забыл. Только и запомнился осенний день 1974.

Он закончил своё выступление словами: «Я знаю, что вы меня просто так не отпустите, а силы мои на исходе. Давайте я спою вам еще одну песню и… мирно разойдёмся». Я не могу, как ни стараюсь вспомнить песню, которой Высоцкий со мной лично простился… Те сотни и сотни, что присутствовали, может быть и видели его ещё когда-нибудь, но мне не посчастливилось….

Теперь мы знаем, что таких концертов Высоцкий тогда давал до 4-5 в день, получая за каждый по 300 рублей. При фиксированной зарплате в театре на Таганке 150 рублей в месяц, да за каждое выступление по 300!!! Правда, 5 концертов в день – это очень много, но Высоцкий знал свои силы, был человеком двужильным, потому и не отказывался.

Хорошо, что я забыл ту прощальную песню и не навязываю её никому, у каждого она своя.