Пристав

Никак не мог сосчитать пальцы на левой руке  –   получалось то шесть, то семь. Сбивался на большом  –  то  казалось, что посчитал его самым первым, то  –  не  считал еще.  Чтобы справиться с раздражением  уставился  в окно.
Листья на деревьях были белые, с выпуклыми прожилками  –   словно дизайнерские. Я подумал,  что очень странно для осени  –   белые листья. И для весны странно. И для зимы, и вообще.
И открыл глаза.
Каждое  утро, к а ж д о е у т р о, я заново не понимаю  зачем надо просыпаться, зачем покидать утробу постели, что мне этот день, чтобы скармливать ему меня.

Я умею спать. Я очень хорошо умею спать: впадать в короткое забытье, плыть в легкой дреме, тонуть в бесчувствии и  безмыслии – да, вообще, как угодно.

Мне довелось родиться одним из тех  идиотов-савантов, чей дар никак не питает душу.  Дар тяжкий, потому что когда он сходит, я делаюсь на время абсолютный, тотальный  эмпат, и теряю себя – так роняют монету в решетку люка и она летит.
Но не настолько теряю,  чтобы после приступа не делать записи – так я отслеживаю еще пока не знаю что. 
Не знаю,  понятно ли объясняю, и поймет ли кто из прохожих, если сказать:  «у меня приступо-образная  эмпатия, и когда на меня находит, я перестаю быть собой и становлюсь на время тем, кем нечаянно проникаюсь».
Прохожий заключит, что я идиот, да, скорее всего.

В моем формуляре  написано еще: «скудная социальная осведомленность» и «неспособность к абсорбции культурных ценностей».  Не то что бы я не понимал что это такое.

Я не ропщу на тяготы дара, потому что всё равно  надо что-то делать, чем-то заполнять время ожидания ночи, когда мне снова можно  будет раздеться  догола,  войти в постель,  и уснуть. Опять не навсегда. Опять утро сблюёт меня голого на пол. Я оденусь и выйду наружу, где люди. Много людей в разных контейнерах. Неподвижных и мобильных. Они называются  «дома», «магазины», «трамваи», «машины», «кафе».  В кафе я иду поесть.

…рассматриваю негра в очереди. Дерзкий выворот рта – слизистая совсем близко, почти снаружи, лишь чуть заветрела кожей губ. Нет, я его не чувствую, да и сегодня, похоже, приступа не будет. Хорошо.

Картинка с изображением салата  так реалистична, что когда замечаю  ползущую по ней муху, сразу передумываю   заказывать и выхожу на улицу.

Мне нужна еда, потому что единственная не мучительная  связь с жизнью –  это наслаждение. Так я думаю, шагая к другому кафе, и вижу женщину –  из тех красивых, чей контур словно  отталкивает любые попытки разрушения себя.
В этой устойчивости контура  и состоит притягательность красоты – словно обещание нетленности, а с ней и бессмертия тем, кто причастился. 
Я очень умный, я знаю, что у женщин есть душа. К ней обращается опытный самец,   чтобы получить доступ к телу, и в этом огромное разочарование всякой женщине.
Всякая женщина тоже немного идиот-савант.  Только я опять забыл почему. Надо будет пролистать записи.

Кто-то мне дал эту тетрадь – кожаная мягкая обложка,  правый нижний угол кожаного слоя  немного отклеен от бумажного, я  мажу там слюной и прижимаю, всякий раз когда записываю. Или читаю.
На обложке выдавлены буквы в ряд «If you want to be a writer,  write».
Подозреваю, что одни люди рождаются, чтобы читать и писать, а другие чтобы жить сразу как получится.

После завтрака я иду в мастерскую, где мне разрешают лепить  и раскрашивать. У меня есть еще один  – полезный   –  дар: стоит взглянуть на какую-нибудь еду, как я могу в точности изготовить ее миниатюрную копию.  Тоже подвид эмпатии, подозреваю.

…масса для лепки прохладная, податливая, и пальцы в ней разгружаются от умений. И на каждой маленькой вещице, сделанной мной, я, как и велено,  пишу имя из шести букв. Или из семи. Я никак не запомню  – это потому что заглавную букву я рисую отдельно, особенно, а потом сбиваюсь   –  посчитал ее уже или нет…

Я очень люблю  –  оченьлюблю  –  сделанные мной вещицы, я хочу уносить их с собой каждый раз, к а ж д ы й  р а з, но это нельзя. Но они же мои. Но нельзя. Это несправедливо.  Но я умный, я знаю: жажда справедливости в отношении себя ужасна, как кошмар в ночи, ее надо отдирать от себя, заслонятся от нее. Как от кошмара – отказом от сна. А сон  – это самое лучшее на свете.

Поэтому, я оставляю мои вещицы в мастерской. А когда прихожу, их нет. И я заново делаю из массы  малюсенькие приплюснутые  шары, раскатываю кусочки  в колбаску, а другие  в блин, а потом делаю из этого заготовки для  игрушечной  еды  –  окороков, колбас,  баночек с джемом, сыров, шоколадок, багетов. Всё маленькое-премаленькое, в точности для кукольного дома.

А потом я беру краски и превращаю заготовки в вещицы.  Кусочки массы становятся тем, чем я велю: сырной тарелкой, коробкой шоколада, хамоном на хлебной палочке, красными яблоками рядом с острым  старым ножичком   –  лезвие за годы сточено до толщины волоска.

Раз мои вещицы исчезают из мастерской, значит,  кукольный дом их потребляет регулярно.
Но кто  внушает куклам вкус колбас и сыров, джемов и хлеба  –   я не знаю.

Иногда я думаю о том, кто в мастерской изделывает  какашки  для кукол –  ведь известно,  что  системы пищеварения у них нет. Однако, цикл  еды  завершается именно выделением аморфной   массы, какой бы контурной и цветной ни была еда.  И вот я думаю о том, не обидно ли неизвестному  лепить и раскрашивать такое. И каково это: велеть массе становиться не вещицей, а отходами. И возможно ли, что какашки кукол не лепят вовсе, оставляя эту ветку уравнения  не решенной.

 Жизнь представляется мне очень запутанной,  и я бы предпочел, чтобы все циклы были завершенными,  но с этим никто не считается, конечно, и потому мне очень трудно ориентироваться, очень, очень трудно. Справляюсь,  как могу.

В мастерской мне дают деньги, я трачу их на настоящую еду.  Это выглядит как хорошо решенное уравнение: я велю миниатюрным  кусочкам несъедобного принимать вид съестного, за что получаю доступ к настоящей еде. Решение красиво, и я всегда радуюсь деньгам, как правильному ответу, раз уж мне нельзя забирать свои вещицы себе.
***
Бывают хорошие дни и плохие дни. Хорошие  я провожу в мастерской, а плохие отданы моему бесполезному дару и выпадают из сознания, и, возможно, я бы не знал о них вовсе, если бы в кожаной тетради не появлялись дневниковые записи моим почерком.
Вчера был плохой день  –  перечитываю  записанное, и мне временами делается дурно.

#

«Очнулся  женщиной – очень красивой.
… стою на коленях, голая, обнимаю высокую ногу мужчины –  дрожу –  хочу боли –  много боли – укрыться в ней – перестать чувствовать себя взрослой, тянущей повозку в гору – я маленькая – провинилась – пустите меня в уют наказания – его конечность утешительна –  я так устала – дайте мне мою боль – чтобы ничего от меня не зависело – хотя бы на время…

мужчина медлит, я вылизываю пальцы на его ноге, я – как маленькая собачка, язык мой ловок и подобострастен…

наконец, вымаливаю себе порцию. Дозу. Сеанс.

… нет ничего общего между мной голой и мной одетой.  Одетая я ненавижу этого мужчину – у него из достоинств  –  лишь умение  расслаблять язык при ку …
Не различит на слух пессарий и ассарий – такой унылый мозг.
Я бы превратила  его в серую мерзкую гусеницу, ползущую по  асфальту  и наступила бы на нее, изнывая  тошнотой и ненавистью, и втерла бы подошвой поглубже, так чтобы мой позвоночник запел  от запретного кайфа… изничтожить –  превратить в ничто, изгладить рельеф имени, втереть гной в землю.

Проклясть хочется именно тех, кого  уже незачем  – они и без того варятся в проклятии, пополняя выпаривающийся бульон новыми испражнениями своих дел и слов.

У меня есть драгоценность тела, красивого настолько, что контур кажется нетленным, и потому влюбляет в себя – так любят всего лишь жизнь от страха смерти, но не меня, не меня.

Никто никогда никого не любит прямо, всякий любит опосредованно, и не тебя, а нечто около, и я люблю также, и  всякий  так и умирает нелюбимым и нелюбящим, обманутым и обманувшим, и разница лишь в…».
#

Ну вот. Не успел дописать, а теперь уже не догнать.  Эту женщину я видел вчера на улице, да, недалеко от кафе, где не стал завтракать. Заметив ее, почувствовал легкий озноб. А накрыло потом, накрывает всегда потом, словно у моего дара есть свой разум и своя логистика. Никогда еще не было так, чтобы меня накрыло не дома.  Как вчера.

Сегодня она встретилась мне снова, там же, и в ней что-то изменилось - так меняется звук от незаметной трещины на тонкой чашке. Словно дух красоты покинул свой контур - вот такое было чувство, когда я смотрел на эту женщину сегодня.

Гуляю и подглядываю за осенью, жду стриптиза деревьев.  Еще тепло, идущие навстречу две девушки одеты в гофрированные юбочки, напоминающие  шендит. Килт и шендит, килт и шендит. Я много знаю, я не знаю ничего.

Слышу как одна девушка тянет:
- Этот Ябло-о-онский какой-то …
-  Ебланский, -  говорит другая , и они хохочут. Над чем, интересно?

Я не умею общаться –  не понимаю, зачем обмениваться словами, мне это трудно и тяжко.  Люди очень плотные, тяжелые, их невозможно переставить местами так, чтобы решение было красиво, было возможно. С ними вообще ничего не поделать.
Каким образом всё вокруг совершается - не понимаю, кто-то же вращает эту многоцветную карусель.

«Люди  –  такие как я». Всё противится этой мысли, не умею находиться среди них. Я не пропитываюсь ими, словно весь покрыт неотдираемой пленкой. Пока мой дар не выберет кого-то, чтобы мигом обратить меня в тотального эмапата, сместить все мои молекулы, и лишь потом отпустить.

Из кинотеатра вытекает толпа  –  здесь, на улицах,  повсюду  резервации, где люди на время скапливают себя по своей воле: магазины, трамваи, кафе, библиотеки. Больницы. Отели. Церкви. Самолеты. Люди сами выбирают и платят за способ своего содержания во времени.
Эта их жизнь устроена очень странно и тревожно, мне в ней неудобно. Людям нравятся те, кто делает  что либо очень хорошо. Мне не нравится никто. Или я приставлен к таким, а где-то есть совсем, совсем другие?

Вот стена с афишами  о неизвестных мне событиях. Буквы делают вид, что всякий должен понимать о чем речь.
Так много афиш и имен.  Как в них разобраться? Как дети разбираются во всем?

 "не способен к абсорбции культурных ценностей"

И тут вижу на черном сатине бумаги  очень знакомые  крупные буквы   –   точно такими же, но очень маленькими, я пишу   на моих вещицах имя из шести букв. Или из семи. Я никак не запомню  – это потому что заглавную букву я рисую отдельно, особенно, а потом сбиваюсь   –  посчитал ее уже или нет.

И увеличенные фотографии моих вещиц тоже здесь. Вот состаренная досточка с сырами, вот такая же  с салями и хамоном.  Вот для наглядности размера вещица помещена  на кончик указательного пальца.
Чья это рука? Это не моя рука. Это рука того, чье имя из шести букв я вывожу на каждой моей вещице?
Что это за афиша? Репортаж из кукольного дома?
Я умею читать, я хорошо читаю, сейчас я всё прочту. Здесь написано,  что персональная выставка известного художника-миниатюриста. Те мои шесть букв – его имя, оказывается. Продажа работ.

Глупо было думать о кукольном доме и поставках моего продовольствия.  У меня нет дара творить кукол к моей еде, значит,  кто угодно может это делать, например тот, чье имя из семи букв я пишу шестью и одной заглавной.
Вижу,  что уравнение  с моими вещицами и афишей составлено не верно, во мне мечется странное ощущение, оно вот-вот обратится чудовищем, выпустит зубы и начнет выедать во мне полости. Я не хочу. Я хочу спокойно возвращаться в мои сны.

Это чувство справедливости в отношении себя – я его узнал. Оно протыкает острыми прутьями невидимой  мега-решетки всех людей – они нанизаны на это чувство, они его вечные пленники, я не хочу, не хочу.

Трясу головой и увожу себя от афиши. Это не моё дело. Не мое дело.

Люди сочиняют себе бога сообразно своему уровню развития, а потом вопрошают «где был бог, когда совершалось зло». Они ничего не понимают в уравнениях. Они конкурируют всегда, всегда, а час испытаний воспринимают как шанс предъявить что Бог на их   стороне.
Громкие стяжатели значимости эти люди, им некогда понимать, что мысль, не обработанная должным количеством сомнений,  уродлива.
И больше всего хотят чтобы кто-то отвечал за них.
У них есть популярный мотто: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Эта фраза раздувает им мозг газом пафоса, это очень удобное состояние, чтобы  не отвечать за что-то другое. За себя  вот за что.
Надрывно ворочают свою реальность, передвигают тяжелые земные модули, нагромождают ланшафты, мне не постичь смысла этого всего, никогда.

Я знаю, где-то есть мой дом, и я до него дойду. А если его нет, я растаю на пути к нему. Или так: я хотя бы растаю на пути к нему. Я растаю хотя бы на пути к нему.

Голость, голость деревьев надо игнорировать во что бы то ни стало, есть что-то очень странное в том, что они не голы постоянно. У меня начинается приступ, а я не дома.

#


«Снова очнулся женщиной.
У меня только что умер сын.  Он много лет кололся какой-то гадостью. Временами грамотно снижал дозу, укладываясь в больницу для наркозависимых. Снова доходил до большой дозы, вымогал деньги - у меня, у своей жены, у друзей. Чаще просто крал. Протянул до тридцати четырех. И всё закончилось. Закончился и мой страх, и унижение, и мучения и вечное ожидание перемены к лучшему. Он умер, и мне  спокойно. Свободно. Наконец  –  легко.
Но это - словно ниспосланное - бесчувствие кажется  мне стыдным. Зарываю его поглубже, прячу от всех и себя. Я же мать, потерявшая сына! И меня мигом заполняет  гордость за уровень трагизма.
Воображаемая боль  восседает теперь  там, где и  должна быть. С удовлетворением ощущаю  страдание и готова  принимать почести сочувствия.  И мне их мало, мало. Что понимают эти люди?! Разве у них умирали дети?! Разве они знают стыд провального материнства?!
Пусть придут терзания, я не умею  жить без них, они придают  мне значимости …»

#
Эту женщину я помню - трамвай был почти пуст, она сидела у окна. Проезжали мимо церкви - женщина меленько крестилась и шевелила губами.

 Мой дар может приставить меня к кому угодно.
 В происходящем со мной есть смысл, но говорить об этом я не готов.

Сегодня   иду  завтракать в кафе  и снова прохожу  мимо афишной стены. Кто все эти люди, и их песни, и концерты. Я их не знаю. Самая старая афиша висит здесь почти месяц. На темнозеленом фоне – белые буквы Corteo и клоун на велосипеде. Цирк дю Солей. Смотрю  на даты и адрес. В мастерскую  сегодня не пойду.

Что я вижу, когда смотрю вокруг? Поля заблуждений. На полях –  тучные людские стада. В стадах  – игры, игры и нервная надежда с помощью игр получить настоящее. Никто из мужчин  даже не понимает как это стыдно, какое лузерство  – не найти свою женщину среди тысяч других, не угадать ее безошибочно, а пристраиваться ко всем встреченным и замеченным, в тайной надежде не остановиться никогда. Никто из женщин даже не сознаёт, что ... нет, я не умею это сказать.

 Мне нечем плакать. Нечем кричать. Я больше не хочу становиться ни кем, ни на миг. Я был тысячью других. Был пьяницей, клерком, священником, продавщицей пончиков, уличным художником. Нет, эти метки ни о чем не говорят, не передают сути этих людей, и причин для моей приставленности  к ним.
Я не хочу узнавать больше этот мир, ни как, я хочу в свой, где-то должен быть пролом, и если он охраняем,  я умолю впустить меня, я не сойду с того заветного места.

Цирк в шатре. Перед шатром кассы и  торговля. Трогаю вещицы. Меня никто не гонит. Надеваю браслет с надписью «когда только станет можно –   сбегу отсюда с цирком».  Хочу дать за него денег. Но продавца нет и нет. А представление начинается. Может быть,  я найду продавца потом, после всего.
Кто-то  усаживает меня  поближе к круглой сцене, хотя мой билет  в дешевый сектор.

... не сразу, но понимаю, что   у этого  циркового шоу есть сюжет – умер старый клоун, его хоронят коллеги-артисты, всё время  сбиваясь с печального тона на празднование.  А он, умерший, наблюдает собственные похороны и, одновременно,  пытается понять,  как же ему взлететь от Земли.

Клоун примеряет разные способы - тонкую лесенку, пару крыльев, веру в левитацию. Он взбудоражен бестелесностью, но земное словно держит – требуется найти свой и только свой метод покинуть пределы.

Я наблюдаю за его стараниями, за весельем хоронящих, и понимаю что они все – такие же  как я, идиоты-саванты, особенно вот этот - умерший.  И если мой дар накроет меня здесь, я стану этим самым клоуном.  Это невероятное наложение создаст уравнение небывалое, и всё решится, наконец, всё решится.

Тем временем, на сцене, умерший клоун находит свой метод – одноколесный велосипед везет его под самый купол, двигаясь по тонкому невидимому тросу. У него получилось, пределов больше нет.
Представление окончено.
Завтра последний день гастролей. Мне надо подготовиться, мне надо подготовиться.

Перед сном – уже сидя в постели – открываю Библию на главе с притчей о талантах.

-  Смотри, что я понял, - говорю  перед сном то, что давно собираюсь сказать,  тому, кому говорю всё и  всегда, – я понял зачем ты сделал меня таким. Я знаю теперь что я такое. Я – передаточное звено, я –  метод отъёма зарытого таланта, вот что я такое. Ты раздаешь в своей притче таланты: одному – пять, другому – два,  а кому-то – один, и потом приходишь посмотреть что вышло. И хвалишь преумноживших твои вложения, и гневаешься на тех, кто не принес тебе прибыли, хоть и сберег твое. Так вот, когда ты  забираешь  талант у того, кто зарыл его в землю, то я – твой инструмент, ты мной забираешь.  Поэтому я и становился на миг всеми теми людьми.

И я услышал, как он рассмеялся.

И, засыпая, уловил приближение приступа – цирковой велосипед нёс меня по невидимому тросу вверх, к темноте, сияющей символами прекрасного уравнения.

И знал, что записать в тетрадь этот приступ будет уже некому.