Трискелион. Глава 12

Глава 12.

17.9.2011г.

Мы позавтракали,  уничтожив местные «хозяйские» припасы мини-отеля   и привезенные с собой продукты. Вышел сосед- итальянец, с сонным видом развернулся на кухне, как модель на подиуме, пробормотал «morning», и пошел восвояси (как будто понапрасну растрачивая на возню имеющееся у него утреннее время, словно ожидая освобождения туалета, несмотря на то, что у каждого в номере свой)..

Сны были обильные. Чтобы насвежо написать часть сна- мне пришлось даже самому для себя неожиданно проснуться среди ночи, чего раньше со мной  не бывало. Сегодня едем в Венецию, мы уже в пути.

По-итальянски перечень слов, которые не нужно учить «музей», «туалет», «директор»- вот только «октава»- «ottava», «vittoria»- «виктория» -наверное, плохой слух переводчиков  или исконно русское правило-« как слышится, так и пишется»- не позволит соблюсти аутентичность и идентичность заимствованного слова. На сдвоенную «Т» мы всегда ставим  другую букву «settembre» мы «сентябрь», чтобы выгодно отличаться от иностранцев в языковом плане.  «Австрияки» -это от Суворова -Кутузова –тоже заимствовано у итальянцев, так они называют австрийцев. У нас водолазка –у них «дольче вита»(4-х видов)! Дольче вита- и той 4 вида!

Говори в Италии по-русски, и не ошибешься -множество русских на каждом шагу, и «откуда они все они понаехали?» Огромное количество славян на улицах в виде туристов, иногда мне кажется, что сами итальянки блондинистые, чем- то схожи на славян –итальянцы же  все загорелые, копченые, смуглые -они -то явно отличаются, а женщины- другое дело, то ли природный цвет, то ли загар- толком и не разберешь, где натура, где природное, где приобретенное.

Загар, вообще, интересная штука- это как бы омертвение части покровов под воздействием солнца, причем загар не сохраняет долговременный эффект, все равно загар смоется,  смочалится, сойдет «на нет», у всех даже и предрасположенных к загару, и у «бледных поганок». Поэтому загар сродни какому -то яркому впечатлению,  увлеченности, порыву, который по сути губителен  для кожных покровов и со временем пройдет, но при котором ты останешься прежним, таким как и был до эффекта.

Мы решили пойти в Санта Мария Маджоре, потому что она была в наших путеводителях, и времени на нее в течение второго светового дня в Риме, к сожалению,  не хватило. Утром мы проснулись, позавтракали и отправились к CММ пешком, там я снимал на камеру, пел про себя и вслух «Санта Мария Маджоре, счастье мне дай вместо горя», мы фотографировались,  я спустился в нижний ярус с изображением  молящегося церковного иерарха, помолился внизу,  отсняв все на камеру, и подумал, что в любом храме, независимо от принадлежности, можно молиться своему Богу, не ориентируясь на направление и вероисповедание, прикладываясь к алтарям,  как и я когда-то стоял у Стены Плача,  и не задумывался, когда прикоснулся к ней  со своим желанием, зная что раз буду сдерживаться, и себя ограничивать, ничего из этого хорошего не выйдет- только упущу что-то важное и существенное.

 И как квалифицировать мое прикосновение, как прикосновение Веры, или просто прикосновение мальчика, который верит всему тому, что он может ощутить и потрогать руками? С наивной искренностью ребенка, которому мама дала «трешку» на покупку хлеба, и он, счастливый несется к булочной, постоянно,  каждый шаг похлопывая себя по карману, где «трешка», проверяя на месте ли она, и он такой счастливец обладатель такого несметного богатства, такого огромного состояния, что будь он в древности- дал бы себе прозвище «кошель», «мошна», «калита»-от такого огромного по детским меркам богатства, тогда когда хлеб- буханка стоила какие- то копейки. Так и вера, Вера- это что- то огромное и грандиозное, и в то же время доступное тебе Ты можешь, даже не понимая неразвитыми мозгами, пытаться постигать Величие Бога, а самому удерживаться на почтительном расстоянии, в миллионах световых лет.

Потом мы заторопились, скоро был поезд. Подойдя к вокзалу мы сразу  отыскали нужную платформу, Алина зашла в «Benetton». Про «United Colours Of Benetton»- кто- то сказал  из критиков-знатоков-искусствоведов про Микеланджело, про «смешанные цвета»- как он достигал нужного эффекта,  рассчитывая расстояние от пола  до  расписываемых сводов, добавляя в красители вместо черного фиолетовый  цвет. Мы  увидели стенд с извещением о туре Zuccero. Видя вывески к фильмам «Орел 9 легиона» и «расплата» или «выкуп» я понял, что киноиндустрия  здесь показывает в прокате фильмы позже времени их проката по России.

Поезд в Венецию. 10:15.

Есть люди, которые не могут ни  в чем разобраться самостоятельно, даже занять себе место в поезде, в упор не видят номер места, и не могут его найти, им нужен поводырь во всем, им нужно, чтобы кто-нибудь и о них за них подумал, помог, подсказал, решил и выдал им готовый ответ, садись сюда, экономь время, экономь мышление- приземляйся здесь, release your thinking process.

В поезде, когда я стал вести записи, услышал от корейцев  «paper», и подумал на свой счет. Рядом с нами ехали американцы и их опекавшая взрослая итальянка, принявшаяся рукодельничать после того, как они отфастфудили втроем, сообразив junk-food «на троих», они ехали, перекидываясь попутно словечками на английском-«ехали медведи на велосипеде», и я видел в этом искусственность их обоюдного интереса, и показуху для посторонних, «так не бывает». Станиславский: «не верю!».

От кондишена было холодн и Алина грелась, прислонившись ко мне боком. Во Флоренции было изображение распластанных в полете птиц на прозрачных пластиковых  щитах, обнимавших пути железной дороги. Потом проехали Болонью, а я так и не сосредоточился, чтобы понять своеобразие этих итальянских городов, ведь флорентинцы- из Флоренции, а соус Болоньезе- из Болоньи. И может быть даже порода собак- болонки тоже отсюда.  В нескольких местах от нас одессит рассказывал анекдоты и мочил коры, жалею что слышимость  не очень,  были бы ушные очки, чтобы накинуть и подслушать собеседников, понимая, что уже в годах и в опыте этот трижды «битый кот», может быть полезен не  своей сединой, а языком без костей, выдающим в нем паяца и балагура. Нет, я жестоко обманулся- он все читал с книжки, вот почему  без умолку болтал, прерываясь на смех (настоящие юмористы не смеются своим шуткам и держат серьезное выражение лица)–получил от меня заочно, авансом  хорошую оценку за чтение с выражением, с чувством и расстановкой.

После сна. Флоренция.

Вот был бы у тебя дар, редкая способность, умение зарабатывать деньги, природное чутье, которое ты не употребил, не использовал по назначению. Так, поигрался, не обращая вино в воду, не обыгрывал бы всех в шахматы, писал за всех –решал задачки по логике, но так никем и не стал. Пророчили большое будущее, гадали  на картах успех, все случайные встречные люди видели в тебе особенное, и говорили от чистого сердца –что в тебе что-то есть. Посылали на все школьные  городские олимпиады и соревнования, девушки в упор не хотели встречаться, потому что считали, что немного чудной и «того». Преподавательницы и учителя отмечали в лучшую сторону, начальство благоволило. Но так никем и не стал. Пыжился-тужился, шел против ветра, судился со всем миром. Долго думал, перед тем как опубликовать, стучался в каменные лбы редакторов «молодой гвардии», которые на все –отвечали «читайте Пушкина –Есенина, вырабатывайте свой стиль, юноша». Отрабатывал удары, занимался всем понемногу, ради опыта, чтобы никто не смел на..бать и об..е…горить, потому что сам все прекрасно знал. Но так никем и не стал. Отпускал в отпуске бороду, обрастал густой щетиной, как геолог и аутист, но так никем и не стал. Отпускал, самооотрекаясь, себя в вольное плавание, просил у Бога обозначить, что же есть его миссия и призвание, чтобы понимать хоть в какую сторону двигаться. Твоя миссия-трансмиссия.

Вокзал Венеция.

Когда мы «пришвартовались», все кто был frozen, выскочили на платформу, как в крапиву, бойко и жизнерадостно, стали скидывать с себя плечевые накидки, как пионеры, голышом прыгающие в окрестный пруд, шелестящие по песку белыми пятками. Началось шоу раздевона -обнажухи.

Выйдя на площадь,  обойдя вокзал с фланга,  мы наткнулись на кучу местной полиции, воробьями облепившей  основание и пристройки моста,  как будто это были какие -то учения или показушные  сборы из местных «потешных полков». Они стояли, загорелые небритые бородатые волосатые, короче все то, за что в России можно было законно придраться «по уставу»,  я еще не достал камеру, и мы застыли на мосту, озирая окрестности и обводя все попавшее в поле зрения  медленным взглядом,  при повороте головы,  как башенного орудия,  как будто нужно было  время, чтобы прорисовать пальцами и кистями рук, и беличьими кисточками, контуры и линии, к каждому увиденному дому, детали,  попавшей в зрительный кадр,  к зрительному нерву, и дать подписи каждому случайному персонажу,  дав ему исчерпывающую  сравнительную характеристику.

Там же, на мосту  все было залито светом, в этом отсутствии каких -либо помех солнцу, и оснований для образования тени, каких- либо движимых и недвижимых препятствий,  в налитые кровью и рецепторами, жадные ноздри, повеяло ветром с моря, какой -то его соленостью, насыщенностью витаминами и минералами, что я почувствовал это дыхание. Нет уже ни ветра, и еще нет перед глазами искомого моря. It’s very nice!

Надо писать рассказ про Венецию пальцами, как солоноватым стило  его лепить, всем тем, чем тебя наделила природа человека, живое сердце и мелкая моторика рук,  душа не чуждая полетам во вне и наяву, и гиперболическая фантазия, так развившаяся, как дисфункция или болезнь. Слова, которыми ты описываешь всю живую форму, как увлекательно анимированным пластилином слов, слово сочетаний и словообразований,  вознаграждающую труд архитекторов и живописцев, выходцев из своей среды, простого народа, полуголодных, поживших, от которых мы унаследовали красоту,  которую отгребли руки ладонями кордонов, объединенной Европы и государственных границ,  зашоренного простора, отмежеванного державными знаками с государственной символикой и платой за проезд.

Писать рассказ в отслоившейся плаценте,  вобравшей чужие воплощенные мысли и ожидание всех тех, кого Бог наградил талантом творца, лишив свойств и качеств дельца, запредельной скупостью разбавляя недостижимое качество ловкача, заставляя побираться случайным нерегулярным заработком или сомнительно выгодным для себя сотрудничеством с барыгами- агентами, скупающими и скупо покупающими тебя за бесценок. Они одновременно стимулируют твое желание творить, держат тебя на коротком поводке,  без которого, без этих  терзаний, терний голода и холода, этой утлой подстилки, ты никогда бы не стал творцом и великим, и был бы побрякушкой,  дешевой подделкой,  дешевкой, кожезаменителем, полиуретаном, звездой-superstar, которую вытащили из пыли 80-х, с дешевым лоском и наполнителем, отсутствие  внутреннего богатого  духовного мира, в маске убогого концептуального содержания, маскирующего отсутствие таланта сплошным гонором и напусканием на себя светских излишеств суррогата.

Переживая Венецию, двигаясь излучинами ее паутиной раскиданных по периметру мостиков, ее улиц, как ладоней, испещренных морщинками чужих надписей и бесшумных шагов, отпечатков невидимых следов. Как будто нарочитых, подставленных, раскрытых ладоней для гадания или щек для битья ладонями наотмашь и кулаками, с размаха всем корпусом.

Стоишь на этих прибрежных мостиках, как на откинутых трапах, как на разинутых от удивления пастях, в отвисших челюстях,  от того, как такое возможно  на воде,  на сваях,  «как они это тут» навозводили- настроили, и сразу водосток помоев, обрывающийся струей, как натянутой водной струной в канализационную трубу- прямо летит в открытое море между домами: «вот так и живем!». Также зашторенные окна,  также недоступная чужим взглядам и пешим походным прогулкам туристов, закрытая к доступу и просмотру  «страничка» местных жителей- их частная жизнь, куда никто не должен совать  свой длинный нос, поэтому двери хоть и открыты, но не из-за гостеприимства, от жары ставни задернуты, зашторено все.

Еда, случайно купленная в невесть откуда «нарисовавшемся» супермаркете. Лазанья, как и вся местная лазанья,  не похожая на ту лазанью, которую готовит Алина: она отдает килькой в томатном соусе, которая вот-вот кажется от трехдневного регулярного потребления лазаньи, в противовес  пасте, будет  «вязать» на языке, как айва, и «набивать оскомину».

Храм, в котором Тициан написал воскресшую Богородицу,  где я запечатлевал  каждый узор, все попадающее в поле моего зрения,  и «добиваю» нерассмотренные  вблизи росписи точечными взглядами в бинокль, который, как и камера начинает  «шалить», и мы идем мимо домов,  я снимаю дома,  дверные пролеты, ставни, крыши домов, мне кажется, что в каждом  уголке говорят по -русски –так меня обманывает слух, как будто я немец в немецкой слободе, и как иностранец, не узнаю родную речь в этом Вавилоне народов,  которых гнев Божий оскопил возможности понимать друг друга. Я начинаю просить сфотографировать по- русски, мне отвечают на другом языке, но выполняют непременно эту просьбу, улавливая мои жесты, артикуляцию и цель обращения.

Мы сидим напротив припаркованных лодок, с плещущейся им по бокам водой, и в нос и в корму, как в хвост, и в гриву. По гондолам плещет неугомонная морская соленая вода, здесь заменяющая улицы-проспекты, и авеню-зеленые массивы и городские парки, пустыри и развязки автострад. Галлоны вокруг плещущейся воды, упирающейся  своим неукротимым норовом в искусственные и укрепленные берега.

Это «пирушка» в закоулке пути, на пороге моря, где больше никого нет, и не слышно человеческий речи, в этом оазисе тишины и зашторенных окон, где ничто не нарушает  нашего двучества и моего монотонного чавканья. Пикник на обочине.

Мы идем к площади  Риальто -которой даже называется группа англоскасов, спевшая «5:19»,  и я думал-гадал над названием, что же означает это непереводимое слово, и от слова «реал»- «реальность»,  или что к чему? Мы подымаемся, огибая дворовую площадку, торговую, в боковых рядах, где бойкой торговлей привлекает каждая витрина, каждые распахнутые ставни торговых ларей, палаток,  прилавков, разложенных калашными рядами. Также идем, сторонясь прохожих, запрудивших улицы, по боковому подъему моста.  чтобы разглядеть, сфотографироваться, увидеть под мостом не реку,  не прудик –не озерцо, а разлившееся во все доступные ему границы лазурное море, которое принимает в себя и сопли, и слезы, и канализационные стоки, и сплюнутую слюну, одновременно обеззараживая солью все нечистоты и все изрыгнутое инородное.

Мы торопимся, чтобы успеть в Сан Марко, путаемся в улицах, спросить некого, кругом одни туристы.  Некоторые стоят, тупо стоят в проходах узких улиц, где толстому даже тесно пройти, как будто бы решили уединиться от целого мира. На центральных улицах люди плывут волной,  подобно морю, не карнавал, и не сезон, просто теплый сентябрь, и количество людей  на улицах неограниченно, как будто кто из мешка просыпал всю людскую муку.

Кто-то орет по -русски «уроды, вы мне испортили отдых!»,  кто- то щеголяет и  рисуется в новых покупках, кто -то догоняет кого- то, разваливаясь на прилавке, по- хозяйски, на котором на каждом  углу написано по- русски «руками не трогать, пожалуйста»  «не прикасайтесь» и заметьте, нигде, из правил хорошего тона и международной дипломатии, или просто рассчитывая на рекордный барыш от туристического шоп- турного бума, нет слова «запрещено». Это даже не правила хорошего тона. Русского одно слово «запрещено» побуждает к действию -действовать вопреки воле -делать назло, нарушать запреты и это у нас в крови, это просто отменное знание нашей этнической психологии.

Площадь Сан Марко,  открывающаяся как ларец. Как школьный пенал, с длинной плоскостью местных ресторанов, с пирующими в них буржуа, рядом-  запрятанные в кармашек  крыльца музыканты  оркестра,  в игре которых слышатся звуки, прежде мной слышанные в исполнении  национального оркестра  республики Беларусь, под руководством Левона Оганезова. Нет, это  не они . Да, я другого-то и  не знаю. За столами «пришельцы» растворяют все в своем желудочном соке- еду и питье, забывая свое житье и нытье, не отставляя на чай no sadness, no remorse- и для всех это  какой- то наряд, обряд, какое- то  дежурство, какая -то псевдоцерковная служба-  отдать долг и должное не Богу, а этому месту,  в котором служит мессу и церковный иерарх, и шеф -повар и темнокожий, маркетинговым  четко усвоенным ходом, взмахивающий рукой, и  впечатывающий «дрессированного» ручного лизуна –яркий цветастый силиконовый шарик в твердую поверхность, возрождающийся после удара из лужицы  кляксы в сферическую форму -форму шара, и «он это делает» на твоих  глазах, принимая геометрическую форму. Методичным и ритмичным  движением, как удар метронома,  продавец входит в свою торговую тантру- мантру, попадая в астрал, в расчете, что сегодня хоть что- нибудь купят.

Опыт этого города, его ритм, его непостижимая грация, часы, украденные у железнодорожного расписания, в которых хочется выкинуть все стрелки или вывести их навсегда из строя, чтобы задержать свое пребывание здесь, и не торопясь, с расстановкой остаться, чтобы ничто не напоминало о неизбежности и необходимости возвращения на Родину и необходимости покинуть это место, которым очарован, искушен и соблазнен одновременно…

Мы в очереди. Нас не пускают из-за оголенных плеч Алины и моего рюкзака. Она «жертвует» собой, и отказывается входить, принимая мой рюкзак, потому что уже была здесь. Я с легкостью бабочки порхаю от алтаря к алтарю,  несмотря на произнесенные в мой адрес запреты (перед этим девушка, дохлая или чахлая, вся рассыпчато- бумажная, как просвечивающаяся на свет салфетка, кричала мне вслед троекратный запрет на съемку- а потом «stupido», я переспросил «я -stupido?», она, не зная английский, бубнила «stupido», выходя, заметил троекратные запреты, на какое -либо фотографирование, фото- и видео-съемку, хотя сокрушался, что никто не предупредил, а я нарвался на «stupido», законопослушный. Кругом «велено не пущать» и пущать «особливо», но только за бабки, платные экскурсии, где можно было бы пустить, и так шаг вправо- шаг влево –платно. Там церковные службы, нагромождение людей, огромная текучка, сколько можно снимаю. У выхода я вижу икону  на греческий манер, молюсь  пока меня человеческая толпа держит в своей волне,  пока меня с яростью пробки  из- под бутылки шампанского не вытолкнет из храма, с огромным напором.

Потом на площади Алина фотографирует на моей руке венецианского льва, и мы пробираемся к набережной, где проходить между двумя столпами - плохая примета, поскольку в давние времена на этом месте казнили людей. Мы идем к набережной, у прибитых прибоем и привитых, поставленных на прикол гондол, всевозможного декоративного убранства.

Мы заходим в сувенирные лавки, с преобладанием и переизбытком русской речи, заходят почтенные отцы семейств и совсем юные безусые подростки, чересчур, не по годам, резвые, развитые  и самостоятельные, и по -деловому накрывающие собой прилавок «есть ли новые коняшки?» с внутренним посылом  потребителя, равным  по энергетике прыжку Матросова на амбразуру, (но не за те ценности, а за бессмысленные блестяшки, во время, бл..дь!). Потом соотечественнику, скупающему поддельное «glass», и готовому переплачивать по 9 евро, за то, что такое же изделие, но с сертификатом подлинности –маленькая бумажка –гарантирующая дополнительный отъем «лишнего» «бабла». Кругом вся эта свистопляска, в которой нет мужчины, Ахиллеса, который бессознательно все равно выбирает оружие, а не размалеванные цветастые  стекляшки и цацки, а какие- то тряпки, обвешивая себя, как дешевка, отученная думать, унижая себя до привычек бабья. Позорники, внуки победителей, как покоряемые туземцы, обвешанные «glass», как легковерные и простодушные автохтонные индейцы. Сами себя чмырим. Своим поведением.

Мы проходим еще вдоль по набережной, с указателями на Биеннале, потом  я попытался все же сфокусироваться на деталях, на элементах дворца Венецианского  правительства, построенного иначе, чем все европейские дворцы, он был без неприступного вала и преград, без массивной двери, решения преграждать  ей  и кольями и валунами путь непрошенным гостям, устанавливая  несколько степеней физической защиты от средневекового антитеррора. Нужно было возвращаться. Возвращались мы в аккурат теми же путями, что и пришли, улицы и тропы теперь от фотографической памяти, доставшейся от отца и деда -летчиков, были узнаваемы, лишь на время мы останавливались у каждой лавки сувениров, попавшей нам по пути, задерживая взгляд, покидая город. Мимо нас, боковым зрением мы видим на ходу, дрожащие при нашей ходьбе- венецианские маски, стеклянные изделия по демпинговой цене  и значки, как наша союзпечатная мишура и ширпотреб.

Мы опять зашли в знакомый супермаркет, и я, как консерватор, традиционалист-экспериментатор, опять купил лазанью по –свойски, ностальгически отдающей килькой, как будто это были какие -то контрольные пищевые выстрелы внутрь меня. (старичку в супермаркете сказал, подав трость на «грация» «prego» вместо «per favor», спутав смысловые значения слова «пожалуйста»).

 Время истекало в каких- то часах, водных или песочных, отмеряющих наш бег, как в передаче «Fort Bayard». Выйдя на площадку моста, был шум и гам, полицейские были увлечены не действом, развязывающимся на привокзальной площади, а личным общением. Беззубая манифестация задохнулась в риторике отдельных ораторов. Манифестанты выходили порисоваться друг перед другом. Молодежь даже не разворачивала свои стяги-они просто стояли, «стояние на реке Угре», c зачехленными символами компартии и зачеркнутыми каннабисами в кружке –последнее вообще не вызывало никаких сомнений в политической платформе этой «гвардии младой». Или каких -то хотя бы слабо социально- ориентированных установках..

Мы пришли заблаговременно перед отправлением, стояло светлое время, хоть  солнце уже куда- то подевалось. Фон, нависший над всеми домами в округе, меня снова увлек и хотел остаться в моей памяти и в свидетельствах о нашем пребывании здесь, и я опять дернулся к камере, запечатлевая это полубезумное и  безудержное приключение, где мы не исполнили ни один из настоятельно и обстоятельно рекомендованных к употреблению, готовых фаст-фудных заветов «на скорую руку», не воспользовались гондолой, как будто себя заранее вычеркивая из общего списка и сонма тех, кто почувствовал этот город, и приблизился к нему до степени доверия и интимности.

Мы долго стояли на вокзале, в суетном ожидании, прикидывая, когда же мы отправимся, если поезд  на Удин отправился с соседней платформы, с 50 минутным опозданием, и я попутно писал:

«Наступил вечер. Забастовка на железной дороге. Мы торчали на вокзале—уникальный шанс расслабиться. Мусульманки, одна из которых была в ядовито -зеленом костюме «adidass», олицетворяя даже цветом весь исламский мир, пронзительно ругались между собой, очевидно грязно, когда побросав в сердцах, как доминошки,  свои ноши, набитые битком,  попадали их четные  чемоданы на колесиках на асфальт. Ребенок прыгал и вертелся среди унылых пассажиров  в огромной венецианской маске на маленьком хлипком теле не по размеру с приставленной ненастоящей диспропорциональной  «головой», как чертик из табакерки. 

Сменяющие друг друга ролики, где обращенные католики выбирали не папу, а канонизировали и поднимали на руки футболиста- ролик рекламировал дешевую сотовую связь. Руки рисовали здания шоколадного цвета, пальцами. Новый фильм Романа Полански. Такая сомнительная радость- все повторяющегося flash- movie должна была заставить забыть обо всем, о нервозности ожидания, убаюкивающая глубинная пустота,  так часто повторяющих друг друга кадров- зомбируя всех, заставляя забыть о тревогах –спешке, и «есть о чем беспокоиться», от этой, некстати и такой неуместной забастовки, перечеркнувшей все шансы увидеть большее, в этом чудесном городе, силясь успеть в заранее, по минутам,  распланированное время, не оставляя ничего в резерве и запасе. Часы показали 19:30, мусульманки тронулись в путь. Броуновское движение на поезде, все пахнет не отпускающим ладаном и воском от посещенных мной католических святынь, и этот запах уже не отступает,  а присутствует вместе со мной и неразговорчивым китайцем –японцем, который…».

Когда прибежала Алина, с воплем «наш поезд отправляется с другой платформы» -я судорожно побежал следом, с альбомчиком наперевес и шариковой ручкой, распихивая вещи на ходу  в пластиковый пакет с едой.  Два иностроса стояли на платформе, взглядами провожали простывший след на рельсах, обозначая на праязыке взглядов и жестов сожаление от нашего скоропостижно ушедшего поезда.

Алина бросилась в слезы, причитая на местный бардак, из-за которого в объявленных платформах значилось одно, а  в вывеске на платформе  не было решительно ничего. В общем списке рейсов,  мигающем на цифровом табло тоже ничего не было, и  вовсе никакой инфы, кроме как у администратора до отправления поезда не было. Прибыв к администратору, нам предложили  отправление на другой рейс, прибывавший к 9:13, когда сборка  вещей и отправление в аэропорт были бы под вопросом, во временном пассатиже- коллапсе, и нам посоветовали отправиться в Рим через аэропорт. За 25 минут мы доехали да аэропорта Марко Поло, вглядываясь в каждую остановку, и боясь его проехать мимо, по незнанию пропустить свою остановку. Мы ехали вместе с забившимися в него туристами и местными, которые тоже упускали свои шансы, и тоже за что-то боролись. Автобус, казалось, едет слишком медленно, как всегда, когда торопишься,  когда он останавливается на пустой остановке, чтобы просто открыть и закрыть двери, и ты видишь в этом угрозу для себя, и твоему успеванию на рейс,  дату которого ты даже не знаешь, и поэтому торопишься еще больше, и это закрытие -открытие дверей тобой воспринимается в негатив, как лишние движения, без которых можно было бы и обойтись.

Экономя на такси, мысленно ты торопишь автобус, который идет четко по расписанию. Готов подбадривать водителя, если не стегать его хлыстом, потому что в его руках -дорога, в ногах -скорость транспортного средства. Покупали билет на самолет -superjet. Я пытался снять деньги с банкомата- мы сняли вдвоем и под расчет –русские, принявшиеся было помогать, толком и сами не знали, как им управлять. Так и мы лезем помогать- сами не зная,  чудаки. Сами не имея должного представления, как снимать наличные  деньги в европейских банкоматах, когда автомат тебе предлагает кучу сервисов и функций, которые тебе кажутся избыточными и лишними, и они уже отвлекают твое внимание, как будто перед тобой не банкомат- счетная машинка, а умник Дмитрий Дибров, даже не предлагающий подсказок-пока ты интуитивно пытаешься понять по надписям на неведомом тебе итальянском языке, что же тебе нужно от неодушевленной машины. В итоге мы прошли все предшествующие стадии, и отправились в путь.

Я обдумывал- просчитывал в уме убытки от незапланированных  расходов на рейс, и решил нервами не портить себе впечатление от поездки. Ну не буду же я, как Достоевский убиваться из -за каждой копейки, прижимистый, как Скрудж МакДак. Хотя на следующий день у меня кончалась виза, и exodus- исход из страны был проблематичен. Оказавшись в стрессовой ситуации,  я был спокоен, как удав, был собран и не отчаивался, успокаивая себя мыслью, что «бабло побеждает зло».

20:55

Поневоле людей начинаешь разделять, как европейцы мусор:  желтый- бумага-ненадежные, зеленый- стеклянный -в чьем обществе  приятно есть и пить,  белый -вести дела, прочие -пищевой мусор, с которыми общаешься, «поскольку постольку», «когда придется», и тех людей, с которыми ты вместе, когда свободен, от всего, как шелуха, по остаточному принципу-когда придется.

Самолет. 21:35

Тело отдыхает, наступили блаженные минуты торжества, расслабления и потопленной где- то в невесомости и безмятежности физической нагрузки, фолликулы тяжести набухли, и где- то лопнули. Они перестали больше  тревожить. Не напастись ими.