Он расставался со мною 19

                19

     «До конца своих дней» - это, конечно, литература.

     - Все, чему я хочу тебя научить – это терпеливость, - сказал Али, – все ты делаешь хорошо, имеешь грандиозный успех, выглядишь отлично, я горжусь тобой, но стоит только чему-нибудь быть не  «по-твоему», как ты тут же взрываешься и начинаешь гонять всех, как макаровых телят.
      Так нельзя.
      Мужчина должен делать основополагающие вещи, а женщина помогать ему.

     - Так и есть.
     - Нет, ты хочешь, чтоб все было «по-твоему».
     - По-моему и есть «мужчина должен делать основополагающие вещи, а женщина помогать ему».
     - Значит, ты должна мне верить – мы не сможем ходить на «джус-пати» четыре дня, и домой к тебе я раньше понедельника не смогу, поэтому ты должна потерпеть.

     И что-то так по утрам задолбал меня этим «потерпеть», что я  в субботу не выдержала и взорвалась:
     - Ты что, думаешь, будто я сплю и вижу, как ты занимаешься со мною любовью?! Шесть лет без любви прожила, и еще шестьдесят проживу! Я просто хочу тебя  видеть, слышать, осязать каждую минуту, понимаешь?!
     - Понимаю. Я тоже хочу. Но нет возможности. Что теперь, застрелиться, что ли?! Осталось-то до понедельника одно завтрашнее воскресение.

     - А я теперь и не знаю, хочу ли я тебя в понедельник.
     - Ну, здрассьте (это я ему про Левицкого и штопор рассказала), - хорошо, просто пойдем на «джус-пати», и ты мне все расскажешь…

    А меж тем, взял у меня деньги на дорогу до Вены и обратно, 20-23-го октября, на Международный Литературный Венский фестиваль, и обещал привести билеты в понедельник утром.

     Я ж тут с этой любовью совсем выпустила из повествования «основополагающую вещь»: когда мы тогда ссорились два дня – я, терзаемая мнительностью, для поддержания самооценки и вообще оценки,я ж такая стеснительная, подала заявку на конкурс этого фестиваля в номинации «Проза».
      С рассказом «Далекое-близкое».
      Мне пришел ответ от Марины Калашниковой (она вроде нашего Левицкого в Австрии), что моя заявка принята.  Никаких тебе «сорок седьмая после принятых тридцати девяти», как у Ирины Силецкой в Казантипе.
Никаких тебе двое суток поездом, а всего лишь четыре часа автобусом.  Никаких тебе «еще два замечательных писателя в номере», а одноместный номер в 4-х звездочном отеле «Artis Hotel Wien»,  в нескольких минутах ходьбы от центра города и многих исторических достопримечательностей,  дворца Бельведер, в частности.
     - И зачем мы записались на два круглых стола, - сетовала я Али, - я бы, вместо болтовни о несуществующих издательствах, лучше бы весь Бельведер облазила.
     - Ты можешь на издательском столе и не сидеть четыре часа, достаточно засветиться, а потом пойдешь во дворец,– ответствовал он.

    
      Что говорит о том, что он в курсе всех моих дел. Мы с ним тут даже «Далекое-близкое» с секундомером читали. Вышло, со всеми излишними моими ужимками и прыжками,  восемь минут сорок секунд. А надо восемь. Регламент.
     - Если ты не будешь руки за спину закладывать, то уложишься, - сказал Али, улыбнувшись.
     - Ты бы еще сказал «если ты не будешь почесываться».
     - Почесываться можешь, у тебя это очень даже сексуально выходит.
     - Неужели я почесывалась?!
     - И ногу поглаживала.
     - Это все потому, что я сидела. Говорила же, надо стоять.
     - Это все потому, что ты читала. Мне.
    
     Проговорил, схватил в охапку и бросил на кровать.
     Куда все делось?!

     Но позвонил он мне прямо в трамвай:
     - Брать на восемь тридцать, или на десять тридцать? – спросил ответственно, а я еще спала, и мне так приятно было осознавать, что и во сне он обо мне заботится, что один звук его голоса…
     - Конечно, десять тридцать, там с двух только в номер можно войти, аккурат, поспею.

      В понедельник на Гавелаке* шумно.
      Королевство содрогается в очереди за уделами.

      Удел Али-бабы – быть последним.
      Вот поэтому мы сидели в понедельник утром, в Гавелке**.
      Вот поэтому говорили друг другу любезности.
      В обед – говорили, а вечером, я уже забалилась, и стояла у склада, болтала с Юркой и Маришкой, как увидела Али, стремительно свернувшего с Гавелака на Мелантрихову улочку.
     - Али! – закричала я. Он не остановился.
     - Али! – закричала я снова, и еще раз. Он как-то нелепо взмахнул рукой  и продолжал удаляться. Я бросилась его догонять, но он ускорил шаг. Или мне так показалось.  Я остановилась, развернулась и пошла прочь.
      Он позвонил мне, когда я была уже на Гавелаке:
       - Почему ты так себя ведешь?
       - Я пошла домой.
       - Как это домой?!
       - А как это, что ты не остановился мне?!
       - Я шел за сигаретами. Только за сигаретами. Я махнул тебе рукой, чтобы ты шла за мной.
       - Нет, ты махнул мне рукой, чтобы я шла лесом!

       - Что это за сцена?! – сказал он, возникая рядом, его глаза сверкали как два кинжала, -  Ты что, способна вот так взять и уйти?!
     - Способна, - упрямо сказала я.
     - После того, как мы с тобой целый день договаривались встретиться вечером в «У Жетецкой»?!
     - После того, как я тебя орала три раза, а ты не остановился мне!
     - Тогда разворачивайся, и иди домой. Иди домой! – прорычал он.

     Я развернулась и пошла, мне казалось, я шла целую вечность.
     Али меня настиг в два прыжка и хлопнул по плечу так, что развернул на сто восемьдесят:
     - А сказать на прощание хотя бы «чао» ты не забыла? – его трясло.
     - Ты представляешь, что бы было, если б я тебе сказала еще и «чао»?!
     - Так принято у приличных людей. При расставании – прощаться. Ты не будешь убегать от меня, как цыганка. Я не буду бегать за тобой, как дебил. В нашей культуре этого не принято. Если  европейские мужчины или даже русские мужики позволяют с собой так обращаться, то найди себе европейского мужчину, или мужика. Я этого не потерплю. Еще раз – и ты действительно пойдешь домой. Одна. Навсегда.

     Он был так взвинчен, что меня парализовало.
     Он сам довел меня до « У Жетецкой», сам заказал нам по порции мяса – мне говядину, себе курицу, сам подкладывал мне на тарелку кусочки курицы, сам брал мою говядину и сам целый ужин разглагольствовал. По нему выходило, что я сама себе яму рою.
     Что если я чего-то не поняла, то сначала должна понять, а потом реагировать. Это происходит вот уже  во второй раз.
     - Ты что, мои сцены подсчитываешь? – промямлила я.
     - Я не подсчитываю, я помню.
     - О-оо, - сказала я, - Да-аа, - сказала я. Еще я сказала «Да-аа» раз сорок.
    
     Мы пили белое вино.
     И я пила наравне с Али.
     И мне было плевать на сорок первый день моей трезвости.
     Из кафе мы вышли чужие – он пошел на трамвай, я взяла такси и уехала.

     Следующим вечером он меня ждал в «Архе».
     Сначала мы потрепались о работе, потом он внимательно на меня посмотрел и сказал:
     - Ну, выкладывай, что ты еще придумала на сегодняшний день?
     - Ты сам сказал, что я должна сначала понять то, что не понимаю.
     - И что, поняла?
     - Поняла. Ты не остановился мне только потому, что испугался, что нас увидит кто-то с Гавелака.
     - На Гавелаке и так все все знают.
     - Мне по барабану, кто что знает. Главное, что знаю я. Или принимай меня такую, какая я есть, или расстанемся друзьями, потому что дальше так продолжаться не может.
      - Вот, - сказал Али, и щеки его побледнели, - другой разговор. Не вокруг да около, а конкретно и прямо. Хвалю. Беру. Расстанемся друзьями.
     Встал, расплатился и ушел.

     Взаимоотношения наши накалились до предела.
     Я не могла на него взглянуть в течение дня, чтоб меня не бросало в жар, а наши станки были рядом, через Оленьку, у меня 91 таг, у него 87 улочка, и меня бросало в жар целый день. Слава богу, была рядом Оленька, и я придумала, что мы будем есть сметанову пиццу и пить английский чай за мой отъезд в Вену. На огонек слетелись Лукаш и Анечка.
Все выпили, исключая меня.
 
     Вечером Али меня ждал в «Архе».

     - Что будем делать? – спросил он. 
     - Поедем на Моджаны, - попросила я, и меня затрясло. Вот корова, корова, корова, тысячу раз корова.
     - Мы же теперь друзья, Ира.
     - Не мучай меня, Али.
     - Ты сама себя мучаешь. Это не я предложил расстаться.
     - Я не хочу расставаться.
     - А что ты хочешь?
     - Тебя.

     Хорошо, что его тоже затрясло. Вот была бы умора, если б он ушел.