Джонни, Мэри и немного Боба

Джонни разгоняет машину – вррум, слева от него дремлет с отрытыми глазами Боб, который всегда делает вид, что спит во время несогласованных с ним фальстартов только для того, чтобы подскочить и заорать Джонни в ухо: «Баскин Роббинс!» или что там, по его мнению, сказала очередная бомба. С другой же стороны, ему, Бобу, точно всё равно, что и с какого борта вгрызлось в землю, и сейчас Боб только чешет кровящий нос – это Джонни ему вмазал, когда он собирался бездумно отлить прямо из окна, на полном ходу, поправляет вязаную шапку, сползающую с головы, и больше ничего Боба не волнует, но ему можно, он болен. Мэри смотрит на них обоих с заднего сидения, сравнивая в который раз у себя в голове их шеи и затылки, раз в тысячу миль напоминая об их явном сходстве, затылков, а не Джонни и Боба. Мэри беременна, может быть, на много больше беременна, чем многие женщины теперь, Боб заявляет, что в ней не один ребёнок, а два или три. Нельзя сказать, что Мэри сильно радуют его слова о двух и особенно, о трёх.
Под ногой у неё пустая бутылка от кефира, она держит одну руку на животе, а другой придерживает обнимающего её колено шестилетнего Роланда.
Боб шумно сморкается сквозь пальцы в открытое окно, а затем вытирает их о потолок машины.
Роланд, которому шесть и который из единственной книжной страницы, покоящейся на дне рюкзака Мэри, в багажнике – разные люди, но кажутся одним. У Мэри есть только одна страница, потому что целые книги теперь возить незачем, некогда и тяжело, она взяла её, чтобы потом показать сыну, конечно, если он заговорит, они доедут, и при этом всё ещё будут ходить на двух ногах.
- Бомбят Ханой, – сообщает Джонни, и Боб начинает петь.
- Заткнись, ты разбудишь ребёнка.
- Боб, помолчи, Ронни спит.
Если говорит Мэри, Боб всегда затыкается мгновенно, будто его отрезало от салона ещё одной упавшей бомбой. И он может молчать долго.
- Нам нужны будут его таблетки, когда-нибудь потом, – напоминает Мэри Джонни, а Роланд всхлипывает во сне и крепче сжимает её колено обеими руками.
Боб болен, и они случайно подобрали его на обломках психиатрической клиники, странно, что он выжил и странно, что так получилось, потому что Джонни не собирался забирать его вовсе, он, может быть, даже не помнил про Боба, у него была семья, состоящая из Мэри и годовалого Роланда, и когда началась Невероятно Большая Бомбёжка, Джонни мог только и мечтать об огромном бомбоубежище из бетона и жаропрочного стекла, которое не могут разбить никакие бомбы. Боб же был его старшим братом в далёком две тысячи каком-то.
- Мы заберём его – твёрдо сказала Мэри тогда, не потому что она была особенно сердобольной, она раньше никогда не видела Боба и даже не слышала о нём до удивлённого возгласа Джонни и его кратких объяснений, что голый, грязный человек шерстяной шапке – его психически нездоровый родственник.
Возможно, причиной всему послужило то, что вся семья Мэри погибла ещё в начале Большой Бомбёжки, придавленная отколовшимся как айсберг куском торгового центра, целая семья, вместе с бабушкой и дедушкой Мэри, родителями и её пятилетней сестрой Мэгги, на тот момент всё ещё писающейся в постель. Мать Мэри родила Мэгги в сорок пять.
- Ты сукин сын, – сказала Мэри Джонни, и это было самым мягким из того, которые он слышал от неё тогда и потом. – Привет, Боб, – она помахала рукой, как будто они случайно встретились в парке, – иди сюда!
Боб недолго присматривался к ним, затем почесал яйца, вытер руку о бедро и подошёл, боком, осторожно. Он не всегда был болен, свихнулся в промежутке между Большой Бомбёжкой и Самой Большой Бомбёжкой, целыми днями катался по полу и выл, что бомбы говорят с ним, верно, было что-то в их звуке, влияющее на мозг Боба или же причиной всему было слишком большое количество травки, хотя от этого ещё никому не становилось плохо.
- Ронни, – пробормотал он, когда увидел Роланда на руках у Мэри, и после они с Джонни долго думали над тем, случайно Боб угадал букву имени или нет.
В любом случае «Ронни» короче, чем «Роланд», хоть это и другое имя.
Джонни не жалел о том, что собирался бросить Боба подыхать и даже не помнил о нём первый год, а затем капот серого мустанга пробила неразорвавшаяся бомба, Боб заорал: «Аллилуйя!», и из носа у него как всегда потекла кровь, заливая руки Джонни, которыми тот вцепился в его лицо. Мэри на заднем сидении смеялась и икала от страха, громко плакал Роланд-Ронни.
Они сменили мустанг на крайслер серо-голубого цвета.
В холодное время Боб спал вместе с ними, да и в тёплое тоже, прилипая то к Джонни, то к Мэри, как большая и вонючая рыба, впрочем, чуть позже обнаружилось, что от Боба есть польза.
- Знаешь Джон, – всегда начинал Боб, когда они находили не загаженную ещё заводь, чтобы вымыться.
Ронни, до этого сидевший у Боба на плечах, падал спиной вниз, в воду, хохоча. Плавал он как древесная лягушка, быстро, но всё ещё не желал ничего говорить.
Боб начинал своё «знаешь, Джон», и Джонни всегда испытывал эти надоедливые муки совести, но здесь Боб заканчивал:
- Ты хороший брат, но я помню, как ты воровал у меня травку в старшей школе.
И он обхватывал спину Джонни обеими руками, повисая на нём, они летели в воду вместе, под смех Роланда. Под водой Джонни открывал глаза и видел Боба в зеленоватом свете, смеющегося Боба, который мыл голову под водой. У него отрастали волосы, светлые и чуть вьющиеся, после того, как они обрили его налысо из-за вшей, обнаружившихся под шапкой.
- Будем надеяться, – говорила Мэри, состригая свалявшиеся бобовы патлы, – что это специальные вши-эстеты, предпочитающие только бывших наркоманов, бывавших на концертах «Горящего флага».
Кроме Джонни, Роланда, Боба и того или тех, кто не родился, существовали только две вещи, которые она безгранично любила: зелёный кардиган матери, надетый поверх одного из украденных в Питтсбурге платьев, и её волосы.
На озере, пока под водой Боб родственно облизывал шею Джонни, Мэри осторожно мыла живот, который щекотали мягкие, длинные водоросли, массировала выпирающий пупок и думала примерно так, обращаясь к тому или тем, кто внутри:
«Я надеюсь, что вы хорошие и целые там, что вы полюбите нас, и Ронни, и Боба».
Оранжевое небо шумело и темнело над озером, Роланд не желал выходить на берег, мыча, Боб потерял плавки, а у Джонни болела голова, когда за их спинами, далеко разорвались две жёлтые вспышки, уходя в землю, земля дрогнула, на озере поднялись волны, и на плоском горизонте расплескалось оранжевое с красным пламя.
Боб подхватил Мэри на руки, за волосы вытянул из воды собравшегося было нырнуть Роланда, а Джонни собрал одежду и обувь, они сели в крайслер голыми, поехали, как проорал Боб, на север, как можно дальше.
Теперь шёл, наверное, октябрь, они пересекали юг Калифорнии, следуя указаниям Боба и пытаясь добраться до тех мест, где «тихо». Бомбы говорили с Бобом, и он всегда чувствовал, где будет безопасно, но у него было плохо с географией.
- Копенгаген будет тихим очень долго. И Брюссель.
Джонни и Мэри, и Боб, и Роланд переезжают с места на место, встречая изредка людей, которым нужна их помощь или машина, но никогда не останавливаясь.
Мэри устраивает Ронни уроки истории.
«Первая бомба упала пятого октября».
Боб слушает тоже и ждёт заброшенных супермаркетов, как рождества, там он может катать Мэри в продуктовой тележке и кататься сам, врезаясь в ряды гнилых фруктов. Все они ждут, когда бомбы прекратят падать, но Невероятно Большая Бомбёжка длится примерно столько, сколько живёт Роланд, и никто не может сказать, что становится легче, никто уже не знает, кто и кого бомбит, может быть, бомбы падают сами. Иногда им удаётся поймать радиопередачу из бомбоубежища под Мюнхеном, где сидят какие-то правительственные шишки из ещё не упавших, и сначала Джонни даже прислушивается, но потом перестаёт, им нет до этого дела. Они едут туда, куда скажет Боб – самый умный и кровоточащий барометр, они едут и ждут, ждут и сейчас, а пока капот крайслера засыпает земля, опасно трещит стекло.
Что-то разорвалось очень близко от них.
- Дерьмо собачье, – говорит Боб, хватая руку Джонни поверх руля, – она сказала – «дерьмо собачье».
- Она права, – соглашается Джонни. – Боб, пожалуйста, ты можешь не плакать?
Боб шмыгает носом.
- Вы разбудите Роланда, – жалуется Мэри.
Внутри неё дети ворочаются, плотно, как рыба в садке.
Роланд спит.