Зеркало ч. 1

..возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе...
Библия. Бытие. Глава 22

   …и Авраам свой нож с коротким жалом
     достал (почти оттуда, где уснул
     тот нож, которым хлеб резал он в доме...)
     "Ну что ж, пора", - сказал он и взглянул:
     на чем сейчас лежат его ладони?
     В одной - кинжал, в другой - родная плоть.
     "Сейчас соединю..." - и тут же замер.
Исаак и Авраам, И. Бродский

1
Моя кочевая жизнь, таскавшая меня из одной съемной комнаты в другую, давно выработала у меня привычку свыкаться с живущими рядом людьми, с их не всегда уживчивым нравом, причудами и странностями. Такое сосуществование настолько въелось в меня, как въедается морская соль в кожу рыбаков, изо дня в день выходящих в море за очередным уловом, что весь мир казался мне огромной казармой, где каждый должен был следовать неписанным правилам, навязываемым бытом, в котором не находилось места понятию личного пространства, и поневоле переносил эти законы на все остальные сферы жизни.
Да, на многое мне приходилось смотреть сквозь пальцы, терпеть и проходить мимо, делая вид, что ничего не случилось. Нельзя сказать, что это было приятно, но это порой помогало избежать еще больших неприятностей, потому что любой чих в казарме касался не только чихавшего, но всех, кто волей случая оказался с ним под одной крышей, и мне не хотелось, чтобы этот чих превращался в крик или ругань и казарма превращалась в мелкий бытовой ад, ничем не лучше того ада, которым церковь пугала грешников.
Таким образом, я годами учился терпеть: терпеть людей, терпеть неразборчивый шум улицы, терпеть вид города, пугавший меня своими размерами и топорными формами, терпеть нудную работу, самого себя, наконец, жаждавшего совсем иного, даже совершенно противоположного.
Внутренний человек, обитавший во мне, как дикий зверь в вольере, казался еще более униженным, чем внешний – смирившийся, тихий, бесцветный и отказавшийся от свободы. Но в чем-то он ему жилось лучше: он желал, он жаждал, он бушевал во мне, и, даже навечно лишенный воли, не оставлял надежды на освобождение.
Что я мог сказать ему? Я только шептал, будто в бреду: »Потерпи, брат, потерпи». От этих слов мне становилось еще хуже, потому что внутренний человек глубоко презирал этот шепот и начинал колотить в двери своей темницы, передавая свое презрение человеку внешнему, который начинал корчиться в муках и погружаться во мрак самоуничижения.
Тот, что сидел во мне, всегда смотрел на это все сверху, гордо, насмешливо, замечая в этом свой реванш, и мстил мне, не переставая. За то, что я разучился хотеть, действовать, брыкаться, как он, ненавидя свою приглаженную, серую, уставшую оболочку всей душой. И чем больше оболочка смирялась и скукоживалась, тем больше его переполняли страсти и лютая, безграничная ненависть, что заставляло меня отгораживаться от него все больше и больше, как от опасного буйнопомешанного.
И я ничего не мог поделать с ним, ни в чем дать спуску, потому что страх перед этим надувающимся энергией зверем рос во мне с не меньшей скоростью, чем его клокочущая дикая сила. Я давно уяснил себе, что страх – единственное безотказное оружие, с помощью которого я могу загнать его в угол и даже заставить уснуть и не беспокоить меня своими вылазками, причинявшими мне столько душевных мук.
 Мир вокруг меня был полон блеска, благополучия и комфорта. Как же обидно в этом мире чувствовать себя раздавленным и съедаемым сомнениями, как страшно грызть себя, как собака грызет припрятанную на голодный день кость. И смиряться опять, и терпеть, и давить каждое свое не приходящееся к месту чувство, будто сминая между пальцами перезревшую вишню, истекающую гнилым соком.
Так я постепенно душевно чах и ссыхался в этой ужасной борьбе с самим собой, казавшейся мне полной смысла и приносящей одно лишь благо. Но временами черная волна сомнения накрывала меня с головой, вгоняя в такую тоску, что невозможно описать словами. Я чувствовал ее всем телом, всей душой. И живущий во мне, усмехаясь, говорил, что я всего-навсего трус и ничтожество и только нахожу глупые оправдания для своего малодушия и безволия. Самое ужасное, что в эти моменты я ему верил и оттого и впадал в такое глубокое отчаяние.
Моя работа, казавшаяся мне бессмысленной и тупой, не приносила мне никакой радости. Для меня это был лишь способ заработка, выживания и ничего больше. Первое время я считал часы, даже минуты, остававшиеся до конца рабочего дня. Потом как-то пообвыкся,  но всегда случалось что-то такое, что заставляло меня с новой силой ненавидеть свою работу и только и думать о том, как бы поскорее с нее убраться.
Каждый день приносил с собой унизительное подтверждение того, что я, как и многие здесь, мелкая, ничего не значащая деталь. Пыль. Почти ничто. И вот эта боль ежедневного превращения в ноль из единицы, была невыносимой, самой мучительной в моей жизни.
Захлопывая за собой двери конторы, я думал, что это вовсе не дверь, а крышка гроба. Я даже иногда останавливался за дверьми и прислушивался к наружным звукам, казавшимся мне шорохом осыпающейся земли. Страшно, страшно, страшно. Для полноты впечатлений не хватало разве что траурной музыки.      
Почти на весь день я погружался в подземелье коридоров, кабинетов, загробных шепотков и глупых разговоров ни о чем. Выходя на улицу и шагая домой, я накачивался воздухом жизни и свободы, постепенно сбрасывая бледную кожу мертвеца и обретая черты живого человека. Но это было так недолго, так мимолетно и непрочно.
Иногда мы с коллегами собирались в каком-нибудь захарканном баре и сидели, уткнув носы в пивные кружки. Вокруг курился сигаретный дым, орала музыка и мы пытались о чем-то говорить. Как и на работе, наши разговоры не имели никакого смысла и были скучнее дохлых мух. Я ходил на такие встречи только если чувство одиночества доставало меня особенно сильно. Слишком часто отказываться от таких посиделок было нельзя, иначе на тебя начинали смотреть искоса, будто ты что-то украл. Но мне все это было ненавистно не менее чем работа. Я считал, что у меня просто нагло воровали мое время. Время, когда можно считать себя человеком. Какой-то час, полчаса. Ведь мне приходилось обратно возвращаться в свои неродные стены, где чувство единицы снова распадалось в прах, и я претерпевал новые мучительные метаморфозы, неизменно доводившие меня до состояния нуля. 
Как много мне приходилось терпеть! Многие мои квартирные хозяева напоминали мелких монстров, причинявших зло абсолютно неосознанно. Эта их бессознательность не давала земному аду уподобляться девяти дантовым кругам, где зло творилось осознанно и целенаправленно. Но на этом отличия заканчивались. Это все мелочи, но мелочи ранящие, портящие жизнь изо дня в день.
Мелкая, мерзкая грязь жизни липла ко мне постоянно, как бы я ни старался ее не замечать. В этом было что-то от пытки или самобичевания. И я ничто не мог противопоставить этому, кроме зубовного скрежета и неизбывной печали, вызванной нескончаемым унижением.
В одной из квартир, вставая утром на работу и идя на кухню готовить себе завтрак, я неизменно сталкивался со вставной челюстью хозяйки, плавающей в стакане, стоящем на холодильнике. Нет, я человек непривередливый и не настолько чувствительный, что это портило мне аппетит, да и челюсть вела себя вполне пристойно – не кусалась, не щелкала зубами, а тихо парила в стакане с помутневшей за ночь водой. Но меня возмущал сам этот факт, что хозяйка даже подумать не могла, что постороннему человеку неинтересно и неприятно созерцать доказательства тщетности ее борьбы со старостью.
Другая моя квартирная хозяйка была помешана на котах. Я даже затрудняюсь сказать сколько у нее их было. Однажды утром, уходя на работу, я заметил, что в дверь в ее спальню была немного приоткрыта. В щель было видно как она спала на диване, облепленная котами с головы до ног. Они сидели на ней, будто это было мартовское дерево или большой кусок кошачьего корма.
Казалось бы в этом нет ничего ужасного. Это выглядело даже забавным. С этим нельзя не согласиться. Страшно было другое. Обожая кошек, она терпеть не могла людей, ненавидя их так, как только может ненавидеть нисходящий в прах старости и немощи человек, осознающий напрасность и глупость своей безвозвратно утекающей жизни.
Ее муж со странным именем, которое я никак не мог запомнить – то ли Пафнутий, то ли Вилорий – жил в отдельной комнате, выходя из нее на кухню, как разведчик, пробиравшийся на вражескую территорию. Хозяйка, увидев мужа, встречала его противным ворчанием, каждый раз находя новый повод к чему придраться. Он, отбившись от нее парой еле слышных фраз, снова сбегал к себе. И это люди прожившие друг с другом более сорока лет.
Как бы подчеркивая свою инаковость и независимость, хозяин сторонился кошек и держал в своей комнате собаку. Я думал, глядя на это, что держи его жена вместо кошек крокодила, он бы притащил с улицы какую-нибудь старуху Шапокляк. Хотя, впрочем, предпочел бы другие варианты, поскольку двух старух Шапокляк он просто не выдержал бы.
Они никогда не впутывали меня в свои бесконечные свары. Но видеть, слышать все это изо дня в день, дышать этим воздухом ненависти, озлобления и одиночества было очень тяжело.
Впрочем, бывало и хуже. Хозяин другой квартиры, где я промучился несколько месяцев, не имея возможности съехать на другое жилье, работал похлеще будильника. Утром, идя в сортир, он настолько громко выпускал газы, что ни о каком сне после этого не могло быть и речи. Делал он это непринужденно, ничуть не смущаясь, как-будто так и нужно. Возможно, он хотел подчеркнуть этим тот факт, что он тут главный, он хозяин в доме и волен делать то, что ему хочется, не оглядываясь на посторонних.
Еще у него была милая привычка при отправлении естественных потребностей никогда не закрывать за собой дверь туалета. Временами мне казалось, что вся его жизнь сосредоточена в этом укромном месте квартиры, что она вертится исключительно вокруг унитаза, как Земля вокруг Солнца. Он очень любил поесть и делал это тоже весьма громко, причавкивая и довольно отрыгивая.
Наблюдая за ним, я думал, что поедание блюд на кухне для него не представляет особого интереса, и все эти ложки, тарелки, вилки, кастрюли, сковородки предназначены не для того, чтобы насытить желудок, а для того, чтобы потом можно было, не закрывая дверей, посидеть на унитазе или выдать очередной утренний гудок, напоминавший гуд завода, зовущего рабочих к станкам.
Страшно боясь краж, он никогда не давал мне ключа, обещая, что когда я буду возвращаться с работы, то всегда застану его дома. Достаточно только нажать кнопку звонка. Как бы не так! Мне иногда часами приходилось торчать на лавочке у подъезда или слоняться по соседним дворам, подавляя чувство голода, пока он не соизволял появиться с ключом от своей чертовой квартиры.