Зеркало ч. 2

2
Временами мне казалось, что если все это будет длиться бесконечно долго, то я просто сойду с ума. Сумасшествие было бы для меня хоть каким-то выходом. До чего же нужно дойти, чтобы считать безумие родом спасения!
С одной стороны, это действительно так. Разум – глупца, мудреца ли – тяжкая ноша, и не все ее могут нести достойно. Мне же казалось, что я на пределе сил и еще чуть-чуть, и я замычу, как корова и стану жевать траву лишь бы не видеть, не слышать, не знать жизни, которой я жил много лет.
Не знаю сошел бы ли я с ума, если бы не переезд на новую квартиру. Трудно сказать. Во всяком случае, мне это казалось более чем реальным. Мне нужен был покой и настоящее уединение без сыплющих вокруг себя песок старости хозяек, их кошек, мужей, их ничтожного существования в затхлых каменных коробках, к которым я питал теперь преогромнейшее отвращение.
Мне нужен был я. Внешний и внутренний. Униженный и свободный. Всякий. Мне постоянно не давали быть мною, и я привык к этому, как к должному настолько, что я часто спрашивал себя: кто я? что я? существую я или мне все только кажется?
Глядя на деревья, я невольно завидовал им. Их покорности, предопределенности их судьбы и отсутствию разума с его не всегда приятными побочными эффектами. Неизменный цикл их жизни, зависящий от времен года, шелест их недолговечной листвы, древесные реки ветвей, воплощавшие волю и силу природы, в такие минуты казались мне идеалом существования. Они давали тень, они успокаивали своим тихим шумом, они кормили плодами, они помогали строить, творить, согреваться в холода. Что мог противопоставить этому я?
Как актер, глубоко вошедший в роль, я не мог выйти из своего смертельного круга. И эта душевная немощь бесила моего внутреннего человека, доводя его до исступления. Иногда и он стал терять силу и надежду. В эти страшные часы, я заглядывал внутрь себя и обнаруживал, что там все мертво и обездвижено. Тогда я успокаивался, смирялся, я отдыхал. Работа казалась мне всего лишь необременительным времяпровождением и вечера были воплощением вселенской тишины, пробиравшейся ко мне сквозь скучный и тусклый мир.
Странно, но когда эти редкие моменты проходили, я вспоминал о них с омерзением. Будто я предал самого себя или похоронил заживо. Внутренний человек пробуждался и глядел на меня из своей глубины с укором. Я невольно соглашался с ним и стыдился его взгляда, от которого ничего невозможно было утаить, и тихо радовался, что его недремлющее око вновь открыто.
В этом я видел признак того, что я еще жив и дышал с ним в одном ритме, впрочем, никогда не позволяя ему выходить наружу. Эту священную границу между им и мной я охранял надежнее всех армий. И как только он пытался ее перейти, щемящий страх входил в мои кровь и кости, пресекая любое лишнее движение. И он всегда удалялся, понимая свое положение вечного узника. Я благодарил его за это, и мне было приятно думать, что иногда мы все-таки находим взаимопонимание.
Наконец, мне подвернулся случай найти более-менее подходящее жилье, где не было снующих и ежеминутно раздающих указание хозяек и хозяев. О, как они любили окутывать тебя правилами! Как только ты пересекаешь порог квартиры, каждый твой шаг становится тебе заранее известным, как сыгранная по сто раз шахматная партия с набором одних и тех же ходов. Они следят за тем сколько воды ты расходуешь, сколько газа тратишь на подогрев пищи, сколько электричества наматывает счетчик.
Теперь этому наступил конец. Стоит ли говорить, что я был очень рад. На время я забыл обо всем. О внутреннем человеке, о скотской работе, о своих квартирных мытарствах. Для меня наступила эпоха великого штиля. Ни одной волны у берега и у далекого горизонта. Тишь да гладь, в которой отражаются облака, птицы и прочие приятности.
В тихом районе, почти на краю города я нашел небольшой флигель. Вернее половину дома. В первой – большой – половине обитало некое семейство. Я познакомился с ними, однако вскоре тут же забыл об их существовании, сосредоточившись на наслаждении покоем и волей.
Это были отец, мать и сын. Некоторое время я толком даже не мог запомнить их лиц – настолько мне было не до них. А вот их размеры трудно было не запомнить. Мужчины были огромны, но это было не телосложение богатырей, а, скорее, каких-то больших и корявых деревьев, поврежденных бурей или еще чем-то. Большущие головы, при полном отсутствии шей, сразу переходили в рыхлое, как бы опухшее туловище с обвисшим жирным животом. Вся эта композиция заканчивалась кривыми и тонкими ногами, которым явно не повезло, поскольку надстройка явно не соответствовала их возможностям. Женщина же, наоборот, была худа и вечно измождена войной с бытом своих великанов.
Я как мог отгораживался от них, даже прятался, стараясь сталкиваться с ними как можно реже, а на предложение посидеть, поговорить о жизни отвечал лживой улыбкой, говоря, что, мол, очень устал или слишком занят и не имею лишнего времени. И ни за какие коврижки я не согласился бы пустить их в свою жизнь хотя бы на минуту.
На моем лице было написано: »При входе вытирайте ноги, а еще лучше вообще не входите». Не знаю, обижало ли их такое отношение. Наверное, да. Но мне было наплевать. Я просто жил, не желая делиться своей жизнью ни с кем. Но все хорошее, к сожалению, слишком мимолетно.