Татьяна Васильевна. Судьба судьи

Паровоз сделал окончательный пых-пых-ыыых у перрона Московского вокзала Ленинграда, и толпа пришла в движение: встречающие, носильщики, шаромыжники, милиционеры, чем-то неуловимо, не привычно похожие друг на друга,  разделились на группы по вагонам и интересам…
С верхней полки раздолбанного плацкартного вагона, сквозь треснувшее немыто-мутное стекло, всё это выглядело прообразом судьбы, сдвинутой Таней с места в неизвестную даль…

Её родители были в средине волны Столыпинских переселенцев, как представлялось Петру Аркадьевичу, на «свободные» земли, на окраину громадной страны.
Молодые безземельные украинцы, Катя и Василий, быстро нахлебались этого «счастья». Малорослые, не улыбчивые  киргизы не собирались делиться с переселенцами –  ни землёй, ни водой для полива, ни, тем более, едой. И во время любого ослабления  центральной власти – во время русско-японской войны, во времена увлечений Петербургско-московской элитой – то золотом серебряного века, то идеями Распутина - накатывались бунты, насилие, резня и голод.
Так что к моменту рождения Тани в 1920 году, ее родители имели опыт:
- и бегства в Китай от кочевников,
- и поездок  в Сибирь за мукой, с оставлением малолетних детей одних,
- и тяжелейшей борьбы за выживание – среди набегов дикарей, безводной жары летом и ледяных песчаных ветров – зимой.

В школу Таня не ходила, а бегала, в единственной на пятерых детей паре парусиновых самодельных тапочек. По морозу, по слякоти, с непрерывными цыпками и укусами соседских собачонок, охочих до соблазнительных голых мелькающих лодыжек…
Она была любимицей учительницы, запоминала с одного взгляда прочитанное, с одного раза – услышанное, и могла всё это воспроизводить наизусть часами (рассказывая потом об этом недоверчивым внукам, сравнивала: как магнитофон).
Обзывавшихся «задавалой» мальчишек она презрительно не замечала, а когда у нее неожиданно обозначились талия и те места,  которые в те годы и в тех местах не знали, как и назвать …прилично - обзывания прекратились –  после появления гурьбы провожающих до дома обожателей.

Среди них выделялись – статью, задумчивыми  глазами, не русским акцентом – два приятеля-чеха: Ярослав и Одолечек. Они ходили не разлучно, как «связанные одной цепью-целью», и ведя с Татьяной разговоры о волейболе (все они проводили у сетки много часов), о будущем коммунизме (редко), и о любви (украдкой, вскользь), они таили в глубине улыбок что-то еще, что стало понятно лишь через десятки лет…
Они были сыновьями оставшихся (застрявших) в России членов чешского корпуса, которых расстреливали противники всех цветов Гражданской войны – и красные, и белые, и зеленые, да вот недорасстреляли…
А цели своей, на половину, на бОльшую, но преждевременную половину, добился только один из двоих.

В средине августа 1968 года, путешествуя автостопом в Ялту, я встретил в кемпинге в Украине большую группу автотуристов-чехов.  Выступив переводчиком, помог  заказать обед и сказал им, весёлым и почти свободным, что знаю женщину, которая училась в школе вместе с Отцом Пражской Весны, Генеральным Секретарем Чехословацкой коммунистической партии Александром Дубчеком.
Поднялся невообразимый ор, тыкание пальцами, объятия, вопросы (а как ты относишься к Дубчеку?!)…
Оглядываясь на вежливо-внимательных сопровождающих, я мог только сказать, что Татьяна Васильевна хотела бы спросить Александра Дубчека: куда делся его друг - Одолечек?
Через несколько дней я встретил нескольких человек из этой группы на набережной Ялты – с темными лицами, потухшими глазами, поникшими плечами.
За сутки до этого в Прагу  вошли Советские танки.
И когда про Александра Дубчека стало известно, что он теперь работает лесничим, вопрос об Одолечеке отпал сам собой.

В 1972 году, в Праге я спросил дорогу на улице у женщины, обратившись к ней по-русски; она шарахнулась от меня так, что ударилась о стену здания…
Мои гостеприимные хозяева в Праге, двоюродный брат тогдашнего Президента Чехословакии Людвика Свободы и его жена, рассказывали, что всё обучение до войны в школах и в ВУЗах у них проходило в проанглийском духе… И они – очень любили Россию.
Теперь обучение проходит в просоветском духе, и их дети – очень любят Запад…

Родители хотели, что бы  Таня  после 8го класса пошла работать: денег в семье не было, из четырех девчонок – старшая, Мария, уже работала, Таня была второй; следующий, единственный парень, Петя, был еще мал и между футболом и чужими яблоками умел только есть и спать. Его рыжие вихры только набирали силу для будущих неприятностей – ему самому, конвоирам в военном плену и начальству на заводе.
К ним домой пришла учительница.
- Не забирайте Таню, дайте ей окончить школу, она далеко пойдет, - сказала она.
Эти сильные слова, сказанные с сердцем и от души, зажгли гордость в душах родителей, породили смятение в расходах семьи, дали Тане напутствие в жизнь.

Едва разместившись в общежитии Ленинградского электротехнического института, куда Таня хотела поступить, они с подругой подверглись налету старшекурсников на предмет завтрашней вылазки на речку:
- Девчонки, купаться, чего дома сидеть? Да поступите вы, не волнуйтесь, все поступают!
И на утро, разместившись на траве, Таня схватила валявшийся конспект третьего курса по математике, а затем – по электротехнике, а затем…поняла, что влипла …по самые уши!
Никогда ей этого не выучить, у них, во Фрунзе (теперь – Бишкек) этому не учили, это вообще не ее…
В понедельник она шла по красивейшей в мире Университетской набережной, и ноги сами занесли ее в длиннейший в России коридор здания Двенадцати коллегий, теперь коридор Университета, и с подоконника перед ней спрыгнула Лилька, умница, красавица и певунья, с которой Таня подружилась мгновенно (а хоронила Таня ее через четыре года на Пулковских высотах, добровольно пошедшую вместе с ней в медсестры, и погибшую в одном из первых боев).
- Ты чего, дивчина, пригорюнилась?
- Да вот, приехала, не знаю, куда поступать.
- Так давай к нам, на юридический! Тут не математики, ни электричества!
- Правда, что ли? А чему учат?
- А вот посмотри конспекты – литература, латынь, всё просто…

Через два года ввели плату за обучение, отменили стипендии.
Таня рыдала, лёжа на своей кровати в общежитии, в дверь заглянула подруга Зинка из соседней комнаты.
- Тань, ты чего, обидел-то кто?
- Уезжать… домой… придется…
Перед мокрыми глазами смешивались:
  - босоногие пробежки в школу,
  - воспоминания о пятерках – в школе и здесь,
  - «…далеко пойдет…» - слова учительницы.
- Подожди, дело, значит, в деньгах? – спросила Зина. - У меня дядя на заводе работает, начальник цеха, вроде говорил, что им нужна  ночная кладовщица.
И вот ночью Таня выдает инструмент и детали, а днем…так хочется спать, и профессор …поверх очков…и жалуется на нее в деканат…
Декан:
- Татьяна, ты так хорошо училась, и что теперь – спишь на лекциях, прогуливаешь, пахнет двойками, или хуже – не допуском к сессии.
- Иван Сергеевич…мне платить не чем за обучение, и вообще денег нет, и я пошла на ночную работу, на военный завод.
- Ты пойми и меня, Таня, военный завод – это хорошо, но у нас свой порядок: или учеба, или….

- Дорогой и любимый Товарищ Сталин! Пожалуйста, помогите! Нас в семье пятеро детей, отец парализован, денег нет, и мне нечем платить за учебу.
Прошу освободить меня от платы за обучение.
                Таня Никитенко.

В кабинете Начальника Особого отдела Ленинградского Университета.
- Ты что Никитенко, с ума сошла, на тебя бумага из Москвы пришла!
- Это правда, что ты писала письмо самому товарищу Сталину? Как ты смела беспокоить нашего Отца своими мелкими проблемами?
- Товарищ начальник, Товарищ Сталин лучше знает, как мне ответить. А Вам я скажу, что я училась на народные деньги почти три года, и хочу стать специалистом, работать для народа. И буду ждать ответа товарища Сталина.
- ……….выйди, Никитенко!


Прошло два месяца.
- Никитенко, срочно к декану!
- Ну, Таня, далеко ты пойдешь! Лично Товарищ Сталин разрешил тебе продолжить обучение БЕСПЛАТНО!

Через 17 лет, в перерыве заседания Верховного Суда РСФСР, где рассматривались и утверждались (или отклонялись) приговоры нижестоящих, городских и областных судов, к Татьяне Васильевне подошла женщина…со сверточком в руках…
- Таня, узнаешь меня?...
- Зинка… ты… Боже мой!... разве можно тебя забыть, ведь ты фактически спасла меня тогда, когда мне нужна была работа!...
Поцелуи, объятия, слёзы, воспоминания об ушедших навсегда друзьях…
- Таня, вот возьми, помнишь – это твой фотоальбом. Ты так внезапно ушла на фронт, я нашла в твоей тумбочке, увидела все эти фотографии, довоенные…
- Я увезла его с собой в эвакуацию, в Сибирь, везла через Байкал, хранила все эти годы.
- Я узнала, что ты сегодня будешь здесь – из вестника Верховного Суда, и приехала из Ростова, хотела тебя повидать, и привезла альбом…
Татьяна Васильевна развернула сверток, и опять слёзы: скольких людей, с этих фотографий тридцатых годов – они уже никогда не увидят…

Кальсоны солдат - больных дизентерией стирать приходилось вручную. Почти без мыла, в холодной воде. Стирали студентки Университета, попросившиеся добровольцами в армию. Никто их не допустил к пушкам, и винтовки дали тоже не скоро, только когда погибло так много мужчин, что уже и женщинам хватило винтовок – стареньких, почти без патронов…
Таня сообразила, что без сгоревших на Бадаевских складах запасов продовольствия (расплавленный сахар бежал  там по улице несколько дней) в осажденном Ленинграде скоро наступит голод, а армию будут кормить в первую очередь.
И лучше всего – будут кормить на передовой.
И потому (это она так с юмором оправдывалась потом, перед детьми и внуками, принижая подвиг и свой, и своих однополчан – в большинстве, как и она – добровольцев) – попросилась в санитарный батальон, а оттуда – в разведку.
Но сначала – сотни кальсон в день, скользких от поноса.

Ей, ответственной за запасы крови, выдали велосипед для поездки с передовой в центр Ленинграда. А подруга попросила передать письмо её мужу, офицеру крейсера «Киров», стоявшего на якоре на Дворцовой набережной, у Зимнего Дворца-Эрмитажа.
Подъехав к сходням, Таня через часового вызвала мужа подруги, и он, растроганный весточкой от жены, радостный, что она жива и здорова, вручил Тане сэкономленные от флотского большого пайка два весомых куска черного хлеба: один – для жены, а один, поменьше, – в благодарность Тане.
Получив два литра крови для переливания, Таня, по пути на передовую зарулила на Невский проспект, и зашла в самую дорогую парикмахерскую (работала же!), которая была не доступна ей в далекие студенческие будни.
Она решила устроить себе – пусть на ворчащий живот – фронтовой праздник, и сделала за подаренный кусок хлеба самую шикарную шестимесячную завивку… и как же хлопотали вокруг нее  обессиленные голодные мастера!
А какое изумление, с восхищенным солдатским матом пополам, встретило ее в медсанбате!


- Сан-инструктор, отойди в сторонку, тебе мой инструктаж не нужен, да и уши зря завянут…
А куда – в сторонку, полянка маленькая. Кругом болото. Ну, отошла Таня на пять шагов, отвернулась…
- Вы, волки…………………………………,- раздался многоэтажный рык командира разведгруппы, пробуждающий в лицах разведчиков ненависть к врагам и презрение к опасности, с остающейся одной только мыслью – вернуться ЖИВЫМИ!...
- …………….и жопы не поднимайте, когда ползете, - уже более спокойно закончил командир, - отстрелят половину – перед санинструктором будет неловко.
А оказалось всё наоборот.
В этой боевой разведке случилось то, чего Таня боялась больше всего, и уж конечно – больше самой СМЕРТИ.
Они уже возвращались, разведав укрепления немцев, взяв пленного офицера-языка.
Мина летела прямо на Таню, и выла самым ужасным воем, пугая и предупреждая – вот Я лечу.
Твоя смерть.
Но не убила, а вогнала взрывом глубоко в ягодицу и в бедро несколько жгучих ос, каждая из которых, перед тем, как успокоиться, вертелась, вворачиваясь глубже и основательнее…И потом десятки лет, они, осколки эти, иногда поворачивались, не давая себя вытащить, поскольку плотно окружили собой крупный нерв, пока не сделали Татьяну Васильевну инвалидом.
А сейчас, кусая губы, плача и крича от невыносимой боли и от стыда, она умоляла своих разведчиков не трогать ее, бросить умирать на болоте, только не снимать с нее ватные брюки…
Но  ее никто не слушал, раздели конечно, и подсматривая, и отворачиваясь – кто как, -перевязали и притащили в тыл, в медсанбат.

…за участие в важной разведывательной операции в тылу врага, наградить ефрейтора Никитенко Т.В. боевой медалью Славы третьей степени…

…за геройский подвиг на поле боя, выразившийся в эвакуации под огнем противника 38 раненых солдат и офицеров (это девчонка весом 47 килограммов!), наградить сержанта Никитенко Т.В. Орденом Красной Звезды…

…за участие….

Когда очень редко (на официальных церемониях) Татьяна Васильевна одевает платье с наколотыми наградами, то чувствует себя немного неловко, выходя из машины, или переходя улицу под уважительно-недоверчивыми взглядами прохожих.
Мало встречается женщин с таким (как она шутит) …иконостасом на груди.
И только одна такая женщина – имеет при жизни собственный стенд про себя, в крупнейшем Артиллерийском музее Санкт-Петербурга.

Концерт солдатской самодеятельности заканчивался, Таня уже сошла со сцены, и стоя отбивала себе ладоши, поддерживая последних выступавших друзей. К ней подошла пожилая женщина в форме подполковника.
- Девочка, а где ты училась петь? – спросила она.
- Товарищ подполковник, - вытянулась Таня по привычке, - да ни где, у нас дома все пели – и тёти, и мама, и сёстры.
- А что ты делала до войны?
- Я – будущий юрист, закончила три курса…
- Деточка, поверь мне, я преподаватель консерватории, через мои руки прошло много талантливых людей, многие из них поют в крупнейших театрах Москвы и Ленинграда. Так вот, ты – ты загубила свой талант, тебе надо было петь, учиться петь.

…пробираясь по краю оврага в свою часть (наступление шло быстро, и выздоравливая после ранения, Таня отстала от своих, и теперь торопилась, заблудившись, а вечер уже очень хотел стать ночью, хоть и светлой по-эстонски, но – ночью), она увидела впереди несколько темных фигур на фоне неба…
Здесь, вблизи передовой, шатались и отставшие, как она – солдаты, и дезертиры, и местные озлобленные войной жители, а могли быть – и немцы.
Рука потянулась к пистолету, машинально прошлась по поясу с гранатой.
И бежать невозможно…раны хоть и затянулись, но остались на своих, чувствительных местах…
Сердце сжалось, когда она заметила, что силуэты сблизились, склонили головы друг к другу, и стали приближаться уже объединённые каким-то намерением.
Она рассмотрела советскую солдатскую форму, и не успела ни расслабиться, ни насторожиться от молчаливых, вдруг резко распрямившихся фигур.
Солдаты одновременно перешли на строевой шаг, отпечатывая в пыли свои подошвы, на нахмуренных лицах задрожали губы,…и из четырех глоток радостно раздалось:
- Здравия желаем, товарищ Старшина!...


- Это они так прикалывались, бабушка?...
- Да Танечка, видно решили надо мной пошутить…Они-то все рядовые были, мальчишки, только что призванные, им в диковинку: девчонка, и вдруг – самый страшный для них, судя по погонам, человек: старшина!

В марте 1944 года пришел приказ Сталина: среди других студентов-старшекурсников, демобилизовать и юристов.
Таня вернулась к учебе.
И одновременно: ложась спать, ставила в изголовье кровати портреты самых красивых мужчин, которые удавалось раздобыть, и сложив руки на постепенно растущем животе, молилась (как умела, по-комсомольски), что бы у нее родился умный, и обязательно - красивый СЫН.
Но когда это произошло, возник ряд новых проблем.
Во-первых, сын родился такой умный, что по его взгляду ей казалось: он заговорит через день-два. И она не готова была это вынести, считая … происками нечистой силы.
Во-вторых, помимо хлопот с ванночкой, с горячей водой, для которой требовались дрова (первое слово, произнесенное сыном, как раз и было – ДРОВА), с частым кормлением огромным количеством её грудного молока, была проблема с посещением последних лекций, консультаций, и наконец – экзаменов.
Няня появилась позже, когда ребенок сидел, а пока она убегала на лекции, провожаемая всё понимающим, укоризненным взглядом сына, за которого она много раз проговаривала возможные взрослые слова:
- Что же ты мама, меня такого маленького, одного….
Разве тут было до усвоения материала лекций…

А через два месяца после получения диплома, её, коммунистку с 1943 года, вызвали в Райком партии.
- Мы выдвигаем вас на выборы в народные судьи Петроградского района.
- ……………200.000 населения, сотни дел, уголовники – пронеслись перед ней эти соображения, отразились на ее лице…
- Справитесь, да и юристов у нас не хватает.

Первый день в СУДЕ.
Она будет решать судьбы людей.
Слава Богу, смертная казнь отменена (до ее восстановления оставалось несколько лет, психологически менее ответственных), максимальный срок наказания – десять лет.
Десять лет. Это почти половина ее короткой жизни, это ВСЯ ее сознательная жизнь!
И кто-то проведет эти десять лет в тюрьме, направленный туда, от лица Российской Федерации, её разумением, её волей, её подписью.
Как справиться с этой ответственностью?
Но ведь через её руки прошли уже сотни жизней и смертей, когда приходилось принимать мгновенные решения: этого тащить с поля боя, а этому помочь уже, наверное, нельзя…
Наверное,  нельзя…
Каждое такое бесповоротное решение оставило осколки не в ягодицах, а в гораздо более мучительных местах – в душе и в сердце, маленькие и большие инфаркты которого преследовали Татьяну Васильевну всю жизнь…
А теперь в мирной жизни необходимо тщательно разбираться – кто и почему принял решение за другого: оставил его без имущества, без здоровья, без жизни…
И наказать, того, кто заслужил наказание – по всей строгости Советского Закона.
Именем Российской Федерации!...


Первый день в суде.
В зале – обшарпанные, колченогие стулья, немытые все годы войны окна, скрипучая дверь, стучит-звенит трамвай под окнами второго этажа.
В кабинете, за огромным потертым столом, заваленном горой картонных папок с завязками (с историями, биографиями, показаниями, справками…) - старенький, согбенный судья, так неуловимо похожий – одновременно – и на ее университетских профессоров, и на портреты дореволюционных юристов в учебниках.
Этим классическим юристам - Плевако, Кони…им бы не понравилось разбирать скандалы на коммунальной кухне, которыми так смешил предвоенный Ленинград Михаил Зощенко.
- Татьяна Васильевна, в ПРИСУТСТВИИ (он произнес и употребил это слово по-старинному  – совсем не так, как его говорили Танины подружки…), в ПРИСУТСТВИИ…даме следует находиться …обязательно в чулках!
Таня одернула юбку смущенно и быстро.
- Протокол за секретарем следует проверять ОБЯЗАТЕЛЬНО (так же монотонно, как бы подчеркивая одинаковую важность обоих обстоятельств судопроизводства), а то они там такого понапишут, за 350 рублей жалованья…
- Свидетелей и потерпевших следует вызывать только ПОВЕСТКОЙ, под расписку…
……………………………………………………….
……………………………………………………….
Ничему этому в университете не учили, или учили, но Татьяна или проспала эти лекции после ночных смен, или была в это время на войне, или кормила грудью ребенка.
Но ее «магнитофонный» интеллект (до первого японского магнитофона, на который с сестрами записывали песни, оставалось еще двадцать лет), впитывал и запечатлевал всё с первого раза, и навсегда.
Так начался ещё один учебный год, и пособиями в этом обучении – являлись людские судьбы.

Когда демобилизовался Сергей Петрович, муж, после девяти лет в общей сложности службы во флоте, стало и легче, и сложнее…
Татьяна вспомнила все редкие случаи кухонных уроков своей мамы, но борщи и домашние пельмени, азиатский плов и тушеные перцы – всё улетало в один миг, и требовало частого пополнения.
Хорошо, что Сергей Петрович обедал на работе…
Но вот возник замысел ещё одного ребёнка. И в это время мужа стали оформлять на работу в Швейцарию.
Это был шанс – опасный, но заманчивый.
Побывавшие за границей до войны – по слухам, почти все пропали в Гулаге. Теперь из-за границы редкие командированные возвращались с деньгами, и что важнее, с потрясающими воображение рассказами и …с такими шмотками…

Так что младший СЫН родился в Берне, о чём в местной газете, по Швейцарскому обыкновению, было опубликовано объявление.
Когда уже взрослого, Александра  пару раз  останавливали милиционеры для проверки документов, и спрашивали: какой это области - город Берн, обозначенный в паспорте, - он отвечал, ко всеобщему удовлетворению – Псковской области…
Работа мужа была ненормированной: ему приходилось заниматься и чисткой бассейна, и приемом высокопоставленных гостей из Советского Союза, и поездками Посла по маленькой, игрушечной стране.
Старший сын быстро рос, требовал в свои 5,6,7 лет присмотра и развлечений.
Татьяна Васильевна приносила домой книги из посольской и эмигрантских библиотек, и он читал эти толстые, книги, с ятями и твердыми знаками почти в каждом слове – быстро, как проглатывая. У него тоже оказалась магнитофонная память.

Он освоился с ближайшими русскими эмигрантами-торговцами, ходил за мелкими покупками и в немецкие лавочки ( Geben ze mir bitte, ein kilo banan, und ein kilo kartoffeln), познакомился и с соседями за решеткой – девчонками из британской миссии. Объяснялись они улыбками и жестами.
Когда Королева Великобритании решила именно в Швейцарии отметить трехлетие Принца Чарльза, на прием к соседям пригласили и Бориса, и ему довелось подержать Высочайшего именинника-Принца на коленях.

Отец брал его во многие свои поездки, и как-то они оба, перебивая друг друга, рассказывали Татьяне Васильевне о приключении на горном серпантине.
Их посольский кадиллак обогнала, подрезав,  длинная черная машина, и помчалась вперед.
Сергею это не понравилось, его спортивный азарт заставил нажать педаль газа. Он хорошо знал эту дорогу, Берн – Цюрих, и потому спокойно стал догонять далеко ушедшего вперед «оскорбителя».
А когда обгон далеко не сразу, но всё же удался, на скорости свыше ста километров в час, они с сыном обернулись, желая торжествующе задрать носы, и увидели за рулем черного «Хорьха»…старушку, с  развевающимися седыми волосами, лет под девяносто с виду, доброжелательно указавшую рукой в перчатке – уступаю дорогу.

Магнолии Женевы,
полузаброшенный Дворец-Музей Лиги Наций,
скользкий мостик к подножию огромного фонтана посреди чудесного озера,
длинные ледяные коридоры альпийских пещер,
горная деревушка Кенталь, где полвека назад писал свои работы Ленин (обязательная святыня для немногих советских людей в этих краях),
нацарапанные украдкой вместе с сыном свои имена на одной из огромных латунных букв, воспевающих подвиг русских солдат у Чертова Моста – на памятнике Фельдмаршалу, Князю Суворову-Рымникскому,
- всё это запомнилось Татьяне Васильевне как картины другой жизни, как плата за ранения и потерянные молодые годы среди крови, смертей друзей-однополчан, и среди окопных вшей.

Привыкание к советской действительности после трехлетнего швейцарского изобилия было тяжелым и быстрым.
Сергея Петровича пришлось заставлять окончить экстерном 10 классов, затем поступить и закончить институт.
Ему, чемпиону Черноморского флота по боксу, многократно раненому, спасшемуся с нескольких кораблей вплавь, привыкшему работать больше навыками, чем знаниями, было тяжело.
Однако, когда Борис через 10 лет заканчивал ту же вечернюю школу, что и отец, маленькая пухлая завуч, комментируя некоторые его двойки, сказала, вспоминая успехи его отца:
- Природа, потрудившись над созданием родителей, ……отдыхает на детях…
 
Татьяна Васильевна поднималась медленно, оберегая сердце,  по длинным крутым лестницам на Петербургский четвертый этаж. Сергей Петрович завозился с сумками внизу, у почтового ящика.
У дверей квартиры стояло двое. Ждали.
- Так, тетка, не ори, давай деньги.
- Какие вам деньги, ребята, - выжидая время улыбнулась она, - у меня и получка давно была.
- А вот мы сейчас и проверим, - один из них, злобно оскалившись, шагнул к ней, протянул руки к лацканам её пальто.
Она отшатнулась, еще не отдышавшись, совсем негромко позвала:
- Сережа!...
Как он взлетел на этаж она не помнила, помнила, как отлетели оба в разные стороны, а один покатился вниз, по ступенькам длинной лестницы…
Потом оказалось, что у этого покатившегося – перелом основания черепа.
Возбудили дело о превышении пределов необходимой обороны.
Сергей Петрович ходил под подпиской о невыезде, почернел лицом, пропадал на работе, вечерами они оба два раза в неделю ездили к «потерпевшему» в больницу, с передачами.
Когда ему стало лучше, дело насилу прекратили.

Продолжение на    http://www.proza.ru/2014/06/12/1967