На хрустальных волнах

эпистолярная новелла

Можно было бы назвать ее «Книга времени».
Но я предпочел воду. Вода несет, смывает,
и нельзя войти в одну воду дважды.

Эдуард Лимонов «Книга воды»


Человек – как море: во все проникает,
и все проникает в него.
Блай Бонет «Море»


А stormy river

I stand ashore.
I stride step by step.
I don’t feel any floor.
I sink. I’m in a lap

Of a stormy river
With crystal waves.
I pray: forgive me!
I will try to save
My mind, my immortal soul.
Can I destroy a wall
Between us?

I want to swim away.
But it’s unreal – I weave.
Know! We have to pay
To be able to leave

Our stormy river
With crystal waves.
I will forgive you.
I hope you’ll save
Your mind, your immortal soul.
Can you destroy a wall
Between us?

It’s a stormy river
With crystal waves.
Can we forgive each
Other and save
Our mind, our immortal souls?
Can we destroy a wall
In front of us?


Андрей Зимин

 Воронов слабаком оказался. Теперь в «травме» лежит со сломанными ребрами. Будет знать, как наезжать на пацанов с Северного. А еще развопился: «Я «скорковских» приведу!» Ха, Скорки – район, где у такого, как Воронов, корешей быть не может. Там в любое время суток нельзя ходить без лезвия, да и то многим не помогло.
Сейчас приду, надо у матери денег спросить. Хотя – откуда у нее? На папашино лечение теперь все ушло. Он с циррозом печени лежит. Не встает. Стонет. Врачи сказали, через пару месяцев помрет. Хотя он и мой отец, но тварь та еще: частенько лупил мать по животу, а меня по лицу. Помню: мне года четыре, этот козел пьяный в стельку, мутузит мать за волосы, тетка – материна сестра - вопит и пытается его оттащить. Ну и сама получила в глаз – потом заплыл. Я реву, мать кричит, тетка визжит, отец орет, соседи по батареям стучат, - дурка отдыхает. Такая у нас счастливая семья.
Ветрище - пыль прямо в глаза! На остановке девка с красивыми ногами. Весна.


Марина Марина

 Да не Марина Марина, а МарИна МАрина: второе слово с ударением на первый слог – это фамилия. Моего отца зовут Марин Сергей, а я Марина Марина Сергеевна. «Мarina» - латинское слово, означает «морская».
Я вода. Это не имеет отношения к гороскопу, в который я абсолютно не верю. Мой знак Зодиака – Дева, но во мне нет ничего от стихии земли. Приземленность меня страшит. Крепко стоять ногами на твердой почве, рационально рассчитывать каждый шаг – что может быть скучнее? Но и лёгкая воздушность, с которой некоторые порхают по жизни, ни о чем серьезном не задумываясь, мне непонятна. Огня же я всегда боялась, причем не только в переносном смысле: в детстве долго не училась зажигать конфорку на газовой плите, поэтому готовила на небольшой электрической плитке, которую откуда-то достали родители. Мне трудно общаться с людьми, о которых говорят: «Горит, как огонь!» «Как огонь» - значит, буйный, шумный, всепожирающий – хочешь – не хочешь, сгоришь в нем.
И только вода обладает мудростью. Она динамична: легко меняет скорость, размеры, форму. Вода – это и гремящий водопад, и тихое озеро, и безбрежный океан, и маленький ручей, и чистая слеза, и лужа с переливами бензина. Вода испаряется в воздух, пропитывает землю, заливает огонь. Она везде.
Я вода. Спокойная, мирная, неспешная река, которая никогда не топит плывущие по ней корабли.


Андрей Зимин

 Мы их сделали! Это реальная победа. И даже то, что правая рука уже неделю в гипсе, меня не сильно огорчает.
Начал всё Воронов. Оклемался, вышел из больницы - и сразу своих собирать против нас. Их получилось меньше десяти. Со Скорков, кстати, никого не было. Придя на «стрелу», Воронов понтовался уже заметно меньше. И в этот же день загремел в травмотделение, откуда едва успел выписаться. Нам, конечно, тоже досталось. Ну, ничего: где наша ни пропадала! Если кулаки с ножами родного бати пережил, то что мне такой слизняк, как Воронов?
Маринка… Чудо мое сероглазое. Если бы мне когда-нибудь сказали: «Андрюх, будешь зависеть от бабы», - не поверил бы, что так бывает. Оказывается, бывает.
Я в первый раз увидел ее в клубе. Концерт панк-группы «Летальный исход». Все в черных косухах, футболках. А она во всем белом. Сидела за столиком и пиво пила. Волосы длинные, светлые. Не, подумал я, ее нельзя упускать. Сел к ней, решил заговорить, спросил какую-то ерунду, вроде:
- Девушка, вам нравится «Летальный исход»? – и улыбался. Она такая прикольная, что улыбка сама на моей роже вылезла.
  А она так серьезно ответила:
 - Боюсь, нравится нам или нет, но исход у всех всегда летальный.
И тоже вдруг улыбнулась. Краем губ. Я даже не ожидал ее улыбки, настолько она до этого серьезной была. А когда улыбнулась, стала похожа на этакую красивую дьяволицу. Или на холодную Снежную Королеву. Как оказалось позже, в Маринке уживаются обе. Она может быть любой – какой захочет.
Она смотрела на меня своими серыми глазами. Уверен, она меня видела насквозь: мои печень-почки, мозги и все, что в них творилось: измученную мать, помирающего отца, Воронова и его «шестерок», Ольку и меня, запутавшегося во всем этом, как ежик в тумане.
  Я пропал. Но мне в кайф. Вопрос лишь в том, как это объяснить Ольке?

 Твой корабль – король
 Морей: ему не страшен шторм,
 Рифы нипочём,
 И у пиратов шансов ноль.

 Юг, массаж, загар.
 Плывешь домой из жарких стран..
 В рубке дым сигар.
 Волна ведет тебя в капкан -

 В залив коварный, где
 Прожорливая тварь – любовь
 Подстерегает моряков
 Сиреной без одежд!

 Услышав ее зов,
 Теряешь курс, как новичок.
 Не тратишь лишних слов,
 С высокой палубы… прыжок.

 Ты за бортом, и вкус
 Воды солёной на губах.
 Ты чувствуешь укус:
 Красотка чересчур груба.

 Идёшь на дно, как трость,
 А там сирены на весь мир
 Устраивают пир,
 И ты на нём желанный гость.

 Для них ты ценный приз,
 Лишь слышен лязг зубов, как сталь.
 Окончен твой круиз:
 Ты не вернешься на корабль.


Марина Марина.

 Я в первый раз увидела его в клубе. Море народа. Готы с выбеленными лицами. Панки с высоченными цветными ирокезами. Скины с выбритыми головами. Интеллектуалы – поэты, дизайнеры, кухонные философы с длинными волосами. В каждой кучке тусующихся есть осмысленные, одухотворенные лица, соседствующие с тусклыми и скучными. Я выбрала удобное место в великолепном кожаном кресле. И тут появился он.
Его невозможно было не заметить. Этот человек излучал огромную силу. Если бы он родился в Древней Спарте, то стал бы крупным военачальником, не хуже Александра Македонского. Появись он на свет в семье английских феодалов, то средневековая Европа не раз услышала бы о доблестном дворянине, во главе огромного войска захватывающем города. Лорд Босуэл – прославленный боец и не менее прославленный любовник Марии Стюарт. А на Древней Руси о его богатырской силе слагали бы песни да былины. Но он родился в России конца 20 века, наверняка в семье алкоголиков. И силу свою расходует на дворовые потасовки и полукриминальные разборки. Страна лишается своих героев.
Видимо, на моем лице восхищение выражалось так открыто, что он заметил и подошел ко мне. Я ожидала, что будет легкий, ни к чему не обязывающий флирт. Но тому, что завязалось, трудно подобрать определение. Это безошибочное чувство: если сейчас мы пройдем мимо друг друга, то мимо наших жизней пройдет нечто важное, что больше никогда не повторится. Мы друг для друга - сопричастность тайне жизни. А разве можно упускать из рук жизнь?


Андрей Зимин

 Заводная ска-панковская композиция в исполнении «Летального исхода» закончилась, и начался медляк. Безумно восхитительный панк-медляк. Я пригласил ее. И в этот момент понял, что влип. Совсем и всерьез. Обнимать ее, смотреть в ее глаза, касаться кожей ее волос - привело меня в такое состояние, что я чуть не отключился прямо там, на танцполе.
  Она не дьяволица.
  Она ангел.

 Темно, хоть выколи глаз.
 И на улицах – берегись!
 Но он не боится нас.
 Он спускается вниз.

 Он идет по Земле,
 Крылья сложив за спиной.
 Нам о добре и о зле
 Расскажет тихой зарёй.

 Он заходит в дома,
 Грустно стоит у печей,
 В наших сердцах и умах
 Огарки сотен свечей.

 Вечер. Крики. Ножи.
 Повезет? Не повезло.
 За покой родной души
 Выпьем, пока есть вино,

 Пока есть силы на жизнь,
 Пока есть время на смех,
 Что сеешь, то и пожни,
 Да жатвы не хватит на всех.

 Его никто не узнал.
 Молчать иль кричать? Грех? Не грех?
 Он закрывает глаза
 И тихо взлетает вверх.


Марина Марина

  Закончился медленный танец, а отойти друг от друга мы были не в состоянии. Это было impossible – выпустить его руки, перестать ощущать его силу, энерию.
Он повел меня к выходу. Мы покидали клуба под многозначительные взгляды друзей и знакомых. На улице Андрей сразу взял меня за плечи и внимательно посмотрел в глаза. В свете фонаря его радужки казались темными, как морская глубина. А взгляд… о, этот взгляд блудного мартовского кота, взгляд мужчины, охваченного желанием, взгляд, способный свести с ума женщину, являющуюся объектом желания. И меня, что и говорить, он тоже свел с ума, - так, что я безумно хотела продолжения вечера. Но Андрею я этого, конечно, не сказала и видом не показала.
А он, зараза, еще так нежно-нежно, но настойчиво дотронулся пальцами о моей щеки. От этого сила моего сопротивления заметно понизилась.
- Куда пойдем? – спросил он и тут же продолжил. – Можно ко мне.
Ну, еще бы ты этого не предложил, милый! Ты, надеюсь, не ждал, что я сразу соглашусь?
Конечно, ждал. В глазах появилась досада: приятный вечер обломался. Но досада промелькнула и быстро спряталась в глубине синих глаз. Да, а ты очень даже неглуп, Андрей.
Это был теплый апрельский вечер, один из тех, в которые надо пить вино, целоваться, читать друг другу стихи и дарить хризантемы. Но мы не делали ничего из этого. Просто шли по бесконечным улицам, проулкам, переулкам, проездам, проспектам и общались – словами и безмолвно. Мы понимали даже молчание друг друга. У Андрея красноречивое молчание: я чувствую, когда оно радостное, когда негодующее, когда усталое.
Тот вечер еще запомнился двумя гопниками, которые хотели отобрать у Андрея куртку, а он их так ловко отделал, что они, поскуливая, ретировались. А потом, ближе к полуночи, нас чуть не задержал милиционер, но мы быстро скрылись во дворах. В темных, опасных, романтических дворах.

 Огрызком карандаша
 На пачке «Мальборо» чей-то номер…
 Ты помнишь ее лицо,
 А она твое забыла, но помнит имя.

 Не дала:
 Напоила чаем –
 Пока довольствуйся малым.
 Пиши
 Свою жизнь
 Графитом на пачке «Мальборо».

 …Ты совсем не спешишь,
 Чтобы хватило на эти сутки.
 Чая сегодня не было,
 Зато водка, шоссе и какой-то майор

 Не забрал!
 Ты – герой,
 А у нее стройные ноги.
 Пиши
 Свои легенды
 «Дюрексом» в ее мифологию.

 Во дворе железный забор,
 Скамейка, пиво, засосы, апрель…
 В траву упали ключи,
 Значит, не надо возвращаться домой.

 За тобой
 Не придут:
 Ни мать, ни из налоговой службы –
 Не нужен.
 Для них рисуй
 Свою душу подошвами в лужах.


Андрей Зимин

Сердце, я верю, что ты не оставишь меня…
Из песни группы «Чиж & Ко»


 Сердце бьется -
 Значит, не все потеряно.
 Значит, пока не в проигрыше:
 Силы сердца проверены.
 Кровь по артериям -
 Значит, еще жизнь теплится.
 Значит, есть шанс на Синюю
 Птицу за хрустальной дверцей.
 Болит сердце -
 Значит, пока не в выигрыше.
 Значит, игра продолжается:
 Кто не успел вовремя – вышел!
 Голову выше!
 Так ждать благороднее
 Судьбу на больничной койке:
 Третий день – недолго, вроде бы…
 В сердце мелодия -
 Значит, рано отчаливать.
 Значит, мозаика сложится,
 И не будет больше печалей.
 Сердце бьется.
 Сердце болит.
 В сердце мелодия…

  Больница. Реанимация. Это совсем не то, что показывают в беспонтовых сериалах про врачей. Реанимация городской больницы скорой помощи – это синий кафель, кое-где плитка отвалилась, и видна серая штукатурка стены. Это старые, подгнившие деревянные рамы. Это когда нет лекарств, шприцев, систем для капельниц, «уток»… Есть только от усталости падающий с ног реаниматолог да пара таких же измотанных медсестер. И пятеро полутрупов, которые пытаются выкарабкаться из могилы. Один из них – мой отец.
Когда его привезли, он уже не разговаривал. И не слышал нас. Шумно дыша, он лежал на каталке, весь желтый. Глаза уставились куда-то вбок и не видели ни меня, ни мать, ни персонал больницы, бегающий вокруг него. Кома, быстро определил реаниматолог и сказал медсестрам быстро ставить кучу капельниц. Глядя на неподвижное, но еще живое тело, я подумал: «Больше он не сможет никого бить».
Он в реанимации уже семнадцать часов. Все это время мы с матерью торчим под дверьми. Сначала прислушивались к тому, что делается за закрытыми дверями реанимации. Что мы можем оттуда услышать: вой умирающего папаши, или переполох врачей и сестер, бегающих вокруг него, или все произойдет тихо… Кто знает? Мы с матерью уже не прислушиваемся: бессильно сидим на ободранных синих стульях и ждем, когда он умрет. Ведь это случится с минуты на минуту, так сказал реаниматолог. В крайнем случае – завтра. И вот ждем. Ждем без радости, но и без соплей и сожаления. Это я про себя. Мать же ревет, вытирает глаза платком, сморкается и опять ревет. Ма, да по ком ты слезы льешь? Что ты от него хорошего видела? Кулаки в лицо, кулаки в живот, подошвы в живот, отборная ругань. На твои слова, типа «купи, пожалуйста, хлеба завтра по дороге с работы», или «звонила твоя мама, просила перезвонить», - он начинал вопить, как базарная баба, а потом и руки распускать. За что он так злился на тебя, мама? Ты ему изменяла? Ты мне этого не скажешь. А, скорее всего, он отрывался на нас с тобой от бессилия. От того, что он жалкий, а мы с тобой такие же жалкие, как он.
Восемнадцать часов в реанимации. Ничего не меняется. Мне уже кажется, что мы будем здесь сидеть вечно, да наступления Апокалипсиса. Тогда, если верить отцу Иоанну, нашему соседу с восьмого этажа, придут Бог и дьявол и заберут, кого куда следует. Папахен мой как раз в сковородку с кипящим маслом и попадет. Его там будут мучить черти – не будут давать спиртягу и обезболивающие. Бред! Что только в голову не полезет, если не спать почти сутки подряд.
Восемнадцать часов и пять минут в реанимации. К нам в коридор выходит врач. Он молчит. Смотрит на нас. Мы смотрим на него и понимаем.
- Всё? – надтреснутым голосом спрашивает мать.
Реаниматолог кивает. Затем говорит кучу слов о том, какой у отца был цирроз махровый, что билирубин должен быть не больше двадцати, а у папашки – девятьсот, и с таким не живут. Не живут.
Мать рыдает в голос, прислонившись к стене, покрытой побелкой. Я спрашиваю врача, когда нам его взять. Он отвечает, что сейчас отправят на вскрытие, а потом на днях мы сможем забрать тело из морга. Реаниматолог рассказывает все это так спокойно, как по радио объявляют о пробках на дорогах или о курсе доллара, – наверное, уже привык сообщать ревущим людям о смерти их родственников.
Врач уходит в свою реанимацию – пытаться спасти остальные четыре полутрупа, медленно, но верно движущихся к кладбищу. Мать продолжает рыдать. Я сажаю ее на стул, а сам отхожу к окну. Душно. Лицо как огнем горит. Прислоняюсь лбом к стеклу.
Вот и всё. Тебя больше нет, батя. И я не чувствую огорчения. Ты всю жизнь над нами измывался, и вот теперь тебя нет. Ты – ничто, всего лишь холодный труп. Я жестокий? А что хорошего мы от тебя видели? Если только в детстве, когда ты так не бухал и ходил со мной гулять на улицу. Мне пять лет было. Ты мне пару раз покупал мороженое и катал на качелях. Однажды меня хотел избить старший пацан – третьеклассник Филя. А ты наехал на него так, что он потом боялся подходить ко мне. А я тогда гордился, какой у меня крутой папа.
А потом ты стал бухать все сильнее. И бить нас с матерью. Руками и ногами. Выкрикивая при этом проклятия и называя нас «дрянь голодраная» и «тварь сопливый». Это самое необидное из всего, кем ты нас считал. Как же я ненавижу тебя! Ненавижу! И рад тому, что тебя больше нет! Я больше никогда не увижу тебя! И я этому рад! Рад! Слышишь?
Моя щека у оконного стекла. Ей мокро. Слёзы? Мои слёзы? Неужели я реву?


Марина Марина

  Он любит его. До беспамятства любит своего отца, хотя с пеной у рта утверждает обратное. Огромная любовь и нежность к этому умершему алкашу живет в душе Андрея. Оттого и плакал в больнице – это были слезы любви, выстраданные, выжатые каждым оголенным нервом. Он все отдал бы, чтобы остаться в детстве: чтобы папа по-прежнему по-человечески общался с ним, подставлял любящее отцовское плечо. Андрей ничего не говорил, но я знаю: так оно и есть. Мне его даже жаль. Он взрослый, сильный парень, никого и ничего не боится, смелый, уверенный в себе, обаятельный. А в глубине него жив тот маленький мальчик, истосковавшийся по отцовской любви, кусочек которой он успел почувствовать лишь в далеком детстве и которую у него безжалостно отняли впоследствии. И которую ему теперь никогда не вернут.
Я не люблю его. Я поняла это сегодня утром. Призрачным дымным утром. В области сплошь пожары, так что, выглянув в окно, можно подумать, будто находишься в аду, где куча жаровен, на которых в грандиозных котлах кипят грешники. Я тоже грешница, потому что у меня один величайший грех – нелюбовь.
Я его не люблю, но пока это скрываю. В моем лице, преображающемся при нашей встрече, в моих глазах, вспыхивающих радостью, Андрей читает любовь. Мою якобы любовь. Он ни о чем не догадывается.
А я не знаю, как ему сказать. Прежде чем объяснить это Андрею, я должна проанализировать происходящее сама. Я не из легкомысленных девиц, для которых каждый новый мужчина - очередное увлечение. Я не пылкая романтическая натура, что влюбляется до потери рассудка. Ловушка жалости, престижа и прочие психологические ловушки, приводящие женщин в отношения, - здесь исключены. Почему же тогда я выбрала этого человека, а теперь понимаю, что он мне не нужен?
Когда мы начинали встречаться, Андрей был для меня неизведанным морем с ласковыми уютными волнами и опасными штормами. Я чувствовала себя отважным моряком, пустившимся в трудное, но интересное плавание. Еще полгода не прошло, а Андрей стал изученным вдоль и поперек, как вода в домашнем аквариуме. В аквариуме плавать нельзя, мне нужно новое море.    
 Вчера Андрей опять приходил ко мне. Его сила рвется наружу и скоро наверняка прорвется. Как это будет? В один прекрасный момент он изобьет какого-нибудь продавца, подсунувшего ему некачественный товар, или соседа-алкаша, неудачно попавшего под горячую руку. Или друга, сказавшего ему грубое слово. Или Андрей с парочкой гопников ограбит киоск и сядет на несколько лет. Или завербуется в тоталитарную секту? Что-то обязательно с ним произойдет: не может не произойти!
А он? Он не чувствует свой внутренний потенциал. Живет «здесь и сейчас». Он приходит ко мне, жарит картошку – она у него получается очень вкусная – «фирменная». Я делаю чай и бутерброды, мы обедаем и идем спать. Между «обедаем» и «идем спать» есть, конечно, значительный по времени промежуток фантастического удовольствия. Единство души и тела – зарождение новой жизни. Интересно, у меня когда-нибудь будут дети? Мне интересно общаться с племянниками, но, кажется, я слишком самодостаточна, чтобы воспитывать своих.
Ольга - моя соперница. Счастливая или несчастная – этого я не знаю. Подозреваю, что не очень счастливая, потому что вынуждена делить Андрея со мной. Но зато в его квартире с ним живет она, а не я. Она его гражданская жена. А я, получается, любовница. Как в избитых анекдотах. Только не смешно, а грустно.
Хотя нет, есть и смешное. Андрей, абсолютно чуждый высокому искусству, не подозревает, что имеет сходство с поэтом Тютчевым. Тот много лет разрывался между женой и Денисьевой, но прибиться к одному берегу не мог, потому что любил обеих. Хочется надеяться, что Андрей сделает выбор в пользу Ольги – тогда мне не придется ничего решать.
Андрею нужна женщина-соратница: на каждый период жизни своя. Его Ольга – жизнерадостный человек, и, когда Андрею хорошо, он живёт в её мажорной тональности. Но потом наступают другие дни, когда в его жизни начинает лить дождь. С такими нотами он уже не может попадать в тональность Ольги. А я атональная смесь квинтаккордов, не имеющих лада: ни мажорного, ни минорного. В эти «квинты» Андрюха органично встраивается со своим минором.
«И что я в нем нашла?» - задаю себе вопрос в который раз. Я интеллигент до мозга костей, Андрей же, объективно, - по образу жизни - гопник. Но умный и сильный. А что он нашел во мне? Впрочем, думаю, что его привлекают моя неспешность, аморфность и непрошибаемое спокойствие.


Андрей Зимин

 Я попал конкретно! Живу с Олькой, думаю о Маринке, сплю с обеими по очереди. Зашибись, круто. Только меня это почему-то не радует, а напрягает. Так же не может продолжаться на всю жизнь. Надо что-то делать. Но что?
С Олькой я живу уже год. Познакомились в магазине. С вечера мы с братвой перебрали, и наутро подались за опохмелом. Смотрю – у кассы стоит обалденная деваха с вот такой фигурой! И с двумя сумками. Не, думаю, упускать нельзя.
- Девушка, - говорю, - давайте я вам помогу сумки донести.
Она улыбается:
- Да не, - говорит, – спасибо. Здесь недалеко.
А сама улыбается. Я, значит, беру ее сумки и говорю:
- Ведите.
Она повела. И так завела, что теперь год мы живем вместе. Олька в койке - девка – супер, и порядок в хате наводит, и готовит, и веселит нас с матерью.
И, спрашивается, чего мне еще надо? Идеальная баба. Мать на нее нарадоваться не может. А я, с тех пор, как познакомился с Маринкой, про Ольку и не думаю. Вернее, думаю: я по отношению к ней поступаю, как скотина. Девка мне, вроде как жена, а я с другой вовсю… Главное, что здесь не в сексе дело. Если бы я жил с Маринкой, я бы не стал ей изменять с Олькой. Потому что Маринка – это совсем другое.
Вчера мы ездили на пруд кормить уток. Марина взяла два батона, а я пару бутылок пива и бутерброды. В этот пруд из канализационных труб сливается теплая вода, в которой осенью, зимой и весной живут утки. На лето они куда-то улетают, бестолковые. Нормальные птицы на зиму отправляются в теплые края, а на лето прилетают. А у этих уток все шиворот-навыворот.
Мы спустились к пруду. Увидев нас, птицы сразу поняли, что их сейчас будут кормить, и ринулись к берегу. У уток нашлись конкуренты: голуби и воробьи. Эти слетелись со всех сторон и расселись на берегу вокруг нас. Марина стала отщипывать от батона куски и бросать то уткам, то голубям и воробьям. Это было весело: птицы за едой плыли наперегонки, толкались, клевались, выхватывали крошки друг у друга из-под носа. Совсем как люди!
Батоны закончились. Во время кормления птиц Маринка поскользнулась и заехала обеими ногами по колено в воду. Я ее, конечно, вытащил, но джинсы и кроссовки были насквозь мокрые.
- Снимай джинсы, - предложил я.
 - И буду в нижнем белье сидеть на виду у всех прохожих?
 - Я на тебя ветровку повяжу вместо юбки.
Сняла джинсы и кроссовки. Надели ветровку. Стали пить пиво, растянувшись на одеяле. Одеяло взял, конечно, я. Маринка слишком витает в облаках, чтобы помнить о таких земных вещах. Это был кайф, блаженство – лежать на солнышке с Маринкой, пить вкуснейшее пиво, закусывая вкуснейшими бутерами, а рядом – вода, яркие селезни и блеклые утки. Конечно, запах канализации портил впечатление, но если Маринка рядом, то и не с тем можно мириться. Тогда я подумал: вот так бы лежать всегда, словно не было и нет всего остального: Воронова, драк район на район, моего горемычного бати, Ольки… Словно нет ничего и никого, кроме меня, Маринки, пруда с утками и теплого солнца над головой. Теперь я понял, что меня так держит в Марине: она дарит мне вот это потрясающее ощущение, что я живу, что я буду жить, что это счастье, которого у меня никто не отнимет. Она моя волшебница, сказочная фея, вливающая в меня жизнь.
Олька по сравнению с Мариной – просто баба, женщина. Хорошая, замечательная, но просто женщина.


Марина Марина

  Ветер бьет в стекла все утро. Стекла возмущенно звенят и назло ветру не разбиваются. Подхожу к окну. Улица сперва смотрит на меня привычными домами, зданием кинотеатра, тира, но потом словно приветствует рукой подъемного крана, выехавшего из-за общежития. Воскресение, а они работают: без выходных, что ли?
Картина за окном навевает сон. Небо чересчур скучное: на фоне обычного синего цвета одиночные облака. Ветер их пинками прогоняет с налёжанных мест, а они вяло отпружинивают под его напором. Не люблю день – меня больше привлекают вечера – загадочные, сумрачные, волнующие вечера.
Природа со мной солидарна. По утрам и по вечерам она расцветает. Рассвет: Солнце шаг за шагом выкарабкивается, превращая тени в свет. Четкие линии восхода, симметрия. Все так аккуратно с утра, словно заботливый оператор графических программ за ночь подготовил презентацию. Вечер, наоборот, хаотичен: за день природа теряет ухоженный вид и становится дикой, анархичной. Рваные клочья темно-серых, почти черных облаков, кроваво-красное полотно неба. Черное и красное - цвета революции. Но небо пойдет спать, а за время сна графический редактор опять наведет порядок. Днем же и небо, и земля являют собой довольно обывательское зрелище без крайностей, без гармонии.
Суточный цикл человека совсем, как у природы. Вот почему по утрам надо слушать классическую музыку, софт-рок и романсы, а по вечерам - устраивать революции. Не обязательно такие глобальные, как в 1917 году: можно ограничиться революцией в рамках своего двора, своей квартиры. Или в рамках самого себя.
Устроить самой себе революцию, кардинально поменяться, совершить дикие поступки, выходящие за рамки приличия… It’s unreal. Совсем невозможно. Потому что я с моими словами и делами хаотична, неприлична и анархична. И как в таких условиях делать революцию? Становиться собранной, упорядоченной? Ведь жить будет проще! Да поздно уже меняться, и что-то, если честно, совсем не хочется. Мне и так хорошо.
Андрей в последнее время еще сильнее разрывается между мной и Ольгой. Объективно, она ему подходит больше. По интересам, уровню образования, душевной общности. С ней ему проще, чем со мной. А он тянется ко мне, не отпускает, каждый раз словно невидимыми кандалами приковывает к себе. И я сдаюсь перед его силой, настойчивостью, волей, энергией. «На чужом несчастье счастья не построишь», - изредка напоминаю себе, но тут же на ум приходят возражения:
- А есть ли у них счастье?
Хотя, честно: есть или нет, - теперь уже ничего не изменить.
Видела «вконтакте» анкету Ольги – гражданской жены Андрея. В ней каждое слово сочится позитивом. Этакая девушка-зайчик. Андрей – лев, сильный, властный, царственный. А я? Я… наверное, ленивец. Или страус, упорно не желающий видеть проблемы и прячущийся от реальности в спасительном раскаленном песке. Заяц и страус – подходящая же пара для льва!
…Он лежит рядом со мной. Черты его лица красивы. Сон придает им мечтательность и мягкость. На губах легкая полуулыбка – наверное, снится что-то хорошее.

 Смотри, какой тёмный закат!
 Но светло в душе, как в Раю.
 Впереди – событий каскад:
 Я о них тебе позже спою.

 К тебе чуть слышно крадётся сон,
 Паутинкой опутал глаза.
 В этом сне будет много имён,
 Лиц, чудес и отличный дизайн!

 В этом сне будет много зеркал:
 В них заметишь чье-то лицо –
 Чьё? Всю жизнь не его ли искал?
 Всё в порядке, держись молодцом!

 В этом сне будет много всего –
 И покруче, чем «Контр-страйк» ;
 Я в твой сон постучусь, словно вор,
 Что впервые не хочет украсть…

 Через пять часов будет рассвет.
 Через семь часов надо вставать.
 А через сутки придёт новый сон
 И будет можно снова мечтать!

 Он просыпается, открывает яркие глаза – они же у него синие, как панель инструментов в MS Office Word. Не правда ли, я поэтична? Первое, что он видит…


Андрей Зимин

 …ее лицо, моей любимой Маринки. Солнце мое, я люблю тебя.
 - Доброе утро, - говорю я ей.
  Она улыбается:
 - Доброе, - а улыбка-то! Дьявольски ангельская!
 - Кофе в постель? – спрашивает она, и улыбка становится соблазнительной, что я сразу перестаю соображать.
 Маринка выпрыгивает из кровати – как есть – без всякой одежды – и убегает из комнаты.
 - Куда ты?
 - Готовить кофе в постель.
 У меня рождается интересный вопрос:
 - Зачем нам в постели кофе?
  Она дает не менее интересный ответ:
 - Разнообразить жизнь: например, я лью тебе на спину горячий кофе и потом нежно слизываю его губами с твоей ошпаренной кожи. Потом, конечно, придется делать тебе пересадку кожи вместо обожженной, но… зато какой спектр ощущений!
 Тут она не выдерживает и заливисто смеется.
 - Знаешь, что, Марина? За такие идеи кто-то сейчас получит! – говорю я грозным голосом.
 - А кофе-то уже горячий, - невинно отвечает она. – Уже несу: готовь спину.
  Но в дверях появляется без кофе. Стоит, облокотившись небрежно о дверь, губы весело улыбаются, а глаза смеются вовсю.
  Это счастье, дорогая моя Маринка. Пусть оно никогда не заканчивается.


Марина Марина

  Время… Время – самый сильный враг человека. Неумолимое, бесстрастное, оно тянется вперед, как бесконечная резина, и ничего – абсолютно ничего – нельзя сделать, чтобы его замедлить, предотвратить, изменить. Нам остается лишь подчиняться ему, приспосабливаться к его диктату.
Время… Я уверена, что только оно виновато в том, что происходит. Во всех наших проколах, грехах и загонах. Время играет с нами в замечательные игры… Совсем как кошка с мышками. Хотя если мышек много, они, наверное, могут загрызть кошку. Крысы точно могут. А люди никогда не победят время.
Время… Сколько его прошло? Андрей, давай решай что-нибудь насчет меня и Ольги. А то мне уже невмоготу молчать о том, что я не люблю тебя.
Почему я не могу признаться во всем раз и навсегда? Зачем я тяну лямку изживших себя отношений? Хотя, если вдуматься, это не отношения подошли к логическому концу: истощилось лишь мое чувство. Умышленно не называю его любовью. То, что я испытываю к Андрею, - это восхищение сильной личностью, человеком, непохожим на меня. Так благоговеют массы перед харизматичным политическим лидером, рок-музыкантом или поп-идолом. Так поэт восторгается свежестью весеннего утра, вдохновившей его на создание стихотворения. Это чувство прекрасного, развитое у эстета. Оно искреннее, высокое, чистое, светлое, но, увы, далеко от любви.
Как я это ему объясню?
Порепетирую, как будет звучать мое предложение расстаться:
- Андрей, ты очень хороший парень, но наши отношения зашли в тупик.
Слишком банально.
- Андрюша, мне кажется, наши чувства друг к другу изменились. Может быть, нам сделать перерыв?
Запутанно и непонятно. 
Не могу, не могу, хоть убейте! Дело не в том, что мне его жалко: он сильный и телом, и духом – все выдержит. Просто я сама увязла в нем, как муха в стакане меда. Или, если выразиться более поэтично: как бабочка в свете лампы. Массы до последнего идут за кумирами. Коммунисты за Сталиным, нацболы за Лимоновым, панки за Егором Летовым, Юрием Клинских и Михаилом Горшеневым (хотя всех троих уже нет в живых), девочки-подростки за Джастином Бибером… Точно так же я следую за Андреем, не в силах свернуть с пути. Муха не может вытащить лапки из меда. 


Андрей Зимин

  Оля стоит передо мной. Она красивая, с короткими светлыми волосами, голубыми глазами и видной фигурой. Смешливая, добрая, хозяйственная. И сейчас я собираюсь сказать ей, что между нами все закончено.
 - Оль, - говорю я.
 - Да? – с ласково-игривой улыбкой произносит она.
 - Оль, я…
 Я замолкаю, потому что вижу эти распахнутые доверчивые глаза. Сделать им больно – все равно что резать по живому.
 - Я ухожу к Марине.
 После этих слов мир не взорвался. Все осталось таким же, как было. Кроме Олькиных глаз.
 - К Марине? Это кто?
 Ой, ведь я и забыл, что она не в курсе.
 - К Марине Мариной. Я с ней недавно познакомился в клубе, - и по-идиотски добавляю. - Я люблю ее.
 - А меня уже нет? – растерянно спрашивает Оля.
 - Не знаю – все так сложно.
 - Ну да, - грустно соглашается она. – Мне когда съехать?
 - Да не срочно, - теперь уже я растерялся. – Живи здесь еще, сколько тебе удобно. Хоть неделю.
 Оля опускает голову и тихо плачет. Не, ну я никогда не умел обращаться с женскими слезами. Я обнимаю ее, она утыкается мокрым лицом мне в плечо и уже ревет навзрыд.
 - Ты давно с ней? – поднимает она лицо и смотрит мне в глаза.
  Я не отвожу взгляд: оказывается, мне сейчас ни капли не стыдно. Потому что Марины и наших отношений стыдиться невозможно. Мне жалко Ольку, но не больше.
 - Пять месяцев, - я даже не пытаюсь приврать.
  Я выпускаю Олю из своих рук, поворачиваюсь к двери, отодвигаю щеколду и выхожу из квартиры.
  Проще, чем ожидалось.
  Иду по дворам. По направлению…конечно, к Маринке. Куда я теперь без неё?
 - Эй! А ну, стой! А поговорить?
 Коля Воронов! Ворон собственной персоной, сколько лет, сколько зим? Рана от ножа затянулась, из больницы вышел и теперь хочет поквитаться.
 - А, Ворон, - пытаюсь, чтобы звучало миролюбиво.
  С ним, конечно, вся его кодла: Орех, Ромка, Пан, Диман.
 - Вы посмотрите, кто? Андрюша! – издевательски произносит Ворон. – А чего ты один? Где корешей порастерял?
 - Ворон, отвяжись, не до тебя сейчас, - но настроить его на мир сейчас – дохлый номер.
 - Надо же? – еще более издевательски громко говорит он, поворачиваясь к своим. – У Андрюшки проблемы. Надо помочь – правда?
 - А то! – хмыкает Орех, верзила – «шкаф с антресолькой», причем антресолька совсем пустая.
 - Отчего не помочь хорошему человеку? – вторит Ромка.
 А мы ведь с ним в детстве в одной песочнице петарды взрывали.
 Первым руку заносит Орех, я въезжаю ему в челюсть. Он сильный, но неуклюжий, как и все громилы.
  В атаку идут все пятеро. Это конкретное попадалово. Интересно, у них есть лезвия? Пробую найти хоть какой-то выход.
 - Ворон, а один на один слабо?
 - На «слабо» взять хочешь? – с ненавистью говорит он. – А не слабо. Я всех вас урою – и до кореша твоего, который «бабочками» чересчур любит махать, доберусь. А пока твоя очередь.
 Он вытаскивает нож и идет на меня. У меня нет даже банальной цепи – я в последнее время и забыл про Ворона. Вот и выкручивайся, как хочешь, Андрей. Где же Витька? Он здесь каждый день ходит, хоть бы сейчас прошел!
  Ворон кидается на меня. Я уворачиваюсь от ножа. Он бросается снова. Кодла стоит вокруг и не даст мне убежать. Бесконечно вилять от лезвия я не смогу. Значит… Остается только идти вперёд, напролом!
  Я снимаю куртку – хорошая кожанка, мать в прошлом году купила. Надеюсь, сейчас она сослужит мне хорошую службу. Обматываю курткой левый кулак. На лице Ворона злобная ухмылка.
 - Не поможет, - откровенно радуется он.
 Он делает выпад. Я подставляю руку, обмотанную кожаной курткой, под нож. Лезвие не может прорезать толстый слой ткани. Но рука Ворона соскальзывает вниз. Я чувствую резкую боль в левом боку. Он вытаскивает нож, заносит руку во второй раз. Снова моя рука, но на этот раз лезвие входит чуть выше куртки, прямо в предплечье. Я чувствую, как по коже льется теплая кровь. Моя кровь. Ворон заносит руку в третий раз.
 
«Ты добычи не дождёшься,
 Чёрный ворон, я не твой!»

  Понял? Не дождешься, Ворон!
  Когда он подается вперед, я падаю ему в ноги, обхватываю и поворачиваю. Он не успевает ударить ножом. Я перехватываю за туловище, цепляю за ворот куртки и двигаю его головой об стену. Ворон издает стон, но вдруг обмякает и, затихая, сползает вниз.

 Ты выиграл этот бой –
 Еле стоишь на ногах.
 Тебе достается трофей –
 Нож твоего врага.

 Красив, опасен металл:
 На нем запеклась твоя кровь.
 Скольких он убивал!
 А тебя вот – не удалось.

 Его в ладонь не бери,
 По лезвию – нет, не гладь!
 Он сильнее – тебя изнутри
 Пронзит. Его не прогнать.

 Он берет тебя за виски,
 Перед взглядом призывно блестит.
 Не снимешь его тиски.
 Он тебя не простит.

 Это ты, а не он, трофей.
 Вас связала намертво нить.
 Нож приказывает: «Убей!»
 Ты не можешь ему возразить.

 Сколько скажет – стольких убьёшь.
 Не дрогнет твоя рука.
 Ещё бы: ее ведет нож –
 Нож твоего врага.

 Нож – хозяин, а ты только раб.
 А когда закричишь: «Не могу!» -
 Он увидит, что ты ослаб,
 И найдет другого слугу.

 Ты проиграешь бой,
 А противник, стоя на ногах,
 Возьмет в руку трофей –
 Твой нож – нож его врага.


Марина Марина

  Вот и окончен первый акт, сыграна последняя роль. Андрей по приговору суда отправляется в места не столь отдаленные. Всего ему дали три года за убийство, совершенное при превышении пределов допустимой самообороны. Если повезет, то «за хорошее поведение» выпустят пораньше.
Пишу это все так сухо, будто речь идет о соседе, о незнакомце из дома напротив. Не рыдаю, не бьюсь в истерике. Я словно заморожена на столетия, как герои популярных фантастических фильмов.
Я в ловушке. Из нее не выбраться: замок захлопнулся. Оказывается, Андрей, ничего не сообщив мне, порвал со своей девушкой, чтобы остаться со мной. Теперь бросить его в трудную минуту - значит, предать. Вот уж чем-чем, а предательством я себя точно не запятнаю. Стыдно будет в зеркало смотреть в свои глаза. Но в течение трех лет поддерживать в Андрее иллюзию, что я по нему с ума схожу, с нетерпением жду освобождения, чтобы выйти за него замуж и нарожать кучу детей, - значит, обманывать. Я же всегда была честной и хочу такой остаться.
Получается, сказать ему, что не люблю и не буду ждать возвращения из зоны, плохо. Не сказать и встречаться с кем-то другим, пока Андрей в тюрьме, тоже ужасно. Не сказать и три года ждать в одиночестве, чтобы сообщить через какое-то время после освобождения? Для Андрея это будет лучшим вариантом, для меня – пожалуй, худшим. Упущенные возможности, потерянное время, груз обязательств перед человеком, с которым у меня нет желания быть вместе всю жизнь и «умереть в один день».
 Но Андрею-то на зоне будет тяжелее, чем мне с моими душевными терзаниями на свободе. Я пострадаю-пострадаю, запью теплым кофе со сгущенкой и лягу спать на мягкую кровать. Схожу в кино с друзьями, почитаю любимую книжку. А он в это время будет стараться выжить.
 Ты выживешь – я верю в тебя, Андрей. 
По этой причине я ничего тебе не скажу. Работая на лесоповале, отстаивая свое право на существование в камере, ты будешь знать: тебе есть куда возвращаться. Я жду тебя, а когда твой срок закончится, встречу у ворот тюрьмы. Привезу домой и, как в сказке, «накормлю и спать уложу». А потом все само собой образуется: ты же сильный, решительный и умный. Я отдам инициативу в твои руки, и ты что-нибудь непременно придумаешь.
Храня верность Андрею, я переступаю через себя, приношу себя в жертву. Почему себя, а не его? Откуда вообще берут начало самопожертвование, героизм? По какой причине шахтер Морозка (из романа Фадеева «Разгром»), обнаруженный неприятелем, не сбежал, а понимая, что сию минуту будет убит, сделал три выстрела в воздух, чтобы предупредить идущий следом отряд об опасности? Почему в реальной жизни во время Великой Отечественной солдаты и офицеры бросались грудью на амбразуры? Конечно, странно сравнивать себя с Матросовым, но мне кажется, здесь дело в одном и том же. Люди готовы поступиться собой, когда чувствуют, что общее дело во сто крат важнее их собственной личности. Спасение целого полка в жестокой бойне значит больше жизни одного солдата. Точно так же выживание Андрея на зоне несоизмеримо с моими чувствами. 
Смешно слушать и читать, как восхваляют девушек, которые сохраняют верность своему парню, ушедшему в армию. Ждать любимого – это совсем не сложно. Гораздо труднее осознавать, что через три года к тебе вернется нелюбимый.   
Я шагаю по земле. По ней ежесекундно проходят массы людей, летят потоки сознаний, перекрещиваются, образуя бесконечные путаные линии, сложные узлы и странные знаки. Погода непонятная - ни дождь, и солнце - так, что-то аморфное. Свою нейтральность она вливает в меня. Мысли приходят в порядок, сердце не колотится от волнения, а душа… моя душа сейчас напоминает медведя, готовящегося к долгой спячке.
Какими мы будем через три года? Каким вернётся ко мне Андрей? Ожесточённым, нервным, более чувствительным, отчуждённым? Мне придётся приложить немало усилий, чтобы он оттаял. Прежним он уже не станет: опыт накладывает на людей нестираемый отпечаток.
А я? Я останусь такой же – немного бесшабашной, чересчур спокойной, несобранной и не перестану удивляться каждому мгновению этой прекрасной жизни. Мы привыкли отвоевывать жизнь, как добычу. А на самом деле ее надо принимать, как дар, как в пустыне последнюю воду, остающуюся на дне фляги.
Но это всё будет потом. А сейчас я иду по земле, присыпанной желто-красной листвой. Октябрьские вечера самые выразительные. В них нет нейтральности зимних вечеров и приторности летних. Есть дым от костров, в которых земледельцы жгут оставшийся мусор: ветки, ботву, огуречные плети… Земля смотрится эстетично – ничего лишнего. Идешь по опавшим листьям, местами подгнившим, по узенькой тропке, задевая темные кривые ветки кустарников. С деревьев срываются капли на макушку. Если под куртку свитер тёплый надеть, то можно вот так долго-долго бродить. Не думать ни о чем – просто, остановившись, вбирать в себя осень.
Я подхожу к своему дому, умиротворенная и счастливая. То ли от усталости, то ли от октябрьского воздуха, то ли от того, что приняла окончательное решение, я чувствую себя вне реальности. Словно во сне или галлюцинации. И внезапно мне становится ясно, насколько всё просто. Просто сквер, осенняя слякоть на тротуарах, ветер в лицо. Обманчивый пройдоха ветер: вроде, тёплый, а потом неделю ходишь простуженной. Состояние приятной расслабленности.

Всё просто.
Я улыбаюсь.
Всё просто.