Сибирь. Новая Земля

                Сибирь. Новая земля            

         Сейчас осень. И двигаться нет никакой возможности. Три дня шел дождь. А впереди зима. И кто ее знает, какая в этих краях зима.
         Лагерь переселенцев расположился невдалеке от дороги. Сибирский тракт. Какая это сейчас дорога? Желтая, глинистая, скользкая и размокшая, и глубокие, глубокие колеи. Нет, двигаться невозможно пока не просохнет или не схватит ее ранний заморозок. Значит ждать. И вот стоянка лагерь. Телеги, телеги, наспех сделанные шалаши, костры с синими дымами. Сейчас все это мокнет, мокнет. И сколь еще мокнуть будет, неизвестно. Скот угнали за реку. Пусть пасется на последней уже пожухшей траве. Октябрь. А до рая еще ехать и ехать.

          Она была старой, очень старой, когда рассказывала эту историю про переселение моему отцу, ее правнуку. Стало быть, она его прабабка, моя прапрабабушка. Ее отец был лесничим у графа. Популярен у нас на Руси этот титул, ох, популярен. Как белая кость, так обязательно граф. Ну ладно, пусть не граф, а просто помещик. Он был вольный, этот мой предок. Не хотелось бы, что бы все это напоминало «Рассказ бабкиной бабки про крепостное право», но уж, извините, как есть. И был у этого моего вольного предка, самовар. Из которого он пил чай. Моя прапрабабушка утверждала, что простые мужики у них там, за Уралом, в то время, не знали, что такое  чай. Этим  она как бы выделяла:  не простой де мужик он был. Был лесничим. Поймав как-то однажды, а может, и не однажды, мужичков в лесу за незаконную порубку, а может, еще за что, приводил он этих мужичков к себе домой, усаживал за стол и поил чаем. Кстати, с чего бы это? Всем наливал по чашке чая, как в английском клобе, и солил этот чай круто. Пили они этот чай, калякали о том, о сем. Наливал он и по второй чашке и снова всем раздавал, но теперь уже не солил. И тогда мужички, думаю, с уважением и подхалимажем (в их-то положении) замечали ему, что забыл он чай посолить. И очень его этим развлекали. Господи, до чего же странные рассказы сохранились в нашей «родовой памяти». Что-то важное, существенное стерлось, потерялось, а вот это сохранилось.
            И вот когда «мир тронулся», он, неведомый мне предок, тронулся вместе с ним. Я ведь даже имени его не знаю, не дошло оно до меня.

            Всю зиму  шли сходы. Да какие сходы. Ходили из избы в избу, жгли лучину и горло драли. Водки столько выпили, что за десять зим до этого не пили. Зима была студеная, ветреная, и морозы никак не спадали. Многим, на словах, было ясно, здесь боле не жить. И бурлила как-то изнутри этими, которым ясно, деревня. Другие ждали - что как? И не топленный стоял на отшибе, на бугре, барский дом.
            Я, напротив же, в эту зиму никуда не ходил. И ко мне никто не подбивался. Как развели нас с деревней, с обществом, работа шла не ходко, а скорее валко. Делать ничего не хотелось. Только топор точился. Какое хозяйство без топора. Да и какое оно будет хозяйство то? Мужики отправили двоих в город, что бы все точно разузнали про указ у сведущих людей. Те пошли, проходили неделю, но ничего толком не разузнали, только каких-то смутных слухов нанесли. Де указ поддельный, а в настоящем указе про землю по-другому писано. А тот указ наибольший министр прячет. И будто бы нанове тем министром готовится новая приписка по барам. И бурлила как-то изнутри деревня, но не выплеснулось. Только зря топоры точили.
             И вольным ветром занесло еще слух про установление какое-то. Про Сибирь, про новые земли. И власти будто бы пособление оказывать будут.

             Память - странная, «генетическая», «родовая», избирательная - ничего не оставила мне, почти ничего. И вот за это почти ничего я и пытаюсь тянуть, как за паутинку. Притянуть к себе то время, влезть в шкуру моего предка. Осмотреться и понять. Неосуществимая задача. Но почему-то кажется, что я должен это сделать. Обязан попытаться.   

              Я на том сходе, где решали ехать или нет, не был. Горло драли два дня, но собрались ехать на удивление единодушно. Видать, все здесь всем остобрыдло. И две недели спустя после Пасхи тронулись. Выборный староста какие-то бумаги справил, переписал всех - и тронулись. Скотину частью забили, частью погнали с собой. И сколь этот путь займет, как долог будет? Бабы, понятно, рыдали, да и у мужиков глаза были мокрые. Тронулись долгим обозом. Сначала до города, а потом далее.
              Я со всеми не поехал. Еще день шатался по лесу, прошел в деревню, где, кроме одной древней бабки никого, не осталось. Пусто и разор. Пришел домой, сел на лавку и сказал своей: «Собирайся, тоже уйдем. -  Девки попрыгали с печи, заметались, запричитали. – Нет, все ж пойдем, пойдем с миром, с обществом». Так и решилось.

              Жили хорошо, говорил мой дед. В хозяйстве было двадцать шесть лошадей. И это не считалось каким-то выдающимся по тем временам богатством. Так, серединка. Трое взрослых сыновей,  работников не нанимали. Значит, сложилась жизнь на новых землях. В этой деревне на юге нынешнего Красноярского края. Земля оказалась приветливой, но день благодарения не отмечали, хватало своих праздников.  Где она, эта деревня? Нет ее сейчас. Ушли все жители в восемнадцатом с отступающими колчаковцами в Китай. И следы их потерялись. Всегдашние переселенцы. А дед мой отвалился как-то. Женился, связался с партизанами и коммунистами и первого сына назвал в честь Льва Троцкого по приходу в Сибирь его 5-й Красной Армии. Но это уже другая история.