Свящ. Владимир Вигилянский. Изнаночный мир...

Библиотека » Cовременное обновленчество –
протестантизм «восточного обряда»

Священник Владимир ВИГИЛЯНСКИЙ
«Изнаночный мир» российской прессы

http://www.blagogon.ru/biblio/55/

Есть анекдот про двух приятелей, встретившихся случайно на вокзале. Один спрашивает: «Куда едешь? В Жмеринку?» А сам думает: «Если он едет в Жмеринку, то наверняка скажет, что — в Одессу, и наоборот». Другой думает: «Если я его обману и скажу, что еду в Одессу, он сразу поймет, что я еду в Жмеринку, поэтому скажу правду, чтобы он не догадался об истине».

В этом анекдоте заложен ключ к пониманию действия некоторых коммуникативных принципов современной прессы. Система кодов, шифров и в то же время расшифровки изначально, чаще всего подсознательно, подразумевается журналистом. Особенно четко это можно было видеть во времена господства коммунистической идеологии. В годы «оттепели», к примеру, в либеральном «Новом мире» борьба против идеологического диктата велась исключительно цитатами из Ленина, обосновавшего и утвердившего этот идеологический диктат. А публицист, увлеченный идеями мыслителя, запрещенного советской цензурой, информировал читателя о крамольных идеях разгромными статьями об этом мыслителе, снабженными цитатами из него. Старшее поколение помнит этот удивительный период, когда Эзопов язык был самым ценным художественным приемом в публицистике, когда «изнаночный», «подпольный» мир был естественной средой обитания для тех, кто не чувствовал себя уютно при коммунистическом режиме.

Казалось бы «гласность» и «свобода слова» должны были изменить ситуацию. Действительно, ныне те приемы демократической журналистики, которые были так милы либерально настроенной интеллигенции, кажутся в лучшем случае наивными и смешными. Однако нельзя думать, что система «кодирование — декодирование» каким-то образом улетучилась, нет — она изменилась, усложнилась, приспособилась к нынешним условиям, заменила одни «идеологемы» и «мифологемы» на другие, один «цензурный комитет» на другой.

«Подполье» вылезло наружу и стало наводить порядок в России по своим законам. «Изнаночный» мир возомнил себя «лицом», «личиной» и, подобно герою рассказанного анекдота, иногда даже говорит правду, скрывая при этом Истину.

Либеральное обезбоженное сознание с его главным декларируемым принципом относительности Истины, понимая этот принцип относительности как синоним свободы, дает «изнаночному» миру не только полное равноправие, но и постепенно подчиняется его законам, судит обо всем с его колокольни, затем становится его преданнейшим слугой, а в конце концов — рабом. В этой ситуации христианское, церковное сознание с его главным принципом абсолютности Истины является существенной помехой господству «изнаночного» мира.

Неудивительно, что пресса, выражающая в основном интересы и принципы либерального сознания и находящаяся в зависимости в той или иной степени от «изнаночного» мира, ведет иногда настоящую войну с Православной Церковью, причем в некоторых случаях устами либерально настроенных церковных прихожан и даже представителей духовенства.

Посудите сами, вот что пишет на страницах парижского еженедельника «Русская мысль» (1996. № 4144) клирик Московской Патриархии священник Георгий Чистяков: «Когда мы заявляем, что православие — это единственно верный святоотеческому преданию и единственно правильный способ веры, мы оказываемся узниками, увы, не святых отцов, а Суслова, Жданова, Андропова и прочих партийных идеологов, тех, кто насаждал марксизм, настаивая на том, что это единственно правильное и единственно научное мировоззрение. Монополия на истину вообще крайне опасна... Я уже не говорю о том, что она истину просто и сразу убивает, ибо истина может быть только свободна».

Здесь все примечательно: и то, что автор смело ставит в один ряд идеологических систем и Православие, и марксизм, уподобляя себя атеистически настроенным публицистам, для которых христианство — это всего лишь одна из партий; и то, что автор подразумевает множественность интерпретаций Истины. В то время как для православного человека ортодоксия — это действительно «единственно верное» и «единственно правильное» прославление Бога в рамках догматов и установлений Церкви, выработанных и утвержденных на Вселенских Соборах, критерием которых служат Священное Писание и Священное Предание. В отличие, скажем, от гетеродоксии, то есть — разномыслия еретиков, не признающих ни Священного Предания, ни тем более Вселенских Соборов.

Как-то неловко напоминать иерею, что для христианского сознания истин много быть не может, она одна, и в Евангелии это понятие употребляется сотни раз, но всегда в единственном числе. Например, про Себя Иисус Христос говорит, утверждая исключительную «монополию на истину»: «Аз есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 6). Или вот, что отвечает Иисус Пилату: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего» (Ин. 18, 37). Или вот что сказал Иисус к уверовавшим в Него иудеям: «Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики. И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 31–32). Или про Церковь апостол Павел говорит, что она есть «столп и утверждение истины» (1 Тим. 3,15).

Следуя логике священника Георгия Чистякова, все эти высказывания давно уже «просто и сразу» убили бы истину, поскольку не дают возможности втиснуть в эти узкие врата понимания свободы многие милые его сердцу учения, в том числе и о безграничности Православия.

Статья, из которой я привел цитату о равенстве ждановско-сусловских методов насаждения марксистской идеологии и исповедания православной веры, написана о другом — по поводу тех, кто считает экуменизм «ересью ХХ века». Многие размышления автора — о нетерпимости, о поиске врагов, о язычестве под маской Православия и другие — иногда точны, правильны, бесспорны. Но — удивительное дело — проповедуя безграничную широту, открытость, терпимость в отношении других вероисповеданий и учений, автор напрочь теряет всякую меру терпения, когда речь заходит о тех, с кем он не согласен, и особенно о людях, действительно отстаивающих Истину — то есть о православных. Сюда в ход идет все — и подтасовки, и демагогия, и брань, и сомнительные аналогии. Приведенная цитата — тому доказательство.

Те, кто не принимает экуменизм, сравниваются здесь с узколобыми коммунистами и просто глупыми и злыми людьми. Статья так и называется: «Откуда эта злоба?» Пытаясь ответить на этот вопрос, автор неожиданно (для своего духовного звания) заявляет: «Думается, что беда заключается в том, что издавна на Руси религиозность выражалась прежде всего в диком страхе перед нечистой силой и в стремлении как-то защитить себя от нее... В целом религия воспринимается как борьба со Злом, но совсем не как движение к Добру... Это — только постоянное противостояние диаволу, но совсем не встреча с Богом... Верить в нечистую силу люди, во всяком случае образованные, мало-помалу перестают, но ориентированность на поиски врага в человеческом сознании остается. Только образ его становится секулярным: теперь это уже не сатана и не нечистая сила, а живые люди, так называемые "враги внутренние, жиды и скубенты", с которыми боролся "Союз русского народа" и другие подобные ему организации».

Не могу отделаться от мысли, что где-то уже читал подобное: то ли у Емельяна Ярославского, известного «воинствующего безбожника», то ли в какой-то атеистической брошюрке периода хрущевских гонений на Церковь. Именно такой логикой руководствовались эти авторы: раз верит в дьявола, значит — черносотенец.

Эти новаторские рассуждения о.Георгия о зле (это слово, кстати, он пишет с большой буквы, в отличие, скажем, от Православия или Истины), нечистой силе, сатане, диаволе как рудиментах бескультурья, как пережитках исчезающих, вследствие развития образования, верований, бесполезно как комментировать и опровергать, так и сетовать на то, что автор игнорирует и само Священное Писание, и Священное Предание. Бесполезно — не потому, что автор не способен выслушать чужое мнение, а потому, что все эти «материи» слишком уж коробят слух обезбоженного либерального сознания, на которого и рассчитаны все эти писания.

«Изнаночный» мир не желает ничего слушать о диаволе, поскольку этот разговор неизбежно приводит к рассуждениям о грехе, а размышление о грехе неизбежно ведет к мыслям о покаянии, а говоря о покаянии, придется думать о спасении. А с такими мыслями жить неуютно, некомфортно. Представители этого мира не нуждаются в Господе как Спасителе: для них не существует ни дьявола, ни греха, а идея спасения упраздняется вообще. Он, этот мир, видит себя только в атмосфере «прекрасного», где властвует «доброта», «интеллигентность» и «свобода совести», где истина относительна, где все учения и религии друг друга уважают (кроме тех, конечно, кто их не уважает), где все друг друга любят (кроме тех, разумеется, кто их не любит).

А что касается экуменизма — что это такое, что он проповедует, каковы его истоки и к чему он может привести,– автор так и не говорит ни слова. Но подразумевается что-то очень хорошее, поскольку враги его уж совсем плохие люди — антисемиты, шовинисты, коммунисты...

В другой статье этого же номера «Русской мысли» под названием «Церковь и национализм» ее автор, Валентин Никитин, походя замечает: «Сегодня наш национализм, апеллирующий к РПЦ, проявляется, прежде всего, в этнокультурном изоляционализме, антисемитизме и антиэкуменизме». Опять говорится о каких-то врагах, а о самом экуменизме — ничегошеньки.

Но вот мне попадается одно издание, на обложке которого написано: «Религиозно-общественный экуменический журнал». Имя ему — «Логос», выпускается он брюссельским католическим издательством «Жизнь с Богом» уже двадцать пять лет. В редакционном предисловии к юбилейному его 50-му номеру (1995 г.) отмечается, что «Логос» стал «первым экуменическим журналом на русском языке, ставящим своей целью положить начало диалогу между христианами Востока и Запада» (С. 5). На обложке этого юбилейного выпуска так и обозначено: «Диалог Восток–Запад».

В упомянутом предисловии рассказывается, с какой самоотверженной решимостью сотни верующих, живущих на Западе, провозили свежие номера этого журнала в СССР: «Это был риск. Пограничники, таможенники, сотрудники КГБ — все были на страже» (С. 6). Наконец, наступили времена, когда журнал решил обратиться к «новому» читателю, живущему уже в «свободном обществе». Ранее, как утверждают авторы предисловия, экуменический диалог «дал сравнительно незначительные практические результаты, охватывая только богословов, иерархов и представителей Церквей, но совсем не касаясь простых христиан. «В первую очередь, — продолжают они, — это относится к тем верующим Русской Православной Церкви, которые в настоящий момент воспринимают экуменизм как нечто опасное, вредное, а потому нежелательное» (С. 6).

Как можно догадаться — главной задачей этого юбилейного выпуска ставится развенчание такого, по их мысли, предвзятого представления об экуменизме.

Действительно, в понятие «экуменизм» разные люди вкладывают совершенно различные, иногда — противоположные смыслы. Одни воспринимают его как синоним церковной дипломатии, другие используют его как способ разрушения церковных конфессиональных границ, третьи видят в нем инструмент миссионерской деятельности, четвертые называют себя экуменистами только для того, чтобы иметь возможность заграничных поездок, пятые, например, авторы современного вполне «светского» словаря «Христианство» видят в экуменическом движении «отражение кризиса отдельных христианских объединений и направлений» (М. Республика. 1994. С. 538).

Итак, какой же нам, российским читателям, предлагается экуменизм? Что вкладывают в это понятие члены редколлегии из Мюнхена? И, наконец, чем они руководствовались в выборе тем и авторов?

Как бы предваряя ответы на все эти вопросы, авторы предисловия пишут: «Несмотря на свободу политической и религиозной жизни в нынешней России и других странах СНГ, здесь так и не сложились условия для организованной демократической христианской общественности, имеющей свой голос и моральное суждение по всему спектру общественной и политической жизни. По-прежнему от имени верующих говорят иерархи Церквей и руководители религиозных объединений; они же решают, какую общественную и политическую позицию должны занять их пасомые» (С. 7).

В конце предисловия редколлегия обращается к читателю: «От вашего заинтересованного участия зависит, сможет ли состояться обмен мнениями между христианами Востока и Запада, принесет ли он практические результаты, приблизит ли нас к желаемому единству» (С. 8).

Структура этого весьма объемного выпуска такова: из двадцати материалов четыре принадлежат католикам, три — греко-католикам (униатам), два — протестантам, четыре — православным, остальные — светским российским историкам, социологам, религиоведам.
Итак, о каком единстве идет речь?

О понимании главных принципов «желаемого единства» и его «практических результатов» заявлено чуть ли не в первой статье католического автора: «По-прежнему остается в силе учение Первого Ватиканского Собора о том, что именно Папа в силу своей харизмы, как преемник Святого Петра и пастырь Вселенской Церкви обладает полной, верховной и универсальной властью над всеми Церквами и может свободно осуществлять ее в любое время» (С. 20). Поэтому какие-либо призывы к объединению, звучащие в этой и других статьях, до тех пор, пока не будет отменено это учение, повисают в воздухе, а разговоры о «полном равноправии», «единстве во Христе», «общности», «согласии», «равенстве», «солидарности» и «кафоличности» в этом контексте воспринимаются, в лучшем случае, в качестве тактики усыпления бдительности. Так или иначе, этот своеобразный «диалог» с первых же страниц журнала становится если не похожим на разговор приятелей из вышеприведенного анекдота, то по крайней мере на уравнение со многими неизвестными.

Впрочем, прочитав номер до конца, ничего «неизвестного» не находим. Выясняется, что западные друзья решили раскрыть глаза российскому читателю на Русскую Православную Церковь.

Вот что пишут сами католики: «Параноидальная реакция официального православия... объяснима... внутренним бессилием самого православия, оказавшегося неспособным...» (С. 44); «Отталкивает сильный авторитаризм многих пастырей (РПЦ.— о.В.В.) и сектантский душок их общин... Сильные подозрения в некомпетентности вызывает семинарская и академическая подготовка духовенства...» (С. 122); «Культурный кризис русского православия... заставляет задуматься об актуальности христианской схизмы» (С. 127);«Резкие диссонансы русской церковной жизни наводят на мысль о заболевании отечественного христианства... Необходимо подыскать новые мехи для того поколения, которое приходит сейчас в Церковь. В их числе может быть и русское католичество» (С. 129–130); «Мы должны принимать всех, какие они есть (имеются в виду российские граждане, приходящие в католические храмы. — о. В.В.). Даже если нам пришлось бы опуститься на их уровень» (С. 139).

Протестантский автор попал в сборник только потому, что написал историческое исследование об антисемитизме в Русской Церкви. В конце статьи он угрожает: «Еще предстоит провести детальное исследование роли Церкви, и в первую очередь ее иерархов, в распространении антисемитских идей в России...» (С. 264).

Представители «светских наук» в своих рассуждениях о РПЦ переходят всякие границы приличия и начинают оскорблять православное духовенство уже поименно. Досталось здесь и дьякону Андрею Кураеву, и сельскому батюшке Алексию Остаеву (С. 255), и священнику Артемию Владимирову (С. 107), и архиепископу Алексию (Кутепову) (С. 220), и покойному митрополиту Иоанну (С. 254). Один из обсуждаемых на страницах «Логоса» православных пастырей даже не был автором статьи удостоен священнического сана: о нем пишется как о мирском человеке (С. 107).

Один из представителей этой славной когорты «ученых» посвятил свое исследование «реваншистским» настроениям РПЦ. Озабоченность Московской Патриархии по поводу засилья сект он называет «невротическими и агрессивными попытками» и уличает Патриархию в нарушении законодательства «о запрете разжигания межрелигиозной ненависти» (С. 107). Того же самого автора беспокоит, что православные прихожане считают своим «главнейшим духовным и моральным долгом» поддерживать интересы Церкви. «Подобная позиция оказывает на сознание верующего гораздо более разрушительное воздействие, чем это может показаться на первый взгляд, и чем думают многие наши "ортодоксы"; причем разрушительное в самой сердцевине веры» (С. 108).

И, наконец, заканчивает свое экспертное исследование эффектным призывом: «Эксцентрическое высказывание Жака Маритэна: "Американская цивилизация есть фокус, к которому направлены все действительно прогрессивные силы истории после того упадка, который пришел на смену Средним векам", отражает важную духовную реальность, которую нам, русским православным, еще только предстоит в полной мере осознать» (С. 110).

Тот же автор, но уже в другой статье, сравнивает Католичество и Православие в вопросе таинства исповеди и приходит к выводу, что в католическом храме прихожане доверяют священнику свои «серьезные» грехи, тогда как в православном — конечно же, нет. Автор пытается убедить своего нецерковного читателя (церковный — тут же недоуменно пожал бы плечами), что он якобы расспрашивал об этом русских православных священников. «Ни одному из них ни разу никто не исповедовался в серьезных преступлениях... Почему так? — спрашивает автор своих собеседников. — Обычно объясняли идущей от Петра I традицией разглашения тайны исповеди. Может быть, они и правы. Но в душу закрадываются подозрения: не глубже ли причины?» (С. 60).

Другой автор из «ученых» рассматривает «специфические особенности православной идеологии»: «Одна из таких особенностей — это глубокое неуважение к человеку, человеческой личности» (С. 116). Или еще: «Не только в прошлом, но и сейчас можно услышать проповедь какого-нибудь вполне официального священника о том, что невежество и дикость — это благо для истинного христианина» (С. 117). Или: «До сих пор в РПЦ находится немало «ортодоксов», отвергающих культуру и науку как что-то бесовское» (С. 118)... Подобное можно цитировать до бесконечности.

Но особенно разгулялись на страницах экуменического журнала «православные», как их называют в предисловии, авторы. Один из них — З. Крахмальникова — пишет, что Московская Патриархия помогает становлению в России нацизма, «не отдавая себе отчета в том, что, благословляя "православных нацистов", они вдохновляют их на создание в России фашизма гитлеровского толка» (С. 86).

Другой автор — Я. Кротов — с высочайшим снобизмом и осознанием интеллектуального превосходства упрекает своих оппонентов-монархистов, в основном из духовного сословия, в «элементарном невежестве», в том, что они разучились «оперировать абстрактными понятиями», в «неспособности выстроить цепь рассуждения логически» и, наконец, в «бездумности» (С. 255–256).

Третьего автора — старосту московского храма святых Космы и Дамиана Т. С. Птушкину — спрашивает интервьюер о том, «какая вера истинна». Староста православного храма свой символ веры формулирует так: «Трудный вопрос. Но один критерий, несомненно, существует: доброта, терпимость, отсутствие какого-либо фанатизма» (С. 236). Интересно, что ни этих слов, ни этих критериев она не найдет в главной книге для православного человека — Евангелии. Поэтому не удивительно, что в своем выступлении Т. Птушкина сетует на то, что РПЦ живет по-прежнему «в темноте и дикости». «Причем эта темнота и обскурантизм клириков совсем не случайны, малограмотность испокон веков на Руси культивировалась... Да плюс еще главная идея средневекового христианства, с успехом бытующая до сих пор, — о беспросветной греховности и никчемности этого мира... Ходят за оградой мрачные люди в черном, с длинными бородами, а до мира и дела нет — разве что в связи с поступающими оттуда финансовыми средствами» (С. 228–229). В отличие от этих православных монстров, Т. Птушкина видит в приезжающих в их храм молодых католических монахах, «имеющих по два-три высших образования, говорящих на пяти языках, с книгами, с компьютерами», «умных, жизнерадостных, доброжелательных» людей. «В их лице христианство уже не кажется таким постным и беспросветно-мрачным, к которому мы все привыкли» (С. 229)...

На наш взгляд, цитат уже вполне достаточно. Честно говоря, куда направляет свои стопы экуменический журнал «Логос»— в Жмеринку или Одессу,— гадать не хочется, это становится вообще не интересно. Очень быстро и слишком ясно понимаешь, о каком единстве ведется здесь речь, какой диалог подразумевается и какую цель преследует такой экуменизм, для которого слова «ортодокс», «ортодоксальность», «ортодоксальный» — худшие из худших ругательств.

«Изнаночный» мир прессы диктует свои законы: когда он говорит о диалоге, речь идет о монологе; когда провозглашается единство, надо понимать это как «единственность» или как унию; когда он бичует гонителей, имеются в виду гонимые; когда пишет о кризисе, значит подразумевает возрождение; рассуждениями о либерализме он прикрывает самый жесткий диктат, связывающий руки чужому мнению; когда он призывает к свободе, значит замысливает разгул анархии и вседозволенности; когда упрекает в «религиозной нетерпимости», значит за этим последует его озлобленный окрик, клевета и улюлюканье...

+++