Прутик

          Лето жаркое. В 2006 году мы с женой, вышли из вагона поезда «Москва- севастополь» на Симферопольский перрон. Солнце в зените. Перрон под полупрозрачным навесом. Температура тела равна окружающей среде. Рай. Восторг избалованного полярной ночью эскимоса. Это только кажется. Абориген сидит на крыльце, в жаре, в тени винограда, расслаблен и  ничего не делает. Сидит он посреди Крыма, в лете, в предлагаемых погодных условиях, в состоянии субпассионария, в период гомеостаза, в полной гармонии с родным ландшафтом, и абсолютным антагонизмом с посторонними субпассионариями.
          - И не морочьте мне голову, проходите и не оборачивайтесь, а то у нас тут вечно что-нибудь пропадает. И не надо нам ваших пассионарностей, у нас тут последние сто тысяч лет ничего,- нормально. Я вас умоляю. Это, в каком ландшафте надо заставить человека жить, чтобы ему в голову пришло таких теорий. Развесьте уши, слушайте больше. Я тоже знал одного Лёву. Так господи, боже мой. Смотрите на жизнь поверх колючей проволоки. Какая разница, какое иго, монгольское или совецкое. И те и другие грели тут свои «лубянские херсонесы», умаявшись от дел инквизиторских. Посчитайте сколько порезали там, и сколько постреляли тут, отнимите из большего меньшее и узнаете разницу. И это их положительное, будут мертвые люди. Живите  и радуйтесь! Не перегрейтесь.
          Летом 1965-го, в Симферополе, на улице Желябова, дом 39/2, квартира 4, мне было три года, и я не хотел, есть теплый суп. Потому что было и так жарко, и не хватало мне ещё тёплого супа. А в открытом настиж окне кухни я видел виноград у крыльца, цветущий куст шиповника. А там муравьи, улитки, осы, пчелы, шмели, божьи коровки, слизни, солдатики, бабочки, куколки, гусеницы, кузнечики, слоники, мотыльки, богомолы - летают, ползают, жужжат, бродят, собирают, откладывают, размножаются, нападают, кусают, впрыскивают, грызут, сосут, чешутся, чистятся, перебирают своими лапками, вращают своими глазами, шевелят своими усиками, прикидываются веточками и листиками. Столько действий и все время, постоянно, беспрерывно. В зеленой траве, под синим небом, в неощутимом воздухе, в трусах, в три года,- можно лежать целый день, все это слушать и рассматривать. Летом 65-го, в Симферополе, на улице с уголовным совдэповским названием я умел болтать ногами, и отвлекался на что угодно.
          В обед, на маленькой кухне суп, приготовленный мамой на керогазе, с серым, чуть кислым хлебом за 16 копеек, из магазина на углу, и мухи. И я передвинул свою тарелку на место брата, который уже поел и ушел. Ну не хотел я есть летом в обед теплый суп, в любое другое время, хлеб с маслом и вареньем, мед, мороженое, конфеты – сколько угодно. Подумаешь,- а раздули то, раздули. И давай буксовать, как я в траве. Слова, слова. Я в детстве не любил много слов. Много слов меня только расстраивали. Я уверен, никто в детстве не любит много слов.  В детстве любят много конфет, и чтоб все шоколадные. В детстве имеет значение действие. Вышел я  во двор, встал напротив окна, крикнул, что ухожу навсегда, топнул ногой, и ушел всякими интересными, на мой взгляд, делами заниматься. А вдогонку мама, - «я тебе уйду, по заднице!». Мама - мама. Думаете, что-то изменилось? Отнюдь,- как скажет один забавный профессор академии наук через лет 26. А прутик был каждый вечер, меня им домой загоняли. Прутик впечатлял,- и, прежде сего, звуком. Мама им резко помахивала, и он, разрезал прозрачный и неощутимый южный летний воздух, чудесным образом обретая голос. Не били, но все равно страшно. И я плакал. Плакал потому, что закончился день, а было так интересно. Потому что солнце садилось, и вечер наступал, и все это независимо от моего желания. А в детстве мир создан для нас, а у нас фантазия, а у нас желания, и меняются они быстрее скорости света. Мы в детстве центр этого мира. Мы маленькие. И этот, впервые осознанный неизбежный вечер, может быть, первое осознанное разочарование.
          А потом, этим же летом, я плакал по другому поводу. Потому что старшие ребята расстреляли из рогаток, алюминиевыми скобками, маленького мышонка, который случайно попал в канавку и не мог выбраться. Он метался, а я пытался поймать и помочь ему. Мышонок был мал, пушист и юрок. В руки не давался, и, в конце концов, укусил меня за палец. Я был тоже мал и неуклюж. Зато ребята были большие и ловкие, а главное меткие и тупые. Эти «октябрята» пришли и расстреляли мышонка из рогаток, так что у него глаза вывалились с кровью. Пришли они основательно. Действовали уверенно.  Я противостоял, требовал не убивать мышонка, и наверно плакал, от предчувствия неизбежности. Но от меня уже ничего не зависело, они действовали решительно. После расправы мне сказали, что я плакса и маменькин сынок, - но не тронуло меня это. Я не согласился с убийством, не пошел на поводу. Тогда я понял, что убивать нельзя, и слабым быть нельзя. Среди этих придурков был мой приятель. Он был с ними заодно. А главное их было много, и они были – молодцы! Это было тупо убийство. Зачем им нужно было убивать? Повесить шкуру редкого и грозного хищника на стену? Съесть много мяса? Сделать ожерелье из зубов и когтей, чучело из опасного и сильного зверя? Может, этот зверь напал на них, и они убили защищаясь? Нет, не было в этом ни смысла, ни доблести. Нелепо и ритуально. Зло и подло. Но тогда я знал мало слов. Я не много понимал и больше чувствовал. После расправы, компания мгновенно рассыпалась на каждого в отдельности. Стадо распалось.  И каждый ушел один. Мой старший приятель остался со мной. Осознав нелепость происшедшего, и пытаясь разбавить осадок гнусности, он предположил, что все равно ничего поделать было нельзя, мол,- вон их сколько. Потом все же попросил, чтобы я родителям ничего не рассказывал. А я…, - не смог я дать отпор и сохранить мышонка, боялся он меня. Было мне три года, и был я неуклюж, и мал. А, главное, был один. И приятель был «ни два, ни полтора». И не понравилось мне происшедшее. Сознание щемило от понимания другой грани неизбежности, - необратимости происходящего. Безысходно наступающий вечер уже не разочаровывал. Он наползал, поглощая всё, что творилось под солнцем этого дня. И я увидел, что именно в этом месте, в это время, этим вечером стало на одну жизнь меньше. И ничего вокруг не изменилось. Только изменился безвозвратно я. Вечер впустил меня, остужая чувства и переживания, и я нашел в нем место только для одного вопроса: - а вот люди живут, живут, а потом все равно умирают, и нет их больше, и никогда не будет.… И удивилась мать. Попыталась успокоить,- мол, не умирают, а так, просто, глазки закрывают. – А как это? – Потом увидишь. – Как же я потом увижу, если глаза будут закрыты? И удивившись логике, запомнила она этот день на всю жизнь. И не было мне ответа.
          С тех пор я старался не плакать. Не боялся вечернего прутика. Всё как-то сразу стало ясно. Я перестал ждать ответы. Каждый новый день проживался как последний. К вечеру я валился от усталости, глаза мои закрывались сами собой, и я проваливался в сон.
          И было мне три года.