Сладка ягода рябина 24

Вечер гас тихо, неторопливо, точно ни в какую не хотел  покидать землю, продрогшую от долгих дождей. И на нем, первым  солнечным за всю череду слякоти, лежит особая задача - отогреть… Он  топтался на краю гор, заглядывал в темнеющее небо, изо всех сил старая удержать короткую июльскую ночь. Но небо наливалось густым черничным киселем, давя неумолимо, сумерки гасли, рассыпались  звездами, вытягивались еле заметной белесоватой дымкой…
И вместе с сумерками отступала армия привычных вечерних шумов. Уже не мычали тягуче запоздавшие буренки, не хлопали калитки стаек, и над полями не неслось усталого и обреченно:
– Зорька, Зорька , Зорька-а-а-а…
Даже монотонный и тяжелый,  исполненный собственной важностью гул машин стал совсем другим и то и дело празднично и радостно взрывался певучими гудками, разухабистым шансоном, не до конца пережеванным акустикой легковушек. Шины по асфальту уже не шуршали, а свистели, и скрип тормозов, был совсем иным, фасонистым, кокетливым, да и каким он еще мог быть, когда нога молодого водилы била по педали не бережно, а резко с размаху, чтоб остановиться совсем рядом с  хохочущей стайкой девчонок. Изредка всплывал в этой радостной перекличке свист, но тут же и пропадал, пристыженный разнокалиберными гудками, шорохом дорогих и не очень шин.  Не модно нынче  к девушкам пешком ходить. А впрочем, впрочем, все оставалось таким же, как и пятнадцать лет назад. Да, молодость, молодость. Ночь умеет прятать от посторонних глаз все, что надо таить, и выставлять на показ, то что надо высветить.

Время, вечной затаенной зависти у всех, кто уже круг молодняка покинул, кому не светят посиделки за воротами, надрывные всхлипы сигналов, кого не должны волновать взгляды мужчин из-за приспущенного окна машины. Не должны, а волнуют. Будто каждый раз напоминают: «Бабья дорога от печи до порога…»,  и за порог, да еще и в темень – ни-ни… От полночи и до света – время молодых. Только кто же знает когда кончается молодость?
И всё же Томка любила ночь, точнее самое её начало, когда уже спали малыши, а до прихода Бориски оставался еще час или два. Нет, ждать его не обязательно - сын отирался возле Семеновых, сидели на лавочке с Юлькой, это ж вон, десять метров.и если прислушаться, сквозь летние окна можно  услышать их смех. Борис слово, данное матери, еще лет в двенадцать, когда впервые ночная улица стала манить мальчишку, держал и от семеновского забора  не отлучался.

Тамара извлекла из холодильника батарею трехлитровых банок, пластиковых бутылок, заполненных молоком и обрадовалась, что отпустила сына наподольше. Есть время  молоко пропустить. Слила его в ведро и ткнула греть, на долю минуты залюбовавшись, как вспыхнул ровненькими голубыми язычками газ. Воровато озираясь, досталась припрятанную клубнику и в нарушение всех устоев косметологии, просто раздавила её в ладонях,  плеснув в горсточку и остатки сливок. И когда чересчур торопливо намазала лицо, щелкнула выключателем, заливая кухню жестким электрическим светом, засуетилась, собирая сепаратор. Старый, еще с огромной ведерной чашей, работал он исправно, и сливки выходили на славу, они уже через сутки становились такими густыми, что хоть ножом режь…

Мерное жужжание сепаратора, Томку успокаивало, как вдруг наполняет тишиной и покоем, наброшенный на плечи пуховый платок, не надо куда бежать, суетиться, боятся не успеть, не сделать, можно просто неспешно крутить ручку, подпевая  мягкому тенору сепаратора.
– Ой, то-о не вечер, то не ве-е-ечер, мне-е-е малым мало спало-ось. – начала не громко,

Мощным голосом Тому Господь обделил, но словно извиняясь за это наградил его особой мягкостью, даже нежностью, с избытком плеснул  глубины, и чувства, она пела всякий раз, точно рассказывая, кому-то очень близкому, то ли о себе, а, то ли о чем-то важном, что словами не объяснишь, только песней. Пока на свет не появился Денька, еще пела она всё, то что успела запомнить ухватить от бабушки, а та от своей бабушки…в роду Рябининых все голосистые были. Только где сейчас тот род? Нет. Раскидала жизнь.

За дверью вдруг загрохотало что-то, будто кто-то опрокинул пустое ведро. Томка вздрогнула. Но тотчас же все и стихло.
– Бориска? – окликнула женщина.
Тишина. Ухватила у печки литую кочергу, тяжелую, основательную, как все в Дьяковском хозяйстве.
– Кто там?  – и крикнула  в пустоту комнат , – Миша, иди глянь!
Дверь приоткрылась осторожненько. Раздалось пьяное и виноватое:
– Тома-а-а-а… Я это…Ну…
По ту сторону явно затруднились с собственным наименованием…
– Ну, Труфанов.
– Вы?! Александр Федорович?
– Не прогонишь? – теперь рослая фигура нарисовалась в проеме целиком. Потопталась на пороге...
– Да, что же вы, нет же, заходите.
– Пьяный я. – сообщил Труфанов,по детски наивно и открыто, разводя руками, ну мол, вот бывают и со мной такие недоразумения. – А машину на стадионе броси-и-ил.
– Да, заходите же, – Томка потянула Мозгуя за руку, – Я с молоком закончу.
– А я мимо иду, смотрю свет…– мужчина пристроился на край лавки, у сепаратора. – Свет же горел?
– Горел, – подтвердила Тамара. – Вы бы может на стул куда…Задену еще.
– Вот. Неее, тут посижу, –  и впервые поднял на хозяйку глаза. Недоумение пьяное, а потому и слишком очевидное, вдруг проступило разом на его лице. – Маскируешься?
И засмеялся, заливисто, озорно. Вот тут Томка и вспомнила про бело-розовую кашицу на лице. Впрочем, кашица уже впиталась, остались лишь яркие разводы, бесформенные, похожие на таинственные наскальные рисунки, каких-нибудь питекантропов, если, конечно, эти питекантропы умели рисовать.
Томка забренчала умывальником, смывая клубнику, сжимаясь от острой неловкости…
– Для кожи, – еще стыдясь, будто поймали её на недостойном для её лет занятии, оправдалась. – Клубника…
– Сама ты клубника, – стеснение Труфанова прошло, снесенное волной веселья. И тут же  вырвалась наружу обычная для пьяного деятельность. Мозгуй  ухватился за ручку сепаратора…– Агрега-а-а-ат! У бабки такой был.
– Александр Федорович! Не надо, сама я… – попробовала возразить Тамара.

Но Труфанов уже крутил яростно отполированную до блеска ручку.  Ошарашенный внезапным мужским вторжением сепаратор взвыл, точно собираясь оторваться от лавки да вылететь вон.

Женщина замерла за спиной, наблюдая как размашисто, от всей души мотылял Мозгуй несчастную ручку. Пьяных она боялась. Давно, еще с детства, напуганная  отцом. Ей было лет пять, когда приступ белой горячки превратил папку, родного, большого и теплого в страшное чудовище, вроде тех о каких рассказывала бабушка. Одуревший, в одних кальсонах гнался он за матерью, а они бежали  по сельской улице, очень длинной, многолюдной,мать изо всех сил сжимала руку Томки, было больно, казалось, что кисть вот-вот хрустнет. Но страх еще более острый, чем боль, заставлял молчать и бежать, бежать, бежать. Тома смутно помнила как прятались потом за озером, но вот этот бег,  дыхание рвущееся и боль – остались. Иван добавил к памяти и без того тяжелой,  уже осознанное чувство безнадеги и ожидания. Ведь если сделать ничего нельзя, можно только  терпеть и пережидать. Томе  и в голову не приходило, что мужик может не пить вовсе… Пьянка воспринималась чем-то очень естественным, как щетина на подбородке.
Мишаня от стопки не отказывался. Но меру знал четко. И в разгар даже самой веселой гулянки решительно переворачивал рюмку вверх донышком. И пьяным мужа Тамара видела редко.  Но именно Мишку, перепившего Тома боялась более всего. Нет, он не хватался за нож, не грозился убить, не вспоминал жене все мыслимые и немыслимые вины, он обычно мрачно замолкал и уходил в гараж до утра. Однажды она не выдержала, и, перепрыгнув запрет, таки  решилась привести мужа ночевать домой. Мишка сидел на полу и давился горькими слезами, что-то приговаривая и всхлипывая… Кипучая жалость прошила, как игла швейной машины многократно, очередью, резко насквозь… Вот такого Мишаню, ослабевшего, с мокрым лицом дрожащими губами, боялась Тома более всего. От злости можно спрятаться, закрыться глухой ненавистью, а куда деться от жалости? Этой вечной убогой сестры любви? Когда  стоишь растерянная, бессильная, а он оплакивает что-то своё очень личное, болезненное, настолько горькое, что никого, даже тебя, родную, в эту боль и обиду не пустит. Разве можно воевать с  врагом, что притаился у дорого человека в самом сердце? И как воевать так, чтоб ненароком не задеть и его? Никак. Томка не смыкала глаз до утра, подходила к гаражу, прислушивалась.  И ненавидела саму себя.

Чего ждать от Труфанова, Тома не знала и просто наблюдала, как вскипает над ведром с обратом пена, и желтоватая струйка свежих сливок наполняет банку.
– А молоко кончилось! – сообщил Труфанов,  улыбаясь так широко, точно процесс беспрестанного вращения ручкой нравился ему необычайно.  – Масло бить будем?
– Нет-нет! Я масло в стиралке собью.– торопливо выпалила Тома
– В стира-а-алке?! – Мозгуй не обернулся, а запрокинул голову назад, что разглядеть женщину и понять, не шутит ли она.
Глаза его, через чур веселые, даже лихорадочно веселые, рванулись из орбит. И Тома неожиданно для себя засмеялась.
– Ну, да, вот сметану скоплю… Она новая.  Ну, «малютка»,новая, я не стираю в ней. Скоплю двадцать литров, солью и кручу, а потом только отжать. 
– Через центрифугу? – поинтересовался Мозгуй.
Томка залилась опять…И добавила:
– А раньше дрелью сбивала. Голь на выдумки хитра! Александр Федорович!

Она ждала, что и он  рассмеется, но он неожиданно посерьезнел и произнес тем нарочито небрежным тоном, за каким обычно прячут что-то очень важное:
– А мне грамоту вручили. – и усмехнулся криво.
– Грамоту? – подтолкнула Тома вопросом.
Труфанов поднялся, пересел за стол и извлек из кармана скрученную в трубочку цветную картонку.
– Благодарственное письмо. – успела прочесть Тома.– Хорошо, уважают, значит..
Мозгуй перевернул грамоту вверх серой стороной.
– Уважают…Сядь рядом, а? – попросил смирно, даже смиренно, глянув снизу вверх …
– Вот. – поставила она перед ним свежий стакан сливок. – Выпейте. Сейчас щей налью.
– Тома-а-а-а! – протянул он, так точно внутри лопнула какая-то важная жила и теперь тянет, ноет и зудит нестерпимо. Перехватил сухую ладонь, пахнущую  молоком, теплой кожей и клубникой, прижал к щеке. – Ся-я-ядь. Ел я…С банкета…Сваю обмыли.

– Сваю? – не поняла женщина, но осторожно присела рядом на краюшек табурета.
– Сваю…Это раньше построил – обмыл. Сейчас кирпич кинул – обмыл, второй – опять обмыл. И банке-е-ет. Какой банкет, Тома-а-а! И главное блюдо – Веснин.
– Какой Веснин? С области? Губернатор?
– Ага. Гусь, бляха муха, в яблоках. И на него все бегут, все на полусогнутых,и я бежал.
– Да, вы то с чего?
– За грамотой... – Труфанов  лег лицом на стол, уперев переносицу в край, обитый клеенкой, и замычал что-то неясное, то ли поет, то ли стонет…

Тамара поднялась и молча достала из холодильника бутылку.

– Нате. И спать уложу. Отдохнуть вам надо. Только закусите.
Мозгуй приподнял отяжелевшую голову:
– Не надо, Том…так накатило…Хреново что-то.
– Мутит?
– Еще как.
И ей показалось, что не такой уж Труфанов и пьяный, а больше прикидывается, как бывало прикидывались пьяными и они на танцах, чтоб позволить себе пригласить понравившегося парня.
Но Труфанов заговорил торопливо, сбивчиво, выталкивая тяжелые слова,  и муть с самого донышка души:
– Брус я им привез синий… Томка, я из такого себе бы нужник не сложил. А они мне грамоту, спонсор, твою мать. Хурал нагнали, етитна жизнь. Спорткомплекс, спорткомплекс…А школу нашу, школу снесли… спортивную. Помнишь её?
–Помню,  Бориска туда ходил, на футбол. Так новую же будут строить, сказали.
– Будут…Новую. А старая, ты понимаешь… Старая! Какая, на хрен старая!  На шканты садили – Мозгуй сцепил пальцы в замок, показывая, – Во, ломами разбирали, не могли…Брус-то, брус, звенит, Тома, из листвяка. Сто лет ей стоять еще…Снесли. Подогнали бульдозер и все, все к черту.

– Новая красивая будет. Проект в центре висит. Беленькая такая.… – попробовала возразить Тамара, но Мозгуй залепил ей рот ладошкой.

– Тихо, Томка, ты слушай, а?  Новую из моего бруса, синего…И за два  месяца. Рапортовал наш Вася сегодня: к дню Знаний откроем. Веснин руку жмет, довольный.  В духе президента, нация здоровая, а, пошло оно все…Скидают, налепят сайдингу, и сгниет брус под ним.  Я же, сука, сэкономил,  гнилой привез. Кто же знал, что они школу нашу, а? А я там кэмэса получил, по вольной…Никитич, учил. Помнишь Никитича. Николая?
– Да, что же помнить, вон же через три дома живет. – вздохнула женщина, всё пытаясь понять к чему клонит и от чего так страдает сейчас Труфанов.

– Мы там поддали уже все, в кафе гуляли. Никитич пришел, не звали, не звали. Что ж говорит, вы делаете, сволочи, на века же строили…А его менты - вон. Чтоб не мешал.
– Старика?!За что? – ахнула Тома ясно  представив Николая Никитича, сухонького, невысокого, седого, раньше говорят, подковы на спор гнул, пока инсульт не ударил.
– За то, что человек. Он  же правду сказал. Мне, говорит, некого бояться, я тебя, сопляка, здесь помню, на главу-то.  Что же ты творишь, орочь бездушная.  Вот за орочь и выгнали. И я тоже орочь, ты понимаешь, Тома, понимаешь, я заступился бы. Но всё быстро так. Вышло, что старик может сказать, а мы там, жрем с ладошки у главы и молчим. А глава что? Он  двух зайцев ловит. Из старой школы – новый клуб в Сосновке, и новый спорткомплекс. Он же мент, понимаешь, мент, откуда ему в стройке понимать.Сруб-то тронули, а так не сложат, нет таких мастеров. И клуб сгниет, и комплекс их, всё сгниет.А мы, как крысы, жрем, пьем, и молчи-и-и-м. – Мозгуй  щелкнул сухо зажигалкой и закурил…Тома не решилась остановить его, лишь молчком поставила рядом пепельницу.
–  Но там же у него архитекторы, экономисты, строители, и  никто не скажет все рады, за успех пьют. Боятся. И я молчу, потому что брус этот Томка, брус это я же его за Настю… Да не один я такой, Тома-а-а. Эйсмонт железа на кровлю припер, и тоже же по дешевке взял, все мы спонсоры дешевые. А не выходит по-другому. И не хочется. Ведь же тянут и тянут, на то дай, на другое дай…И все дают. Меня вон Настей прижали. Эйсмонту землицы прирезал. Да никому та земля не нужна была, пустырь, а он за неё по закону – деньгами, и не по закону – железом. Гнатюк  цемента купил. Обещали ему в аренду склады орсовские, ведь гниют склады. Отдай так! Нет, не отдаст. Вася. Паук наш Вася. Скуртил он нас всех. И меня... И  так обставил всё, что не себе берёт. Для народа…А на деле для себя! Вот комплекс этот, будь он неладен, его же не зря перед выборами затеяли. Прогрохочет же,  и вы поверите…Новая школа…. Беленькая говоришь? Красивая…
Он смолк так же резко, как и начал, уставился перед собой, невидящим взглядом. Тома и жалела его сейчас, и сердилась, уже за то, что вину за этот брус, на него переложить не могла. Синий, зеленый, да какая разница, Настя, вон она, спит.  Парным молоком потекла по сердцу благодарность. Доброе дело сделал, а мучается.
– Так жизнь такая, – коснулась она коротко-стриженной головы Труфанова, подыскивая слова, – Все же так. Наш хоть не всё под себя гребет. А в других то городах, что творится. Не ругай ты себя. Что он тебе?  Я  как зовут его, не знала года два, наверное.
– Заня-я-ятно-о-о, а выбирать не ходила что ли?
– Ходила, интересно же. Как в дурака играть, кто победит?  А потом, победил и забыла, он сам по себе, я сама по себе. Не Вася, так Петя. Они же мне огород не посадят. И кормить моих детей не будут.Они там, - Тамара ткнула в небо пальцем, - Живут и живут. Власть, не мешает уже хорошо. Бабуля вспоминала, как корову сдать пришлось, что-то там при Хрущеве еще. Налог что ли ввели. Не скажу я. В семье ребятишек шесть человек. Как без коровы? Дед плакал, когда колол... Сейчас хоть за скотину не платим. Я уже вроде приспособилась к нынешним. От них, главное, не ждать ничего хорошего, тогда и не обидно. Ешь лучше, и спать. Голова утром не у Васи болеть будет…
– У него тоже, – хмыкнул Мозгуй, но послушно взялся за ложку  – Томка, а ты знаешь, сколько он получает? Вася твой?
Томка пожала плечами:
– Да хоть миллион. Мне же не даст, и чего я буду его деньги считать. Свои назову. В комоде вон четыреста пятьдесят. И мелочью пятнадцать рублей. Ты с хлебом, Саша. Так сытнее. - посоветовала, не замечая, как просто и легко вырвалось у неё короткое и мягкое имя "Саша"...

ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2011/10/23/1651