Маринамария

Это была странная пара. Маша всегда молчала. За все время нашего знакомства я слышала от нее не больше десяти фраз. Но молчание ее было до того весомым, наполненным, что люди далеко не сразу соображали, что она ничего не говорит. И обычно не допытывались, как это часто бывает, в чем причина ее безмолвия, и не стоит ли понимать его как отсутствие интереса к ним и их делам. Или, скажем, как хорошо скрываемое раздражение. Мол, похоже на то, что если бы она открыла рот, то мы услышали бы много нелицеприятного. И пусть уж молчит. Впрочем, окружающие с их беготней, пересудами и болезненной зависимостью от чужого мнения действительно волновали ее мало. Маша просто садилась чуть в стороне и думала. Если б можно было заглянуть ей в голову, уверена, глазам открылась бы запутанная система темных коридоров, в которых она и бродила, разыскивая нужную дверь. Маша была вещью в себе, и находясь рядом с нами, проживала свою насыщенную – внутреннюю - жизнь, которая полностью ее занимала. Когда кто-то к ней обращался, Маша внезапно, рывком, возвращалась к реальности, что, видно, давалось ей непросто, потому что она вскидывалась и испуганно озиралась – пугаясь, что по привычке что-то упустила и теперь ее будут ругать. Ломаными движениями и острыми чертами, а также растрепанной прической она напоминала птичку, которая и хочет подойти, и боится. Что загнало ее так глубоко внутрь, что за мысли она распутывала – я не знала, а Марина не говорила.  Да: говорила у них Марина. Вот уж кто весь был снаружи, нараспашку. Марина вымахала высокой и шумной, и так спешила донести свои переживания и размышления, что захлебывалась словами, обильно сдабривая быструю речь красноречивой жестикуляцией и смешками. Марина находилась в постоянном движении, с кем-то обнималась, кому-то звонила, и представлялась сгустком энергии в форме человеческого тела.
Я не встречала других настолько не похожих людей, и все-таки они были вместе. Мало того: они составляли единое целое, как сиамские близнецы. Маша еле-еле дотягивала до одной второй, зато Марина легко тянула на полтора, и в сумме получалась полноценная пара, которая понимала друг друга без слов. Марина трогательно заботилась о подруге, предвосхищая ее желания, и если кто-нибудь отпускал колкость в сторону Маши, отвечала отборными шпильками и втаптывала бедолагу в грязь. Маша смотрела на нее с благодарностью и пронзительной любовью.  Я беспокоилась, что однажды жизнь разведет их, и тогда Маша останется один на один со своим лабиринтом, который, как я догадывалась, рос, и некому будет вывести ее на свет, как только Марина и умела. А привязаться заново, довериться кому-то другому... на это могло не хватить маленьких птичьих сил.

А начиналось все так: Марине нравились девушки. Не знаю, в каком возрасте она это поняла, но к двадцати годам попробовала нескольких и окончательно убедилась – да, это оно. Никакого сравнения с мужчинами, которых не понять. Подруги искали горькую правду там, где ее не было, устраивали истерики – часто на ровном месте, один неверный не то что шаг – взгляд, и следовал взрыв, изматывающая игра, кто кого, кто сдастся первой, упадет на колени, напишет больше сообщений (или не напишет ни одного, сколько ни выходи демонстративно в онлайн) – но все это было нормально, она сама поступала точно так. И если среди ночи вдруг, приступом, начинало требоваться мороженое – не для баловства, а, казалось, для самой возможности жить – обе смеялись, сгибаясь пополам, до слез, синхронно наматывая толстые шарфы, а мужчины… Эти существа с Марса были какими-то другими. Чаще казались слишком простыми и приходилось ломать голову – всамделишна ли эта видимая простота или за нею кроется что-то, о чем не хотят говорить, чтобы догадалась, чтобы поняла сама и поступила соответственно. И ее чаяний, желаний и интересов они обычно не понимали, отмахивались со смешком: «девчачье» и никак не получалось по-настоящему обсудить.
Девушки ей нравились, и пара находилась, но не включалось сияние, как на новогодней елке – волнующее, яркое, которое подсвечивало бы искрящуюся надпись: «Да! Это ОНА!». Любви – не было. И Марина подумала было, что именно ей – не дано. Попробовала было ограничить свою жизнь одиночеством, чтобы не мучить человека рядом - в нее-то, случалось, влюблялись, и каково было не отвечать человеку взаимностью, не иметь никакой совершенно возможности ответить, потому что нельзя это в себе включить или взрастить. Но очень хотелось тепла, разговоров, держаться за руки… и она сдавалась, снова шла в темный клуб, чтобы вернуться не одной… через несколько месяцев все заканчивалось.
Однажды она возвращалась домой поздно, на спинке скамейки во дворе сидела девушка – нахохлившийся воробышек. Падал медленный снег, кружился в свете фонаря. Как на арену цирка, фонарь спускал вниз четко очерченный луч, который задевал незнакомку краем, освещая плечо, мех на капюшоне и бархатную щеку. Остальное оставалось в тени.
- Эй, ты чего здесь? – спросила Марина, на всякий случай метнув взгляд в окно – не следит ли текущая любимая, особа жуть до чего ревнивая, и попробуй заговори… Впрочем, воробышек мог оказаться и парнишкой-подростком (ничего не говорящая парка, кеды, спортивная сумка), но что-то подсказывало, что эта птичка женского рода.
Тень не ответила, поглубже запрятала кулаки в рукава и опустила голову. Марине послышалось – шмыгнула носом. Она еще раз оглянулась, встревоженно подняла глаза на темное окно (выключила свет, чтобы удобнее всматриваться в ночь? Демонстративно легла спать? Перерезала вены в темной ванной?), попереминалась с ноги на ногу, принимая решение, и устроилась рядом, предварительно стряхнув со спинки маленькую горку свежего снега. Поставила ноги на сиденье. Поморщилась – люди здесь сидеть будут. Вздохнула.
Воробышек не отодвинулся, но и звуков никаких не издавал – ни протестующих, ни приветственных. Еле заметный поворот головы выдавал затаенное внимание. Молчание было плотным и напряженным, разве что воздух не потрескивал – наверное, оказался слишком холодным для этого.
- Я тоже из дома сбегала, - утвердительно сказала Марина. – Но мне было куда идти.
Воробышек пошевелился, губы дрогнули, но снова сжались.
- Холодно, долго не высидишь. Можно перекантоваться на вокзале. В зале ожидания. Хотя милиция может и турнуть – у тебя багажа нет, не похоже, чтобы куда-то ехала. Да и ловят подростков, которые бродят по вокзалам одни - чтобы вернуть родителям.
Марина не любила читать нотаций – человека не переделаешь, только раззадоришь, и сделает, глядишь, назло, еще хуже. Поэтому зашла с другой стороны. Рассчитывать можно было как на внезапные, долго копившиеся рыдания, так и на грубое «Не твое собачье дело!» и даже на плевок, но тень неожиданно засмеялась. Смех получился не слишком веселый, в привкусом тех самых глубоко запрятанных слез, но вполне искренний.
- Вернуть родителям… да Вы знаете, сколько мне лет?
Воробышек скинул капюшон и оказался худенькой женщиной лет двадцати пяти.
- Маша, - она протянула узкую ладонь. Марина, спохватившись, пожала поданную руку и представилась. – Я еще немного поморожусь и вернусь, Вы не беспокойтесь.
Маша достала из кармана связку ключей и побренчала ими перед мариниными глазами. Потом рука нырнула в карман и вернулась с сигаретой.
- Можно и мне? – Марина не курила, но почему-то чувствовала, что больше всего на свете ей хочется быть здесь, рядом с несловоохотливой незнакомкой. Хотя бы лишнюю минуту.
Маша скривилась:
- Последняя… берите… Я, пожалуй, действительно пойду.
Она сунула сигарету Марине и, отряхнув подмерзшую куртку, пошла прочь.
Марина смотрела ей вслед с негаданной тоской – как собака в спину удаляющегося хозяина.
Через неделю, когда страсти улеглись (очередное сердце было разбито или хотело выглядеть таковым, зато вены - целы, все отвратительные слова сказаны, двери захлопнуты) Марина снова сидела на холодной скамейке – сторожила. А Маша не пришла.
И на следующий вечер – не повезло. Марина занервничала – вдруг та оказалась здесь случайно? В гостях? Навещала маму? Но ключи…
На третий день воробышек нетвердыми шагами прошел мимо. «Наверное, простудилась в ту ночь, лежала дома, болела» - догадалась Марина. Маша прошла пару метров, остановилась, и, подумав, вернулась.
- Вы?!
- Сбежала из дома, - пошутила Марина, надеясь завязать разговор, но Маша на минуту молча застыла на месте, после чего подняла плечи, поеживаясь, протянула необязательное «аааа» и ушла.
В следующий раз она заметила Марину издали и сделала крюк, лишь бы не проходить мимо. Марина ужасно страдала, пытаясь издали разглядеть любимые черты. Хотела написать ей и все объяснить, но не знала, как раздобыть e-mail.
Зато номер телефона получилось узнать очень быстро: нужно было только внимательно наблюдать, какие окна загораются через минуту после того, как хлопнет тяжелая подъездная дверь, и сделать выводы. Она устраивалась подальше (пятачок перед входом хорошо освещался и пропустить машину особенную походку можно было, лишь отвлекшись, а она смотрела в оба) и следила целую неделю. Узнала, что Маша возвращается то в семь, то в десять, всегда одна и живет на восьмом этаже, направо от лифта. Проскользнув в подъезд за кем-то из соседей, выяснила номер квартиры и нашла телефон в справочнике.
Только что сказать – не могла решить.
Одно дело – письмо, где говоришь ты один, никто не перебивает и можно тщательно, в подробностях, расписать свои мысли и чувства. По пунктам. Конечно, письмо можно закрыть – одним движением мышки, а вторым – удалить. Но любопытство побеждало и не такое. И совсем другое дело – телефонный звонок, который легко прекратить. Бросить трубку, чтобы больше никогда не снимать, слава определителям номера.
Зато выхода из дома никак нельзя было миновать.
- Послушайте, - совсем не испуганно, чего опасалась Марина, а жестко проговорила Маша, когда увидела Марину у своих дверей – та пришла заранее, чтобы не пропустить ее приход. – Не знаю, чего Вы хотите, но мне придется это прекратить. Вызвать, извините, милицию.
- Я Вас люблю, - робко проговорила Марина, надеясь услышать тот же смех, что и в первый раз. Но снова ошиблась.
- Что? Любите? С какой стати? – Маша злилась.
- Сердцу не прикажешь, - с виноватым видом развела руками Марина.
- Но вы меня совсем не знаете! И, кроме того, я не… - Маша осеклась, видно подумав, что слово «лесбиянка» может показаться обидным, а других наименований она не знала. – Я не могу Вам ответить, - наконец выкрутилась она.
- Не нужно мне никакого ответа, - сказала Марина, отчетливо осознавая, что говорит чистую правду. Ей не требовалось взаимности – только иметь возможность видеть Ее, слышать Ее и служить ей любым, абсолютно любым из возможных способов. Гулять с собакой промозглым вечером, когда не заставишь себя выйти из теплого дома в хлещущий в лицо дождь. Выслушать о тяготах жизни. Искренне порадоваться успехам, даже самой мелкой мелочи, увидеть в этом росток будущих удач. Принести лекарство, если нападет хворь. Помыть окна до скрипа и блеска, потому что эта противная тяжелая работа на целый день, а все-таки восьмой этаж, высота. Да мало ли что!
В тот вечера Маша ушла, спряталась за дверью от «сумасшедшей поклонницы», но Марина была упорна. Она ничего не просила. Не умоляла, не унижалась, не запугивала. Она научилась молчать – правда, терпеливо, а не красноречиво или загадочно, как умел объект ее желаний. Она сидела под дверью, как верный пес – не каждый день, чтобы не превратиться в статую, элемент декора, который перестаешь замечать уже на третьи сутки.
Первое время Маша вздрагивала, иногда собиралась что-то сказать, шевелила губами, но потом неизменно спешила спрятаться внутри. Потом привыкла к этой любовной осаде. Марина надеялась, что рано или поздно дождется хотя бы кивка головы, признающего его существование и пусть малюсенькое, на краешке, место в жизни любимой – примерно, как у кактуса. Должен же быть у Маши кактус?
Несколько раз приходил мужчина. Марина удивилась – не могла представить воробышка в любовной сцене. Видела ее худенькие плечи, стиснутые волосатой мужской рукой… занавешенное упавшими прядями лицо… и все. Дальше не получалось. Что они делают вместе? Маша наверняка сидит в уголочке, в обычных раздумьях, может быть – водит ручкой по бумаге (кстати, чем она занималась?), он – у компьютера, убивает монстров. Зачем им быть вдвоем?
В один прекрасный день Маша не шмыгнула в квартиру, а уселась рядом с Мариной на заплеванных ступеньках. Затянулась сигаретой. Предложила пачку Марине – та, конечно, отказалась; теперь травить себя не требовалось. Условия задачи изменились. Маша докурила сигарету почти до фильтра, так ничего и не произнеся, и Марина с горечью подумала: снова уйдет. Как всегда. Этого и следовало ожидать. Поэтому-то с жадностью поглощала эту минуту близости – не душевной, так хотя бы физической. Маша. Рядом. Ее подрагивающие ресницы, ее челка. Вытягивающиеся трубочкой губы. Глаза суживались от неприятных мыслей, Марина видела, хотя старалась, очень старалась не смотреть в ее сторону, боясь спугнуть. Сейчас они поменялись ролями: Марина сжалась в комок, наблюдая за происходящим из глубины своей сущности, а Маша ощущала себя хозяином положения и вольна была поступать, как душе угодно.
- Ну, что будем делать? – в конце концов спросила она. – Это не может продолжаться вечно.
Марина пожала плечами.
- Чувствую себя рабовладельцем. Ерунда какая. Хорошо, хоть цветов не носите, я бы не вынесла... – быстро проговорила она себе под ноги, а потом повернулась к Марине. - Все еще не разлюбили?
И та вдруг подумала: а ведь Маша могла устроить ей веселую жизнь. Выливать потоки брани, тушить о плечо бычки. Приводить друзей и при всех высмеивать ее привязанность. Натравить собаку, черного лабрадора с красивой блестящей шерстью. Бросать в нее помидоры и яблоки, целясь, например, в нос. Но Маша не могла быть такой – просто потому, что иначе не вызвала бы к жизни сказочного чувства, которое Марина отчаялась испытать. А оно по-прежнему было в ней, наполняло каждую клетку и кормилось машиной угловатой, беспокойной неприкаянностью. Марина знала – она нужна ей. И это придавало сил и решимости.
- Не разлюбила, - ответила она. – Никогда не разлюблю.
- Вообще-то я замужем.
- Не имеет никакого значения.
- А как же секс?
Марина засмеялась. Вот уж чего она не ждала и на что не рассчитывала.
- Почему Вы смеетесь? Я непривлекательна?
Обиделась, что не нравится лесбиянке, с которой не хочет иметь ничего общего. Это было очень по-женски – а Марина не ожидала увидеть в воробышке кокетство. Маша всякий раз выглядела так, будто плевала на графу «пол» в паспорте – грубые ботинки или кроссовки, джинсы, не всегда, кстати, чистые, все та же подростковая парка с полоской искусственного меха на капюшоне. Никаких тебе каблуков, юбок и локонов – боевого арсенала женщин, которые хотят привлекать внимание. Или… тут до Марины дошло: Маша, сама того не желая, выглядела ровно так, какими по большей части изображают девушек, выбирающих девушек. «Я похожа на них и поэтому меня заметили», - думала она.
- Нет, ты прекрасна, - сказала Марина. Маша скривилась на неожиданное «ты», но проглотила. – Но я заранее от всего отказалась. Мне не это надо.
- А что Вам от меня нужно?
Марина слушала ее хрипловатый голос, такой же неуверенный, срывающийся, как и походка, и понимала: услышать столь много слов из любимых уст ей вряд ли еще когда-нибудь удастся. Не тот человек Маша, чтобы произносить монологи или вступать в словесные дуэли. Хорошо было бы расставить точки в один присест, сегодня, но что она могла ей сказать? Разреши мне подарить тебе свою жизнь? Звучало очень напыщенно. Несмотря на то, что было правдой. Развернуться и посмотреть в глаза – долгим медленным взглядом, когда душа разговаривает с душой и не нужно слов? Излишне мелодраматично, а это совсем не их случай.
И она промолчала. А Маша, что удивительно (или наоборот, совсем не удивительно, учитывая характер) ее поняла. И постепенно два этих разных человека – разных даже по ориентации, не говоря об остальном – превратились в сиамских близнецов Марину-Марию, которых я знала.