Никталгия. Слабосолёная жизнь. XXXI Потеря

Вчера ночью меня мучил жар. Вечером (если говорить о причинах) я прибыл к зданию аэропорта, чтобы встретить любимую. Я простоял на условленном месте (она позвонила мне перед вылетом) недалеко от входа, находясь в нетерпеливом ожидании её прилёта.
Уже смеркалось, когда службы аэропорта (информационные, или как их ещё там) оповестили встречающих этот рейс о том, что встречать им уже некого, что самолёт рухнул в лесополосу на полпути отсюда, и шансов обнаружить там, на месте крушения, выживших пассажиров попросту нет. Что творилось дальше, я не совсем помню (вопли, крики, стенания и рыдания, разразившиеся незамедлительно, меня не волновали и не трогали). Я потерял всё; я чувствовал себя попавшим в Зазеркалье (всё сдвинулось и подмяло меня под себя); ударенным обухом по голове; неизлечимым больным, в день своего рождения узнавшем, что ему радоваться жизни осталось пару недель, и то если повезёт; кем угодно, только не прежним, не самим собой часом раньше. А орущие, истерящие люди и иная шелупонь носились вокруг, и действо такое походило на ужасный и нелепый фильм.
Когда я покинул их, выпав из происходящего фарса на свежий воздух (мне стало трудно дышать), накатил непередаваемой плотности ливень. Нет, небо не плакало о моей внезапной утрате. Утрате того, чем я жил. Сентиментальность явно не его (неба) конёк. Напротив, оно будто намеревалось уничтожить меня, размыть, как нечаянную акварельную кляксу на корявом и уродливом детском рисуночке, которым уже заочно восхищаются его родители, слюнявые и бьющиеся в конвульсиях над каждым жалким лепетанием. Мне хотелось способствовать чужому небу в таком начинании. Сопротивлялась только надежда. Она не успела ещё отдать концы и извивалась, выпотрошенная убийственной для меня новостью.
Зонта у меня, разумеется, не было при себе (как и всегда, его заменял капюшон), зато имелось три сигареты, две из которых благополучно промокли. Случилось это потому, что букет белоснежных роз (тривиально, скажешь, но она их обожала) мешал мне прикурить и закрывать сигарету от огромных капель одновременно. Букет незамедлительно отправился в мусорный бак. Он был теперь ненужным. Бесполезным элементом. Туда ему и дорога…
Я часто втягивал дым. Не верил тому, что произошло. Апатия холодной, цепкой хваткой взяла меня за горло, дав ясно понять, что я могу и дальше предаваться обречённому неверию в случившееся сколько пожелаю, и ничего, тем не менее, не повернётся вспять. Пустое ведро головы в промокшем насквозь капюшоне отказывалось даже худо-бедно соображать.
Судя по часам (которые я потом обронил), прошло около сорока двух минут после того, как я покинул здание аэропорта. Прошло быстро, как период между вдохом и выдохом.
Выдохнув, я, хлюпая обувью, поплёлся по обочине. Автобусы ещё ходили, но нужно было, катастрофически нужно было сейчас избежать любого возможного общества. Дождь всё так же лил. Её всё так же не было рядом.
Несколько раз я поскальзывался. Ладони вымазал в грязи (судьба не проглядывалась сквозь слой грязи) и потерял очки (в пелене дождя от них проку и не было). Знаешь, о ней я почти не думал (я вообще не думал, лишь тело моё упрямо тащило домой, в маленькую квартиру, где я уже три дня существовал, в ожидании её скорого возвращения), но мне постоянно казалось, что она вот-вот позвонит. Чуда не происходило. Она не звонила. Мне опять предчувствовалось, что я сейчас, через секунду, две, три с половиной облегченно подниму трубку и услышу её животрепещущий голос. Я шёл и ждал, ждал и шёл. Звонил сам. Через тысячу секунд, две тысячи, три с половиной, она не звонила. А я слышал одни и те же слова оператора. И так по замкнутому кругу. Очерченному мной. Вокруг неё.
…Посреди плотного коридора деревьев, истекающих небесной влагой, я чувствовал себя словно в пещере. Проносящиеся временами автомобили рассеивали наваждение, вызванное подобным окружением. В свете фар моя одежда словно горела, горели бока автомобилей и силуэты сидящих внутри, а струи дождя словно тушили пожар, я вновь ощущал себя неуместной серой акварельной кляксой…
Тишина, захлебнувшаяся в ливне, нарушаемая редкими шуршаниями шин и рокотом моторов усугубляла творящийся внутри, разрастающийся, как раковая опухоль, безмолвный Ад. Я едва слышно запел (а может мне просто казалось, что я пою вслух):
«Hoppe, hoppe reiter.
Und kein Engel steigt herab.
Mein Herz schlagt nicht mehr weiter.
Nur der Regen weint am Grab.
Hoppe, hoppe reiter,
Eine melodie im Wind
Mein Herz schlagt nicht mehr weiter.
Und aus der Erde singt das Kind».
(Rammstein)
Да, довольно известная в определённых кругах песня, прорезавшаяся из глубин подсознания. В пятнадцать-шестнадцать лет она жутко нравилась мне (спасибо подсадившему другу), до такой степени, что я, обыкновенный подросток, даже не знающий немецкого языка, ни свойственных ему тонкостей произношения, заучил её наизусть. Отвлечённые воспоминания притупили острие моей потерянности. Электронный голос, отчётливо звучащий сквозь память ненадолго успокоил меня.
Я поднял затуманенный взгляд и увидел дорожный знак с названием своего города. Должно быть, я ковылял уже три-четыре часа. Что, по сути, не имело ни малейшего значения. Становилось хуже. «Где же ты сейчас, малышка», - пронеслось весенней ласточкой и исчезло в вязкой, обволакивающей пустоте мыслей. На этот вопрос ни одна душа не дала бы мне ответа…
Вижу твоё лицо. Ясное. Смущенно опущенные глаза. Стесняешься, когда я тобой любуюсь. Знаешь, зачем мне только мои глаза, если я не смогу тебя видеть рядом? За спиной медленно поднимается солнышко. Вышла из берегов река. Деревья будто ходят по воде и ищут что-то. Пятнадцатый этаж. Мы на вершине нашего города. Почему нет? Спилить бы чем-нибудь к чёртовой бабушке ещё шестнадцатый этаж со всеми соседями и их питомцами, чтобы не притеснять нашу с тобой манию величия. Ты очаровательна. А я плету чушь и наслаждаюсь мгновениями. Like a junky. Невыносимое счастье. И правда, никуда мы его выносить не будем, пусть живёт тут с нами. Ну вот. Опять чушь морожу. А тебя веселит. Здорово.
…родной город распял фонарями серую акварельную кляксу. Меня приласкал холодный ветер. Стало ещё хуже. Да где же дно, наконец? Я ничего не вижу. Ничего не чувствую. Где же ты?..
Шатаясь и стуча зубами, я брёл туда, где столько всего напоминает о тебе. Неужели ты там не появишься теперь? Сквозь безмозглую суету я продвигался к ставшему безжизненным приюту. Расфуфыренный супермаркет выплёвывал людей с пакетами, словно макроту; около храма в луже собственной мочи недвижно лежала облезлая дворняга; косоглазый прохожий в шляпе отпрянул в сторону, когда я показался из темноты переулка на скудно освещённый тротуар; я упал на колени в полуквартале от дома и заколотил руками по мокрому асфальту, заваленному драными каштановыми листьями.
Поднявшись, я рванулся и побежал вперёд, но споткнулся о кусок бордюрного камня, вывороченный с привычного места, разорвав джинсы, навешав несколько ссадин. Поднявшись опять, я оторвал ветку от склонившейся рябины, бросил её себе под ноги и яростно растоптал сочные ягоды. Они не были ни в чём виноваты…
Вскоре, оборванный и грязный, я ввалился в подъезд. На четвёртый этаж поднимался пешком, еле передвигаясь, шаря по колючим зелёным стенам с облупившейся краской.
Часы в прихожей доводили меня до паранойи и клаустрофобии. Я выкинул их с балкона, содрав со стены, отколотым пластиком порвав кожу на пальцах. Чёртовы часы угодили в крышу такси, стоящего на углу. Толстомордый таксист пулей вылетел из машины со стаканом в руке и помахал кулаком, выкрикнув что-то резкое.  Я злобно захлопнул раму. Дело сделано. Так им и надо. Этим дурацким круглым часам. От самого входа до балкона вели грязные следы. «Ерунда» - выкрикнул я, раздеваясь догола и бросая вещи у входной двери. «Е-рун-да!» Я никогда не позволял себе нецензурную брань в доме, где едва ли не каждая частица дышала её присутствием.
Со стоном тело рухнуло в постель, сминая и выворачивая её. Я чувствовал  запах, словно она была рядом. Сердце ломилось наружу, но веки предательски слиплись, будто некий злодей залил их дёгтем, и всё скрылось из виду.
Как бы то ни было, забылся я ненадолго – было ещё темно, когда найдя себя в бреду и горячке, я вернулся в реальность. Оптимистично подумав, что события вечера были диким кошмаром, я обрёл контроль над совершаемыми действиями.
Завтра прилетаешь ты. Надо приготовить ужин и устроить уборку. Ах, да, обязательно белые розы. Белые розы. Как ты любишь. Я жажду увидеть твоё фирменное смущение. Я скучал по нему всё это время.
А сейчас. Сейчас необходимо снять жар и принять снотворное, чтоб хорошенько выспаться. Впереди трудоёмкий день. Переломный день. Впереди ты. И немножечко я. Мы.
Открыв один из ящиков комода, я нашёл аптечку. Оттуда на журнальный столик были извлечены ампула с антибиотиком, шприц и пластинка со снотворным. Хм, спирта нет. Сгодится лосьон. Неудобно укол самому себе делать, но жить, в общем-то, можно. Три года медицины не прошли даром. Буду как новенький. Или лучше. Проглотив снотворное, я лёг обратно в постель. Запах. Я снова учуял его. Твой. Далёкий, немного развеянный временем, почти родной. Завтра ты будешь рядом. Совсем рядом.
Погружаясь в океан сна, я ёжился и ворочался, но с каждым разом медленней и слабее. Уже приоткрывались врата в царство сна и безмятежности, когда я осознал, что не слышу в гробовой тишине хода часов. И провалился в бездну…

***

…Он взлетел, как взлетала она,
 Но не вверх, а вниз…
(Машина Времени)

…полёт в бездну с корнем выдернул из моей груди остатки дыхания. Нет сомнений, - я бодрствую. Вдох. Похоже сквозит. Ненавижу сквозняки. Я от них всегда простужаюсь навылет.
Надо мною потолок (я понимаю, - крайне неожиданное явление для очнувшегося от сна), он заклеен белой бумагой. На стыке отдельные листы расходятся, обвисая, образуя надо мной чернеющую щель. Спросони потягиваюсь, наверное, пытаясь вырасти ещё немного. Переведя взгляд, понимаю, что я дома, но остальное шокирует, если не сказать больше. Комната… Она… Она абсолютно..белая. И письменный стол, и телевизор, и шкаф, и комод. Трюмо, стоящее напротив кровати сверху занавешено моей клетчатой рубахой, снизу же закрыто довольно широкой картинной рамой, отвёрнутой лицевой стороной от меня. Даже окно закрыто. Белой простынёй (я ничего такого никогда не делал). Свет, даже несмотря на вышесказанное, довольно ярко бьёт и обдаёт комнату назойливым теплом. Странно то, что в окне нет ни малейшей щёлочки…Откуда ж так сквозит? Бррр.
Боль в глазницах. Постель влажная от пота. Нервы. Я вижу, как неуловимый, такой неприятный для меня сквозняк колышет закрывающую зеркало рубашку.
Неожиданное желание, и я ему повинуюсь. В кармане на груди я нашёл клочок бумаги, на котором был написан номер телефона, адрес и женское  имя. На этом листочке с обеих сторон виднеется по одному отпечатку чьих-то пальцев. Увидев его, я стал странно взволнованным. Слишком много странностей сегодня…
Смешно. Я до сих пор не замечал, что стою совершенно голый. Очень интересно. Можно объяснить тем, что внимание всё это время было переключено на другое. «Хорошо, хоть окно прикрыто», - сказал я себе, таким образом удовлетворившись причинами своего непрезентабельного вида, и в ворохе вещей у входа нашёл боксеры и джинсы, порванные на колене. Выходит, вчерашний вечер тоже случился весьма интересным. Ничего не помню. Удивляться устал уже. Злость берёт.
В джинсах я нашёл сигаретную пачку. Потряс и услышал ободряющий стук. Негусто, но с моим весьма умеренным никотиновым аппетитом до обеда вполне хватит.
Снаружи раскрылилась холодная осень, идти полуголым на балкон в непременно царящую там прохладу, честно говоря, не очень-то хотелось. Я вернулся за рубашкой (первым, что пришло на ум) и небрежно сдёрнул её с зеркала, тотчас вскрикнув и отскочив назад, налетев на кровать и сев на неё с размаху – в зеркале (да-да, именно там, с другой его стороны), прислонив окровавленную ладонь к стеклу (струйка дошла до запястья), стоял человек. Верхняя часть его лица была забинтована наглухо, он тихонько кашлял (словно, чтобы не бередить незримую боль, беспокоившую его) и дрожал, как осиновый лист. Самым пугающим было то, что он походил на меня, как одна капля воды на другую. И комната, в которой он находился, была точь-в-точь как моя. Только нормального цвета. Не белого. Обездвиженный смесью жалости и страха, я наблюдал.
За человеком стояла девушка в медицинском халате и записывала что-то на листе. Он повернулся к ней, не отрывая ладонь от зеркала, и что-то спросил. Она сделала вид, что вопроса не слышала. Он, по видимости, повторил свой вопрос – у девушки дрогнули губы и едва заметно исказились черты лица. Она судорожно записала что-то ещё, оторвала написанное и аккуратно дотронулась до его плеча. Он снова закашлял на секунду, отнял окровавленную ладонь от глади зеркала и кончиками пальцев, аккуратно, несмотря на очевидное отсутствие зрения, взял написанное. Рукавом халата она нечаянно дотронулась до его запястья. Он чуть видимо улыбнулся этому.
Я, всё ещё парализованный, заворожено наблюдал за их действиями. Вдруг, из щели в потолке на меня посыпались листы бумаги. Белоснежные листы бумаги, на которых чернели обрывки фраз, мрачные рисунки, похожие по тематике и настроению на творения З. Б. и несколько десятков изображений девушки, которую я видел только что. Я сбросил оцепенение и вырвался из-под них к зеркалу. Парня с забинтованной головой уводили два санитара, девушка, уставившись под ноги, шла следом.
Вот, в следующий миг я несусь к выходу – мне нужно догнать её. Дверь заперта. В панике я рвусь обратно, к рабочему столу, заваленному рисунками (их поток вроде бы иссяк). Под ними лежит ключ от двери, он поможет мне выбраться.
Я смёл со стола всё, что было: небрежно сложенные эскизы и наброски, карандаши, лампу, стакан с луком, подставку с единственным торчащим в ней карандашом (он в работе не понадобился, посему торчал в одиночестве, остро отточенный). Вещи разлетелись по комнате, подставка прокатилась по полу (кёрлинг, ни дать, ни взять), стакан с безнадёжным звоном разбился вдребезги. Я нашел ключ и, реактивный, устремился к выходу. Но вот, подвернулась ступня, и я уже лечу лицом вниз, к предательски ожидающей меня пике непригодившегося карандаша, пробивая им насквозь правую ладонь. Я лежу плашмя на полу, ключ в левой руке, боль и карандаш в правой. У меня совершенно нет времени на то, чтобы корчиться и заливать кровью рисунки. Мне нужна она. Не знаю зачем. Не знаю, догоню ли я её. У меня НЕТ времени на боль. Поднимаюсь. Быстро воткнув ноги в разношенные кроссовки со следами осенней грязи и прилипшими фрагментами овальных листьев, я, превозмогая адские ощущения в ступне и ладони, выскочил из квартиры. Дикое сердцебиение отсчитывало ритм моего полёта вниз по лестнице. Резь в глазах усиливалась под воздействием света, набирающего яркость. Его становилось всё больше. Он скальпелем врубался в глазницы, выжигал зрачки, но не мог уже остановить меня. Я попытался закрыться неповреждённой ладонью, водопадом низвергаясь вниз, мотыльком спеша к заветной свече.
Выпорхнув этим жаждущим гибели мотыльком из подъезда, я потерял равновесие и оказался на лопатках. Моё тело полыхало, как сухая трава, под безжалостным солнечным светом. В глазницы точно заливали расплавленный свинец. Ища выход, я выдернул злополучный карандаш из успевшей уже истечь кровью ладони и, ведомый остервенелым наваждением, несколько раз проткнул каждый свой глаз, избавляя их от пытки жаром и светом. И Солнце погасло. Вместе с собой забрав напалм, который обжигал и выпивал из меня жизненные соки.
«Сейчас осень, - подумал я, - Этого не могло! Просто не могло случиться!» Рядом кто-то прошёл. Незримый свинец в глазах остывал будто бы, но их неистово щипало, словно густо посыпанные солью. Потеря сознания лишила меня страданий.

***

Статный доктор поистине богатырского телосложения, обладающий помимо того роскошными, необычайно пышными усами, сидел за письменным столом цвета ольхи, попивал кофе (на бокале красовалась надпись «Любимому папе») и заполнял нужные бумаги, изредка вздёргивая одну бровь чуть выше другой, пребывая в удивлении и задумчивости. Раздался негромкий стук.
- Да-да, входите. – сказал доктор и лёгким движением мощной руки отодвинул бокал горячего кофе.
Дверь кабинета, едва слышно скрипнув, отворилась, и, ссутулившись, вошёл другой доктор, ростом намного ниже первого, без усов, с очками, висящими на груди и зелёной папкой в толстых руках. Один глаз у пришедшего доктора заметно косил. Дефект зрения придавал ему растерянный вид, хотя он и без того был растерян и нервно барабанил пальцами по папке.
- Привет. – будто в чём-то провинившись промямлил косоглазый, почему-то уставившись на парящий бокал с кофе. – Ты просил зайти, кажется.
Доктор с усами многозначительно кивнул.
- Присаживайся, разговор, чую, долгим получится.
Косоглазый опустился на стул, шаркнув ботинками.
- Долго блуждать вокруг да около не буду. Времени нет, сам понимаешь.
- Да, понимаю, излагай. – косоглазый занервничал заметно сильнее и вытер испарину со лба клетчатым платочком.
- Знаешь, конечно, «звезду» нашего отделения.
- Да, я понял о ком ты. Благодаря мне… Да и по воле случая тоже этот кадр и вернулся сюда.
- Так вот, - усатый положил локти на стол и приблизил кисти рук, сложенные в замок, к подбородку, - теперь за его выздоровлением, если оно  вообще сколько-нибудь возможно, будешь следить ты.
- Но его же вела наша…
- Вела, - прервал косоглазого на полуслове доктор с усами. – Больше не ведёт. Она вообще у нас больше не работает. С сегодняшнего утра. По собственному, надо сказать, желанию.
Хотя в голосе врача-богатыря звучали железные нотки, было видно, что он огорчён и подавлен, но пересиливает негатив и пытается выполнять вверенную ему работу качественно.
- Но слушай! – неожиданно перешёл на повышенный тон косоглазый, так энергично, что затрепыхались очки, висевшие на его груди. – Он же натуральный псих! Пси-их!
- У тебя тут, вроде, все психи, чего ж ты так боишься ещё одного? – намеренно спокойно и в чём-то по-дружески снисходительно усмехнулся доктор с усами.
- Хватит, ёрничать, - пристыжено, но всё ещё довольно громко распинался другой доктор, - ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Он перепугал весь дом! Он из окна чем только не кидался. Он песни орал странные! Да он сам себе, в конце-то концов, глаза свои сумасшедшие выцарапал не далее как позавчера! Ты хоть понимаешь, что это всё значит?! Не думаю, что она просто так, для перемены настроения уволилась. Это он! Он виноват! – совсем сорвался косоглазый.
- Тихо. Тссс. Психиатр, а так нервничаешь. Больных перебудишь ещё. Нельзя-я. Валерьяночки может? – шутливо проговорил усатый.
- Да иди ты… - косоглазый потупился в пол и снова вытер платком свой лоб.
- Я-то пойду, но ты должен пойти со мной. Потому что сейчас, дорогой мой коллега, я тебе расскажу одну историю, которую сам недавно услышал. По частям. И тогда ты, может быть, поумеришь свой пыл, а я сделаю вид, что не видел тут твоего нервного поведения. Ну что, пойдем, прогуляемся? – с этими словами усатый доктор выдвинул ящик стола и достал ключи с брелоком, на котором ровными цифрами был указан номер кабинета, после чего доктор поднялся и выпрямился во весь двухметровый рост. Ответа на заданный вопрос он не ждал. Косоглазый понял и нехотя поднялся.
Два доктора шли размеренным шагом по коридору, затем встали напротив растворённого настежь окна поодаль от кабинета, в котором только что находились. Высокий доктор пригладил свои пышные усы, закурил и начал свой неторопливый рассказ.

***

Жил на свете паренёк. Роста немаленького вымахал, как сам можешь убедиться. Один у мамы с папой. Спины не гнул, прямым ходил. Звёзд особенных с неба не хватал. С самого детства хотел врачом быть, представляешь? Был личностью довольно неординарной, очень умело и часто рисовал. Хотел стать клиническим психологом (лет с четырнадцати определился), ни больше, ни меньше. Такие дела. А так как умишко был довольно таки развит и не только в плане воображения, то с поступлением непреодолимых проблем не возникло.
Ну а там и ветроголовая юность закружилась в танце с надеждами и мечтами. Первую красавицу отхватил себе паренёк. И жили они вместе в высоком терему. Шучу. Просто вместе жили. И искренне любили. Два с половиной года. Тут уж и жениться пора (так над ними и шутили, кстати), да вот незадача – с деканом что-то не поделил. Причин не знаю. Не рассказывал. Попал в опалу, да так и оказался постепенно за пределами факультета. Правильно – отправился в армию, да не куда нибудь, а «на самый курорт»… Доказать самому себе хотел, чего он стоит, проверить на прочность. Никого не слушал.
Всё бы ничего, но за два месяца до приказа попали они, молодые ребята в основном, в засаду. Мирное время же не повод, чтоб прекращать войну. Враг всегда врагом остаётся. Никто не выжил. Никто. А он, зараза такая, остался. Несколько миллиметров, и неизвестно чем бы история продолжилась. С простреленной головой мёртвых товарищей тела, да части их прятал под обрывками тента, чтоб птицы клювов на них не разевали и не обгорели товарищи в горящей машине. Один из них у него на руках умер… Как он по дороге назад кровью только не истёк – неизвестно. Доплёлся, добрался, дополз. Вопреки всем разумным законам.
Такой вот удар номер раз. Что девушка та не дождалась, забыл я тебе сказать. Нарочно забыл. Потому что в сравнении с тем, что на голову того парня свалилось – это, я думаю, не самое страшное было. Да и письма её приходили же. Поначалу. Слёзные, тёплые и нежные. Но ждать трудно. А тем более девушке. Сам понимаешь.
Пока лежал он, молодой и уже истрёпанный чужой войной, кто-то невыносимо добрый переехал его родителей. Жуткий ливень был в ту ночь, говорят. Они со свадьбы его друга детства возвращались. Семьями дружили. Неважно… Важно, что видимость была близка к нулевой, водитель уставший. Встречная его ослепила вдобавок. Так стал убийцей. Подробностей не знаю. Не спрашивала. Неудобно и ни к чему. Знаю только, что тормозного пути у мебельной фуры не было, как и шансов на благоприятный исход. И мамы с папой у паренька тоже не стало. Они не мучились. Я надеюсь.
Он остался один. В родном городе. Попытался оправиться от ударов судьбы. Только мерещились ему голоса и хрипы. Видения являлись и мысли нехорошие. Когда стали они его терзать часто слишком он к нам и угодил. В первый раз.
Судьба, фатум, рок. Высокие слова. Повстречал он здесь одну девушку. Да. Её. Сейчас она - молодой доктор. А когда-то была юной влюблённой студенточкой. Так даже в кино не бывает… Встретились они. Кто сказал, что ненормальные не любят? Влюблённый человек сам по себе ненормален. А она. Она просто боялась. У неё ключом била её собственная, другая жизнь. Она боялась причинить ему боль. Всё, что было ведь – то прошло. Она боялась видеть его в теперешнем состоянии. Она ведь знала, что дальше почти наверняка будет хуже. Здравый смысл – отвратительно-прозаичная вещь, не правда ли? Она избегала его, изображала занятость, но полностью исчезнуть ей мешало её служебное положение. А в его безнадёжной жизни расцвёл, как ему казалось, огонёк надежды. Только она бремени чужих ожиданий не принимала.
Чтобы притупить отношения, которые односторонне развились, она сказала, что улетает. По неотложным делам. Далеко-далеко. Дня на три как минимум. С такими, как он, знаешь ли, шутки плохи. Он сбежал. Спятивший романтик. Смешно и печально. Он безупречно сбежал, а она блестяще разыграла придуманную ею же роль. Позвонила даже перед «вылетом». Незадача вышла. Самолёт тот немножко упал. Чуть-чуть. Никто не выжил. Она не брала трубку, отключила её. Испуг, ясное дело. Она не знала, что скажет ему. Не знала, чем оправдаться перед ним.
Так он лишился того, что ещё недавно отыскал. Того, в чём видел спасение. И натворил в истерике то, за что ты его так невзлюбил. И глаз лишился. И много чего ещё.
Ирония судьбы. Ложь дорого обошлась. Вчера они снова встретились. Она была напугана. Даже старалась виду не подавать. Наивная. Даром, что доктор. Думала, что он не услышит, не заметит, не узнает о её присутствии. Знаешь, как он понял, что она рядом? По запаху её духов. Или волос. Я не понял. Он сам мне сказал об этом. То ли парень волк, то ли он чувствует её как никто другой. Он назвал её имя. Знаешь, я сам видел, как она оторопела. Он попросил её написать адрес и телефон. Зачем незрячему записка с адресом?
Она исполнила его желание. Больше он у неё ничего не просил.

***

Два доктора уже давно шли по коридору в направлении его палаты. Косоглазый ошеломлённо молчал и так же, как и раньше теребил зелёную папку.
- Хватит нервничать. – с доброй улыбкой одёрнул его доктор с усами и вошёл в палату.
Когда доктора появились у его кровати, то увидели, что тот пытается рисовать. Косоглазому стало не по себе, он почувствовал неприятный холод, крадущийся по спине – рядом с больным лежали листы бумаги, на которых словно кричащим чёрным цветом был написан странный текст. Про Зазеркалье, акварель, стены дождя, этажи… Строки извивались, переплетались и обрывались на полуслове, полудеепричастии. Неразборчивые, мутные и сюрреалистичные.
Доктор с усами захлопнул окно (видимо оно открылось от порыва ветра).
- Он итак болеет, холода здесь не нужно. – слова доктора медленно рождались во внезапно окутавшей его задумчивости.
- Спасибо за заботу, док. – донеслось с больничной кровати. Низкий голос (каким он бывает тогда, когда человек что-либо произносит после долгого молчания) напугал косоглазого так, что тот выронил папку на пол. Забинтованное лицо улыбнулось, больной несколько запрокинул голову. Косоглазый поспешно поднял то, что уронил и испуганно посмотрел в сторону больного.
Доктора вышли, плотно закрыв дверь.
- К нему друг приходил. Примчался за семьсот километров отсюда, когда узнал, что произошло. Попросил, чтобы за ним (доктор с усами кивнул в сторону больничной палаты) получше следили. И ещё попросил, чтобы у него всегда было всё, что нужно для рисования. Даже сейчас он не сможет без любимого дела. Ведь это всё, что у него осталось. Денег оставил. Попросил, чтобы за ним получше следили. – доктор с усами так и не вышел из задумчивости, посетившей его парой минут ранее, потому, наверное, и повторился.
Косоглазый нахмурил брови, словно решая сложную математическую задачу.
- А знаешь, что самое странное? – прервал возникшую паузу доктор с усами.
  - Что же? – косой будто очнулся от сна и неуклюже дёрнулся.
- Сегодня утром она нашла под дверью букет белых роз и несколько десятков рисунков, изображающих её на фоне восходящего Солнца. Один и тот же сюжет. Десятки раз…
- Мне вот интересно, зачем тебе всё это надо, а? – неожиданно спросил косоглазый.
- Я не знаю. За годы работы я видел жуткое количество сумасшедших. Самых разных. Но он. Я не могу осознать… Не могу понять, почему именно он мне так интересен. Почему я навожу справки о нём у его бывшей девушки, у его старого друга, у него самого. Я не понимаю, - отрывисто проговаривал, точно печатал, усатый доктор, - но не могу оставить его. По крайней мере, сейчас. Так вышло. Ты, наверное, думаешь, что я и сам спятил?
Косой помотал головой. Он не разделял энтузиазма своего старшего коллеги и давнего товарища, но осуждать его ему тоже что-то мешало.