Страшилище

   Федор Игнатьевич Рогов, высокий и плечистый мужчина с прямой и гордой осанкой, мужественным лицом, густыми хмурыми бровями и как бы чапаевскими, хоть и седыми, усами, казался на первый взгляд необычайно суровым и даже, вероятно, весьма злым человеком.
   Этому впечатлению способствовали его огромный орлиный нос и мощный, слегка выдвинутый вперед, подбородок.
   Он родился двадцать первого мая тысяча девятьсот двадцать четвертого года и нередко говаривал:
   - Кто родился в мае, тот всю жизнь мается.
   По гороскопу Рогов был Телец, на грани Близнецов, но он как русский человек больше верил в старую народную мудрость, выраженную в пословицах, поговорках и даже в сказках, чем в непонятную логику астрологической науки.
   Родился он в бедной семье, в сибирской деревушке Увалы. К семи годам Федя уже был подпаском, а в тридцать девятом году, окончив семилетку, сел на колесный трактор «Фордзон», единственный в колхозе «Ленинский путь».
   Мечтал он стать инженером-механиком, потому что, как люди говорили, руки у него - золотые. Но не это было главное в его жизни. А Алена. Да, была такая девушка в колхозе. Работала в полевой бригаде, пела хорошо, в драмкружок в соседнее Елизаветино ходила вечерами.
   Задела она его сердце. Крепко задела, на всю жизнь. Чтобы быть к ней ближе, он тоже записался в драмкружок, играл там «кушать подано», потому что талантов никаких у Рогова не обнаружилось.
   Леночка, которая была старше него на два года, блистала - и режиссер, он же тамошний преподаватель литературы, Сергей Иванович, ставил ее героиней во всех спектаклях.
До чего же была хороша девушка! Роста выше среднего, стройная, грудь высокая, глазищи большие, ласковые, губки алые - зовущие. Многим головы вскружила, многим. А полюбила Сергея Ивановича, преподавателя-режиссера.
   С восьмого класса ходили школьники из Увалов в Елизаветино, в десятилетку, пешком, хоть и не близко, шесть километров.
   Собирались компанией – и шли, а по дороге пробовали подшучивать над Леночкой, что вот, мол, она влюбилась в учителя безответно.
   Сергей Иванович, молодой симпатичный парень, только-только из института, романтично влюбленный в литературу и театр, снимал угол в селе у одной бабки, помогал ей по хозяйству и весь остальной день готовился к урокам, проверял сочинения, изложения и диктанты.
   Но и он влюбился в Леночку, хоть скрывал это.
   Едва она сдала экзамены за десятилетку, как они поженились. Федя на их свадьбе с ума сходил от горя и от зависти, но виду не подавал.
   И тут – война!
   Первым добровольцем записался Сергей Иванович, оставил беременной Лену и геройски погиб в сентябре сорок первого. Остался в утешение молодой вдове другой Сергей, его сын, младенец.
   А в сорок втором и Рогов ушел воевать, тоже добровольцем. Наспех обучили их и бросили в бой.
   Никогда не забыть ему первой атаки. Не потому, что страшился (хоть и это было), а потому, что убил немца, ровесника, штыком. Ему плохо от этого стало. В бою не был даже оцарапан, но ходил сам не свой, все мерещились глаза того немецкого паренька.
   Синие, как ясное небо.
   Потом Федор воевал хорошо. Два раза лежал в госпитале – и снова в строй. Приехал домой в сорок шестом с орденом, с медалями, героем. Старшим сержантом. Гвардии сержантом.
   И – к Леночке.
   И, покраснев сильно, закашлявшись, произнес хрипловато:
   - Ты теперь вдова. Трудно будет одной. Я тебя люблю. Хочу вот на тебе жениться и вместе с тобой Сереженьку воспитывать. И его я тоже буду любить, потому что люблю тебя. И никого не полюблю, кроме тебя. Никогда.
   - Я переезжаю в центр, Федя, буду актрисой тюза, - ответила молодая женщина. – Меня режиссер увидел на сцене, еще когда Сереженька старший был жив. Понравилась я. И вот меня пригласили в театр. Как не поехать?! А замуж? Ты хороший, знаю, но я ведь тебя не люблю. И никого не смогу полюбить после Сергея моего.
   - Понимаю. И согласен жить с тобой на любом условии. Лишь бы ты была рядом. Выходи за меня, я тоже поеду в город, буду трудиться руками, тебе помогать.
   - Федя, - подумав, сказала вдова, - я знаю, что ты меня любишь давно. Я ценю это. Потому выйду за тебя. Но любви не требуй. Ни сейчас, ни потом. Единственное, что обещаю: буду тебе верна, измена – не мое амплуа.
   Едва приехали в центр, оказалось, что в театре юного зрителя требуется рабочий сцены, и Рогов стал трудиться рядом с женой.
   Сняли супруги комнатку в домишке пожилой бездетной пары, платили аккуратно, по хозяйству помогали, заботливо растили сына.
   Так бы и остался Федор Игнатьевич рабочим сцены, но судьбе было угодно иное. Однажды перед самым открытием занавеса одного актера увезли в больницу из-за прободной язвы двенадцатиперстной кишки. Заменить было некем, потому что исполнитель этой же роли из второго состава тоже оказался в больнице с тяжелейшим гриппом.
   Вот такое совпадение.
   Зал подождал-подождал, да и зашумел, юные и зрелые зрители топали ногами, свистели. Вопили. На сцене началась паника.
   Директор хотел уже объявить об отмене спектакля. И тут Рогов решился. Сказал главному режиссеру тихо, смущенно, но жадно:
   - Я эту роль знаю наизусть, да я и весь этот спектакль мог бы один за всех сыграть. Видите, что творится там, в зале?! Поверьте, не подведу я. Я ведь участвовал в самодеятельности.
   Режиссер знал, что этот рабочий сцены то и дело лицедействует перед товарищами на перекурах, веселя их, что даже многим актерам его лицедейство нравится. Решился, глаза зажмурив:
   - Одеть Рогова! Гримировать!
   Та роль была не из простых: ставили «Коварство и любовь» Шиллера. Роль Вурма, личного секретаря Президента, Рогов исполнил без запинки и имел даже некоторый успех. И его стали брать после этого на подмену в случае необходимости. На разные роли.
   Через полгода Федор Игнатьевич перешел в труппу, стал актером. И рабочим сцены помогал.
   Он из-за своей внешности играл злодеев и вообще отрицательных типов. Ему даже кличку дали коллеги: «Страшилище». Да и среди зрителей вскоре эта кличка расплылась.
   Младший зритель активно проявлял свою ненависть к мерзавцу, которого Рогов изображал: и криками, и бросанием в актера мелких железяк, деревяшек, всякой разности.
   Некоторые даже из рогаток стреляли в него. И такие попадания бывали болезнен¬ны.
   В конце концов доведенный этим до отчаяния «злодей» сказал главному режиссеру, что желает участвовать только в спектаклях для старших школьников, которые умеют себя вести в зале.
   Тот возмутился: что еще за ультиматум?! В общем, закончилась артистическая карьера! Возвращаться в рабочие сцены желания у экс-актера не было.
   Но работа ему тут же нашлась: требовался руководитель для кружка «Умелые руки» в Доме пионеров. Правда, Рогова взяли с испытательным сроком, но все: и администрация, и – главное - дети были им довольны. Стал он постоянным работником.
   Незадолго до этого произошло событие очень важное в жизни Федора Игнатьевича: он познакомился с Генрихом Яковлевичем Штолем.
   Это случилось так. В спектакле «Алые паруса» по мотивам повести Александра Грина нужна была музыка. Денег у театра было мало, оркестра не было вообще, за кулисами стоял лишь старенький рояль «Шредер». Поэтому пригласили, как всегда, недорогое трио из музыкального училища: фортепиано, скрипку и виолончель.
   Музыканты, третьекурсники училища, пришли на этот раз со своим преподавателем. Когда Федор Игнатьевич его увидел, у него в глазах потемнело: это же тот юноша-немец, которого он убил в первой своей ата¬ке!!! То же полудетское лицо, те же большие синие глаза!!! Тот же рост: недостаточно высокий для мужчины. Он стал постарше, ему уже можно дать лет двадцать пять – двадцать семь. Они ровесники.
   Вот он подходит, просит прикурить.
   Рогов вытащил из кармана зажигалку не сразу, дрожащей рукой, дал ему огня, спросил:
   - Эти трое - ваши ученики?
   - Как ансамбль – да. А по специальности - двое. Струнники. Пианистка – не моя. Будем знакомы, меня зовут Генрих. Генрих Яковлевич Штоль. А вы ... ?
   - Простите, вы… это… немец? – голос собеседника сорвался от волнения.
   Штоль смутился. Нет, даже не смутился, а как-то морально сжался. Как потом выяснилось, он принял человека, давшего ему прикурить, за еврея, потерявшего своих близких в каком-то лагере уничтожения.
   - Не обижайтесь, Генрих Яковлевич. Я ... Дело в том, что вы очень похожи на ... Впрочем, это неважно. Меня зовут Федор Игнатьевич. Фамилия – Рогов. Пойдемте в буфет, закажем по кружечке пивка для знакомства. Если вы не против.
   Нет, Штоль не был против.
   Они посидели в буфете, разговорились. И оказалось, что они друг другу стали симпатичны, потому что оба любят играть в шахматы, оба собирают марки, оба увлекаются фантастикой и детективом в литературе. И оба очень любят своих жен. Выяснилось, что и Генрих Яковлевич - сибиряк. Его дед-гончар приехал в Сибирь совсем молодым с юной женой в тысяча восемьсот девяносто первом году с большой волной переселенцев-немцев.
   - Он основал гончарную мастерскую, дела шли неплохо, - рассказывал Штоль, - он построил дом, растил детей, но в печальной памяти тридцать седьмом году и он, уже старый, и отец мой были арестованы ...
   Он запнулся. Нахмурился.
   - Они не были врагами, я уверен! Кто-то оклеветал их. А я ... Мне из-за этого было очень тяжело. Да и сейчас ...
   Они подружились.
   Рогов полюбил этого очень доброго, талантливого и простодушного, как дитя, музыканта. Полюбил, как родного брата. Они познакомили жен, встречались семьями. И чем больше узнавали приятели друг друга, тем больше становилась привязанность, уважение друг к другу. Особенно после того, как побывали на занятиях, увидели друг друга в деле, оценили творческий труд, любовь к ученикам.
   Федор узнал, что Генрих в годы войны взял к себе в дом ученика Меира Колкера, способного еврейского мальчика, эвакуированного из Молдавии. Этим фактически спас его от голодной смерти и подарил стране талантливого скрипача.
   - Скажи мне, пожалуйста, Генрих, ты этого паренька-еврея взял к себе как бы в компенсацию... не сердись... в компенсацию за... за те дела, что творили гитлеровцы?
   - Ты о чем? – удивился тот. – А впрочем, не знаю. Возможно, в подсознании и такой момент был. Понимаешь, я увидел способного ребенка. Жаль, мои сыновья к музыке равнодушны. Хотя они славные ребятишки.
   Рогов радовался: нашел друга в жизни. Нравилась эта дружба и его жене. Сережа привязался к Штолю, как к родному. Мальчик оставался единственным ребенком в семье: не получалось у Лены родить еще одного.
   Рогов видел, с какой любовью относятся к другу его ученики, слушал много раз прекрасный ансамбль скрипачей, который Штоль создал и которым руководил. И потому не удивлялся великому уважению, которое к нему испытывали не только учащиеся, но и музыканты-коллеги, преподаватели музыкальных школ всего города.
   Но нет-нет да и всплывал в памяти тот миг, когда вонзался штык в молодого вражеского солдата, – и казалось ему, что в Генриха штык вонзается, что Генриха он, Федор Рогов, убивает. И сердце от этого болело, и дышать в такие минуты становилось труднее.
   - Гена, у тебя в Германии не было брата? – спросил он однажды друга в дыму застолья.
   - Кто знает? – ответил тот. – Предки утратили связь с Европой. Дед не хотел об этом говорить. Бабушка – тоже. Моя жена, Нина, - русская. Знаешь сам. Ни к чему мне это, честно.
   И тогда Рогов решился.
   Рассказал Штолю о том случае на фрон¬те.
   - До сих пор я вижу: мы, выскочив из окопа, бежим врагу навстречу, тот солдат из автомата уложил моего товарища, да не успел меня прошить, я его опередил. И увидел я, что глаза у него – синие, большие. И застыло в этих красивых глазах удивление. И падает он, мальчишка, ровесник мой, на землю. Уходит из жизни. Зачем? Почему? Потому что я убил!!! Чтобы он меня не сделал мертвецом. Кто-то крикнул мне:
   - Что застыл, мишень тупая?! Вперед!
   Побежал я вперед со всеми вместе. А после боя все вспоминал того солдата. Плохо мне было от этого. Я воевал нормально, как и все сибиряки. После первого ранения провалялся на коечке полгода, а после второго, когда легкое прошил проклятый осколок, меня год вытягивали в жизнь: в госпитале, в санатории. И прогнали домой. С трудом сумел поправиться. А из всех боев войны моей помню я сильнее всего тот самый первый бой и того несчастного паренька-немца. Хоть и пришел он на мою землю незваным. Сделать меня рабом пришел. Но хотел ли он сам того? Не узнаю уже.
   Штоль слушал напряженно.
   Долго молчал.
   Потом произнес тяжело и как бы через силу:
   - Убить человека – великий грех. Но люди убивают друг друга. Сначала дубинами убивали, потом - стрелами и копьями, мечами и саблями, пистолетами и ружьями, пушками, бомбами - одна другой страшнее. Людей посылают убивать друг друга. Ужасно именно это!
   - Казалось бы, человек – создание природы, - мрачно прервал Рогов, - умное, но…
   - Человек - создание В-сшей Силы, - уверенно возразил собеседник. - Человек – это симфонии и храмы, это все виды искусства, наука и техника, ремесло и хлебопашество, это -счастье познания и счастье молитвы, это дела во имя блага других людей.
   - Это тюрьмы и каторги, это пытки и смертные казни, это сжигание еретиков живьем, - снова прервал его Рогов. – это войны кровавые!
   - Человек – это любовь и дружба, это – взаимопомощь. Это - выход в Космос в поисках братьев по разуму. Нет ничего прекраснее Человека – Человека Мыслящего, Создающего, Человечного!
   Штоль встал с этими словами.
   Встал и его друг, чей низкий голос дрожал и прерывался:
   - Но с детства человек слышит дышащие ненавистью речи о врагах! Которых необходимо уничтожать! Черные идеи вбивают в светлые детские головки. И посмотри: вместо радостного, счастливого и доброго союза разумных народов - что творится на планете нашей?!
   - Да успокойся, друг! Восторжествует добро! К тому идет!
   - Идет к тому? К торжеству добра? Стаи ненависти миллионами уничтожали и готовы уничтожать друг друга. Десятками миллионов! Под знаменем высоких идей! И я... я убил того несчастного мальчишку...
   - Нет, не ты виноват в том, что погиб тот юноша. Я узнал и твою доброту, и твою совесть, и способность на бескорыстную Любовь, которая сама по себе равна любому храму, любой симфонии. Судьба! Была война, если бы ты его не убил - сам был бы убит. И мы с тобой не встретились бы, не дружили бы.
   - Знал бы ты, как ты похож на него!
   - Что я похож на того парня – это твоя фантазия. Я уверен. Знаешь, Федя, я тоже хочу признаться. Только ты не сердись! Ведь когда я увидел тебя впервые в театре, то поначалу даже немного испугался. Честное слово!
   - Не понимаю... Почему?
   - Я подумал: «Экое страшилище! Такую физиономию ночью встретишь – умрешь от одного только страха». А ты, оказывается, – нежнейшая, добрейшая душа, гипертрофированная совесть. Вопреки твоим лихим усам и особенно – твоему могучему носу.
   Друзья расхохотались, начали хлопать друг друга по плечам, по спине – и крепко обнялись, скрывая друг от друга внезапно выступившие на глазах предательские, совсем не мужские слезы.

                2009.