Рыбачка Соня 1

На фоне неописуемо красивого, чарующего до ликования, проникающего в душу „Танца живота“ разворачивается фабула романа. Главная героиня Соня танцует его в величайшем горе и в большой радости.  Она танцует его для зрителей, а больше всего для себя самой: то чтобы восстать из пепла, то чтобы поделиться счастьем, разделить радость на всех тех, кто её в этот момент смотрит. Её танец ошеломляет и восхищает, пьянит и окрыляет, низвергает в бездну и возносит до небес. Её обожает  и жаждет всё многочисленное мужское сообщество вокруг неё. Вторая, женская группировка так же сильно её не любит и завидует. Но главная идея повествования не о самом танце, он служит только фоном, на котором разворачиваются самые разнообразные события, неожиданные, внезапные, часто очень негативные, как-будто просочившиеся из преисподней. А порой очень счастливые, падающие звёздным дождём с небес. И, то погружают главную героиню в пучину отчаяния и паники, то, вдруг, водружают её на вершину радости. Здесь всё имеет значение, всё пребывает во взаимодействии, всё и все играют свои роли: время, расстояния, характеры, люди, события, идеи. Но главная канва романа, на которую наложены все события и характеры - это красота. Внешняя, внутренняя. Взглядом из-под ресниц женщины управляют миром, если им этого захочется.
Зайди, читатель, полюбуйся и ты...

Том 1.

Глава 1.

Надворе вьюжит и кружит полновесный ноябрь. Неба нет. И воздуха нет. Дорог и тропинок тоже нет. Есть только ветер. Непредсказуемый, сильный и пронизывающий. Под ногами снежно-водянистая каша. Кое-где по щиколотку, иногда по колено. Ветер дует ото всюду. Снизу, сверху, с боков. От него не укрыться – он везде.
Город уже давно опустел. С транспортом – туго. Можно сказать вообще никак. Немногочисленные ЛАЗы ещё каке-то время надсадно гудя и буксуя, с трудом пробирались по безнадёжно заметённым улицам. А потом и вовсе исчезли.
А люди, закончившие рабочий день, пешей вереницей потянулись по домам. Насквозь промокшие, продуваемые немилосердной вьюгой, согнувшиеся,  закоченевшие, уставшие и почти несчастные.
Блажен тот, кто работает недалеко от дома. Или живёт недалеко от работы. Для таких очутиться в тепле – проще всего. Хуже тем, кто добирается на работу и с работы автобусами. И уж совсем невмоготу живущим „на километрах“, за городом. Эти добираться домой даже не пытаются. Определяясь на ночлег к друзьям или родственникам, дозванивались домой только предупредить, чтобы их сегодня дома не ждали. Если конечно, дома имелся такой предмет роскоши, как телефон.
Итак, часам к семи-восьми улицы окончательно отделались от пешеходов, если не считать одинокую согбенную фигуру, медленно бредущую по проезжей части.
Выбирать дорогу было бесполезно. Её просто не было из чего выбирать. Везде топко и мокро. И ветренно. И зябко. И мерзко.
Определяя направление скорей всего по наитию, чем визуально, в сторону Театральной площади пробиралась девушка. Её туловище было согнуто вдвое. Так было проще грести на ветер. Пальтишко с капюшоном. Сумка наперевес. Tщедушная фигурка то и дело поскальзывалась, но упорно брела вперёд, подставляя пурге поочерёдно то одно, то второе плечо.
Скорость была улиточная. Совсем по-ленински: один шаг вперёд, два назад.
Девушку звали Соня. Она была морячка. И ей негде было переночевать.  Нет–нет! Она не была бездомной бродяжкой. У неё был домик на живописном склоне Мишенной сопки. И не только домик, но и огородец, протянувшийся до самого обрыва. А за обрывом, у подножья скал, бултыхался Тихий океан. Ну хорошо, хорошо, не совсем океан, но его „отрог“ – Авачинская бухта.
Говорят, что она занимает второе место в мире по размеру и удобству. А кто же тогда на первом?..   
Район города, где проживала Соня, имел дивное название – Сероглазка. Какому событию или какому человеку или явлению обязан был городской район своим назвнием – не знал никто. Не знала его и Соня. Но это не мешало ей жить–поживать в уютном деревянном домике, приобретённом на свои кровные. Обустраивать его, „облагораживать“, лелеять и холить.
Единственным недостатком этого жилища была его недосягаемость в такую вот погоду. Даже главную улицу, по которой в нормальную погоду ходили автобусы, в пургу переметало сугробами, по которым ни проехать–ни прийти. Не говоря уже о маленьких закоулочках „местного значения“. Их засыпало снегом до верхушек заборов. А чаще до крыш домов. И хоть сонин дом находился в самом начале Сероглазки, всего в двух остановках от центра, соваться туда – было бы верхом безрассудства.
Она и не совалась. У неё был запасной аэродром – судно, на котором она работала. Оно стояло на мехзаводе и до него можно было добраться всегда. Так как прилегающую к мехзаводу улицу переставали чистить в последнюю очередь.
Сойдя с Елизовского автобуса, она удачно пересела на первый маршрут, который пересекал весь город от начала до конца. Других автобусов не было, и Соне пришлось довольствоваться этим.
Худо–бедно „первый номер“ доскрежетал до мехзавода. Кроме Сони из ЛАЗа вышли ещё пару парней с увесистыми портфелями. Они вприпрыжку направились к проходной.
Дверь автобуса захлопнулась за её спиной и поддав газу, реальное и единственное на этот момент убежище на колёсах скрылось из виду в снежном мареве.
„Ничего, ещё пару минут – и я в тепле и в относительном уюте.“ – Бодренько подумалось Соне и, сгруппировавшись, она погребла навстречу пурге.
К её удивлению, у окошка проходной никого не было. А вертушка, обычно бдительно охраняемая грозными церберами–вахтенными бабульками, свободно вращалась в обе стороны.
Соня прошмыгнула через турникет и споренько засеменила в направлении своего парохода. Ветер дул прямо в лицо. Поэтому голову Соня засунула чуть ли не под мышку, чтобы хоть как–то уберечь лицо от холодных и колких снежинок, почти ледяшек, которые секли без разбору по щекам, по векам, умудрялись залетать в нос и под капюшон пальто.
Согнувшись таким образом, она шла вперёд по знакомому курсу наугад, безошибочно определяя и дистанцию и направление. Так же чутьём она определила, что уже пришла. Вот она, цель. Соня поднимает голову в поисках трапа, и вдруг с ужасом видит перед собой вместо своего парохода чёрную, зияющую дыру. Ни трапа, ни судна! Только холодная, свинцовая вода да неприветливое крошево изо льда.
„ Бли-и-ин, куда дели? – Похолодели и без того мокрые и зябкие коленки. – Переставили, но куда? – Засуетилась в панике мысли. – Да здесь-то и перегонять толком некуда!“
В растерянности Соня трусит вдоль причала. Вот „Ключевской“, а это? Ага, „Мыс Обручева“. А там? Ну это новый, кажись „Капитан Редкокаша“. А там? По трубе видно, что „старик“... Значит не мой. Что же делать? На „аппендицит“ смотаться? Далековато. Да и место открытое, эдакий двадцати-тридцатиметровой ширины язык, выдающийся метров на шестьдесят в бухту. Вдоль него с обеих сторон швартовались пароходы. Но сейчас там очень опасно. Порывом ветра ещё сбросит в море и поминай потом, как звали...  Лучше позвонить в диспетчерскую. Телефон–автомат на проходной. 
Вернувшись oт причала на проходную, бросила монетку в автомат. Из диспетчерской ответили, что ещё днём судно угнали на рейд. А сейчас зимний, северный вечер. Это почти что ночь. И рейд закрыт из-за штормовой погоды. И никакой катер, даже всесильный, на 1200 лошадей буксир не рискнёт в такую пургу покинуть причал, чтобы отвезти её, Соню на пароход.
- Куда теперь? – С поздним раскаянием тосковала Соня. –  Зачем уехала от Галки?  Ведь по всему было видно, что погода после недели штиля начинает разговляться! Предлагала же подруга, с ножом у горла: оставайся да оставайся! Если бы знать, что какому-то олуху взбредёт на ум отогнать пароход oт причала.
Ведь конца ремонта ещё и не видно, а значит стоять им на судоремонтном да стоять! И с другой стороны: никого другого на их место не пришвартовали. Так зачем же было отгонять никому не мешавшее судно?..
А теперь и к Галке не вернёшься: автобусы, небо сь, по-Высоцкому, не ходють, в такси – не содють. Да и где они, эти такси? А автобус, из которого она вышла на заводской остановке, был, скорей всего, последним.
Соня пыталась спланировать свои дальнейшие действия. Идти к знакомым? Но к кому? В центре таких знакомых не было. Чтобы можно было пешком дойти и постучать в запорошенное снегом, светящееся окно. И чтобы кто-то открыл и сначала удивился: каким же это тебя ветром, неужели попутным? В такую-то пуржищу! А потом обеспокоился: да ты же вся мокрая, озябшая! Ну-ка заходи, раздевайся, вот тебе сухое… А потом горячий чай, хорошо бы с плюшками, до седьмого пота и разговор душевный: ой, как же мы долго не виделись! И где ты, и как ты, и с кем ты…
В радиусе полкилометра таких знакомых не было и в помине. А пройти по такой пурге несколько километров до девятой школы или на Рябиковскую, где они были – нечего и мечтать. Такое было бы, наверное, не под силу даже самому Руалю Амундсену.
Соню уже покидали силы. В сапогах чавкало – только бы не разлезлась её старая, изношенная, но всё ещё прочная югославская обувка. С варежек капало. А обтянутые мокрыми шерстяными рейтузами коленки вообще не чувствовались. И только пальтецо из дешёвого драпа, посаженого на тонкий слой поролона и подбитый ватином, ещё кое-как сдерживало натиск слякоти.
Хотя под пальто Соня всё же была мокрой до нитки. Но это уже не от пурги, а от неё самой. От её трудов. Чего не достала непогода, добавляла она сама. Струились ручейки по спине. Вытекающий пот из-под капюшона смешивался с тающим снегом и заливал глаза.
Куда? Ну куда податься? Не пропадать же на улице? Неужели на морвокзал? Днём – пристанище для морских пассажиров, ночью – бесплатный приют для бездомных бичей.
Мало того, что компашка не вдохновляла, так ещё и мокрая одежда с обувью в течение целой ночи – оптимизма ну никак не вселяла. Как пить-дать заболею. – Думалось. – Ну по крайней мере хоть не умру. Вот здесь в луже. Или вон в той, которая побольше. Болезнь всё же покраше смерти – здраво рассудила Соня и взяла курс на морвокзал, от которого она находилась в трёх остановках автобуса.
Ноги так же поскальзывались в снежно–мороженном крошеве. Так же приходилось преодолевать сопротивление ветра. Так же мёрзли щёки, руки и колени. Но было уже веселей. Наметилась конечная точка. Вопрос был только, как быстро преодолеет Соня эти оставшиеся пару сотен метров.
Двери вокзала были тщательно закрыты. В закутке, прячась от ветра, три мужика не очень интеллигентного вида, соображали на троих. Господи, где только взяли в такую-то погоду?   
Пахнуло перегаром и сигаретами «Прима».
Соня потянула за ручку двери. Застонав пружинами, дверь неохотно подалась. Подперев плечом начальный успех, Соня изловчилась и прошмыгнула в «предбанник». Дверь с хищным лязгом захлопнулась за спиной, как мышеловка. Вторая оказалась податливей.
„Вот мы и дома“. - Невесело осмотрелась по сторонам Соня и направилась в зал ожидания.
Там было тесно. Немногочисленные скaмейки были плотно заселены. Пассажиров, как таковых, с чемоданами и авоськами не наблюдалось. Правда, сидели кое-где прилично одетые люди, такие же, скорее всего, бедолаги, как и она, попавшие пурге под раздачу.
Но подавляющее количество сидячих мест было занято  «aнтиобщественным элементом». А попросту „бичами“. Бич – бывший интеллигентный человек – расшифровывали в шутку этот «титул» сами же бичи.
Хотя в шутке была доля правды. Сколько образованных, неглупых людей, спившихся и деградировавших, околачивалось если не по бич–хатам, то уж, как наихудший вариант, на морвокзале, влача по глубоким ухабам свою жалкую жизнёшку, перебиваясь случайными подачками бывших сотрудников-моряков или подрабатывая грузчиками в магазинах за бутылку водки!
Moрвокзал – это уже был рубеж. Граница, обрыв, за которым не было ничего. За которим была высылка с полуострова за двадцать четыре часа. За тунеядство. За аморалку. Да мало ли ещё за что?
Среди морвокзаловского контингента водилось немало и работающих "бичей". Дома у них не было, прописка – по организации, в которой работали. Место жительства – пароход. Но это местожительства сохранялось до тех пор, пока человек работал. Если же случался отпуск или отгулы – с парохода «списывали». И надо было находить другое убежище.
Списанный с парохода моряк, с рейсовым заработком в кармане, быстро находил приют у какой-нибудь пассии. Или, в крайнем случае в "бич–холле" – в гостиннице для моряков.  Но это был очень временный приют. Как только кончались деньги – моряк оказывался на морвокзале. И если он к тому времени не обзавёлся рабочим местом на пароходе, ночевать приходилось в зале ожидания.
Кто пришел пораньше, тот преуспел даже лечь, используя собственную шапку вместо подушки. Остальные сидели в неудобных позах, запрокинув голову или облокотившись о колени, спали. Нездорово храпя, вздрагивая и матерясь во сне.
Итак, свободных посадочных мест не было. Зато было тепло. И почти уютно. Соня подошла к батарее отопления. Та, на удивление, была горячей. Сняла варежки, положила на батарею. От них сразу же пошёл пар.
Нет, не так. - Сообразила Соня. Она решительным шагом направилась в сторону туалета. Там разило так, что заслезились глаза. Сжав зубы, Соня сняла пальто, пристроив его на подоконник. Потом разделась догола и выжала до скрипа всю одежду, включая нижнее бельё и голенища сапог. Потом всё надела oбратно и ей стало совсем холодно.
Она вернулась к батарее. Распахнув пальто она прижалась к горячему железу коленками, животом, руками. Согревшись чуть-чуть спереди, она повернулась к теплу спиной, горько сожалея, что не может превратиться в маленькую букашку, чтобы залезть с руками, с ногами между секций батареи и насытиться, наконец, таким желанным теплом. С подола пальто капало. С варежек парило.
Немножко прийдя в себя, Соня огляделась по сторонам. Ничего интересного. Казённые обозначения на закрытых окошках, навязчивое гудение неоновых ламп под высоким потолком, тихие невыразительные разговоры вменяемых «постояльцев», ожидавших утра. И храп. А ещё  вонь: нечищенных зубов, немытых тел, грязной прокуренной одежды, раскисшей, видавшей виды обуви и перманентного перегара.
Господи, когда же утро? – Стонало всё естество. Соне знакомо не по наслышке это сидение на вокзалах. Когда минуты кажутся часами в ожидании поезда или самолёта. Особенно, когда там, куда летишь – не принимают, а принимают совсем в другом месте, куда нам  – по Высоцкому – не надо. Да ещё хорошо, если сидеть. А если стоя, как сейчас?
У, бичва долбанная! Разлеглись, как на своих собственных. У Сони гудели ноги. А ещё у неё кипела голова. От напряжения, от мокроты, от обиды на себя и на весь мир.
Кстати, она мало чем сейчас отличалась от кантовавшихся на скамейках людей. Ну и что, что у тебя есть кров? Близок локоток, да не укусишь. Есть избушка, есть пароход, но сейчас ни туда, ни туда, хоть умри, не добраться. Так что Соня сейчас с бичами на равных. Или даже ещё и в худшей ситуации: у неё нет не то, что „койко-места“, но даже посадочного.
 Как же человеку подчас мало надо для счастья! Сухое бельё и тёплую постель. А если ещё и чаю с плюшками! Конечно, плюшки – это уж перебор, но всё же, как бы было здорово!
И что попёрлась на пароход, будь он неладен? Спала бы сейчас у Галки, закадычной подруги, напившись чаю. Даже без плюшек. Лишь бы сухо и тепло. Сказанно – завтра на работу, так – выходной же!
A вьюга всё поёт… Если так пойдёт до утра, то и утром вряд ли куда доберёшся. И уж совсем не доберёшся до судна, на котором есть твоя койка. Рейд не откроют ни за что. Про дом и мечтать нечего...
Стоя не то в дрёме, не то в оцепенении под батареей, Соня вдруг ощутила в зале какое-то движение. Отстранясь от грёз о сухом белье и плюшках, она увидела в проходе милиционера. Наверное, в его обязанности входило патрулировать время от времни такую странную гостинницу, какой являлся зал ожидания. Он поднял и увёл кого-то из лежащих на скамейке.
В результате освободилось сразу три места. Ухватив свою сумку, стоявшую на окне, и сушившиеся на батарее варежки, Соня бросилась на вожделенное сидение. Оно было ещё тёплым – спасибо мужику, нагрел. На насиженном, тоесть на налёжанном месте, Соне показалось почти уютно.
Эх, ещё бы чаю с плюшками! – Не оставляла Соню навязчивая мечта. - Вон и буфет стоит, да что толку? Закрыт. Закрыт только на ночь или вообще? Явных признаков его функциональности не было. Ни тебе сосисок в витрине, ни слоённых пирожных, ни даже варенных яиц. Может и днём не работает. Так просто стоит для важности.
Надев почти высохшие варежки и примостив на колени сумку, Соня свернулась в клубочек, примостив голову на согнутые в локтях руки, надеясь в таком положении согреться, а может и задремать.
И она, и взаправду, согрелась. Не полностью, но терпимо. Досохшие на руках варежки грели не на шутку. С ногами было похуже. Чтобы сапогам высохнуть, им нужно ночь над тёплой печкой повисеть. А мокрые – они не греют, хоть умри.
Как же хочется под тёплое одеяло! Даже без плюшек и чаю. Даже без задушевного разговора… Закутаться от пальцев ног до ушей и слушать пургу из тёплой постели, а не с жёсткой скамейки на морвокзале. И злорадствовать, что она, пурга, её в койке не достанет. Из такого положения её музыка звучала бы совсем по-другому. Не заунывно-безнадёжно, а уютно-успокаивающе.
А что? В ноябре на Камчатке полноценная зима! А начинается она в начaле октября. Ну, если очень повезёт, может со средины. И длится до самого мая. Иногда до июня. Восемь месяцев зимы, остальное – лето… Это о ней, о Камчатке.
И пурга зимой так же органична, как гроза летом. Соня даже любит пургу, но при одном условии: чтобы находиться в тепле и никуда не нужно было выходить. Сидение же на морвокзале ночью в раскисших сапогах, удовольствия от пурги не доставляло.
Мама родная, а что я вообще делаю здесь, на краю света? Где такая длинная зима и такое короткое, невыразительное лето? Где так часто и сильно пуржит, и где невозможно добраться до своего угла? Почему я терплю всё это? Почему не уезжаю? На родину, на юг? На солнце и абрикосы?
Экстремальные ситуации в сониной жизни всегда порождали массу риторических вопросов.
А что другие делают на Камчатке? – Начала Соня тяжбу с собой. – Живут, работают. Раз в два-три года едут в отпуск «на материк». Денег много, отпуск длинный! На море, на солнце на фрукты. На безделье. Возвращаются загорелыми, окрепшими. Одним словом, «готов к труду и обороне»! И опять – на двойку-тройку годков.
Что держит на полуострове? Многое и важное. Деньги, длинные северные отпуска, пенсионные льготы, наполненные товарами магазины…. В то время, как в средней полосе чуть ли не голодуха. Продукты из-под полы, тряпки в тридорога, и тоже из-под полы. А ещё статус жителя полуострова. Ведь это же круто – жить на Камчатке! Одним из первых встречать утро в своей стране.
Забыла, девушка, свою зарплату в восемьдесят рубликов? Которая после всех вычетов усыхала ещё на червонец? Как годами копила на пальтишко, на сапоги? Как ездила зайцем в автобусах, не решаясь разорить свой бюджет на пять копеек? Плохое забывается, к хорошему привыкается.
А здесь как-никак зарплата ого-го! Даже работая на берегу в ремонтно-подменном экипаже, вместе с пожарными вахтами до трёхсот целковых набегает в месяц. А в рейсе так и вообще озолотиться можно. Получив зарплату после первого рейса, Соня не могла опомниться: две с половиний тысячи! За полгода. Причём чистыми, после всех вычетов. И это ещё без северных надбавок и ещё не самый денежный рейс.
Расправила плечи, пошла тратить. Какое это невыразимое удовольствие: тратить свои собственные, тобой же заработанные деньги! Особенно, если их, денег, много. Ну, не то чтоб уж слишком много, но достаточно. Чтобы хватило на приличную одежду, на еду, какую захочется. Чтобы можно было в ресторан зарулить с какой-нибудь радости. Или в Паратунку, на такси, в гейзерах купаться, или в прогулку по бухте на катере. Накупить чемодан подарков для родителей и для многочисленных родственников. И всё за свои, за заработанные!
Не надо пересчитывать мелочишку в кошельке, решая, что купить на ужин подешевле. И мучительно сомневаться в том, стоит ли пробивать талончик в автобусе, если собираешься проехать всего пару остановок.
Соня почувствовала свой удельный вес. Который увеличивался прямо пропорционально количеству заработанных денег. Как говорится, мужчина с деньгами чувствует себя мужчиной, а женщина с лично заработанными деньгами чувствует себя человеком.
Кто сказал, что деньги – это второстепенное? Те, у кого они есть? У кого их куры не клюют? А если на школьные учебники не хватает? А если всё, что на тебе надето – в заплатках? Кофтёнка, юбочка, даже резиновие сапожки? В круглых, овальных, порой квадратных заплатках. И как назло разительно отличавшихся по цвету от невнятного основного.
А пирожки с повидлом в школьном буфете? Румяные, на масле жаренные, пахучие, горячие пирожки? Особенно на большой переменке, когда желудок начинал сворачиваться в рулон от голода, а буфетчица открывала свой баул, доверху наполненный "райским наслаждением"? Как хотелось иметь ну хотя бы пять копеек хотя бы на один пирожок.
А школьные вечера в старших классах? Танцы под незамысловатую гармошечную музыку. Девчёнки в платьях из ситца. Из весёленького, яркого ситца, без единой заплатки. А поверх них –  кофточки, иногда даже шерстяные...
И как–будто враз подросшие мальчишки, с зачёсанными набок чубчиками. И клубы дешёвого одеколона, типа "Фиалка" или " Красный мак".
И игра в почту, с прикалыванием булавками номера на груди. И почтальон с бумажной лентой на голове, на которой было так и написано "Почтальон".
Соне так хотелось, чтобы ей кто–нибудь написал что–то очень–очень секретное и интимное, чтобы, зашлась душа от прочитанного. А потом от всех отвернуться, чтобы никто ничего не заподозрил, что ей написали кое–чего этакого... И носить эту записочку весь вечер, зажатой в  кулачок. И смотреть на мир восхищёнными глазами, с ожиданием какого–то таинства, которое сегодня обязательно произойдёт.
Но на самом деле, она даже не осмеливалась прикалывать себе "почтовый" номерок. Боялась, что кто–то поймёт, или заподозрит, о чём она думает и о чём она мечтает. И будет очень смеяться.
Ведь это же стыдно о чём–то вообще мечтать, будучи так срамно одетой и абсолютно ненаодеколоненой, даже каким–нибудь „Тройным“, не говоря о "Фиалке". У неё даже платочка не было. Обыкновенного носового, с разноцветными полосками по краям. У неё не было ничего, символизирующего девочку, которой не терпится превратиться в девушку.
Но записку ей всё–таки однажды принесли. На ней не было номера. А стояла её фамилия. Воровато оглянувшись, Соня её развернула. Она бы ещё стерпела, если бы ей написали какую–нибудь чушь. Она была готова к ней. Все копья были выострены и направлены во все стороны. Но там было написано как раз то, о чём она так мечтала. И более того: давай дружить! – этими словами заканчивалась записка.
Прочитав её до конца, Соня покраснела до кончиков волос. Она  украдкой прошлась глазами по присутствовавшим и разглядела в толпе вопросительный взгляд одноклассника, первого забияки и задиры.
Парнишка не давал ей проходу: дёргал за косички, необидно дразнил, воровал и прятал по переменкам её старый вытертый портфель. Соня его всякий раз излавливала и колотила. Молча, но больно. А мальчик не сопротивлялся, лишь хохотал и как бы в шутку закрывал лицо руками, хотя Соня его тузила в основном по туловищу.
 И теперь неожиданное лирическое послание она приняла за розыгрыш. Её хотят разыграть, её хотят опозорить, обидеть. Что же это ещё за шутка? Ну не верит она, что в таком тряпье она может кому–то на самом деле понравиться!
Парнишку Соня спопашила в коридоре. Затащила в закуток, за бак с питьевой водой. И побила. Детскими ладошками с детской обидой. Наотмашь, по лицу. – Вот тебе, вот, вот, вот! Будешь знать, как... – только и придумала сказать.
А мальчишка особенно не защищался, а смотрел на неё округлившимися глазами. Наверное так и не понял, что он сделал невпопад. И что он должен теперь "знать"...
А девочка, обиженная на весь мир, выскочила из школы и побежала домой, так и не поняв, что записка была искренняя. И что мальчик здорово натерзался, покуда осмелился её написать. Девочка не поверила, что она может кому–то просто так понравиться, невзирая на заплатки и старый, потёртый портфель.   
И с тех пор выбраться из нищеты – стало её жизненным девизом.
Будучи хорошенькой, вобщем, девочкой, она себя стеснялась. И дубасила несмелых "ухажёров" в школе на переменках, как врагов народа. И училась. Неистово, до самозабвения, до чёртиков в глазах. На этом поприще, чтобы быть лучшей, не надо было денег, достаточно было обычного трудолюбия и усидчивости. А как раз этого у Сони было с лихвой. А ещё ездила в районный дворец пионеров на танцевальный кружок. Там для выступления давали костюмы. Значит на сцену можно было выходить не стыдясь.
А ещё дома отец её учил играть на гармошке, на гитаре и на балалайке. С поразительной усидчивостью, до волдырей на пальцах, Соня преодолевала рубеж за рубежом.
Однажды дальняя родственница отдала ей старенькое форменное платьице, из которого выросли уже все возможные претендентки. Но платьице ещё держалось. И было Соне почти впору. Она его отстирала, потом долго гладила чёрным от копоти утюгом. Пока не заструился подол мелкими складочками. После она умыкнула из сундука старую-престарую белую наволочку, накроила и нашила вручную из неё воротничков и манжетов. Белый фартук упал ей в руку от матери подружки.
И вот в один из самых обычных понедельников, надев всё это великолепие и отправившись в школу, она ощутила себя на миг принцессой. С тех пор и на всю жизнь она полюбила понедельники. А поговорку об этом дне недели, как о самом тяжёлом, не признавала.
Прошли годы. Девочка оказалась на Камчатке. Правда, после школы она закончила пединститут и попала по государственному распределению на работу в среднюю школу в далёком, богом забытом селе. И начала получать аж по восемьдесят рублей в месяц. За такую работу да такую зарплату! Будущее ей представилось в суровой наготе своей.
Ей придётся снова, как в детстве, бедствовать. Экономить и копить. На сапоги, на пальтишко, на поездку к родителям. Потом, возможно даже, она выйдет замуж. И станут копить вдвоём. На телевизор, на холодильник, на мебель. И так всю жизнь. Потом у неё появятся дети. И повторят её судьбу, тютелька в тютельку, до минуты, до миллимтра.
И никаких синих далей, никаких волшебных стран, ни алых парусов, ни сказочного принца. Всё будет обыденно и пресно до тошноты. У неё, у её детей, и у детей её детей ныне и присно и... вовеки веков.
Однажды попался ей на глаза номер газеты "Правда". В которой на развороте большущими буквами было написано: "Вас ждут океанские просторы". А под заголовком – фотография БМРТ – крупным планом...

Глава 2.

Соня продолжала сидеть на деревянном диванчике. Вернувшийся от милиционера бич снова укрутился на прежнее место. Но его, места, уже не хватало, как раньше. Треть занимала Соня. И он то и дело норовил пристроить свою немытую, нечёсанную башку Соне на колени.
Соня брезгливо вжалась в самый угол. Боялась подхватить какую–нибудь заразу или самых банальных вшей. Воротила нос от запахов исходящих от соседа по ночлегу. И в сотый раз задавала себе проевший плешь вопрос. Когда это всё кончится?
А что – „всё“? Эта ночь или эта её жизнь на Камчатке? Для начала неплохо бы было, чтобы кончилась эта ночь вместе с такой неуместной пургой. Программа минимум. А уж потом она разберётся и с долгосрочными своими планами.
 Как же хорошо тем, кто спит в своей постели. Тепло, сухо, уютно. За окном та же пурга. Стонет, поёт, завывает. И совсем не отвратительно. Наоборот, романтично. Если вдруг не спится – можно согреть чаю... О, господи! Коня, полцарства за коня!.. Верней, за чашку чая.
Коня не седлают, карету не подают, чаю не наливают – кто бы сомневался? Соня опять скручивается в позу эмбриона, уперев голову в поставленную на колени сумку. Руки – в рукава мокрого пальто. Она не чувствует ног, а что делать? В зале ожидания почти тихо. Из дальнего угла доносится приглушенный разговор. А ещё гудение неоновых ламп. Противное жужжание, отвратительное своей монотонностью и постоянством. Оно, это жужжание как–будто хотело заверить сидящих, что эта ночь не кончится ни-ког-да. И это у него, похоже, получалось.
Соне ничего не оставалось, как смириться с сутуацией. Да, она бессильна что–то сделать. Так же, как и все эти люди. Она будет сидеть здесь с ними и проживать минута за минутой эту бесконечную, свёрнутую в кольцо ночь.
„ – Да ладно, всё же в помещении, а не где–нибудь в степи или в лесу. Так что это ещё не край, не самая последняя черта. – Бодрила себя запоздалая путница, понимая, что больше ей ничего не остаётся. – Надо бы помечтать о чём-нибудь хорошем. Или хотя бы вспомнить что–нибудь положительное, весёлое из прошлой жизни. Когда думаешь о чём-то приятном, время летит быстрее“.
Но ничего такого на ум не приходило. Ничего жизнеутверждающего. Так, борьба за живучесть. Сначала соискания проблем, потом работа по их преодолению.
Чересчур проста была её среда обитания. Простая до примитивности. Предсказуемая до мелочей и ничего интересного не сулящая. Поэтому и друзей знакомых не было влиятельных. Посоветовать, подсобить. Одна, как перст и без никакого опыта. Тыкается носом, как слепой кутёнок, лишь нюхом иногда определяя направление.
Хоть бы в любви повезло хоть раз. Дак тоже одно разочарование. Взять хотя бы Юрку...
О! Юрка... Сколько души было потрачено, сколько добропорядочных планов, надежд выпестовано! Она его очень любила и наивно полагала, что и он её должен так же любить преданно и самозабвенно. Это же так прекрасно, когда всё взаимно. Без всяких предательств, козней и интриг. Без никому не нужной ревности, подозрительности, без обид и упрёков. Без тени недоверия.
„Розовый конь моей юности... – Зашлась от воспоминаний душа. – Да какой там!... Жеребец-второгодок, кобель блудливый, мартовский кот! Как-будто соцобязательство взял на себя перетрахать всё, что шевелится... Ну и зараза!
Любовь приходит из ниоткуда и уходит в никуда. И никто над этим не властен. Ни отсрочить, ни ускорить. По чьему-то жесткому плану посылаются тебе испытания по степени переносимости. И пока не одолеешь всё тебе отмеренное, изменений ждать не приходится. Бр-р-р! Не вздрогнула бы, если б не вспомнила.

Особенно остался в памяти драмматический финал их с Юрой романа. Логическое завершение. С заключительным аккордом и занавесом.
Соня сидит на скамье в зале ожидания. Полностью уйдя в себя, она не спеша, как бы вручную, перебирает картинки того злополучного дня. Вот она звонит Юре, хочет договориться на вечер. Встретиться. Может в кино сходить или просто по городу погулять. Давно не виделись. Соскучилась.
Она трепещет, надеется. Кажется даже заискивает. Боится отказа. И получает его.
Раздражённый, недовольный голос, на ходу высосанная и пальца причина. Всё, извини, некогда, он спешит, у него дела. До будущих времён.
Почему не послала его? Погрубее и подальше? Не смогла. Как порчей поражённая. Как блажная.
Картинка улетает в подсознание и остаётся там. Выныривает другая, хронологичная первой.
Чтобы скоротать вечер, Соня едет к подруге. Сидит в автобусе и, клюя носом, угрюмо смотрит в окно. На дома, на деревья, на тротуар, на прохожих. Но вот глаза её упираются в знакомую спину в знакомом светло-сером костюме.
Ба, да это же её любимый Юра заходит в ресторан „Камчатка“. Не прошло и часа, как Соня ему звонила, и он так спешил зачем-то по каким-то неотложным делам. По работе. Вот он, работничек!
Белый, до синевы, воротник рубашки красиво оттеняет смуглую шею. Рукава пиджака бесшабашно поднятые до локтя. В движениях лёгкость и какая–то нервозность. Предвкушение удовольствия? О, да он, к тому же, и не один! 
Решительно, как к своему, к нему подошла какая-то дородная, задастая фемина, с пергидролевыми волосами, лихо закрученными в замысловатые букли, обтянутая платьем цвета ультрамарин с многочисленными рюшами по подолу, по горловине и по рукавам. Подставилась Юре под руку, которая как–то уж очень привычно легла на выпуклость фигуры ниже талии. Через пару секунд их не стало. Раскрытая дверь ресторана поглотила их, как клюв пеликана селёдку.
Соня сидела в автобусе, а автобус, стоял на остановке как раз напротив входа в ресторан. Так что у неё было достаточно времени удостовериться, что это именно Юра, а не какой-то похожий на него двойник.
Даму Соня тоже идентифицировала. Это была знаменитая на весь Питер проститука Люда, по кличке Лошадь Пржевальского. Когда ей было смешно, то она не смеялась, а ржала, задрав голову вверх и обнажив зубы вместе с дёснами, совсем так, как ржут  лошади всех пород и мастей. А так как ей было смешно почти всегда, лошадинный оскал никогда не сходил с её физиономии, как бренд, как визитная карточка.
Она была знаменита, особенно среди моряков. О ней ходило в народе бесчисленное количество грязных сплетен, и, что странно, она ними гордилась. А что? Эшафот – тоже пьедестал. Она прошла огонь, воду и медные трубы, никогда нигде не работала и спала со всеми, кто был при деньгах.
А так как в Петропавловске денежных мужиков было много, то и недостатка в ухажёрах не наблюдалось. Вот теперь ещё и Юра. Куда конь с копытом, туда и жаба с клешней. Да уж, назревал сюжетец.
Соню как-будто ошпарило кипятком. Она вдруг ощутила не столько душевную, сколько физическую боль. Сердце загупало, как Царь-колокол, а лицо исказила болезненная гримаса.
Она опрометью бросилась к выходу, но было поздно. Народ уже вышел и сейчас бушевал обратный поток.
Парни с чемоданчиками-дипломатами, как кенгуру, шустро запрыгивали на самую верхнюю ступеньку автобуса вперёд женщин.
Семейные бабы, пыхтя, затаскивали свои неподьёмные авоськи на обе двери. Мужики посовестливей нервно докуривали сигареты, пережидая, покуда рассосётся женский вопрос. Потом, заплевав бычки и бросив их под колёса автобуса, взявшись руками за поручни, шумно выдыхали последнюю затяжку, и с давлением не менее ста килограмм на один квадратный сантиметр пропихивали дюжими животами женскую мелюзгу подальше в салон, чтобы зайти самим.
На сонино „выпустите меня“ реагировали, как на писк комара. И даже если бы она сейчас вдруг упала в обморок, никто бы не обратил внимания. Потому что действительно упасть ей бы не позволили тела попутчиков, стоявшие плечом к плечу в проходе могучей и нерушимой стеной. Все спешили, всем надо было ехать, а автобусы ходили редко.
Выйти Соне удалось только на следующей остановке, основательно намяв себе и ближним бока и оставив в автобусе пару пуговиц от блузки и пряжку от туфли.
Выбравшись на свободу, она, на нервах, оторвала и вторую пряжку от вполне ещё пригодной обуви, от души метнув её куда-то в пространство и решительно зашагала в противоположную сторону, ещё хорошо не представляя, что она будет делать там, куда идёт.
Юра обижал её так часто и так легко, что, казалось уже должна была выработаться какая–то защитная реакция на все его свинства. Но не приобретался иммунитет. И всякий раз она переживала и мучилась, как в первый раз.
Её досада и раздражение столь реальны и осязаемы, они так переполняли душу страшной тоской и безнадёгой, что она не могла отыскать выход из создавшейся ситуации. Она не понимала, что бы такое сделать, чтобы перестать мучиться. Чем устранить, как выковырять и выбросить из души болючую занозу. И не видела самого простого и понятного: собраться с силами и дать Юре от ворот поворот. И найти другого, более вменяемого парня. Вон их сколько, куда не кинь взглядом. Но Соня настолько приросла к нему за вместе проведённое время, душой и телом, что не могла себе представить, что можно жить без него.
Это она поймёт потом, что плохо бывает только поначалу, а потом с каждым днём всё лучше и лучше. И недалёк тот момент когда будет и вовсе хорошо.
Но пока что ей хотелось мести. Какой? Да неважно! Зайти в кабак, и без всяких церемоний раздробить на Юриной черепушке бутылку шампанского. Или размазать по его морде лица пару пирожных и на завершение натыкать его той же мордой в какой-нибудь салат, желательно с майонезом.
Но Соня так же понимала, что этого сделать ей никто не позволит. Она будет схвачена едва успев смазать хотя бы раз по юриной выбритой и налосьененой физиономии.
Он её  сгребёт за шкирку и выведет из ресторана. В лучшем случае доставит на такси домой, закатив уже по дороге вселенский скандал. Потом, оставив рыдать  в собственной постели, уедет продолжать банкет.
А может быть и того посмешней. Он её выведет из ресторана и скажет вышибале, ни под каким видом её внутрь не пущать.
Соня драмматически выстукивала каблуками по троттуару, топая в сторону ресторана, лихорадочно прокручивая в голове все возможные и невозможные варианты её грядущего вмешательства в личную жизнь своего возлюбленного, а также его последствий. И чем больше она приближалась к цели, тем меньше она была уверенна в успехе намеченного мероприятия.
Ладно, дам я ему по чайнику, обматерю этажей эдак в двенадцать. А дальше что? Арест и ссылка? Причём позорная! Мелко. Низко. Недостойно как-то... Да уж, мыслит она примитивными категориями. А главное, qui prodest, в смысле кто выиграет в этой ситуации. Уж никак не она, не Соня! Просто набьёт цену Юрику и всё. Во как за него девки копья ломают!
А как это скажется потом на моей котировке в его глазах? А в моих собственных глазах? Окончательно и бесповоротно, во как! Юра и так уже не понятно под каким соусом заходит изредка, то ли из жалости, то ли по привычке... Как на запасной аэродром. Как на побочное пользование. А я его принимаю, ох овца!
Да что ж я за баба такая?! Ну почему позволяю о себя ноги вытирать? Чем же я хуже? Где та грань, за которой прячется моя самооценка? На какой ступеньке сидит моё самоуважение? Куда девалось моё самолюбие? Нет, не дождутся!
Почему Лошадь Пржевальского везде, куда бы не пошла, чувствует себя „на волне“? А ведь кроме как трахаться, она же больше ни на что не способна! Кикимора, кадушка для соления огурцов, жирная моржиха на летней лёжке, одним словом!
А я? А что я? Да всё! И молодая, и красивая, и не дура! Мало ли кем я тут на флоте работаю! Но ведь честно тружусь! Добросовестно. И зарабатываю много. Я и готовлю, и шью, и вяжу... Да я Гюго с Мопассаном в оригинале читаю! Я... Я в историческом материализме разбираюсь, и не только... У меня по теорграмматике французского языка - пятёрка!
Ох, да кому же это интересно! Кто это оценит, кто это поймёт? Мужикам разврата хочется, грязи, самой дремучей грязи... Но за грязью – это к Лошади Пржевальского.
А я? Я маленькая девочка, танцую и пою... - Вдруг пришёл на ум детский патриотический  стишок. - Я Ленина не знаю, но я его люблю... Стоп. Именно! Танцую! Вот оно! Я же танцую!!! Грязи не будет, мистер Ким, но весёлую антрепризу, я вам обеспечу, без базара.
„Ты так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то...“ – Нервно пропиликала себе под нос строчку из любимого шлягера.
Соня натянула поводья в двадцати метрах от входа в „Камчатку“ так резко, что чуть не выворотила каблуки в добротных советских туфлях, и так уже оставшихся без пряжек.
На сегодняшний вечер планы меняются. Хватит в одиночку чай через тряпочку сосать, хватит соплей. Сегодня она, похоже, тоже повеселится.
Мысли замелькали в голове, как телеграфные столбы перед окнами скорого поезда. Идея, свалившаяся Соне на голову, за какую-то минуту до унизительнго грехопадения, молниеносно разрослась в целый сценарий, в хорошо выписанное театральное представление, которое будет называться „Месть наложницы“.
Выстраивая в общих чертах план дальнейших действий, намечая стратегию и тактику, и немного дистанцировавшись от внезапности Юриного вероломства, горячительных и сумбурных дум, Соня вдруг заметила, что уже давным-давно размашисто шагает в направлении своего дома, напрочь забыв о существовании общественного транспорта. Она была уже на Театральной площади, когда взгляд её вполне осознанно остановился на оранжевом автобусе, отьезжавшем от остановки.
Время работало не на Соню. Логично было бы подождать свой автобус, но остановиться, хотя бы на пару минут, было для неё смерти подобно. Только вперёд! Туфли – в руки, и – бегом!
– Эй, девушка! Никак норматив ГТО сдаёте? Может подвезти? – Вдруг послышалось сзади на фоне шуршащих по асфальту шин.
Соня оглянулась, не сбавляя темпа. Её догоняла „Волга“ салатного цвета с шашечками на крыше и на дверках. На месте водителя сидел, высунув голову в окно, Лёня Ковач, бывший моряк и, похоже, тепершний таксист, вечно и безнадёжно влюблённый в Соню.
– Ох, Лёнчик! – Выдохнула душевно Соня. - На ловца и зверь бежит! А ты что, в таксисты поступил?
– Давай, заскакивай, что ноги бить? Если только ты всё-таки не на тренировке. Куда путь держишь?
– Домой! – Выдохнула Соня, запыхавшись. Плюхнулась на сидение рядом с Лёнчиком. – Мне тебя сам бог послал! Здорово, Лёнчик! Сколько лет, сколько зим?
– Ох, зазнобушка ты моя! – Лёня проигнорировал вопрос. – Даже и во сне не привиделось, что тебя встречу. Как жизнь?
– Да какая жизнь без тебя? Так, одна отрава.
Лёня знал этот набор дежурных фраз общего обихода, и не обольщался.
– Так куда едем, милая моя? – Двое молодых людей разговаривали в лирически-ироническом тоне, будучи уверенными, что всё это будет принято, не иначе, как за шутку.
Но с каким бы удовольствием Лёша поговорил бы на эту тему на полном серьёзе!
– В Сероглазку. Давай вот там перед „Дальрыбвтузом“ наверх. Так будет скорее.
– Не-а, не выйдет. Там уже неделю, как перекопали. Пройти можно, но проехать...
– Чёрт, точно, как я забыла? Тогда через КП.
Лёня любил Соню давно и так безнадёжно, что даже не мог себе представить, что она однажды вдруг удостоит его взаимностью. И тем не менее всякий раз, при встрече он выстреливал пару упрёков в неприступную крепость, никоим образом не расчитывая на капитуляцию, и, убедившись в очередной раз в тщетности своих поползновений, утешался тем, что рассыпался в комплиментах и этим, как ему казалось, сводил на шутку свои вполне серьёзные намерения и желания.
– На рюмку чая не пригласишь? – Пустил в ход Лёня тяжёлую артиллерию, ловко свернув на Комсомольской площади перед носом встречного камаза влево в сторону Сероглазки.
– Приглашу. Только чай будешь себе сам варить, пока я буду собираться. Может и я с тобой попью, если время позволит.
– А куда ты так спешишь?
– Ох не спрашивай, не закудыкивай. Великое дело задумано. Китайскую месть иду вершить.
– О-о-о! А над кем?
– Не скажу. Есть один хороший человек.
– Парадоксальная ты женщина, София! Хорошему человеку – и вдруг месть.
– Потому и месть, чтоб не зазнавался.
Дома Соня заслала Лёнчика на кухню самообслуживаться, варить чай, делать бутерброды, а сама пошла собираться. Лёнчику даже нос совать в комнату запретила, беседовали через приоткрытую дверь.
Бравый мальчик Лёня, запарив чай, сидел на кухне и жевал самодельный бутерброд в несколько накатов – прародитель гамбургеров. Запивал каждый кусок чаем и доставал Соню своими чувствами и страданиями.
– Да все вы свинтусы поросячьи! Что с вами, говнюками цацкаться? – С Лёшей Соня могла выражений не подбирать. – Покуда женихаетесь-добиваетесь – готовы скатертью под ноги стелиться. Но стоит повернуться к вам лицом – и пиши пропало... – Философствовала умудрённая опытом Соня, наводя лоск на лице, стоя у трельяжа.
Минут через тридцать она вышла. Лёнькин рот, плотоядно открывшись, было, навстречу обкусаному бутерброду, так и остался застывшей дырой. А рука с бутербродом зависла в паре сантиметров от этой дыры.
– Ну как я тебе? – Соня повела плечом, опустила подбородок в надключичную ямку. Исподлобья посмотрела на Лёшу ярко, по-восточному подведённымы глазами.
– О-бал-ден-но! – Восторженно выдохнул Лёнчик, напрочь забыв о бутерброде. – Могу себе только представить, что за месть уготовлена какому-то лоху.
– Да нет, Лёша, ты этого представить не можешь, но должно получиться забавно... Ладно, доедай и заводи. Время – деньги!
Лёня поспешно запихнул в рот остатки съестного, кое-как проковылял, прогнал внутрь чаем и замер у двери, дожидаясь, пока Соня одевала туфли.
– После вас, мадам. - Оттопырил таксист зад, обеими руками приглашая её пройти.
– Шагай, шагай, джентльмен, мне дом закрыть надо. А такой реверанс изобразишь передо мной при посадке в автобус. Вот там твой порыв будет котироваться по высшей категории.
– В автобусах не езжу. - Напустил важность Лёха.
– Сам виноват. Давай теперь к „Камчатке“.
– К ресторану? – Решил на всякий случай уточнить Лёха.
– К нему, родимому.
– Ага, так это, значит, в „Камчатке“ сегодня вздрогнет ристалище от езуитской мести? Вот бы посмотреть...
– Тебе нельзя, ты при исполнении. Но я тебе потом как-нибудь расскажу, если жива останусь.
Домчались с ветерком. Лёха элегантно тормознул под самым крыльцом.
  – Прощевай покедова и не поминай лихом. Если не вернусь, считай коммунисткой. – Соня лукаво подмигнула миндалевидным глазом и вышла из машины.
– Береги себя, моя золотая. - Бросил ей вслед Лёха и яростно, с пробуксовкой рванул с места.
Соня не повернула головы. Состроив лицо Шахерезады, она вальяжной походкой пошла на пикет вышибал у входа.
– Девушка, а вы куда? – остановил её один из церберов, не столько по долгу службы, сколько из личного интереса.
Соня с голливудской улыбкой и с интонацией королевы Франции снизошла до обьяснения.
– Меня ждёт Юра Ким. Он разве не предупреждал?
Пароль возимел магическое действие.
– А, Юра! Как же, как же! Проходите, они там всей компанией за первым столиком, у самой эстрады...
По тому, как входхранящий сбавил обороты, Соня поняла, что Юра здесь завсегдатай и в чести.
– Что-то я вас не помню в его компании, вы в первый раз? – Спросил вдогонку Соне вышибала, следуя каким-то своим соображениям.
– Можно и так сказать. - Загадочно проворковала Соня, почти танцевальным движением повернувшись всем корпусом к говорившему. - Но что в последний – это абсолютно точно. 
Погасив лучистый взгляд о лицо привратника, Соня как-то по особому плавно и расковано продефилировала в чрево заведения.

Глава 3.

Юрин затылок она запеленговала от самого входа. Он сидел спиной по отношению к двери и даже не подозревал, что в ближайшую минуту его ждёт большое ошеломление.
Компания была многочисленная, там преобладали мужики и все сплошь незнакомые. Химическая блондинка, с крупом в сорок четыре кулака в поперечнике, висла на Юре, как сопля на заборе. Веселье было на подьёме. Все дружно тарахтели приборами заедая очередной тост.
Музыканты то ли ещё не начинали, то ли уже перекуривали. Посетители ресторана пока ещё не пытались петь. В воздухе клубился чисто вербальный тарарам.
Соня шла по проходу прямиком к Юриному столу, с приопущенной головой, вперив свои выразительные глазищи исподлобья в симпатичного парня из Юриной компании.
Парень тоже её заприметил от самого входа. Их глаза встретились, и он уже не мог, а она не хотела отводить взгляд в сторону.
Соня затевала свою игру, и парню, похоже, она отводила какую-то важную роль в предстоящем представлении. Она шла плавно, словно босиком по песку, в длинной юбке, в какой-то блузке-расстегайке, с распущенными по плечам волосами, с супермакияжем на лице и с тяжёлыми чувствами в душе.
Сидевшие с Юрой за столом хоть и выпившие, но заметили, как напрягся, замер их сотоварищ, устремив взгляд в одну точку. Один за другим парни перестав жевать, скрестили взгляды на Соне, в предвкушении чего-то необычного. Один только Юра всё ещё пребывал в счастливом неведении.
А она, как в замедленном кино, неспеша дошла до их стола и с умопомрачительной улыбкой, цену которой хорошо знала, спросила, указывая на свободный стул.
– У вас не занято?
Продолжая улыбаться она обвела всех взглядом, причём по Юре и его спутнице она мазнула глазами, как по вяленной таранке прошлогоднего посола. Но всё же она заметила, как у Юры отвисла челюсть, и как он поспешно забрал руку с дородного плеча своей спутницы.
– Оэ! А эта еш–шо зачем? – Икнув, запротестовала спутница Юры, повернув к нему лицо. На удивление и в отличие от всех Лошадь была уже на подпитии. Когда только успела? Хотя, с другой стороны, долго ли, умеючи?
А парень, которого Соня издалека наметила себе в союзники, и которого, как потом выяснилось, звали Валериком, энергично выпинал кого-то из мужиков, сидевших рядом с ним, на тот самый свободный стул, а Соню усадил рядом с собой.
За столом воцарилось оживление. В компанию как-будто бы влилась свежая кровь. Предлагали выпить за прекрасных дам, на Сонину тарелку нагружали закуску, острили, кто во что горазд, пытаясь вызвать огонь на себя. Огонь сониных глаз.
А Соня знакомилась с парнями, общалась со всеми, выказывала интерес,  небрежно обходя юрино лицо. Но что ей было нужно, она видела не глядя, интуицией или „третьим глазом“.
Она чувствовала, что Юра спёкся уже изначально. Он сделал было попытку что-то ей сказать, но она кресонула в него клубок молний из глаз, пригвоздив его надолго к занимаемому стулу.
Юра прижух, обмяк. Ему ничего не оставалось, как занять выжидательную позицию.
Соне шла масть и она банковала. Опрокинув в себя пару рюмок коньяку для куражу, она пошла с мелких козырей. Для начала ей нужно было влюбить в себя по возможности всю компанию.
Ей это удалось без особого труда. Проработав в мужском коллективе столько лет, она знала их изнутри, на физиологическом уровне, как облупленных. Ей было известно, что скромностью никого не удивишь, и что порядочность – это лежалый товар, за который не платят. Что в ресторан они приходят отнюдь не со скромницами пообщаться. Поэтому вела себя смело, расковано, утончённо-грубовато, позволяла себе маленькие шалости, вобщем, на уровне доброжелательной иронии держала компанию в тонусе. В то же время следила, чтобы не переиграть и не скатиться до уровня уличной девки. Мужиков надо держать, как тигров, на тумбе. Держать дистанцию.
Юра, тем временем, закапсулировался в себе. Не встревал ни во что, угрюмо курил одну сигарету за другой, часто разбавляя никотин глотком водки и чуть ли не физически ощущал на себе волны гипнотического воздействия, которые излучала Соня, сама того не осознавая.
А так как Сонина аура ничего положительного для него в даный момент не несла, то и ничего удивительного в том не было, что Юра совел и мрачнел на глазах, как будто, и впрямь весь негатив, который фонил от Сони, тяжёлым камнем ложился на его подсознание.
Юру томила неизвестность. Он никак не готов был к такой ситуации, которую ему навязала свалившаяся с неба Соня. И хоть он, благодаря своей беспечности, старался сильно не заморачиваться происходящим, всё таки его исподтишка покусывала совесть. Он не был уж совсем отпетым негодяем, а значит осознавал, что с Соней поступил он сегодня не совсем хорошо. И это „не совсем хорошо“ только что некрасиво обнажилось. Но, с другой стороны, преступником он себя тоже не считал.
Юра с нервным интересом ожидал, как дальше пойдут разворачиваться события. Хоть бы не скандал! Да нет, не должно. Может она решит пригласить меня танцевать? А может мне её пригласить? Да ну, начнёт доставать упрёками... Почему, что да как... А что „как“? Он свободный казак, любит кабаки, кутёжи , девочек. Что тут плохого? Он никому не муж. Значит и спроса с себя он не потерпит. Да даже если и муж? Ладно, посмотрим, что дальше. Интересно даже.
Немногочисленные девушки, обойдённые вниманием, консолидировавшись, пили на другом конце стола. Соня же только делала вид, что пила, а сама просчитывала график оркестра, чтобы не упустить перерыв. И как только с эстрады прозвучал последний в текущем отделении аккорд, на фоне ещё звучавшей последней ноты, она послала Валерия с касетой, чтобы тот попросил оркестрантов поставить её в перерыве на вертушку.
Валера подошёл к ударнику. После недолгих переговоров ударник очень согласно закивал головой, положив в карман пятёрку за прокат касеты. И через мгновение из динамиков полилалась нежная, протяжная музыка с необычными завываниями и с барабанным перестуком. Соня поднялась. Сбросила туфли.
– Ну что ж, для вас, мужики! – Она заговорщески подмигнула всему сообществу разом.
– Гля, чё выпендривается?.. – Пьяно недоумевала пергидролевая блондинка. – Кореец, скажи ей... Чё ей надо?
Пьяная, пьяная, но почувствовала своей объёмной пятой точкой исходящую от пришелицы угрозу. Она повела взором по лицам присутствующих, ища поддерку. Но заинтригованные мужики, в предвкушении чего-то необычного уже пускали слюну вожделенного любопытства. Им было не до её пьяных страстей.
А Соня под ненавязчивую, почти прозрачную музыку, обводя по очереди  многообещающим взглядом всех участников застолья, произвела настройку тела, своего рода разминку, руками, плечами, бёдрами.
Ничего, получается, – отметила про себя. – Давно я это не практиковала...  Если что и подзабылось, то только в голове. А мышцы всё помнят.
Мужики смотрели выжидательно. Валерик ел Соню глазами. Юра смотрел тревожно-скептически. А Соня озаряла всех лучистой, лукавой улыбкой.
Тем временем ритм становился забористей, музыка – громче, а сонины движения – сложней, определённей, ярче и свободней.
Народ понял, что это не цыганочка и приготовился удивляться. И не ошибся. Танец определился, обрёл очетания. Соня танцевала „танец живота“.
Выждав какое-то время и увидев, что публика не только из новых знакомых, но и всего зала повернула к ней заинтересованные лица, она очень мимолётно, слегка присела, подол юбки лёг на пол. Соня наступила на него и резко выпрямилась. На это ушла сотая доля секунды. Юбка упала на пол, а народ ахнул от восхищения.
Под юбкой Соня была одета в полупрозрачные, красиво драпировавшиеся, шифоновые шароварчики, подпоясанные широким, расшитым бисером и золотистыми монетками поясом. В следующий момент она грациозно рвонула кофтёнку–распашонку. Скрепленная кнопками, она рассыпалась на составные и отлетела к юбке, обнажив мини-топик, расшитый в тон поясу.
С этого момента начался настоящий восточный танец. Движения усложнялись и менялись с ритмом музыки, и среди них, казалось, не было двух одинаковых.
Максимально обнажённая, точённая фигура, казалось, была без костей. Одна только „змея“ руками чего стоила в сонином исполнении! До чего же красивые руки! А бёдра, а живот, а плечи, опять живот, бёдра... Волна животом, волна бёдрами по вертикали, восьмёрка по горизонтали, по вертикали. Да, хорошая была учительница у Сони... Дрожит бедро, звенят монетки на поясе и на корсете, руки плетут сладкий заговор, струятся волосы по плечам, манят лукавые глаза...
Губы Соня накрасила слабенько, чтобы сделать акцент именно на глаза, которые разрослись, казалось, на всё лицо. Кистью одной руки Соня творила такую красоту, что замирало сердце от восторга. Зал онемел. Пьяные протрезвели, а трезвые ошалели.
А Соня в тот момент уже и забыла, зачем пришла в ресторан. Месть Юре как-то отошла на второй план. Да ну его! Ритм бешенный, не до психологических експериментов. Она вертелась в арабесках, едва касаясь пола. Никого и ничего. Только музыка и танец.
А музыка всё время менялась. На смену лихой и разудалой, исплняемой одними барабанчиками, приходила медленная, протяжная, проникающая в душу и без танца. А уж с танцем, возведённым в абсолют – это было что-то невообразимо красивое, завораживающее. До остановки дыхания, до разрыва сердца.
Атлетически сложенный парень за одним из столов видя такое, вдруг решительно сгрёб со стола всю посуду вместе со скатертью, на стоявший впритык стол, потом подскочил к Соне, взял её за талию и, как пёрышко, поднял и поставил на стол. Все ахнули и замерли. А Соня, не смешавшись ни на минуту, продолжила танец на столе.
Юра ошеломлённо смотрел на Соню вытаращенными, немигающими глазами и трудно было сказать чего в его взгляде было больше, удивления с восхищением или раскаяния и страха. Время от времени он бросал мимолётные, затравленные взгляды на мужиков, которые вперили в Соню бессовестные, полные вожделения, восхищённые взгляды.
Этот внезапно созревший, появившийся из ниоткуда танец, такой неописуемо-красивый, такой чувственный и, чего уж греха таить, до умопомрачения сексуальный, вместе с восторгом отравил юрину душу сознанием утраты.
До него, наконец, дошло, что эта Сонина гастроль – его полная и безоговорочная отставка. Он вдруг понял, что это крик отчаяния замученой им души. Он был уверен, что это начало его быстрого конца.
„ – А может обойдётся? – Вжав ногти в ладони, Юра кусал губу. – Какой же я всё-таки дурак! Не разглядел, не заметил, не понял! Да здесь же нету ни одного мужика, который бы её не хотел! Мать твою! Идиот! Кретин! Долбоёб! Дались тебе лошади Пржевальского! У-у-у, бля, придурок! – В русском матерном словаре не было ни одной самой брутальной идиомы, которую Юра не пристегнул бы к себе в этот момент. – Дебил, уёбище, чмо болотное! Я упрошу её! Я на колени встану, я сдохну, но я верну её! Господи, красавица, соблазнительница, царица! Без неё жить не стоит! Небойсь большинство в эту минуту жизнь отдали бы за ночь с ней. А у меня она была! И не на одну, а на сотни, тысячи дней и ночей! И я, кретин, осёл, пугало огородное... – И Юра вновь ложился на повторный курс склонять себя по всем падежам матерного искусства.
Музыка снова поменялась. Соня легко, как пушинка слетела со стола и закружилась опять в арабесках, по всему свободному пространству. Она уже перешагнула тот порог, когда танцуют осознанно, контролируя движения и следя за ритмом.
У неё включился автопилот импровизации, когда тело танцует само, подчиняясь не разуму, а настроению, звучащей мелодии и натянутым до металического звона нервам. И вся нешуточная энергия, на которую был способен молодой организм, уходил в танец.
Для мыслей и для сентиментов оставался голый ноль. Голова как бы автоматически отключилась. Потому что двух сверхнагрузок организм бы не вынес. Даже такой молодой и сильный.
В зале не шевелились. Кое-кто из мужиков спешно, наощупь, не отрывая взгляда от танцующей девушки, наливал себе в стакан и так же спешно выпивал, не заботясь о закуске. Этим самым пытаясь ещё больше повысить эффект  восхищения, которое и так уже плескалось через край и грозило вылиться в какое-нибудь из ряда вон выходящее действо.
Все смотрели на Соню, затаив дыхание, как завороженные, и желая лишь одного, чтобы музыка никогда не кончалась и эта красавица не устала танцевать.
Но Соня знала звуковую дорожку наизусть и отдавала себе отчёт, что доигрывают последние пассажи. И что она очень устала с непривычки. Эта кошачья лёгкость и змеинная гибкость давалась ей уже с трудом. Сейчас музыка простонет ещё раз и на полутоне сладко захлебнётся.
Руки, поднятые над головой в красивой позиции, медленно и нехотя, с красивыми запинками, безвольно и очень женственно падают вниз и замирают в полной покорности.
К концу танца Соня подгадала так, чтобы очутиться перед „своим“ столом и лицом к нему. Дотанцевав до последнего звука, и выдержав конечную паузу, она подняла голову и включила финальную улыбку. Густой румянец на щеках, капельки пота на лбу, сверкающие как крупные бриллианты, и лучистые, полные превосходства глаза.
Через секунду на смену превосходству в глазах зажигаются искорки лукавства. Соня обводит всех сидящих за столом по очереди своим дерзким взглядом. Взглядом победительницы. Взглядом бунтарки. На юрином лице задерживается на одно мгновение дольше. И этим она ему сказала всё. И он осознал вдруг всё. ВСЁ...
Танцовщицы Востока никогда не смотрят на мир свысока. Всегда из-под ресниц. И владеют этим миром. Миром мужчин. А мужчинам только кажется, что женщины – их рабыни.
Странная религия – ислам. В нём уживаются, с одной стороны, строжайшие ограничения по женской части в отношении одежды да и всего образа жизни, а с другой – такой вот гиперсексуальный танец. Да уж, Восток – дело тонкое...
– Э, скрипач, перематывай кассету! Быстро-о-о! – Орал кто-то музыкантам, полагая, что танец закончился исключительно из–за того, что закончилась музыка . – Я плачу!
– Браво! Ещё–ё–ё!..– Орали другие.
Зал ревел от восторга. Соня увидела свою рюмку, предусмотрительно кем-то наполненную. Взяла её и опрокинула в себя одним глотком. Потом подхватив свою одежду, висящую на спинке стула, кем-то подобранную с пола и заботливо сложенную. Сунула ноги в туфли. Быстро одеваясь и уклоняясь от тянувшихся к ней рук, она громко объявила: сейчас вернусь! - И почти  бегом направилась к выходу, застёгивая на ходу непослушные кнопки.
Компания за столом сидела в ступоре, как будто бы все наелись дуста.
– Что это было? – произнёс Валерик деревянными губами.
– Чары... – Кто-то с одного слова нашёл короткое, но очень меткое определение.
Юра опомнился первым. Резко подскочив, он перевернув стул, на котором сидел и, яростно оттолкнув от себя притирающуюся к нему всеми округлостями и плоскостями Лошадь Пржевальского, сорвался за Соней. Догнал её уже на крыльце ресторана. Ухватил за руку.
– Стой, подожди, поговорить надо!
Соня, как пружина, подалась за рукой к самому его лицу. Все силы, которые ещё остались после танцевального марафона, она вложила во взгляд. Зелёным, кошачьим, бешенным огнём сверкнули её глаза.
– Отпусти руку, урод! Иначе выцарапаю зенки!
– Ну хорошо, хорошо, – Юра, опешив, отпустил Сонину руку. – Но ты не права. Ты ничего не понимаешь, я тебе сейчас всё обьясню! Это не то, что ты подумала.
– Да с чего ты взял, что я, вообще, что-то о тебе думала?! И в чём я, собственно, не права?
– Ну не злись, ну выслушай хоть, я сейчас всё объясню! – Юра не находил слов, чтобы её убедить. Он не представлял, что и как можно объяснить в такой ситуации, но он отчётливо понимал, что если он не удержит её сейчас, то не догонит её больше никогда. Он не узнавал такую обычную, привычную Соню, маленькую серенькую мышку, которая всегда ему потакала и жалостливо-униженно выпрашивала у него ласки и внимания.
Перед ним стояла взбунтовавшаяся красавица-пантера, дикая, непокорная, гордая и неприступная.
Он понимал, что для него - это финал, причём окончательный, но из всех сил грёб на волну, отказываясь согласиться, что всё зря. Он опять ухватил её за руки, пытался обнять, остановить, удержать.
– Валерик, помоги даме ещё раз! – Позвала Соня уже и так спешащего на помощь парня.
– Валерк, отойди, не мешай. - Небрежным движением, Юра попытался отстранить своего кореша, как назойливую муху. – Я хоть и интеллигентный человек, но простой. Я ведь убить могу... 
Но тут же сам, после внезапного, жирного тычка в челюсть, медленно, с выпуклой траекторией, прямо-таки кинематографически, отлетел с высокого крыльца и упал на клумбу под рестораном. В густые заросли астр и бархатцев.
Валерик вложил ему с душой и от всего сердца, как вложил бы любому, посмевшему прикоснуться сейчас к "его" богине. Он сам боялся к ней прикоснуться руками, скользил по ней одними только восхищённым взглядом, боясь дышать.
Сонины нервы, оголённые и натянутые, защищаясь от стресса, раскладывали события на составные и растягивали их во времени и пространстве, чтобы не всё сразу, чтобы одно за другим, иначе не переварить событий, и не понять их смысла.
Вот Юра падает один раз, второй, третий, и это уже не Юра вовсе, а его изображение, вписавшееся накрепко в сонино подсознание, повторяет нескончаемое количество раз это падение, давая понять: вот он, твой Юра! С ним всё покончено. Он растоптан, уничтожен на твоих глазах! Ты же этого хотела? Ликуй! Он к тебе больше никакого отношения не имеет. Он там, внизу, на лопатках, в пыли...
Сквозь шум в ушах и туман перед глазами Сони как на фотографии в проявителе, проступило лицо Валерика.
– Откуда ты такая взялась, Соня? И почему я тебя раньше не видел, не встречал? Я весь Петропавловск знаю. И откуда ты знаешь Корейца? Я всех здесь за тебя порву, и его в первую очередь, ты только скажи...
– Ого! – воскликнула насмешливо Соня, приходя в себя,  – он же твой друг, как я поняла, иначе что вам делать обоим в одной компании?
– Когда дело касается денег и красивых женщин, друзей не бывает. А бывают лишь соперники, которых нужно устранять. Жестко и безжалостно.
– Это не чересчур сказано, Валерик? Не пожалеешь ли ты завтра о том, что сделал сегодня?
– Назад не оглядываюсь, о содеяном никогда не сожалею.
„ – Ещё тот монстр". - Подумалось Соне и ей очень захотелось и Юру, и Валерика услать куда подальше в парном катании. Хрен редьки не слаще. Ей остро хотелось сейчас, чтобы вокруг неё сию же минуту образовался вакуум.
Провалиться бы сквозь землю или улететь на Луну... Зарыться в ил на дне Култушного озера. Как не хочется никого видеть! Ни подлючего седцееда Юру, который, очухиваясь в дебрях цветочных зарослей и размазывая по лицу кровавые сопли, пытался сменить упор лёжа на упор стоя.
Ни восхищённого Валерика, который, впрочем, тоже в будущем вполне мог бы оказаться таким же сердцеедом–говнюком, как и его сотоварищ Юра. Ни других мужиков, стоявших на крыльце и заинтересованно наблюдавших за разворачивающемся действом.
Хоть бы хоть какой-никакой транспорт подвернулся! Автобус, такси, ковёр-самолёт, повозка с сеном, ездовая коза – лишь бы уехать отсюда, исчезнуть, испариться. А то, похоже, заваривается нешуточная каша. Вон Юра уже принял довольно вертикальное положение, по-ленински: шаг вперёд – два шага назад, направляется к Валерику.
Валерик занял позу тигра перед прыжком на дичь.

Глава 4

Сквозь навязчивый шум в ушах Соня слышит скрежет тормозов. Сзади, в метре от неё остановилась машина.
– Прыгай, зайка, сюда, уноси ноги! – Соня услышала знакомый голос и, скорей спинным мозгом, а не ушами или глазами узнала до умопомрачения кстати подкатившего Лёнчика.
Подхватив подол длинной юбки, Соня рванула к правой двери, как спринтер на финальном отрезке дистанции. Не успела за собой закрыть дверь, как Лёшка резко, с фирменной пробуксовкой рванул с места.
Юра и Валерик, как два марала в осенний гон, собиравшиеся на полном серьёзе пободаться в борьбе за самку, только рты успели открыть вслед уносящемуся вдаль такси.
– Ты, чучело, ты номер запомнил? – Повернулся Юра к Валерику, начисто забыв об отвешенной любезным другом оплеухе.
– Нет, а ты?- Откликнулось „чучело“.
– Тоже нет...
– Тьфу, придурок! – Валерик так же просто и надменно прикрепил презрительную этикетку к поверженному Юрику, как пять минут назад прислонил к его лицу увесистую оплеуху. – Таких долбоёбов, как ты свет не видел.
– Но-но, ты потише, а то... – Запоздало взыграла юрикова обида.
– Да плевал я... Ты зачем Соню сцапал? – Ты видел, что я с ней хотел пойти?
– Это МОЯ Соня! – Закаменел лицом Юра. – Он, видите ли, с ней собрался...
– Твоя?!! – Сильно удивился Валерик и замолчал, что-то напряжённо соображая. Потом, выстроив быстренько в уме логическую цепочку, он захохотал так, что все стоявшие на крыльце опять с любопытством повернули к нему головы.
– Что ржёшь, как Лошадь Пржевальского? – Взбеленился Юра.
– Так это было всё для тебя? Этот танец? Ради тебя одного?! Ну ты и дебил... Слушай, так она... Она уже больше не твоя, я так думаю! – Сквозь смех и выступившие слёзы на глазах, произнёс, наконец Валерик, – если таксист не в счёт, то она сейчас вообще ничья. И я её найду, даже если она спрячется в тундре в корякском чуме! Ну а что касается Лошадей Пржевальского – так это - спору нет - твой конёк! – Открыто издевался Валерка над корешом.
– Только попробуй, угандошу! – прошипел Юра и, резко оттолкнув Валерика,  зашагал внутрь ресторана.
В другой ситуации он измочалил бы Валерика до консистенции печёночного паштета. Но сейчас его прогнула совсем другая беда. Из его рук только что выпал и исчез из виду бриллиант чистейшей воды на сотни каратов. Держа его в руках он даже не подозревал о его цене. А понял лишь с его утратой.
На юрин тычок в бок Валерик не среагировал никак. Его мысли стремительно неслись за ночным такси, увозящим в неизвестность богиню белли-данса.
– Сочувствую, брателло, – кто-то из стоявших на крыльце непослушным языком попытался подбодрить Юру. – Классная девчoнка...
Юра скрипнул зубами в ответ.
   
– Есть всё-таки бог на свете, – с чувством произнесла Соня, – и его зовут Лёша Ковач! Она сгребла его за шею, едва не задушив и с чувством поцеловала в щёку. Машина вильнула в сторону, опасный момент. Но Лёша справился, счастливо улыбнулся.
– Ну как месть? Удалась?
– Думаю да. Потом расскажу.
– Не утруждайся. Я всё видел...
– Да ладно?
– А что такого? Я сидел чуть ли не с самого начала недалеко от тебя. Не пропустил ни одного кадра.
– Ага?! – Обрадовалась Соня. – Ну и как? Понравилось?
– Потрясающе! Я и не представлял себе, что ты так умеешь.
– А никто не представлял.
– Даже он?
– Он тем более.
– Грызёт теперь, небойсь, себе локти.
– Его проблемы...
– И что ты в нём нашла? В этой корейской морде? Он же в женщинах не разбирается...
– Лёш, прекрати, а? – Соня чувствовала, что сейчас заплачет.
– Молчу, молчу, моя хорошая, вот чтоб я сдох, если хоть слово скажу.
– Молодец, что додумался меня подстраховать. – Соня попыталась сгладить неловкость.
– Да что ж я не видел, что ты на грани?
– Ты же на работе должен был быть...
– А я свою норму за полсмены делаю, а потом на себя работаю. Сейчас вот, вообще, не моя шихта. Сменщику позвонил, зафрахтовал машину до восьми утра. Завтра ему отдам, что причитается. Так что располагай мной. Куда ехать, куда тебя отвезти? Я свободен, как Эол.
– Вот они, настоящие мужики! – Выдохнула Соня. – В горе и в радостях, в успехах и в передрягах...
– А то! – Шутливо-горделиво приосанился Лёшик. – Вы же нас таких, только если вас жизнь хорошенько по башке шибанёт, видите. И то не надолго, пока не очухаетесь. А потом опять вас на мускулы тянет.
– Ой, я тебя умоляю! Вы, мужики, ведь тоже на пухленьких дурнушек не бросаетесь вобще-то.
– Ой, все–всё, молчу!
– А что, неправда, скажешь? – Соня полезла в пузырь. – На себя посмотри! Что за мной годами ухлёстываешь? Тоже можешь ведь себе поспокойней судьбу выбрать?
– Ну, тут другое. Это, как бы тебе обьяснить? У меня же к тебе серьёзные чувства.
– А я шучу, что ли? У меня тоже чувства! И ещё какие! Только не к тебе. – Соня была готова закатить истерику.
– Вот то-то и жаль. Выходила бы за меня, а Сонь? Мужик я во всём положительный, зарабатываю хорошо. Будешь дома сидеть, ни в чём не будешь нуждаться... А уж как я тебя любить буду!
Лёшик частил словами, стараясь поскорее высказать давно бродившие в голове мысли, пока Соня не запротестовала и не зашила ему рот каким-нибудь категоричным высказыванием. Соня не заставила себя ждать.
– Не будешь! – Вознегодовала она. –  Это я голову на отсечение даю. Любить меня ты перестанешь в тот самый момент, как я начну любить тебя.
– Ой, ну что за глупости! – Ленчик чуть не плакал, так как на даный момент, взаправду, не представлял, как можно перестать любить Соню. – А давай попробуем!
– Чтобы попробовать, нужно сколько в жизни переколбасить, что лучше не надо.
– Да ничего не надо колбасить...
– Ладно, Лёник, об этом на момент, хватит, и так уже балда шире плеч. - Закрыла тему Соня.
– Так, а ехать-то куда? Что-то мы едем, как будто на деревню к дедушке.
– Отвези меня в Елизово, если не в ломы. Домой мне не желательно сейчас..
– Что, боишься?
– Да не боюсь, в том смысле, что ты спрашиваешь. Просто, не желаю выяснений отношений. Как ты мог понять, я решила уйти красиво. Как думаешь, это было красиво?
– Ну, то что я видел – умопомрачительно. На его месте я после всего повесился бы.
– Ага, эта скотина повесится, наставляй карман шире. Но, по-любому, на этом нужно ставить жирную точку. А не похабить торжественный финал всякого рода разборами полётов. Не то – опять сломаюсь. А ломаться мне, Лёня, нельзя. Я уже не срастусь после...

Глава 5.

Соня почувствовала, что начала замерзать. Она всё ещё сидела на морвокзале в насвозь промокшей одежде и ощущала, что её размокшее, как и одежда, тело застыло до состояния мясного желе.
„ – Да уж, замечталась я не на шутку, – подумалось Соне, – времени-то хоть сколько?“
Она попробовала поменять позицию, но разогнуться она не смогла. Ни спина, ни ноги не чусвтвовались живыми. Ладно, что шевелиться, калории тратить. Может повезёт прикемарить?.. Хотя, какой может быть сон в таком положении?
Сосед её по скамейке вовсю храпел, открыв щербатый рот. Сонины мысли снова откатились на заданную раннее позицию. Похоже, ей где–то даже приятно было вспоминать давно отшумевшие траурные события. Значит, всё прошло, и печаль, и радость...

А что же было там дальше? Лёня домчал её до Елизово – небольшого городишки в тридцати пяти километрах от Петропавловска-Камчатского, единственной достопримечательностью которого являлся краевой аэропорт, как гражданский, так и военный. По пути к дому, в котором жила Сонина флотская подруга Галка.
Лёнчик долго препирался с Соней, настаивая на идее, что Соне сегодня с собой без него, Лёнчика, не справиться. Поэтому он пойдёт с ней к Галке, даже если ему прийдётся ради этого умереть.
– Лёш ну не выдумывай! – Начала уже сердиться Соня. – Галка живёт в однокомнатной квартире, ты себе представляешь, где мы там все на ночлег разместимся? Мне одной-то совестно к ней среди ночи ломиться, а мы сейчас зарулим вдвоём... Вдруг она там тоже не одна? И что тогда? Здрасте!
– А мне что, много места надо? Мне фуфайку где-нибудь на кухне на пол бросите и я перекантуюсь. Я же без претензий!
– На полу на фуфайке кантоваться буду я. Особенно, если у неё кто–то сейчас есть. А для тебя аппартаментов не остаётся. Он, видите ли,  без претензий! – Соня уже не рада была, что связалась с Лёшей. Выручив из одной передряги, он втравливал её в новые проблемы. Хрен редьки не слаще...
– Так, ну не хочешь по-хорошему, тогда разворачивай оглобли в обратную сторону и прямиком в Сероглазку. Пойду домой!
– Да ты с ума сошла! – Заерепенился Лёша ещё больше. – Он же, этот твой Кореец, будет тебя там ждать, возле твоего дома! Лежит уже небойсь на придверном коврике, свернувшось калачиком.
– Хрен ты угадал, Лёнчик, возле дома он меня ждать не будет. Тем более возле двери на коврике. Он меня будет ждать в доме, лёжа на диване. У него есть ключ от входной двери. – Злорадно поведала Соня навязчивому кавалеру о тонкостях своих отношений с Юрой. – Вобщем, или ты меня довозишь до Галкиного дома и возвращаешься один, или мы возвращаемся назад оба.
Леша понял, что Соня обложила его флажками со всех сторон, оставив для отступления совсем узенький лаз. Какое-то мгновение они ехали молча. Дулись друг на друга.
– Ладно, твоя взяла. - Выдержав паузу, произнёс Лёша надтреснувшим голосом. - Нет счастья в жизни...
– Знать бы, где оно это счастье, пошла бы за ним пешком-босиком на край света... А без знания – куда не ткнись, везде одно несчастье.
– Да какой тебе ещё край света нужен? И так уж Камчатка – что ни на есть – самый край. И на этом краю я – твоё самое реальное и последнее счастье. – Выстрелил Лёшик последний в обойме патрон. – Теперь ехать-то куда? – Тускло спросил он, поровнявшись с автостанцией населённого пункта. – Направо, налево?
– Ехай прямо, касатик, за первым перекрестком – налево. На углу первый дом. – Соня с иронией посмотрела на Лёшу, на своё гипотетическое „самое реальное и последнее счастье“. – Лёшк, да ты не сердись. Ну пойми, мне нужно с Галкой с глазу на глаз пошептаться. В жилетку поплакаться от души. А с тобой разве поплачешься?
– Ладно, проехали. – Грустно отмахнулся Лёша. – И, кажись, уже и приехали. Тебе в какой подъезд?
– В первый. На второй этаж, – улыбнулась Соня.
Лёша никулинскую шутку не оценил.
– Я могу для тебя ещё хоть что-то сделать? – Он никак не хотел её отпускать без какой-либо завязки на будущее.
– Можешь. Как у тебя завтра со временем?
– Свободен целый день. А что? – Оживился Лёнчик.
– Да, думаю, надо мне замок поменять от входной двери. И чем скоре, тем лучше.
– Да хоть десять замков! – Возликовал Лёня. – Ты во сколько будешь дома? Я приеду. Куплю замок и приеду. Ты какой хочешь? Врезной, накладной? Может щеколду поувесистей? А хочешь, я за тобой сюда заеду?
– Да погоди ты! – Отмахнулась Соня. – Завтра я тебе перезвоню, мы где-нибудь в городе пересечёмся, пойдём вместе купим замок и поедем ко мне врезать. Ты только из дому никуда не уходи.
– С места не сдвинусь, вот чтоб я сдох! Камнем буду сидеть. – Лёше было отрадно думать, что Соня, похоже, конкретно решила обрубить отношения с Корейцем. Он уже в который раз смирился с очередным обломом в атаках на Соню. Но зато и соперник получит полнейший отлуп. А он, Лёня, ему в этом поможет, насколько сил хватит. А там, как знать, вдруг и проклюнется для него хоть маленькая возможность...
На звонок Сони Галка долго не открывала. Наконец, после настойчивого трезвона, дверь широко распахнулась, и в ярко освещённом прямоугольнике двери возникла Галка собственной персоной, в необъятной, цветастой ночнушке и зевая во весь рот.
– Мать моя, облигация! Сонька, ты?! В полуночный час! Какими судьбами?
– Не спрашивай, лучше! Войти-то можно? Или ты не одна?
– Одна, как перст! Заруливай. Чаю поставить?
– И чаю, и пива, и водки тоже! У тебя как со временем? Завтра на работу?
– На бюллетене! ОРЗ у меня. – Галка на всякий случай кудряво закашлялась, как-будто боялась, что Соне взбредёт в голову усомниться в её недомогании. – Так что, к твоим услугам. Рассказывай, что эт у тебя вся морда наизнанку?
– У меня, Галя, не только морда, у меня вся жизнь навыворот!
– Так тогда, может и взаправду, чашку водки? Для равновесия?
– Ой, отпрянь! Шуток, что ли не понимаешь? Какая на хрен водка? Тут и без водки, хоть головой в свинное корыто. А хочешь я тебе спляшу?
Соня залихватски рванула из себя одёжки, представ перед наперстницей в восточном фольклорно-эстрадном одеянии. Прохлопала себя ладошками на цыганский манер по всему торсу и застыла с распростёртыми руками, как после циркового номера.
– Оба-на! – Вытаращила глаза Галка. – Подозреваю, что ты сегодня по-тяжёлому выступила где-то, перед кем-то. Рассказывай, что за машкерад?
Соня рассказала, лаконично и эмоционально. Только события последних часов. Всё остальное по даной теме Галка знала в подробностях.
– Ой, ну наконец-то! – Одобрительно воскликнула Галка, выслушав Сонин доклад. – Слава тебе, господи, образумилась. Сколько раз я тебе говорила, что с этого дива не будет пива. Что твоего Юру надо гнать поганой метлой. Для жизни нужно искать более вменяемого мужика.
– Сильна ты, мать, советом. Что ж сама до сих пор не нашла... более вменяемого? Или нашла? Где он? Под кроватью прячется? А–у, мужик, ты где? Выходи! – дурковала Соня, хотя настроение у неё было отнюдь на шаловливое.
– Не обольщайся, я такая же дура, как и ты. Могу только советовать. А сама...
– Ну раз ты такая советчица, то тогда скажи мне, как жить дальше с этим?
– С чем, с этим? – Не поняла Галка.
– Ну отшвырнула я Юру сегодня. Довольно красиво. А как теперь жить без него? Вот не увижу его, ни сегодня, ни завтра, ни через неделю. А если и появится, то опять же таки выгоню. Но не факт, что с глаз долой – из сердца вон. Как не сдать завоёванные такой кровью позиции?
 – Другого ищи! Знаешь же, что клин клином вышибают. Вот и поставь себе за цель этот „клин“ найти. Кручину сразу, как рукой снимет. Или хочешь сказать, на флоте мужиков мало?
– Да какие там, на хрен, мужики? Как говорил один известный боцман, одни специалисты. А мужиков – раз-два – и обчёлся. Да и те женатые.
– Жена – не стена, можно отодвинуть...
– Да брось ты! И будет тогда тот женатик метаться между двух баб, как осёл между двух копёшек сена. Да и дело, собственно, даже не в этом. А в том, что вот не хочется другого, пусть даже и самого распрекрасного.
– Ну, это предрассудки. Я знаю немало баб, которые чем чаще мужиков меняют, тем лучше себя чувствуют.
– Ну уж нет, это не про меня. „Текучка“ кадров – не подходит, что я, б... какая-нибудь? Что для одной бабы хорошо, то для другой смерть.
– Вот, господи, опять батька – дурак! Советуй вот таким вот!
– Галка, если бы ты знала, как на душе муторно, как-будто бы там кошки нагадили.
– Пройдёт, не такие страсти улегаются, а с твоими...
– Чужую беду руками разведу? Да? Да что понимаешь?  А сама забыла, как тебя колбасило после того, как твой Серый передёрнул на „новый рубеж“? Не ты ли вены собиралась вскрывать?
– Мало ли чего я там собиралась! Ну не вскрыла же? К тому же в моей лав-стори акценты немного по-другому расставлены. Это Серёга меня бросил, а не я его. Причём внезапно и очень подло. И, тем не менее, время прошло, и вот стою я перед тобой, простая русская баба, живая-невредимая, с целёхонькими венами, забила болт на Серого, как-будто его и не было никогда. Ну а ты – сама себе хара-кири сделала, это, кстати, как раз и восхищает! Так что ж теперь, мордой об асфальт – и не жить? Валяй, хватай кишки в руки и рысью вдогонку за Кимом, авось возвернётся? Вот будет потеха!
– Галка, ну ты и садистка! Я к тебе за сочувствием среди ночи прискакала, а ты на меня, как на врага народа...
– Да тебе разве сочувствовать надо, дурочка! Тебя надо поздравлять, что у тебя хватило характера от юркиного ига избавиться. Ты же увязла в этом болоте по самый храп. Я на тебя уже рукой махнула, думала там тебе жаба и титьку даст. А кстати, ты каким транспортом приехала? Автобусы не ходють, в такси не содють...
– Содють, содють, если таксист знакомый. Лёнчика помнишь с „Колывани“? Сейчас таксистом устроился. Вот довёз.
– Лёшка? Да как же не помнить? Он же тебе весь рейс проходу не давал! Очень влюблённый Лёшка... Он как сейчас? Женат поди?
– Да понятия не имею! Я была так занята собой, что мне даже и на ум не взбрело спросить у него насчёт семейного статуса. Но по тому, как он пойти со мной просился, ничего серьёзного у него на момент нет.
– Куда просился, сюда? А что ж ты не взяла?
– Галь, ну на фига он нам? Он нам что, советчик? Путался бы тут под ногами...
– Ой-ой-ой, а то мы тут хороводы водить собрались! Ну и пусть бы посидел скраешку, места не пересидел бы.
– Нечего ему здесь делать! – Соня хлопнула ладошкой по столу. – У нас здесь баб-совет, мужики – пошли вон! Да и на работе он, некогда рассиживаться. Меня-то спать покладёшь? А то мне домой сегодня ходу нет.
– Что Юрку боишься?
– О, и ты туда же! Лёшка тоже самое мямлил. Да не боюсь я! Не хочу давать ему фору. Начнётся разборка, засуричит мозги, опять отработаю задний ход. Я же себя знаю. А мне это – не по предписанию. Раз уж я решилась – так уж чтоб бесповоротно. Если шторм до девяти баллов зашкаливает, надо рубить концы. А у нас с ним не девять, а все двенадцать. Так что завтра новый замок врезаю и больше – Васька не чешись.
– Ой ли? – Засомневалась на мгновение Галка. – Знаю я нас, баб! Мы же не  тем местом думаем. Но всё равно на даный момент ты – молодец! Одно слово. Правильно сделала, что решилась. Молодая, красивая, умная баба, и чуть себя собственноручно не закопала. Соньк, честное слово, я рада.
– Да не умная я. У меня всего–навсего образование „верхнее“. Значит, я что-то смыслю в профессии, которую изучала в институте. А ум – это нечто другое. Ум – это когда на все вопросы собственным чутьём ответы находишь. Причём, хорошие ответы. А я, как видишь, очень далеко не всегда их нахожу. А если и нахожу, то неправильные. Ну ладно, может спать будем? А то я уже в полужидком состоянии. Завтра ещё поговорим. Кинь мне тюфяк на пол.
– Да зачем тебе половая жизнь? Раскладём диван, разляжемся кум-королю, поместимся, чай не толстые.
– Нет, Галя, я с женщинами не сплю. Ещё чего доброго, приставать начнёшь. А я, как ты знаешь, традиционной сексуальной ориентации. – Будучи уже на грани между сном и бодрствованием, Соня пыталась смастерить шутку. – Правда, мне лучше будет, хоть и на полу, но одной. Да и люблю я на полу спать. Поверхность ровненькая, не прогибается, не скрипит...
– Фрау с возу – кобыле гут. – Согласилась Галка. - Я тебе тёплое одеяло достану.
Подруги улеглись, но вот уснуть сразу не получилось.
– Галк, а у тебя сейчас кто есть? – не давал Соне спокойствия семейный вопрос.
– Серьёзного ничего. Так, пацанва крутится вокруг. Иногда, чтоб с тоски не завыть... Скорей, для тела. Иногда для дела. А для души – хоть шаром покати.
– Да уж, наши ровесники переженились давно.
– Сонь, да мне ровесника на фиг не надо! Они же, ровесники наши, ещё из пацанов не выкристализовались. У нас же мужики взрослеют медленно. Долго ума набираются. У них же пубертативный период лет эдак до тридцати – тридцати пяти затягивается. Мне бы сейчас мужика лет сорока-пятидесяти. Положительного, непьющего, а главное, негулящего.
– Ой, я тебя умоляю! Такого только в музее можно найти. И то изъеденный молью и побитый червями, к тому же, в единственном числе. Где ты видела мужика негулящего в сорок лет? Ты же знаешь поговорку: седина – в висок, бес – в ребро. Это о каких? О них, о сорокалетних!
– Ты права, они в этом возрасте начинают на молодых падать. Юношеская гиперсексуальность остаётся где-то там, за тридцатилетним порогом. И, чтобы разбудить осунувшееся либидо, нужно молодое тело. И если оно вдруг из-за поворота появляется, то мужику сносит крышу начисто. Никакие резоны тут не в ходу. Имеет значение только проснувшийся потенциал.
– Ну вот и выйди из-за угла навстречу какому-нибудь сорокоту. Тело у тебя какое? Молодое! Вот тебе и флаг в руки. Совратишь какого-нибудь отца семейства, за не фиг делать.
– А потом, со временем, разборки, сопли. Жена, детишки, алименты. Мне бы неженатого старого холостяка. Без всяких прицепов.
– Эт ты, мать, опять заголяешься. Уж вот такого вот – даже в музее нет. Я сожалею, но сорокалетний холостяк – это извращение. Будете вдвоем жить для него. Устраивает?
– Да ну его в баню! – отмежевалась Галка от сорокота-эгоиста. – Я и сама про это знаю. Давай тогда спать, что толку языками груду мужиков ворочать? Спокойной ночи.
– Взаимно. А вообще, Галка, что касается меня, то я не хочу ни молодого, ни старого, хочу нормального, дееспособного мужика. Чтобы он меня за человека считал. Чтобы с пониманием к моим слабостям относился, ну а моими сильными сторонами пусть пользуется, сколько влезет. Чтобы, когда невмоготу, рядом был. А уж как я бы его любила!.. Я бы его не то что любила, я бы его "жалела". Знаешь, как говорят у нас: не люблю, а жалею. И в это „жалею“ входит всё: и любовь, и уважение, и восхищение, и пельмешки на обед, и носочки-маечки чистые, и штанишки нагляженные, и торт по воскресеньям, и чай липовый с малиной в постель, если простудится... Мы же самоотверженные, славянские бабы, до умопомрачения. Нас же хлебом не корми, дай за кем-то поухаживать, кого-то побаловать, кого-то пожалеть. Мы же кроме треугольника „работа-магазин-дом“ ничего не знаем. Отпахав на производстве, мы бежим в магазин, намытарившись по очередям, затариваемся, как транспортные рефрижераторы и бегом домой. А дома опять в трудовую позу – и до упаду. И счастливо улыбаемся, и украдкой слезу смахиваем, если кто-то нас за это мимоходом по голове погладит.
– Потому-то нас ни во что и не ставят мужики, за вот эту нашу, как ты правильно сказала, самоотверженность. Принимают, всё как должное. Безропотная, бесплатная, бессловестная рабсила. А вот то, что по голове погладят, так это тоже, из области фантастики. Может один из тысячи такой сыщется. Соньк, давай спать, ну их, мужиков!
– Давай!   
Соня поменяла положение и уснула, как только щека почувствовала подушку. Ни гудение ног, ни нервная внутренняя дрожь – отголосок недавнего потрясения, ни собственноручно разрубленный нею наболевший гордиев узел – ничто не смогло соперничать с мертвецкой усталостью, которая навалилась всей своей тяжестью, обняла измученную женщину огромными крыльями и, укутав её темным, теплым, мягким пологом, отсекла от неё все передряги и неурядицы недавних происшествий.

Глава 6.

Соня спала долго, не ворочаясь и не просыпаясь, без сновидений и помех, глубоко и безоглядно, как спит здоровый человек с чистой совестью. Просыпалась она тоже долго, как-будто выныривала из океанских глубин. А проснувшись, почувствовала вдруг себя совершенно обновленной. Как-будто после долгих лет болезни она вдруг и сразу и окончательно выздоровела.
Соня повела глазами по комнате: Галки на диване уже не было. Да и сам диван был сложен по-парадному и аккуратно застелен, а дверь в комнату плотно прикрыта. На стене, на полированном шкафу и на маятнике больших настенных часов отражался солнечный свет. На спинке стула висела сонина одежда.
„ Значит, мы на Земле всё ещё, пока что не в раю, – весело подумалось Соне, – но даже здесь, на Земле, ой, как хорошо! Чем не рай? А я столько времени этого не замечала. И солнечное утро, и мягкий матрац на полу, и раскошный зелёный клён за окном, и лучик света на большом круглом маятнике, и предстоящий тёплый летний день, и надёжная подруга рядом – да со все этим ни одно сокровище мира не сравнится! Как же всё-таки прекрасно – просто жить.
Кто-то когда-то взял на себя труд тебя родить, и уже много лет ты живёшь, дышишь, видишь всё вокруг, можешь до всего дотронуться, понюхать, попробовать на вкус. И тебе никто не запретит, потому, что это нормально, само собой разумеется, так делают все.
И уж совсем нормально было бы это осознавать каждую минуту, каждый миг и радоваться, восхищаться, сходить с ума от счастья, что тебе подарена жизнь, как высшая награда, как величайший шанс, как аванс доверия на будущее. Что ты будешь жить и помнить, какое тебе счастье дано – родиться!
А мы что? А я? Погрязла в дерьме по уши, днём и ночью скорблю, из тоски не вылезаю. Расстраиваюсь, психую, в крайности бросаюсь. Постоянно на грани, ежедневно трясусь и тлею в ожидании придуманного мною Апокалипсиса. Да из-за чего? Или из-за кого? Из-за Юры? Из-за этого поганца? Я что, больная, кривая, хромая, малохольная? Точно, придурочная! Была. До вчерашнего дня. Сегодня начинаю новую жизнь. К чёрту всех и всё! Ободрать, обчухать, отскрести с себя все фобии и комплексы, все страхи и зависимости, все сомнения и колебания. Новое мировоощущение, новые задачи, новый образ мышления, новая жизнь в конце-концов. Молодость проходит, надо жить, двигаться вперёд, а я застряла в каменном веке, как за наказание какое!
Переполненная оптимизмом, Соня потянулась всем телом до хруста в суставах. Тихонько скрипнула дверь и, крадучись на цыпочках, в комнату вошла Галка, в переднике, перепачканом мукой и с косынкой на голове. Она на цыпочках подошла к бельевому шкафу, и зашарудела на одной из полочек.
– Не осторожничай, я уже не сплю, – Соня перекатилась с одного бока на другой.
– Да уж пора бы, солнце в попу припекает, вставай завтракать.
– Галь, ну и выспалась я у тебя! Кажется, тыщу лет так не спала, как в эту ночь.
– Приезжала бы почаще, отсыпалась бы. А то бываешь только тогда, когда жизнь ключом по башке заедет.
– Иди не ври! Я у тебя чаще бываю, чем ты у меня. И заметь, расстояние что от меня к тебе, что от тебя ко мне – абсолютно равнозначное.
– Ну ладно, не будем считаться. Давай, вставай, я уже оладий нажарила, чайник закипит, будем чай пить.
Проголодавшаяся Соня, которая не ела, почитай, со вчерашнего обеда, накинулась на свежие оладушки, как саранча на озимые, макая их то в варенье, то в сметану, то в мёд, то во всё сразу вместе взятое. Говорить было некогда, рот был постоянно набит, пока не „усугубили“ совместными усилиями тазик оладий и не выпили чуть ли не полный чайник чая.
– Ну вот, ты меня отдохнула, накормила, а теперь признавайся, смешить будешь? Чтоб уж было всё по сказке! – Отпрянув от тарелки, нарушила молчание Соня.
– Смешить весёлого – дело неблагодарное. По всему видно, что ты уже и сама развеселилась. – Возразила Галя. – Что теперь-то? Может останешься у меня ещё на сегодня, или как?
– Да посижу ещё с часик, а потом – „или как“. Свою жизнь приводить в порядок. Раз уж дров наломала вчера.
– В смысле?
– Замок надо поменять в двери, в доме порядок навести. А то я как вчера по срочному тарифу собиралась в кабак, так в доме всё вверх дном и осталось. Хотя даже и не это главное. Главное – это мысли и чувства в порядок привести. А для этого, ты же знаешь, мне надо залечь на дно, в тину зарыться, чтобы никого и ничего.
– А ты поменяй стереотипы. Раз уж решила жизнь по-новому перекроить, значит и маленькие привычки надо сменить на обратные. Оставайся у меня, перетрём все проблемы, наметим планы.  По всему было видно, что Гале не хотелось сидеть дома одной.
– Ладно, уговорила, красноречивая. Вот только Лешику я пообещала, что позвоню сегодня в течение дня. Он мне замок вызвался поменять. Неудобно как-то. Он будет на телефоне день-деньской сидеть. А я тут „ля-ля – тополя“.
– Ты опять? Ну что ты опять мылишся на те же грабли наступить? До каких пор ты будешь в хорошую девочку играть? Наплюй и разотри. Позвонишь завтра. Да ещё и выругаешь его, за то, что ты не позвонила сегодня. Тебе что, к спеху что ли тот замок?
– А я в хорошую девочку, Галя, не играю. Я на самом деле хорошая. Это в дрянную девчёнку мне играть невмоготу. Но приходится. И новый замок мне ой как к спеху. От теперешнего замка у Кима есть ключ. Можно было бы просто пойти и забрать его, но Юрка же просто так не отдаст, начнёт сопли жевать. Решит, что это я не серьёзно, что  побушую, побушую и на той жопе и сяду. Будет блеять относительно-касательно того, что я всё не так поняла. Что на самом деле он белый и пушистый. А я не хочу всё это слушать. Поэтому и домой не поехала ночевать, и ключ забирать не пойду. Я вообще хочу, чтобы Юрка исчез из моей жизни, пропал, сгинул, растворился, провалился сквозь землю, распылился на молекулы, чтоб духу его не было на всём обозримом пространстве! Но не выйдет. Мне самой прийдётся какое-то время скрываться от него, чтобы не нарваться на случайную встречу. А как я скроюсь, если мой дом – не моя крепость?
– Да нигде ты от него в Петропавловске не скроешься, даже с десятью новыми замками. Это я тебе говорю. – Галка сделала ударение на „я“. – Тебе уехать бы куда подальше на неопределённое время, а потом вернуться – и сходу в рейс. Отпуск за этот год уже израсходовала?
– Зачем отпуск, я же сейчас в отгулах.
– Так за чем же дело стало? Садись на ковёр-самолёт и перо тебе в попу, чтобы с курса не сбилась. Главное правильный курс выбрать.
– Смотаться на месяц к родителям... – Размышлляла вслух Соня. - Так билетов на самолёт в наши края да в это время года – шаром покати. Пока вылета дождёшся, отгулы кончатся. Не-а, не выйдет.
– Езжай во Владик. Туда всегда билеты есть.
– Ну и что я там буду делать в твоём Владивостоке? Родственников, знакомых у меня там нет. В гостиннице номер, хоть умри, не снимешь. На клумбе под развесистой клюквой предлагаешь мне жить?
– У меня мать в семи километрах от Владика живёт в поселке. Дом большой. Будешь ночевать у неё, а в город будешь ездить гулять. Автобусов там тьма ходит, с шести утра и до одиннадцати вечера.
– Ой, ну ягода-малина! Страшный кайф – шарахаться одной по незнакомому городу в посках приключений. Да и матери твоей я нужна, как барышне – гусарские усы.
– Да тебе же не поразвлекаться, – втолковывала Галя в Сонино сознание свою идею, – тебе время убить, пока сыр-бор не уляжется. А то, можно подумать, ты в Питере страсть как по музеям и выставочным залам тусуешься... Слушай, – вдруг осенило Галку, – а ты в тайге не хочешь пожить пару недель? Ты вообще, была в тайге хоть когда-нибудь?
– Да ты что, какая тайга? – Засмеялась Соня. - Я до двадцати лет и леса-то простого не видела. А ты – тайга. Я – степной человек, равнинный. Три дерева на одном гектаре – для меня уже лес.
– Ну вот и поезжай! Дед там у нас любопытный есть. Силантий зовут. Древни-и-ий!.. Один-одинёшенек в тайге в течение десятилетий живёт, как монах какой. И к людям даже не собирается. Чистый леший!
– О-о-о! А он не колдун часом? Не вурдалак какой-нибудь? Выцедит из меня кровушку, висосет всю...
– Обижаешь, мать. Он, наоборот, знахарь высокого пошиба. К нему знаешь сколько людишек ездит на исцеление? Хоть дорога к нему и неблизкая, и небезопасная. Как-то раз даже первого секретаря горкома партии к нему возили. Поначалу тот коммунист хотел, чтобы дед сам к нему приехал, даже квартиру во Владике ему посулил. Чтобы, так сказать, дед у него под боком, на подхвате был. Послал гонцов, а тот ни в какую. Уговаривали поначалу, потом и до угроз дошло. Не подействовало. Пришлось большому чину самому по тайге путешествовать.
– Ну и что вылечился?
– Вылечился, сволочь. Ещё и до сих пор вприпрыжку ходит, говорят. А то уже совсем на тот свет было засобрался. Вот так-то. Да и мать мою дед тоже лечил. Её эндокринологи десять лет назад к смерти приговорили. А вишь, жива ещё, не тужит. Правда, долго она к нему ездила. Поначалу даже жила у него там больше двух месяцев. А потом – раз в две недели „на приём“. За травами, за снадобьями, за психотерапевтическим воздействием. А ты поезжай, воздухом подышишь, тишину послушаешь. Живых оленей за рога потрогаешь. Баек тебе дед нарассказывает. Он – мастер рассказывать. Короче, не заскучаешь. Как я сразу о нём не вспомнила?
Соня слушала Галку, как зачарованая. Ей сразу пришлась по вкусу такая идея. И из Петропавловска уедет, и новые места посмотрит, с интересным человеком познакомится. Мыслимое ли дело, тайга! Экзотика! Когда ещё такая оказия подвернётся? Для такой поездки у неё всё есть: время, желание, деньги, любознательность, и что ещё важнее: необходимость. А что ещё? Больше ничего и не надо.
Не откладывая в долгий ящик девчата обсудили все ньюансы предстоящей поездки. Галка сразу позвонила матери, чтобы утрясти организационные вопросы. Решено было сегодня же сходить за билетом, но у Сони не было паспорта при себе. Соня сорвалась ехать сразу же домой, за паспортом. Галка не отпускала, но Соня загорелась идеей, её было не удержать. Перед тем, как покинуть гостеприимный чертог, она всё же позвонила Лёше.
– Галь, ну что тянуть танк за дуло? – Огрызнулась она на скептичный галкин взгляд. – Сегодня Лешка свободен, а завтра, небойсь, ему на работу. Жди потом, когда он опять будет выходной. А так, я его озадачила, пусть сам купит замок и ломит ко мне. Я, тем временем, тоже подъеду. Заберу паспорт – и в агентство на морвокзал. А Лёшка пусть ковыряется с замком. Глядишь, к вечеру два дела и сдвинутся с места. А завтра вещички упакую – и чао, бамбино.
– Ну ладно, – согласилась Галя, – вполне логично. Раз уж решила, то давай собирайся. А только чур, когда приедешь – прямиком из аэропорта – ко мне. И не менее, чем на сутки. Лады? Расскажешь, как и что.
Лады! - Радостно согласилась Соня. - Ох, подозреваю, будет о чём рассказать.
– Ты вот ещё что, если рейс ранний будет, приезжай ко мне накануне. Переночуешь, а утречком спокойно автобусом поедешь в аэропорт. Я тебя провожу.
Да уж, незря говорят: не имей сто рублей, а имей сто друзей... Хотя сто – это перебор. Даже с парой хороших подруг можно горы своротить.

Глава 7.

И были потом торопливые сборы и тайный, скорый, как бегство, отъезд.
Несколько недель, проведённых Соней в тайге оставили в её душе неизгладимое впечатление. Вернувшись назад, она то и дело вспоминала ту, казалось бы трудную, дальнюю дорогу, преодолеваемую в компании Галкиной матери всевозможными видами транспорта, вплоть до затрапезной сельской телеги, на конной тяге. Только вот что удивительно, вопреки ожиданию, усталости никакой не чувствовалось.
Галкина мать с врождённым тактом и чувством меры, говорила как раз столько, сколько в данный момент хотелось послушать. И о том, о чём хотелось разузнать. Об истории той или иной местности, интересные случаи, происходившие здесь, с тонким налетом магии или акцентами судьбы.
Говорила негромко, не то устало, не то печально. Её говор был непохож ни на один известный Соне, не то какой-то акцент, не то малозначительный изъян речевого аппарата, но от её произношения разило таким спокойствием, таким шармом, что Соне хотелось её слушать и слушать. Шарм бывалой сказочницы и только.
Соня хотела определить загадку такого благотворного воздействия этого голоса, но не смогла. „Наверное, частота моих клеточных мембран соответствует частоте её голоса, вот и убаюкивает, как в люльке“ - предположила Соня и оставила эту тему на более позднее додумывание.
Потом был ни на кого не похожий человек, чародей - иначе не назовёшь - Силантий. Старый, большой, спокойный, с рентгеновским взглядом и с той каменной непробиваемостью, которая характерна для людей поживших и повидавших. 
Силантию было достаточно одного взгляда на Соню, чтобы понять, почему она здесь.
- Ничего, отстранишься от всех напастей, отдохнёшь, наберёшься силенок. Я тебе помогу, чем смогу.
 Частенько брал Соню с собой в походы по тайге, за лекарственными травами, кореньями, грибами, ягодами. Ходили далеко, на целый день, возвращались под вечер. Соня уставала так, что не хотела даже есть. Падала замертво и проваливалась так глубоко, что наутро еле-еле выкарабкивалась из сонной полыньи.
Силантия зачастую дома уже не было. В лес он ходил часто, но Соню брал не всегда.  Иначе бы она с непривычки не справилась бы. Оставшись дома, пробовала хозяйничать. Сварить чего-нибудь, ягодки перебрать, разостлать посушить. Что-то состирнуть, заштопать. По большей части сидела на крылечке, глядя вдаль, впитывала в себя целебную сущность нетронутой природы.
Силантий, в свободное время много рассказывал, готовил свои чудодейственные чаи и поражал её своей способностью читать мысли на расстоянии. Почти каждый день он делал Соне бесконтактный массаж головы. Просто держал руки над головой. От этих рук шёл такой жар, такая энергия, что Соня в какое-то мгновение начинала ощущать жар во всём теле.
Он жил с природой, он был сам этой природой, понимал каждый звук, каждое движение, каждый запах, каждый оттенок. Он чуял зверя и звери чуяли его. Он брал от природы ровно столько, сколько было надо. Избегал даже букашку задавить, если на это не было особенной нужды.
„ А мы-то что творим в морях? - Ужасалась Соня, вспоминая, сколько рыбы вылавливают траулеры за один раз. - А бывает заловятся, все бункера полные да ещё в тралах на палубе лежат многие, многие тонны. А ведь рыба - продукт скоропортящийся. Глядишь начинают смывать шлангом за борт из-за невозможности переработать. Дохлую, испортившуюся рыбу. Спрашивается, зачем ловить столько? Скоро в морях будет пустыня с таким отношением к морским запасам. Но никого это не колышет. План, соцобязательства, заработок, репутация? Нет, это криминал. За такое сажать надо. Надолго. А они медали получают...“
Там в тайге на Соню снизошла такая благодать, что был момент, когда она обдумывала вопрос, а не остаться ли ей там на год, или и того больше: навсегда.
Но „чародей“ рассоветовал. Он сказал, что она уже достаточно пришла в себя и скоро начнёт тосковать по той жизни, которая её ждёт там, на „большой земле“.
Соня пыталась понять, чем живёт этот немолодой, очень самобытный, большой человек. В дали, в глуши. В чём его удовольствие, в чём цель жизни. Ведь излечивая людей от болячек, которые не в силах победить официальная медицина, он снискал себе репутацию знахаря-волшебника, для которого невозможного нету. Мог бы жить в городе, в раскошной квартире, пользоваться - причём заслужено - всеми существующими благами.
Но ведь не хочет. Ведь живёт здесь, в этой глухомани, и, похоже, очень доволен своей жизнью. Платы за лечение ни с кого не берёт, и в лечении не отказывает.
А ведь он прав! Для жизни нужно ведь очень немного. В материальном смысле. А вот что касается моральной стороны, тут он выше всяких похвал. Приезжает к нему человек уже списанный в утиль. А он его ставит на ноги. Это ли не победа? Это ли не повод быть довольним собой, своей жизнью и своей деятельностью?
На вопрос, почему не хочет в горд, ответил коротко: растлевает. Потом добавил: во всех смыслах.
Какой правильный диагноз. - Думалось Соне на свободе. - Именно растлевает. В материальним смысле - чем больше имеем, тем больше хочется. Кичимся квартирами, машинами, одёжками, украшениями, мебелью. А вот живу здесь, можно сказать в спартанских условиях, - и ничего. Есть, на чём спать, из чего принимать пищу. А душе-то как спокойно! Без давки в автобусах, нервотрёпки на работе, без козней и интриг даже в узком кругу, кругу знакомых, иногда даже подруг. Не ждёшь подвоха, подначки, предательства, измены. Отдыхает душа - отдыхает тело.
Здесь, в лесу, Соня спала так крепко, так глубоко. Просыпалась отдохнувшей, энергичной, полной сил. И одновременно ей казалось, что она просто визуально наблюдает, как рассасывается давящий, тугой комок в душе. Расширяется в груди пространство, освобождая от напряжения лёгкие, сердце. Ей дышется легко, ей думается свободно, ей живётся хорошо. Вот так санаторий!   

Глава 8.

Соня всё ещё сидит на морвокзале на жёстком деревянном диванчике. Всё так же храпит возле неё пьяный бич. Бедствует от дискомфорта худенькое, упакованное в мокрое тряпьё тело, и рыдает от жалости к себе измученная душа.
Что толку, что у неё есть хорошие подруги? Ведь ни к одной из них сейчас не дотянуться. Галка – в Елизово. Ленка – на Десятом километре. Ирка – вообще на другой стороне бухты, в Рыбачьем. Кто в рейсе, кто в отпуске. Вот и получается: одна, как перст на всём белом свете.
Хотя... Как одна? А Нинка Решетникова? Она же сейчас живёт в двух шагах от морвокзала! Недавно дом на Чирикова купила. Как же я могла забыть? Конечно, не в двух шагах, но пешком можно дойти, даже по такой пурге. Прийдётся в сопку карабкаться, но это уже детали! Это мелочи по сравнению с сидением на жёсткой деревянной скамейке. Да как же она сразу не сообразила? Уже давно бы грелась под одеялом!
К Нинке можно без стеснения. Она всем всегда рада. Муж в рейсе, небойсь. Он всегда в рейсе. Эх, иду! Она резко поднялась. Голова спящего соседа глухо бухнулась о скамейку. Не почувствовал, не проснулся.
А Соня поднявшись, чуть не упала обратно на эту немытую, нечёсанную голову. Ноги не чувствовались до самых колен. Ухватившись за спинку скамьи, она потопталась какое–то время на месте, как на протезах. Ничего, дотопает. По ходу отойдут ноги, согреются.
На улице светопреставление было в разгаре. Погода ещё ухудшилась, хотя, казалось, куда уж больше? Видимость не далее вытянутой руки. Направление ветра – не определить.  Крутило, вихляло, завевало со всех сторон.
Дверь смачным шлепком закрылась за спиной. Самое главное – не потерять ориентир. Мне – туда.
Глубина снежного покрова достигала колен и выше. Лишь бы не сбиться с пути. Домов, деревьев – не видно. Только белая пелена.
Ничего, интуиция доведёт. Тут идти–то три шага... Главное, чтобы всё время идти на гору. А там потом будут деревья, потом лестница. Да, большая деревянная лестница с поручнями. А потом налево. Метров пятьдесят. И всё! Заснеженное окно... Чай... Плюшки...
Промокшая, промёрзшая Соня уже видела себя, стаскивающую с себя мокрое тряпьё. А на столе булькает закипевший чайник. Как видение, как мираж в пустыне, маячит перед глазами злополучный пышащий паром чайник.
А ноги проваливались всё глубже и глубже. Уже не по колено, уже по пах, иногда по пояс. От напряжения мелкой, противной дрожью дрожит всё тело. Чтобы прогнать тошноту то и дело засовывавает в рот комок снега. Сердце колотится – ударов не сосчитать.
Ну где же трап? Где долгожданная лестница с поручнями, держась за которые можно было взобраться на верхотуру? Снег всё глубже. Соне порой кажется, что она погружается в море. В холодное, глубокое снежное море. В котором нельзя даже плавать. А можно только проваливаться вниз, всё глубже и глубже.
Снежная бездна уже достигала подмышек. А трапа всё нет.
Ой, что это? Кусок поручня из–под снега выбился! Ура! Соня с трудом  дотягивается до него и с надеждой хватает за шероховатый край. Но рейка оказывается палкой. Отломленная ветка дерева, припорошенная снегом. Соня теряет равновесие и падает навзначь в сугроб, в мягкий, как пух снег.
"Сонины ноги где–то внизу, в снежном море. Она разбрасывает пошире руки. Чтобы не сильно провалиться. Ей уже давно не холодно. Ей жарко. Истерически ноет спина, ноги. А сердце всё бухает, как молот, отдавая в пальцы ног, рук, в уши.
"Сейчас, сейчас... Да знаю, что нельзя останавливаться и тем более ложиться! Но я же на минуту. Эх, дура ты Сонька! Пошто поехала на Камчатку? Сидела бы сейчас в тёплом доме, проверяла бы детские тетрадки, двойки ставила бы... Да нет, хорошие оценки она ставила охотней... Всё, вот выберусь из этой беды – уеду! Хватит судьбу испытывать. Вот ещё секунду – и встану."
Секунда длилась столетие. Или два? А может и вообще тисячу лет. Множество уютных, прекрасных лет. Когда каждая клеточка отдыхает, расслабляется. И эта необычайная лёгкость во всём теле? Бла–го–дать!
Кто то лижет лицо. Снится что ли? Со смачным причмокиванием, зубовным лязгом, мягким–премягким, влажным, тёплым языком. Вылизывает всё: щёки, лоб, нос, глаза... Слышится сердитое, нетерпеливое рычание и подёргивание за капюшон.
Кто? Негнущейся рукой Соня шарит возле себя. Нащупывает гору шерсти. Длинной и мягкой. Шерсть катается вокруг неё, жарко дышит, рычит и тянет её куда–то.
А где это я? И почему? Ночь, пурга, снежная пустыня. И гора шерсти. И эта гора мечется, лает и пытается меня куда–то утащить.
Господи, это же Карнай! Сен–Бернар Карнай! Нинкин сторож. И её спаситель.
– Карнаюшка! – Соня ухватила пса за шерсть. – Давай, Карнаюшка, веди. Ты знаешь дорогу. Я за тобой.
Умный пёс лизнул ещё раз Соню в лицо, радостно взвигнул и деловито заработал лапами, время от времени оглядываясь на копошащегося в снегу человечка.  Он уверенно прокладывл дорогу домой.
К девушке вернулась сила. Несказанно обрадовавшись появлению пса–спасателя, она ринулась за ним, абсолютно будучи уверенной, что уж теперь–то она, и впрямь, выберется.
Пёс то карабкался вперёд, то возвращался назад, беря барахтавшуюся "утопленницу" на буксир, шумно дышал, сердился, иногда взлаивал. Наверное, ругался так.  Уверенно и быстро пёс нашёл дорогу до лестницы. Поручень едва виднелся пунктиром в нескольких местах. Но это уже был настоящий трап и это была уже определённость.
Понадобилось ещё не менее получаса на то, чтобы преодолеть крутой подъём и последние пятьдесят метров по узкой просёлочной улочке. Если бы не Карнай, нинкиного дома Соня бы не узнала. Сугробы доставали до середины окон, а забор вообще не существовал.
Карнай лихо перемахнул через то место, где должен был быть забор и, задрав голову вверх, залился торжествующим лаем. В окнах было темно, но на собачий лай вспыхнуло кухонное почти тотчас.
Через мгновение засветилась лампочка и во дворе над дверью. А ещё через пару секунд, после короткой возни с засовами, открылась и сама дверь.
– Ну и кого ты приволок на этот раз? – На пороге стояла, кутаясь в махровый халат Нинка, обращая, повидимому свой вопрос собаке. Ноги её были в здоровенных валенках. Она щурилась, пытаясь розглядеть того, кто пришёл.
– Что, не ждала? – подала голос Соня, переваливаясь через сугроб. – Принимай гостей...
– Сонька, ты?! Вот это да! Да как же ты?... Давай, заходи. Ай, бедолага! Откуда же ты взялась? Ну и видуха у тебя. Настоящий снеговик! – Нина частила словами, поражённая появлением подруги в такое время и в такую погоду.
– Если бы не твой Карнай, лежать бы мне в сугробе до завтра, а то и до весны. – Призналась Соня и расплакалась.
Она ещё держалась, пока не было сочувствующих. Но как только Нинка произвела её в бедолаги, слёзы потекли ручьём. Ей стало себя жалко.
Вместо того, чтобы идти в дом, она на ватных ногах додыбала к вилявшему хвостом псу, плюхнулась возле него на колени, тем самым увязнув в снегу по пояс, обняла его за здоровенную лахматую голову и прижавшись к ней своей, завыла уже по–тяжёлому.
Карнай стоял не то в смущении, не то в сознании важности момента. Даже хвостом замер на мгновение.
– Спасибо, собака! И знай, ты – человек. И я клянусь тебе, что никогда не прийду в твой двор без сахарной косточки. – Рыдала Соня на полном серьёзе, теребя своего спасителя за густую шерсть.
Пёс смутился ещё больше. Не зная, как реагировать на такой поток благодарности, он стыдливо лизнул Соню в нос.
– Да ладно тебе, Сонька. Давай заходи, я совсем замёрзла. – Стучала зубами на пороге Нинка, приплясывая большущими валенками. – У него специальность такая, людей из–под снега вытаскивать. Так что хватит нюни распускать. А то пёс тоже скоро расплачется. А ему нельзя, он при исполнении. Пошли в дом.
Соня ещё раз сгребла Карная за голову, чмокнула в нос, потрепала по загривку и погребла через сугробы к крыльцу.


Глава 9.

Несмотря на усталость и пережитое потрясение, Соня всё же мельком заметила, что пурга в Нинкином дворе совсем другая. Нестрашная. В свете обычной электрической лампочки она казалась каким–то мистическим таинством, красивым, похожим на бесконечность действом, неподвластному ничему и никому. Только природе.
В доме было тепло, даже жарко. Но Нинка открыла печку с ещё красневшими углями и насовала туда поленьев до отказа.
– Промокла поди? – повернулась к Соне.
– Хоть выжми!
– Так, вот тебе трико с начёсом, носки шестяные, кофту мохеровую. Своё давай снимай, отжимай, вешай над печкой. Ой, да ты мокрая до трусов. Вот тебе бельё, это новое, неодёванное, ночнушка байковая, давай переодевайся!
Соня переодевалась. С каким облегчением она стаскивала с себя мокрое тряпьё, насухо вытирала сморщенное и выбеленное влагой тело, одевалась в сухое! Свои одёжки, и правда, пришлось отжимать, иначе из них сочинилась бы настоящая капель прямо на горячую печку. Кожа на руках и на подошвах покрылась рытвинами и потеряла чувствительность.
А на столе уже  клокотал кипятком чайник. Нинка заварила свежайший индийский " Три слоника". По комнате пошёл чайный дух. А из навесного шкафа, как по волшебству, появилась объёмная тарелка... с плюшками! Румяными, с блестящими боками, с горкой творога посредине. Соня незаметно щиплет себя за подбородок. Заболело, значит не спит. Но всё равно, так ведь не бывает! Магия какая–то...
– Вот, сегодня так много настряпала, а есть некому. Карнай оценил не очень. Давай придвигайся. – Пригласила подругу, наливая в чуть ли не в поллитровую чашку запашистый чай.
Соню посетил эффект дежа–вю. Она была на все сто уверена, что такое в её жизни уже было, и не раз. Сначала пурга и безнадёга, а потом, как в сказке: тепло дома, сухая одежда, горячий чай и... плюшки. Из её памяти выпали все подробности прожитого вечера и части ночи. Осталась только пурга. А ещё воспоминания о её мечтах насчёт горячего чая и свежих плюшках. И вот теперь плюшки у неё перед носом. Нейронная цепочка в мозгу выбрала самое важное и замкнула воедино мечты с реальностью. Всё–таки есть чудеса на свете. Пусть только кто попробует доказать обратное... Сухая одежда, сухое тело, горячий чай и плюшки...
Значит, если чего-то сильно хочется, сильно-сильно, значит оно по-любому должно случиться?
– Нин, а давай Карная заберём в дом на ночь. – попросила Соня, отхлёбывая чай из чашки. – А то небойсь задубеет до утра. Он же как–никак мне жизнь спас.
– Это он–то задубеет? Да ты что? В такой "дублёнке" ему пурга – в кайф! Он же в доме исскулится за ночь весь. Это же тебе не болонка какая! Он рождён, чтобы по снегу шастать. Пусть бегает, может ещё кого–нибудь из беды выручит. Это же его родная стихия, ему это – на роду написано. Да он вообще повадился почти в каждую пургу кого–нибудь из беды выручать. В нашем „ауле“ его все знают. Уважа–а–ают. – Нинка добродушно хохотнула.- Да и вообще, зачем псу понижать его собственную самооценку?
Соня пила чай, даже плюшку одну сжевала, но почти с самого начала, как только переоделась и уселась у печки, почувствовала, что с ней что–то происходит. В комнате колыхались стены, коробилась дверь, прогибался потолок. Вместо одной лампочки вдруг возникали три. С трудом давались слова. Она то забывала какое–нибудь слово, то вспомнив – не могла его произнести. Выпадали слоги, куда–то девались окончания. Язык сделался деревянным и не повиновался. В голове всё путалось, Нинка то появлялась, то пропадала. Веки опускались на глаза под таким нажимом сверху, как-будто бы на них был привязано, как минимум по якорю от БМРТ.
– У–у, да ты уже спишь сидя! – произнесла Нинка голосом, как–будто из поломанного репродуктора. – Я тебе раскладушку здесь возле печки поставлю, может за ночь отогреешься. Тебе во что бы то ни стало надо отогреться. А то заболеешь.
Соня не помнила как легла. Почудилось лишь на мгновение, что она опять в сугробе, мягком и почти прозрачном. Но с небольшой разницей. Сугроб был на удивление тёплым. Даже горячим. И этот горячий чудо–сугроб расступился под ней и она полетела в мягкую пустоту. Летела ничего не касаясь, ни на что не натыкаясь, равномерно и плавно. А пространству не было конца. Не было надобности шевелиться, предпринимать какие-то усилия. Невидимые потоки несли её сквозь что–то неосязаемое, то поднимая, то низвергая вниз. Она кувыркалась в чём–то невидимом, исключительно приятном и, наверное, вечном. Такой, скорее всего, рай на ощупь.
Здоровый организм среагировал на физическую супернагрузку, отключив все органы чувств и погрузился в глубочайший сон.
А утром опять был чай и вчерашние плюшки. И расспросы, и разговоры. И смех и слёзы.
Соня рассказала Нине о своём обете уехать с Камчатки, который она дала себе, лёжа в сугробе под завывания пурги.
– Да куда ты поедешь? По нищете соскучилась? Сиди уж со своим обетом. Сходишь в очередной рейс, прийдёшь, оформишь отгулы, отпуск. Рейсовые получишь. Вот тогда и поедешь погостить на материк, как все нормальные камчадалы. А знаешь, Карнай вчера ещё и соседа домой довёл. Так же как и тебя. Дурак, ни с сего–ни с того попёрся домой с парохода по такой–то пуржище.  Да заблудился. Правда, с „Фрезы“ шёл.
– Да ты что? Вот это пёс! С меня подарок причитается. Заслужил...
– А ещё сумку приволок. Смотрю, на пороге валяется. Присмотрелась – вроде твоя. Выронила где–то по дороге?
– Ой! Точно. Я же вчера с сумкой была! А к тебе, значится, прибилась уже без неё! А в сумке – паспорт, санитарная книжка, денег уйма! Ты преставляешь, чего стоит твой пёс? Сокровище.
– Да, если бы не он, довелось бы тебе паспорт, санкнижку восстанавливать... Канители бы хватило надолго. И денег жалко.
– Паспорт – это ещё что. Деньги – тьфу! По мне бы уже сегодня коржики ели на поминках, если бы не он. Слышь, Нин, а откуда он у вас? Ты как–то говорила, что твой Ромка его из рейса привёз? Что, в трал поймался, что ли? – Улыбнулась Соня.
– Да в порту в Литтлтоне подобрал. Неделю они там стояли, а он всё возле трапа ошивался. Может от какого–нибудъ парохода отбился... Мужики его подкармливали котлетами. Вот он и прилип. А потом Ромка не выдержал, на тихаря забрал его, рискуя головой.
– Да это понятно. Как же он его мимо погранцов да санвластей провёз?
– Напоил валерьянкой, связал лапы, смастерил что–то вроде намордника, чтобы лаять не вздумал. В короб картонный упаковал. Дырки прорезал. Пролежал все проверки, как миленький. Удивительно...
– Да не сколько то удивительно, что он его так хорошо замаскировал. А то, что никто не настучал. Чего–чего, а "дятлов" в таких рейсах – хоть отбавляй.
– А мало кто знал. Прятали в мастерской. Да уж, непросто было. Сама понимаешь – живое существо. Зато какой пёс теперь во дворе!
Соня осталась у подруги. На работу идти не надо. В доме тепло, уютно. Одёжки, что помельче, за ночь высохли. Но сапоги и пальто были ещё довольно влажными. На улице всё так же мело и завывало. Но ощущения уже были совсем другие. Чувство защищённости порождало кучу приятных сентиментов. И уж начисто выметало из души всякий пессимизм и неприкаянность, сутки назад так намозолившие эту самую душу.
 – Хорошо-то как дома! – Соня всё никак не могла нарадоваться теплу, домашнему уюту. - Не дай мне, бог, ещё раз попасть в такую ситуацию, как вчера. Я теперь другими глазами буду смотреть на бичей, котрые частенько околачиваются на морвокзале. Не мёд это... Ох, не мёд!
– Да уж, в таких случаях человеку для счастья нужно всего ничего. Тёплое помещение да горизонтальную плоскость, чтобы кости бросить. А с другой стороны, иногда и всего земного шара не достаточно, чтобы человек успокоился, удовлетворился.
 – И тогда люди едут на Камчатку!   
 – Вот–вот!  Мы же все на Камчатку как приезжаем? Думаем, вот ухватим удачу за хвост и в мешок. Заработаем мешок денег – и быстренько назад, на материк. И, лишь проработав пару лет, понимаешь, что не так-то всё просто. Мешок почему–то заполняется не так быстро, как хотелось бы. Да и другие интересы добавляются. А потом вдруг осознаёшь, что прилипла. К городу, к острову, к природе, к народонаселению, к своей работе, будь она неладная! Причём, прилипаешь напрочь, не отодрать. Отпуска еле–еле выдерживаешь на материке – бегом на Камчатку. К океану, к термальным источникам, к вулканам...
– К пароходам, к длиннющим рейсам и к гробиловке–работе. – Подхватила Соня. – А потом осознаёшь, что покуда привыкала, и к климату, и к часовому поясу, и к образу жизни, глядишь – все северные надбавки заработала  – куда же ты от всего этого уедешь? И уже не три года прошло, а все четыре, а то и пять. А рейсы один за другим. Устаёшь от парохода так, что готов в любую собачью конуру пойти жить, лишь бы не на судне.
– Вот–вот–вот! И тут созревает мысль о собственном доме. – подняла Нинка назидательно палец вверх.
Это волшебное слово ДОМ! Как много ощущений в нём заключалось! Это и трогательный заборчик с калиточкой на крючке. И маленький дворик с кривыми, камчатскими берёзками. И крылечко с лопатой для очистки снега. И длинный коридор, соединяющий дом с дровяным сараем. И кухня с печкой, которую можно натопить как заблагорассудится. А это? Комната, где стоит твоя койка, и твой шкаф, и твой трельяж, и твоё кресло, и пол, застеленный дорожкой, и занавесочки на окнах, и пластмассовая люстрочка на потолке...
Да уж, обстановочка не гламурная, но дело–то не в этом! Для скитальца, неважно, по своей воле или по принуждению, отправившегося в путь на поиски счастья и замешкавшегося на этом пути, обрести убежище хотя бы условное и временное – уже большое счастье. И пусть через неделю или через месяц над его головой снова будут веять враждебные ветры, и будет зябко и неуютно. Зато потом, когда–нибудь можно будет опять сюда вернуться: в тепло, в уют, в спокойствие. В четыре стены, где может вольготно жить-поживать твоя душа.


Глава 10.

Настало второе утро. Очень спокойное утро. Пурга кончилась. Как–будто и не было. Тишина стояла неимоверная. И только высоченные сугробы белее белого, напоминали, что ещё вчера город посетил Апокалипсис.
По улице, к счастью, проехал бульдозер. Он всегда проезжал после пурги. Очень рано, часа в три–четыре ночи. Пробил туннель, шириной в пару метров. И на этом коммунальные услуги кончались. Остальное дочищали сами домовладельцы.
– Вот единственный недостаток частного сектора, что снежок самим приходится кидать целую зиму. – Изрекла Нинка, напяливая ватные рукавицы и берясь за лопату. – А поскольку она, зима, длится, как минимум полгода, то этот недостаток разрастается подчас в целую проблему.
– Не возводи преимущество в ранг недостатков. – Парировала Соня на нарекания подруги. – Лучшей физической нагрузки на наши детренированные миокарды и не придумать.
– Сейчас хоть маленький тоннельчик до калитки пророю, а то калитка не откроется. Хотя, умные люди в пургу калитку нарастопашку оставляют.
– Ну то ж умные. А мы неопытные. Посему, кидать нам да кидать снег...  Кому надо жирок сбросить – лучшей гимнастики и не придумаешь!
На том и порешили. Уходя на работу, Соня без проблем перешагнула через едва видневшийся над сугробом забор и сьехала на пятой точке прямо на прорытый бульдозером туннель.
За ночь подморозило. Снег взвигивал под каблуками, намекая на то, что морозец не менее десяти градусов.
Соня шагала мимо домов, уютно сидящих в белых, пушистых гнёздах. Везде приветливо светились окошки, а из печных труб струился запашистые дровяные дымки. Кое–кто расчисчал дорожки у дома, носились по снегу ошалевшие от снежного засилья собаки. Морозный воздух приятно бодрил и заставлял повеселей перебирать ногами.
Соня спешила ещё и потому, что не знала, где пароход. Нужно найти телефонную кабину с исправным телефоном и дозвониться до диспетчерской. Узнать, где он, этот „летучий голландец“. Может всё–таки не на рейде? А вдруг на рейде? Если да – то ой! До рейдового катера оставалось всего ничего.
Диспетчер ответил, что сонин пароход вообще на рейд не выходил, и что стоит он преспокойно на том же мехзаводе, только на дальнем причале, на „аппендиците“. И что оба эти два дня он простоял там же и ещё долго будет там стоять.
Если бы можно было от досады распылиться на молекулы – Сони в тот же момент не стало бы. Она улетела бы на другую планету, в другую галактику, к другим мирам.
Ну нельзя жить в стране, где такая безответственность, такое всеобъемлющее равнодушие, такое дремучее свинство! В позапрошлую ночь, в пургу она была в двух шагах от своего парохода, но диспетчер ей сказал белиберду, даже не посмотрев в позицию судов, и от этого она чуть ли не замёрзла, отправившись на поиски пристанища. Хорошо, что на свете живут ещё и собаки, иначе людям пришлось бы совсем плохо.
– Так почему же вы мне позавчера сказали, что пароход на рейде? Я вам звонила очень поздно. Была такая пурга... Как же так можно? – Сонин голос звучал плаксиво.
– Девушка, не знаю, что вам сказали позавчера. Это была не моя вахта. – Сердился диспетчер. – Зря линию занимаете. Не вы одна хотите дозвониться сюда. Всё, отбой. – И положил трубку.
„ Скоты, пьянствуют беспробудно на таком посту. Поэтому и не дозвониться до них. А дозвонишься – так дадут такую информацию... Не факт, что позавчера я говорила с кем–то из диспетчеров. Может кто–то из гостей–собутыльников поднял трубку и ляпнул, что на ум взбрело. А я чуть не замёрзла“. – Заныла, заковыряла острым в душе обида.
Соня направилась на автобусную остановку. СРМЗ был недалеко, но проделать пешком свой позавчерашний путь она не решилась. Она еле узнавала улицу. Сначала пурга, а потом бульдозер, превратили её в довольно высокий туннель, по которому то и дело проезжали автобусы.
Пешеходы пробирались по обочине, возвышавшейся над проезжей частью, как извилистая, нескончаемая китайская стена. Протоптанная тропинка была узкой, для одного человека. Шаг влево, шаг вправо и ты уже по уши в снегу. Поэтому при встрече прохожие расходились, тесно обнявшись на мгновение и, как в вальсе, менялись местами.
Подходившие автобусы кишели людьми. Их входило больше, чем выходило. И автобус, несмотря на настойчивые заверения стоящих внутри, что он не резиновый, казалось, всё же раздавался вширь и в длину. И ещё многим удавалось запихнуться в, казалось, до отказа набитое пространство, а кто не преуспевал – висели на подножке, не теряя надежды, что соотечественники всё же потеснятся ещё хоть малость и истерзанная, продавленная дверь захлопнется за последней претендующей спиной.
Попав в струю и, таким образом, преуспев залезть на верхнюю ступеньку  автобуса, Соня застыла в позе нетрезвого журавля, на одной ноге и с руками вразброс, что было очень неудобно и опасно. Но ничего не поделать. Пару остановок надо потерпеть. На Заводской все посыплются из автобуса, как переспелые абрикосы с дерева. Ехали в основном рабочие с мехзавода и моряки с пароходов, на нём ремонтировавшихся.
Ну вот и судно. Трап до земли с натянутой под ним сеткой. На тот случай, если кто по пьяни не удержится на зыбкой лесенке и свалится вниз. Вахтенный матрос в длинной, бараньей дохе поверх куртки. Руки – в рукавах. На левом плече – „ружьё“ – красная повязка с белой полоской посредине. На ногах валенки.
– Я там бойлер включил, уже, небойсь вскипел. – Сообщил вахтенный притопывая ногами в валенках. – Чаю хочется, аж зубы ломит!
– Четверть часа – и будет тебе и чай, и кофе, и какава с чаем! Задубел, поди, сердешный? – Посочувствовала Соня.
В каюту не заходила, прошла прямо на пищеблок, открыла буфетную и портомойку. Заученными движениями, без единого лишнего, совершила ритуал „постановки чая“.
На судне чай не готовили, не накрывали, а „ставили“. Что обозначало поставить на стол тарелки, стаканы, в столовой кружки. Масло, сахар, хлеб. Ну и конечно, заварку с кипятком.
Народ прибывал и все с морозца неслись, кто – в каюткомпанию, кто в столовую пить чай. А Соня, поставив всё причитающееся на стол, пошла в каюту переодеться. Из обслуживающего персонала пока никого не было. Она переоделась по–рабочему, закрыла каюту и пошла дальше выполнять свои обязанности. Убирать посуду, наводить порядок в буфетной и в столовой.
Она заступает на двухдневную вахту, так что работы будет невпроворот, причём на два края: в столовой и в буфетной. Старпом разрешил работать два дня через два. Один день – буфетчица Соня за двоих, другой день – дневальная Оля. Так решался вопрос выходных. Скользащий график, одним словом.
Старпом у них покладистый. С ним всегда можно было договориться. Да на берегу все более или менее адекватно себя ведут. И начальство и простые работнички. Не то, что в рейсе. Но до рейса было ещё далеко. Покуда доремонтируются, потом снабжение получат... Так что можно было ещё дышать спокойно.
Подтянулись помаленьку остальные сотрудники. Пришла вторая повариха. Они с шеф–поваром тоже работали два через два. И только уборщица на стоянке по штату была одна. Подменяться было не с кем, так что приходила каждый день, убирала пароход и уходила после обеда домой. Рай, а не жизнь.
Тихое болото, где даже лягушки не квакают. Но даже в такое тихое болото залетают иногда болтливые сороки с плохими вестями на хвосте.


Глава 11.

Сегодня птицы-вещуньи принесли нехорошую новость для Сони.
 Отобедавший старпом позвал её после обеда к себе в кабинет.
– Отзывают тебя в кадры. Сегодня. Так что убирай плошки–поварёшки и к инспектору.
Оба–на! Чего больше всего боишься, то и случается. Такой скоропалительный  отзыв обозначал одно: отправка в рейс! Боже ж ты мой, какой ещё рейс? Нет ничего хуже в жизни, как внезапность и срочность. Живёт человек, работает, строит планы. И вот на тебе! В кадры! Комиссия не пройдена, вещи надо будет на ходу собирать. А это же не на пару недель в отпуск, а на полгода, плохо соберёшься, намыкаешься горя потом. Хотя дело даже не в этом. Она собиралась на этом пароходе идти в рейс. Своё заведование старалась в чистоте содержать. Всё отмыто, отчищено. Хоть сегодня санвластям предъявляйся. А теперь что? Туши свет, кидай гранату?
Из–за вдруг подкосившихся ног Соня плюхнулась на диван.
– Толя, а ты не в курсе, по какому поводу отзывают? Ты не додумался спросить?
– Обижаешь. – Старпом укоризненно посмотрел на Соню. – Конечно спросил. Но ты же знаешь этого вашего хмыря... Хам, одним словом.
– Неужели не сказал? Это старпому–то? – засомневалась Соня.
– Да этому придурку что старпом, что матрос – один хрен. Одним словом, хамло.  Да тебе–то какая разница? Сечас бы узнала или через час? Пойдёшь к нему – скажет. Уж тебе–то скажет, я думаю?
– А как же. Ещё как скажет. После его „сказаний“ обычно неделю мутит. Слышь, Толь, ну вот зачем на такой должности такого козла держат? Вот был же Владик Рожков – клёвый пацан! Всегда можно было договориться. Куда дели? А нашли этого. В каких только отстойниках таких находят?
– Ну–у, не скажи. – Протянул задумчиво старпом. – Говорят, что он – самого начальника базы протеже. Так что, с ним поласковей и на вы.
– Вот ведь, покуда он в отпуске был, получила этот пароход, думала в рейс на нём уйти. Команда неплохая подбирается, опять же таки время отхода хорошее: к Новому году уйдём, в конце июля придём. Красота! Хоть на материк езжай, хоть на Камчатке отгулы гуляй – всё одно: благодать.
– Вот–вот, в том–то и причина, как мне кажется. – Резюмировал чиф. – Рейс отменный. К тому, что ты сейчас сказала можно ещё добавить хороший район лова и заход в иностранный порт. Это тебе не какое–нибудь Беринг–си... Значит, кто–то поблатней тебя на этом „корвете“ в рейс засобирался. Нужно место. Вот тебя и того...  В расход.
– А почему именно меня? Почему бы вон дневальную не подсидеть? Или поваров? Или уборщицу, наконец? Должностей полно.
– Подсидят, не переживай. Кого раньше, кого попозже. У кого „иммунитета“ нет – всех заменят. Такой рейс „за так“ не даётся. Просто, ты первая под раздачу попала.
– Ну что ж, богу – богово, а слесарю – слесарево. Пойду я. Сначала надо узнать, что за дерибан не по понятиям, а потом уж начинать от тоски сохнуть. А вдруг ещё всё рассосётся? Так что не прощаюсь.  Да и потом, если что, надо же будет ещё материальные ценности передавать.
– Да уж, ложки–поварёшки всё нужно будет по акту передать. Кто там прийдёт на твоё место?.. Потом аттестат получишь. Ладно, ни пуха тебе...
– К чёрту. – Неуверенно послала Соня старпома и пошла собираться.
Переодевшись и взяв сумку, Соня направилась на автобусную остановку. На улице было пасмурно, но приятно. Не очень холодно, тихо и свежо. Воздух аж звенел от чистоты и прозрачности. Улицу утюжили экскаваторы, расширяя среди сугробов фарваттер для автотранспорта.
Троттуаров в Петропавловске даже официально было не так уж много. А после такого снежного десанта и подавно. Их нужно было ещё откапывать и откапывать. Так что, и транспортные средства, и пешеходы пробирались по единому для всех туннелю. В таких случаях пешком ходить было совсем несподручно. Соня села в автобус.
Пара остановок – и уже в центре. До кадров по волчьей тропке пять минут ходьбы. Всякий раз, когда Соня шла в кадры, её одолевала одна мечта. Вот она откроет дверь в свою группу, а там сидит не Хилобокий. Кто угодно: чёрт, дьявол, дурак или идиот – лишь бы только не он.
Но сегодня, как, впрочем, и всегда, никого из перечисленных там не оказалось, зато Хилобокий был на месте. В неизменном свитерке, в притёртых к тыквообразной заднице джинсятах и с противной улыбочкой на лице. Увидев Соню, он даже руки потёр от предвкушаемого удовольствия.
Ну и фамилию боженька дал – Хилобокий! С такой фамилией не то что жить, а умереть мерзко. До самого Страшного суда на могильной плите будет красоваться надпись, как ругательство. Ему даже погоняло не нужно было придумывать. Но моряки всё же перекрестили инспектора в Гнилобокого и такая интерпретация свидетельствовала отнюдь не о симпатии трудящихся к своему начальнику.
– Какие люди – и без охраны! Что так поздно? Ещё утром вызывал.
– Мне старпом только после обеда сказал. Обед же нужно было кому–то обслуживать? – Соня ощутила, как тошнота подступила к горлу. Отвращение к начальнику рвалось наружу. Она судорожно сглотнула кислую, противную слюну. – Зачем вызывали?
Ушлые бабёнки умели вести себя в такой ситуации. Вовремя улыбнуться, мимоходом подлизаться, бородатый анекдотец в тему, грубоватый комплиментец – и считай она уже в струе. А если пухленький конвертик, так, играючи, на стол выложить или на рюмку чая к себе пригласить после рабочего дня – хороший пароход тебе уже обеспечен.
Особенно последний метод был безотказным. Но это ж какой волей надо было обладать, какой всеядной надо быть, чтобы запустить такую мерзость к себе в постель! Просто так, по доброй воле с этим одороблом, скорей всего, никто в постель не ложился.
Соня не была пуританкой, но и стелиться под всякое хамло она тоже не была готова. Поэтому разговаривала с инспектором на „вы“ и зарабатывать баллы путём подхалимажа или через постель считала мерзостью.
Да что он сделает со мной! Сошлёт в заведомо прогарный рейс? Да плевать! Пережили голод – переживём и изобилие. Дальше Берингова моря не сошлёт. А там тоже люди живут. И работают.
– Как дела с медкомиссией? Всё в ажуре?– Щурился на пунцовую Соню Гена–крокодил.
– Годовая есть. А гинеколог – сами знаете, нужно свежее заключение. – Соня пытается говорить непринуждённо. Но ладони вспотели, а по спине заструился ледяной ручеёк. – А что? Есть нужда?
– Е–е–есть! – Ехидничал Хилобок ий.
Инспектор кривлялся, зная, что на этом шатком, облезлом стульчике – он царь и бог. И то ничего, что у него образование – жалкие восемь классов и какой–то занюханный рыбный техникум. Что у него сутулая спина и рыхлый тыквообразный зад – роли не играет. Что ни одна женщина не переспала с ним из–за симпатии или по любви – тоже в счёт не идёт. Одно только важно, что он у власти. Ему заглядывают в рот. Перед ним заискивают. Его просят. А это дорогого стоит.
С мужиков он брал мзду за направление на заработный пароход. А с таких, как Соня, молодых и миловидных девчёнок – не–е–ет, с них он денег не хочет! Только постель. А иначе – Беринг–си, или резерв. На семьдесят пять процентов берегового оклада. Вечный резерв!
Они сидят друг напротив друга. Соня и инспектор. Девушка и монстр. Кролик и удав. Смотрят друг другу в глаза. Долго. Вечность. Тусклые ледышки в обрамлении белесых ресниц ничего хорошего Соне не сулят по определению. По лицу Удава пробегают мимолётные тени – гримасы морального оргазма.
– Ну–те–с, посмотрим, нет ли у нас прогульчиков. Нет ли замечаний по работе...
„Удав“ листает личную карточку Сони, в надежде нарыть хотя бы маленький компромат, небольшую зацепку, чтобы знать из–за какой печки плясать, с чего начинать, чтобы поизгаляться вдоволь, нагнать страху, смутить, растоптать.
Будучи покраше разве только самого Квазимодо, он ненавидел красоту. Хотя, красоту-то он любил, но её обладателей... Не только красоту, а даже обычную человеческую нормальность, физическую вменяемость, воспринимал, как личное оскорбление, как вызов или неуважение.
Ох, небось, ему и досталось ещё в детстве от одноклассников, и за уши торчком, и за толстый зад. За застиранное лицо, за жиденькие волосы. Дети жестокие. Да вот только откуда им знать, что дразня и задирая такого вот неказистого одноклассника, они готовят для общества упыря. Обозлённого, ненавистного извращенца. И бедным будет каждый, кто столкнётся с ним во взрослой жизни на узкой тропе.
Где они теперь, маленькие мерзавцы, задразнившие когда–то мальчика Гену? В каких социальных слоях? На каких поприщах подвизаются? Сталкиваются хоть иногда с продуктом своей детской глупости и недальновидности? Возможно да, а возможно – нет. А вот она, Соня, вынуждена постоянно терпеть подобные встречи. За что?
Она уныло молчит. Размышляет. Ей бы попокладистей быть, где–то поддакнуть, где–то пошутить, пофлиртовать. Может бы обошлось. Но она сидит, вывернув всю душу на лицо. С обречённостью коровы, идущей на убой. Пусть приговаривает. Мне всё равно.
– Ну что, в рейс хочешь? – Крокодил Гена, не найдя ничего компроментирующего в личной карточке, откладывает её в сторону.
– Не хочу. Но вы же уже за меня всё решили, надо полагать? – Соне постепенно становилось всёравнее и всёравнее. – Ну и что волынку тянешь? Говори уж, зачем позвал.
Она не заметила, как перешла на „ты“. Инспектор тоже,  не то не заметил, не то сделал вид.
– Ну что ж, есть пара денежных рейсов. Где–то через десять дней. – продолжал, как ни в чём ни бывало. – В Антарктиду, через экватор, а после рейса – заход в Сингапур...
Соня знала эти рейсы. Их было всего два в году и в такие рейсы ходили только самые–самые, с высочайшей протекцией, с волосатыми лапами где–то в управе или, на худой конец, заплатившие за рейс приличние деньги вот такому вот вурдалаку, как Крокодил Гена.
Покуда готовились экипажи на такие пароходы, люди на должностях сменялись не один раз. Особенно был подвержен ротации плавсостав, хотя и командиры застрахованными от подсидки не были.
Все, включая Соню, мечтали сходить в такой рейс хотя бы раз в жизни. Но ко всем своим мечтам Соня была ещё и реалисткой. И знала наверняка, что вызвал её этот ублюдок к себе в кабинет совсем не для того, чтобы отправить её в сказочный рейс.
А рейс и впрямь, сказочный. Сначала это будет море Содружества в Антарктиде, где полгода среди айсбергов они будут ловить криль – маленькую креветку, шелушить и морозить. Любезничать с пингвинами в свободное время прямо  с борта парохода. Или восторгаться тюленями, лениво растянувшимися на ближайшем айсберге. Да и сами айсберги, проплывающие в полукабельтове от борта – зрелище из мечты, а не из яви. Немногочисленная, непуганная фауна. Такой не встретишь где и когда попало.
А потом, по окончании, попрощавшись с пингвинами, возьмут курс на Сингапур. В страну–игрушку, с помытыми тротуарами, с благоухающими магнолиями, с двухэтажными автобусами. С вылизанными япошками в безупречных костюмах-тройках в тридцатиградусную жару и стопроцентную влажность. С меланхоличными индусами в белых, хлопчато–бумажных накидках–штанах. С суетливыми китайцами в своих магазинчиках. Ах, да! Ещё с магазинами, наполненными всякой всячиной. Специальные магазины для советских моряков, где всё ярко, модно, красиво и, самое главное, недорого.
На разграбление „Атак“ – так моряки называли сеть магазинчиков для русских, давалось три дня. И это был звёздный час для экипажа. На двести–триста долларов, которые давались по приходу в порт, можно было накупить очень много, если знать, где подешевле и уметь торговаться.
А потом, когда деньги уже истрачены, всё куплено и запаковано, можно на культмассовые доллары поехать на экскурсию в „Тигропарк“ или на остров Сентозу, полюбоваться на светомузыкальный фонтан.
И уже потом, накупивши всякой дребедени и удовлетворив свои меркантильные наклонности, за казённый счёт приобщившись к иноземной культуре, судно ляжет на обратний курс. Домой, на Камчатку.
Несколько дней ещё будет жарко, и экипаж будет купаться в импровизированном бассейне на слипе. И загорать на всех палубах, включая верхний мостик. Но с удалением от экватора холодать будет очень быстро. И на подходах к Курильской гряде их встретит настоящий холод. Весна на Тихом океане поздняя. Особенно у берегов Камчатского полуострова.
Эти подробности  знали все на флоте, даже ни разу не побывав в священном для советских моряков городе Сингапуре. Просто, мир слухами полнится.
И этот придурок, и впрямь, думает, что я куплюсь на его провокацию? Это я–то поверю, что он мне зарезервировал местечко на БМРТ „Союз-4“? Нет уж, не дождёшься, чтобы я оконфузилась перед тобой. Говори, что хочешь. Меня ничем не пробьёшь. – Озлобленно размышляла Соня, наблюдая туповатые ухищрения инспектора. – А с другой стороны, подумаешь тряпки! Мало их у меня, что ли? А если не тряпки, то все остальное – работа, как работа. Вот только айсберги с пингвинами... Да помытые шампунью сингапурские тротуары.
– Да, ну так вот, на эти рейсы уже полный „аншлаг“ . Всё забито, палец не просунешь. Так что порадовать нечем... – Тянул Гена сонины жилы.
Жаль, Соня не оконфузилась, не клюнула на крокодильские разговоры о Сингапуре. А то можно было бы по-садистски понаблюдать, как омрачится красивое лицо молодой девахи в тот момент, когда он, Гена, огласит ей свою волю.
Соня упрямо молчала, разглядывая облезшую ножку шкафа. Только без сентиментов. Пусть уж речёт, что имеет. Ей, конечно, было не всё равно, как пройдут ближайшие полгода её жизни, но и пресмыкаться перед ничтожеством она не собирается. Не тот характер, да и не поможет. Шлея попала под хвост.
За дверью в коридоре нарастал шум. Народ давился у двери и рвался на приём по своим делам. Надо было что–то решать. И Гена–крокодил, наконец изрёк.
– На „Мыс Орехова“ пойдёшь уборщицей. Отход через три дня. За сутки до отхода сдать паспорт и санкнижку. „Мыс Орехова“ сейчас стоит под погрузкой на третьем причале. Всё, вопросы имеются? – Закорючка, вместо подписи на направлении.
Вот оно что. Хрен редьки не слаще. Соня не любила Беринговоморскую экспедицию. Из–за непростой метеорологической обстановки, из–за низких заработков. А самое главное из–за экипажей. Туда посылали самый сброд. Штрафников всякого рода, коих в другие рейсы просто не берут. Этакий штрафбат на рыболовном флоте.
Но Охотское море было не выигрышней. Те же шторма, те же паковые льды, те же моряки, что и в БМ. Но, кажись, с заработками будет получше. Да и кто знает, кто там капитаном. Иногда это очень веский аргумент. Иногда это меняет всю расстановку.
Соня взяла направление, молча направилась к двери.
– А спасибо дяде? – Ехидна плюнула в удаляющуюся спину последнюю порцию яда.
– Было бы за что... – Буркнула Соня, не оборачиваясь, и вышла в толпу, осаждавшую дверь кабинета.
– Ещё как есть за что... Сама увидишь! Спасибо скажешь... - Прошипел заговорщески  вслед Соне противный голос инспектора ОК.


Глава 12.

Лавируя между стоявшими в очереди Соня выбралась на крыльцо. На воздух. Жадно вдохнула морозную свежесть. Куда теперь? Да на пароход, куда ещё? „Дела“ сдавать, вещички собирать. А потом еще в больницу, поставить в санкнижке штамп „Выход в море разрешён“.
На судне было опять тихо, как в болоте. Как будто вся ряска, расступившаяся было от брошенного камешка, опять сошлась, затянув наглухо случайный просвет. Старпома не было. Не было и принимавшей стороны. Буфетчицы, назначеной на сонино место. Кому посуду передавать? Пошла справиться к вахтенному штурману.
Никого не было, да и вряд ли кто сегодня ещё прийдёт. Дело шло к ужину.
Вздохнув, Соня переоделась и, повязав фартук, пошла на камбуз. Всё, как всегда. Ужинали в основном, вахтенные, да несколько моряков, живших на пароходе.
Горестные раздумья обступили сонину голову, пока она автоматически споласкивала и складывала в шкафы посуду.
Меня выгнали с парохода, и что? Даже мышь не чихнула за переборкой. Никто не зачесался. Только штурман поинтересовался, почему Соня списывается. Узнав причину, вяло посочувствовал. Уже началось? Да, началось. И будет продолжаться до самого последнего подъёма якоря. Списанные будут уходить. С обидой, с горечью. С чемоданами. А те, которые их подсидели, тоже будут в напряжении до самого отхода, не прийдёт ли кто покруче и по их душу.
Соня раздала ужин, помыла посуду. В столовой, портомойке и даже на камбузе. Расставила всё по местам, заперла помещения по привичке, со странным ощущением, как–будто завтра она снова зайдёт утром сюда и начнёт рядовой, ничем не отличающийся от предыдущих, рабочий день.
Ну не может быть, что завтра утром я сюда не войду. Что вот в последний раз держу в руках этот старый, занюханый чайник, с отколотой эмалью. Вытираю ложки вафельным полотенцем... Не укладывается в голове.
Ключи пристроила в тайничок. Кому положено, тот найдёт. А сама пошла собираться.
Вещей оказалось многовато. Подходящей сумки не нашлось. Загрузила всё в целлофановый мешок - бочечный вкладыш для засолки селедки. Оделась.
Обвела взглядом обшарпанную каюту. В порту даже шторочек в каюте не вешали. Могли своровать. Никто не хотел брать на себя ответственность. На стоянке пароход был, как проходной двор. 
Иллюминаторы равнодушно таращились на Соню тёмными глазницами. Сиротливо жались на столе пара эмалированных кружек, трёхлитровая банка с самодельным кипятильником. Угрюмо мерцало мутное зеркало над умывальником. Койка, накрытая марселевым покрывалом. Всё дышало убожеством.
Так что же у меня так душа болит от расставания с этой кельей? Почему мне так не хочется отсюда уходить? Ну что же так сердце ноет? Или предчувствие какое?  – Соня медлила с уходом. Присела на дорогу и не в силах была встать.
„ – Да ну! Привыкаю я очень. К людям. К вещам. К распорядку. Даже к помещению, будь оно неладно. Было уже такое, и не раз. Эх, ну с богом!“
Решительно поднялась. Пошли, мешочек? На палубе возле трапа никого не было. Наверное, вахтенный нырнул куда–нибудь в тепло, покуда тихо да мирно. Мешок оттягивал руку. На проходной тормознули: что несёшь?
Что у Сони в мешке личные вещи было видно издалека. Да и бумагу на вынос баула, предусмотрительно взятую у вахтенного штурмана прочитали по слогам. Но тётеньки, бдительно несущие вахту, верить не захотели. А захотели проконтролировать.
По требованию вахтёрш Соня зашла в помещение.
– Ну-ка, предъявля-я-яй, что там у тебя?– Скрипела ехидно вахтенная.
– Личные вещи... – У Сони на языке уже начинали резвиться чёртики. – Я же вам разрешение на вынос предоставила. Что ещё неясно?
Не успел улечься нервный мандраж после визита в кадры, как опять назрел очередной стресс. Ещё чуть-чуть и шлея вернётся опять на привычное ей место: под хвост.
– Да мало ли что ты там напихала промежду личных вещей. – Старушки откровенно издевались. – А вдруг чего с парохода стырила...
– Само собой. – Соня в свою очередь добавила в голос издёвки. – На дне пакета, заботливо укрытая моими грязными трусами лежит траловая лебёдка вместе с ваерами.  Ну а сверху – что помельче: пару спасательных плотиков, диван из кают–компании да выхлопная труба от двигуна. Только и всего...
– Да ты предъявляй, предъявляй... – Не унимались бабушки.
 Соня нечеловеческим усилием старалась хранить спокойствие. Взявшись снизу за уголки целофанового мешка, она преспокойно вывернула содержимое прямо на стол.
– Ну что ты, что ты? – Всполошились тётки. Спинным мозгом они вдруг ощутили, что получился перебор с их стороны. – Зачем же так? И так видно, что там.
– Ну а ежели видно, то к чему весь этот цирк? Нет уж, вы пожалуйста проконтролируйте! – На грани истерики настаивала Соня. – А то вдруг полпарохода уволоку – вас накажут, премии лишат! А зачем вам такое? Ну! Контролировать, тёща!
Соне вдруг стало весело. Правда, это её веселье было замешано на истерике.
– Ну не хотите – как хотите. 
Сжав зубы она молча собрала и запихнула обратно в мешок рассыпавшиеся лифчики, трусики, футболочки и ночнушки.
Если бы она сказала хоть слово, то расплакалась бы. Она ненавидела это сословие бабушек, тётенёк, сидящих везде и чего–то бдящих. Наделённых правом не доверять, проверять и не пущать. Которые очень охотно пользовались этим полномочием. Особенно, если вдруг предоставится возможность поиздеваться над молодыми и симпатичными девчонками. Месть молодости за свою старость?
– Ну, получили удовольствие? Тогда, до свиданья, медам, разрешите откланяться. – Соня подхватила мешок, вышла из караульного помещения и проскользнула между стеной и вертушкой проходной до того, как вахтёрша разблокировала стопор.
Она знала, что тётки, старые, толстые и противные, в своих необъятных телогрейках и панталонах с начёсом, казавшиеся ещё толще, очень завидовали её молодости, стройности и благовидности. И не скрывали этого. Поэтому и выразили желание „досмотреть“ багаж. Чтобы хоть как–то уязвить её, хоть в чём–то показать своё преимущество.
И как–будто в отместку за наведённый только что напрасный „шмон“, Соня проскользнула в тараканью щель. Пусть попробуют то же самое! Аль слабо?
На дворе был конец рабочего дня. Народ, отработав, спешил по домам. Автобусы, как и утром, под завязку. Если бы не мешок, Соня пустилась бы пешком. Пришлось подождать с полчаса, пока не схлынула первая волна. Не повезло с автобусом, заворачивающим с Ленинской улицы на Советскую. Пришлось тащиться с мешком через весь центр. Чтобы мешок не оттягивал руки, закинула его на спину.
Петропавловск – город на сопках. Здесь постоянно или взбираешься на горб, или наоборот, катишься вниз по наклонной. Соня пробиралась на верхотуру к Нинкиному дому по ещё нерасчищенной лестнице. Чтобы не скатиться вниз, одной рукой крепко держалась за поручень.
Тяжесть в руках, тяжесть на душе. Она не любила перемен. Потому что они таили в себе неизвестность. Хотя неизвестность – это не обязательно плохо. Просто сворачивать с намеченного пути не хотелось. На старом, насиженом месте всё было ясно. По крайней мере до сегодня. А что ждёт на „Орехове“? Этого не знала даже советская разведчица Кэт.
На подходе к нинкиному дому Соню чуть не сбил с ног Карнай. Он подкатился к ней шерстяным клубком, встал на задние лапы и радостно приветствовал своим фирменным поцелуем в нос.
– Собака! Хороший! – Обрадовалась Соня своему давешнему спасителю. – Ох, как же я про сахарную косточку тебе забыла? Ну не переживай, в следующий раз обязательно, вот чтоб я сдохла! – Поклялась она страшной клятвой, поглаживая животное ростом с годовалого телёнка по влажной мягкой шерсти.


Глава 13.

Нинка стояла у „мартена“ и жарила камбалу. От одного запаха у Сони потекли слюнки. Она вспомнила, что накормив на судне экипаж, сама поесть забыла.
– Во, правильно, вещи пока можешь у меня оставить. – Изрекла Нинка, увидев Сонин мешок. – Покуда в твой аул дороги по–человечески не прочистят.
– Спасибо, мать, наверно уже прочистили. Но не могу я сегодня домой. Тоска душу дерёт, как сухим, берёзовым веником. – Ответила Соня пресным голосом и, бросив мешок под вешалку, начала раздеваться и раззуваться.
„Матери“ было столько же годков, как и Соне. Но на флоте, да и на Камчатке было в ходу такое обращение.
– А что это ты, как–будто не в настроении? – Насторожилась Нина. – Утром ушла на работу в добром здравии. Что–то стряслось?
– А то! В рейс отправляют. На „Мыс Орехова“. Уборщицы там, что ли, не хватат...
– Оба–на... – Опешила Нина. – В какую экспедицию? Бэ–Мэ?
– В Охотское... Хотя, хрен редьки не слаще. Что Беринговое, что Охотское – та же лабуда.
– Так, а почему именно тебя? И почему уборщицей? Вообще–то ты буфетчицей ходишь... И пароход у тебя есть.
– Началось то, что должно было начаться. По-матерному это называется ротацией кадров!
– Подсидка, значит.
– А как ты догадалась! – Соня невесело усмехнулась. – Да уж, кто–то уже встал с ножом за спиной. Рановато что–то. Обычно, перед отходом начинается эта самая „ротация“.
– А ты что, не знаешь, что делать? Возьми да переспи с кем надо! Всё учи тебя...
– Это с кем, с Гнилобоким, что ли? Да ты сошла с ума! Я же потом не то, что за весь рейс – за всю жизнь не отмоюсь сама перед собой. Это уже надо, чтобы жизнь хорошенько по башке шибанула, чтобы с таким гнусом...
– Ну тогда с капитаном... Кто с вами в рейс должен идти? Вот и похлопочи...
– Да дело же не в этом, что меня не хотят на этом пароходе. Просто меня посылают на другой пароход! И времени нет что-то там переигрывать. Три дня на сборы дал. Отход не отсрочишь. Так что дай бог, гинекологу предъявиться. Да вещички собрать.
Нина сокрушенно покачала головой.
– Да уж, цейт–нот. Ничего в голову не приходит. Так всё внезапно. Слушай, я знаю одну бабу, а она работает вместе с другой, которая на короткой ноге с женой начальника ОК. Давай завтра с утречка поедем...
Нинка, добрая душа, пыталась найти хоть какой–то выход из ситуации.
– Нин, да никуда мы не поедем и никого искать не станем. – На Соню нашло какое–то оцепенение. На неё навалилась вдруг такое безразличие, что не то, что делать что–то, говорить не хотелось о каких–то гешефтах. Кому–то надо, чтобы она пошла в море через три дня – значит она туда пойдёт. Хотя очень не хочется.
 – Мне надо завтра с утра в больницу, сдать анализы, потом на судно, передавать материальные ценности. Заодно посмотрю, кто там меня так вероломно и цинично подсидел. Врага надо знать в лицо. Авось когда–нибудь ещё встретимся. Мир тесен. Потом после обеда опять в больницу за заключением. А послезавтра вещи собирать, чемодан паковать.
– Ну ладно, как хочешь. Времени, и взаправду, кот наплкал. Садись пока ужинать. Бери, накладывай картошки, салата, выбирай камбалёху, какая на тебя смотрит.
– Спасибо, Нин. С удовольствием.  Ой, слушай, а можно я одну рыбку собаке вынесу отдам? Я же, подлая, пообещала ему без сахарной косточки не приходить. И в первый же день нарушила клятву. Не до косточек было. Теперь перед псом неудобно. Нехорошо. Людей можно и нужно обманывать. А вот животных нельзя. Так как?
– Да неси, вот чудачка! – Нина, похоже, тоже рада была переключиться на более весёлую тему. – Он, правда, не голодный. Все головы сырыми съел. Ну жаренную, может, с большим удовольствием посмакует.
Пёс от рыбы не отказался. Хрустел косточками, благодарно поглядывая на Соню и приветливо виляя между делом хвостом.
А Соня стояла на пороге в дежурных, флотских валенках и в фуфайке, задумавшись о завтрашнем дне. Суматоха предстоит. Нервотрёпка. Выстоять бесконечные очереди в больнице. Потом пересчитать всю посуду по акту. Потом, потом...
Неуютно на душе, тревожно на сердце. Светится сотнями огоньков рыбпорт, судоремонтный завод „Фреза“. Внизу по улице пыхтят автобусы по заснеженному асфальту.
Через пару дней не будет ни асфальта, ни автобусов. Ни освещённих окон. А будут освещённые иллюминаторы проплывающих мимо судов и море работы. Да работа–то ладно. Для того и в моря ходим, чтобы работать. А вот как социальный климат на судне? Что за экипаж? Кто в начальстве? Узнала только фамилию капитана. Селимов... Слышала как–то о нём, но забыла что именно.  Нинка говорит, хороший капитан. Фартовый. Хотя магическое слово „фарт“ любого капитана зиждется на менее абстрактных качествах. Опыт, талант, трудолюбие, честолюбие, умение ладить с людьми. Вобщим, как везде, как в любой профессии.
Вот уж фетишистка я чёртова! – возмутилась Соня. – Везде скрытый смысл ищу. Да при чём тут фамилия?! Лишь бы человек хороший! А вдруг он, и правда,  нормальный мужик. И рыбак не последний! И старпом может оказаться своим парнем. И помполит... Ой, нет, помполит вряд ли. Уже одна должность обязывает к другому.
А мне что, детей с ним крестить? Буду помалкивать в тряпочку. Засяду, залягу, замаскируюсь где–нибудь посерёдке. Посрединочке, как говорил Райкин. Чтобы нигде не дуло, не задевало, не уязвляло. Отработала – и в каюту, под одеяло. Рот на замок. Вязание возьму. И лозунг – подальше от начальства, поближе к кухне – во главу угла. Поработала – поела – поспала. Всё! При таком раскладе никто не найдёт повода как–то достать. Самое главное рейс спокойно прожить. С наименьшими моральными потерями.
Нет, не выйдет. Не получится. От меня ничего не зависит. А зависит от начальства, от экипажа, от баб–сотрудниц, от того, будет ли удачная рыбалка, как будет соотноситься количество штормовых и штилевых дней. Будут ли пахать механизмы, не будут ли рваться тралы. Насколько своевременно будут приходить перегрузчики. Сто, тысячу причин, способных поломать все твои планы, зарубить на корню все твои благие намерения. И превратить твою жизнь в ад на земле. Тобишь, на море.
Всё зависит от толпы людей, который принято называть коллективом. Экипажем. Но экипаж тогда коллектив, когда всё складывается более–менее удачно, без экстрима. Но не дай бог несколько выше перечисленных обстоятельств пересекутся в одно время, дадут сбой,  и коллектив вдруг превращается в оголтелую толпу, злобную, ощетинившуюся,  неуправляемую свору. И тогда приходится лихо многим, но в первую очередь женщинам. И нужно будет проявить характер, суметь защитить себя. Иначе затрут, сомнут, затопчут. Хотя и не в прямом смысле.

Глава 14.

Наутро в больнице Соня встретила знакомую медсестру, которая работала с участковым гинекологом.
– Да какие проблемы? Мы тебе сейчас закроем выход в море, скажем так, на месяц, а ты за это время решишь свои проблемы. Делов–то!
 С легким сердцем Соня понесла в кадры санкнижку, в котором было чёрным по белому написано: выход в море запрещён.
Ей даже смешно стало, что она сама не подумала о таком способе остаться на берегу. Как просто! А она столько нервных клеток в себе истребила напрасно. Ну вот, сейчас вернётся на своё место – хорошо, ещё материальные ценности не сдала. А там, глядишь, вопрос её работы на этом судне как–нибудь рассосётся. Ну не может быть, чтобы не нашлось никакого решения её проблемы. Для этого просто-напросто нужно время и оно у неё теперь будет!
Хотя где–то очень глубоко в душе зудило предчувствие, что не всё так просто, как ей кажется.
И не зря оно ей зудило, это предчувствие. Гнилобокий скривил ниточки–губы в презрительной усмешке.
– Значит, пойдёшь без комиссии.
– Как это без комиссии? – У Сони в зобу дыхание спёрло. – А санвласти?
– Ну это не твоя забота. – Почти проворковал Гена–крокодил.
– Да я не могу! – Возразила Соня, уверенна в своей правоте. – У меня же, и правда, воспаление. Мне нужно подлечиться... Там, на уколы походить, на прогревания...
– Хорошо, лечись, – Инспектор не переставал гадко улыбаться. – Я тебе сейчас выпишу направление в резерв на семьдесят пять процентов берегового оклада. И лечись хоть целый год. Знаем мы эти ваши штучки.
Хилобокий взялся за ручку. Соня сникла. Сидеть на берегу на нищенском окладе в её планы не входило. Не за тем она живёт здесь, на Камчатке.
– Ладно, не надо в резерв.
– Ну вот так бы сразу, а то ищут они лазейки всякие. Материальные ценности передала? Аттестат получила?
– Ничего ещё не передавала. Я с утра в больнице была. – Сказала Соня и не узнала своего голоса.
– Вот и иди, отчитайся за ложки–поварёшки, получай денежный аттестат, сдавай в бухгалтерию. Времени у тебя в обрез. Так что завершай свои „земные“ дела. И пакуй чемодан.
Соня сидела, как валенком по голове огретая. А в валенке, скорей всего, утюг был припрятан. Такая надежда, было, прорезалась и так бесславно умерла. Ну что же, судьбу не обскакать – ни объехать даже на скоростной козе. Что зря трепыхаться?
На судне её ждал сюрприз. Всю дорогу от отдела кадров она размышляла о всех неурядицах, постигших её за такое малое время. Всё больше и больше интересовал вопрос: кто же всё–таки её подсидел?
Оказалось: хорошая знакомая, почти приятельница. Люба Касатонова. В рейсе вместе работали, полгода считай из одной чашки щи хлебали. Вот те на! Уж лучше было бы, если бы кто–то незнакомый пришёл. Взятки гладки. А так – на душе – ещё гаже. Будет ли когда предел?
– Ну и сволочь же ты, Любаша! – Не смогла Соня сдержать души прекрасные порывы. – Обязательно, что ли, было именно меня подсиживать? Ну какая же ты дрянь после этого!
– Уймись! – Слабо возразила Любка. – Откуда я знала, что здесь ты? Сказали, надо человека заменить, в рейс уходит. А я что? Моё дело – телячье, где привязали – там и стой. Тем более пароход на мехзаводе, а не на какой–то СРВ. Или ещё того хуже – на Авачинском причале. Почему не пойти?.. Близко, удобно - лепота!
– Ври, ври побольше... Может ты и в рейс на нём не собираешься?
– Ну почему? Если не подсидят, можно и в рейс...
– Вот! С этого и надо начинать. А то корчит тут из себя святую простоту. Она, видите ли, мимо шла. Но не обольщайся, ещё как подсидят! – Пригрозилала Соня. – На таком пароходе да не подсидеть? Наставляй карман шире! Хотя, смотря как ублажила Гнилобокого... Если прилично, то может и не подсидят. Ладно, пошли посуду пересчитывать! Некогда мне со всякими тут разговоры говорить. – Соня была уже на пределе моральных сил.
Но считать ничего не пришлось. „Принимающая сторона“ проявила великодушие и согласилась подписать акт приёма-передачи не глядя. Чем ещё раз подтвердила мысль, что пришла она на пароход надолго. Не меньше, чем на предстоящий рейс. Иначе, пересчитала бы всё до последней черепушки.
– Да не злобствуй ты так. - Гнусавила Любка. - Ну не я, так другая бы пришла на твоё место. Раз кадровик решил отправить тебя в море, значит отправит.
По тому, как Касатонова обошла прозвище „Гнилобокий“, ставшее второй фамилией инспектора и упоминавшееся в разговорах моряков иногда даже всуе, Соня поняла, что не всё так просто в королевстве датском. И что Любка с ним, с Гнилобоким, на короткой ноге. Иначе, с чего вдруг такая политкорректность?
„ – Да кто тебе–то не даёт закорешиться с начальством, милейшая девушка, – всё в твоих руках“. – Посетила Соню рациональная мысль. Посетила и растаяла, не получив импульса к дальнейшему практическому воплощению.
Правда, в одном Любка была права: дело не в подсидке. Дело в том, что по какой-то неизвестной ей причине, Гнилобокий силой её затолкал на отходящий пароход. Здесь собака зарыта. Ну а Любаша... да бог с ней! Может она, и взаправду, не при делах.
Спрятав в сумочку свежевыписанный судовой денежний аттестат, Соня ушла с парохода. Трясясь в ЛИАЗе по пути в бухгалтерию, она пыталась унять душевный зуд. Ну что такого страшного произошло? Да ничего. Её посылают в рейс. В первый раз, что ли, уходит в море? Полегче, как-то надо, попроще. Внезапно? Вот и хорошо! Меньше сомнений.
Как ни старалась Соня, но успокоить себя никак не получалось. Ныла, саднила тупая заноза за грудиной, не давая дышать. Плохое предчувствие, что ли? Да какое там предчувствие. Хилобокий... Его ухмылочка, его явное недоброжелательство. Да что там! Голимая ненависть. И за что?
Сдав аттестат в бухгалтерию, Соня как бы перешагнула в иное измерение, где время пошло считаться уже не на дни, а на часы. Основное было сделано, осталось собрать вещи.
 А нужно ещё водки прикупить. Без неё идти в рейс, мягко выражаясь, было неэтично.
Там, в море, многого чего не достаёт морякам. И береговой еды, и домашней постели, и молочных продуктов, даже тёщиных пирогов. Жён, детей, любовниц. Рейсовых автобусов, длинных, нудных очередей за колбасой, хлипкой слякоти под ногами.
Но больше всего, до физической боли, до психических срывов морякам хочется выпыть. Надраться в стельку, в дрободан, до положения риз или как там ещё? Так, чтобы потом целые сутки хле.бать воду, как носороги и мечтать о рюмке на опохмел. Так что водка в рейсе - это валюта, за которую можно много чего уладить.
Собиралась весь вечер и всю первую половину дня. Одежды решила много не брать. Это когда буфетчицей идёшь – тогда пару чемоданов с нарядами в самый раз. А уборщицей – несколько штанов, с десяток футболок. Пару выходных шмоток, ведь праздник – он и в море праздник. Кое-что по мелочам. А всё остальное пространство забила водкой.
Водка – спасительница, что ни говори... И от порчи, и от сглазу, и от боцмана-дракона, от косоглазия и плоскостопия, мало ли от кого или чего.
Чемодан получился неподъёмный. А тут, как назло, пароход угнали от причала на рейд. Этого следовало ожидать, так бывает всегда. Судно уходит в рейс с рейда и почти никогда от причала. 
 

Глава 15.

На рейдовый катер семенили вдвоём с Нинкой. Пыхтели над двухпудовым чемоданом. Пытались тащить вдвоём, но по волчьим тропам на снегу это было крайне неудобно. Волокли поодиночке, по очереди, с придыханием  матерясь и сожалея, что не было саночек, доволочь эту, будь она неладна, тяжеленную ручную кладь до причала.
На полпути их догнал кто–то из моряков. Тоже спешил на рейдовый катер. Увидев девчёнок, уморительно кантующих тяжёлый баул, остановился. 
– Эй, муравьишки, давай помогу!
– Да он тяжёлый. – Выдохнула Соня.
– Вижу. Поэтому давайте сюда. – Дюжий парень отдал Нинке свой чемоданчик–дипломат. А сам взялся за ручку настоящего чемодана.
– Ого, камней что ли напаковали?
– Водки! – Хором возразили „муравьишки“.
– А на какой пароход? – Поинтересовался парень.
– На Орехова. Знаешь такой? – Соня была на сто пудов уверенна, что этот парень с другого корабля.
– Знаю, – Захихикал парень. – Я на нём третьим штурманом в рейс иду.
– Оба–на! – Довольно хрюкнула Нина, то и дело оступаясь с натоптанной тропинки в сугроб. – Соньк, теперь я за тебя спокойна. Доедешь до места работы без проблем.
И она не ошиблась. Третий штурман  из „Мыса Осипова“ Игорь – так звали молодого и симпатичного парня – не дал Соне даже дотронуться до чемодана. Сам занёс на катер, потом сам поднял по трапу на пароход и сам донёс до каюты на главной палубе. 
Спускаясь со шлюпочной палубы на главную, Соня обратила внимание на грязь по коридорам. Заляпанные мазутом и покрытые густой пылью переборки, серые от той же пыли плинтуса, плафоны с сухими тараканами еле мерцали, покрытые той же вездесущей пылью. По углам переполненные урны. Палуба сплошь была усеяна окурками, шелухой подсолнуха, конфетными обёртками, пробками от пивных бутылок.
„– Господи, а как они собираются санвластям на отходе предъявляться? Обычно в рейс выходит чистый пароход. Вылизанный до блеска. – Тоскливо недоумевала Соня, глядя на всё это безобразие. – Или они надеются, что я им всё это за день отдраю? Да тут работы на месяц, если делать всё основательно.
Пышная тоска, овладевшая ею три дня назад в отделе кадров, при виде вселенского бардака, дымившегося на пароходе, спешно поменяла качество, перейдя в категорию паники.
На ближайшие полгода вот это вот – её работа. Ее жизнь, можно сказать. Выметать мусор, и драить, драить до седьмого пота всё загаженое пространство. Убивать на это день за днём свою жизнь. Такую нескладную, непонятную даже для неё самой, но всё же – её жизнь.
Детство было таким мимолётным и неёмким. И отодвинулось так далеко, что, кажется, его совсем и не было. И непонятно, когда оно кончилось? В десять лет? В тринадцать? Или в двадцать? Соне казалось, что она была взрослой всегда. Маленькая девочка наедине со своими взрослыми проблемами.
Росла Соня в многодетной семье самым младшим ребёнком. Родители рвали жилы на благо отечества. Мать в кохозе, отец в вагонном депо. Своих детей видели только спящими. Мать после работы глубокой ночью пыталась штопать–стирать в дрободан изношенные детские одёжки. Батя сапожничал, хоть как–то поправляя вконец убитую обувку на всю семью.
Не было мочи одеть, накормить детей, куда уж тут до душеспасительных разговоров с ними. Война на несколько поколений вперёд лишила людей нормальной жизни, хоть какого-то достатка, возможности хоть изредка отдыхать от напряжения. И росли дети, постигая жизнь самостоятельно, рано познав невесёлую перспективу об убожестве бытия, о несбыточности надежд, о нерешаемости большинства вопросов, которые ставила перед ними жизнь. Но оптимизм молодости всё-таки брал своё, и казалось, что достаточно поднапрячься и всё пойдёт лучше, чем у родителей. Как-будто родители не напрягались....
Да ладно, – отмела новоназначенная уборщица грустные мысли и взялась за ручку двери, – меньше сентиментов. Если так рассуждать, так половину профессий можно подвести под категорию жизнегробиловки. Что секретарь-машинистка делает? Печатает и печатает, печатает и печатает. Небось, тоже до чёртиков надоедает. А строитель? А шпалоукладчицы? У-у-ух!
Соня постучалась и, не дождаясь приглашения, открыла дверь. Сначала ей показалось, что в каюте никого нет. Но потом она заметила торс женщины, почти наполовину высунутого из иллюминатора наружу. Верхнюю часть закрывала иллюминаторная шторка. По нижней части было сразу видно, что женщина, а скорее всего девушка, была тощенькая и небольшого росточка. Одетая в коротенький халатик из-под которого виднелись голубые в цветочек трусики.
Было похоже, что она разговаривала с кем-то на катере. Но разговаривала скорей всего знаками, ибо из-за тарахтения мотора утлой ладьи голоса всё равно не было бы слышно. Жестикулировала девушка довольно энергично, что аж виляла из стороны в стороны её тощенький торс. 
Игорь поставил чемодан в каюте и удалился. А Соня стояла посреди каюты, ожидая, пока будущая сотрудница в голубых трусиках не вернётся в каюту.
Наконец, худенькое туловище вернуло в каюту свою верхнюю часть. Грациозно развернувшись на стульчике, оно, туловище, оказался лицом к лицу с новоприбывшей.
 Соня едва не рухнула от приятной неожиданности. На неё смотрели два круглых от удивления глаза из–под густой чёлки, а нижняя челюсть, отвисая всё больше и больше, казалось, сейчас и вовсе отвалится и упадёт на палубу.    
– Сонька!!! Ты? Какими судьбами?
– Лариска! А ты какими судьбами? Работаешь здесь?
– Ага! А ты? К нам? Работать? Или в гости?
– Да какие там на хрен гости? Работать!
– А, так это тебя на замену прислали? Ой, радость–то какая! А нам говорят, уборщицу новую пришлют. Я сама несколько дней всего, как здесь. Ой, Соньк, грязища здесь – невообразимая! „Орехов“ же в капремонте одиннадцать месяцев простоял! А в ремонте, сама знаешь, как убираются.
 – Да будет тебе, Лариска, ещё наговоримся о работе. Слезай со стула, что стоишь, как памятник? Ты лучше расскажи, где ты подевалась после прошлого рейса?
– Да я же приехала с отпуска, о тебе поспрошала – никто не знает. Звонила тебе, звонила - глухо! А у Гнилобокого и спрашивать нечего, из гавнистости не скажет. А потом встретила кого–то из общих знакомых, говорят, будто ты в рейсе. То ли на „Бутовске“ то ли на „Редкокаше“... Может ещё поискала бы, так в рейс скоропостижно отправили.
– Ой, прости, мать! – Спохватилась Лариска и бросилась обнимать Соню. – С приездом. Тобишь с приходом.
– А где остальные „сожительницы“? – Соня повела взглядом по койкам.
– Да на берег все съехали. Что тут делать? Отход всё равно завтра.
– Ой, а Гнилобокий: ночью отход, чтобы вечером была на пароходе с вещами...
– А ты как будто и не знаешь, что если сказали: отход завтра – значит после–послезавтра.
– Знаю, как не знать?..
– Ладно, шут с ним, с рейсом. Расскажи–ка ты мне лучше, что нового? Где всё это время шастала? Ой, как я всё-таки рада, что мы вместе идём в рейс! Ты не представляешь! Не, а ты не врёшь? Правда, с направлением?
– Да нет, это я чтобы тебя попроведать, вот этот сундук с собой притащила. Сейчас вот чаи погоняем, языками помелем и потащимся мы с сундуком назад на берег.
– Смешно! – Лариска, и впрямь, беззаботно рассмеялась.
– Ты лучше вот, что, – посеьёзнела вдруг Соня, – расскажи–ка мне, брат Лариска, что за народец в экипаж сложился? Что за бабы подобрались? С кем или против кого нам дружить предстоит начиная с завтрашнего дня? Для меня этот рейс, как снег на голову. Я совсем на другом корвете в рейс собиралась. 
– Ой, да бабьё как бабьё! Увидишь. Общих знакомых нет. Так что одна я у тебя тут знакомая...
– Ну это уже не мало... А как вы по каютам расфасовались? Сколько здесь обитает?
– Да полный аншлаг! Вчетвером живём. На каждой шконке по бабёнке! Представляешь? Весь рейс вчетвером!
– А сколько женских кают–то вообще?
– Одна. Прачка не в счёт! Но теперь расселят нас, никуда не денутся. Просила старпома, чтобы дал ещё одну каюту. Не дал, гад: „У меня тралмастера с матросами живут...“
– Так а сколько же всего баб на судне? Что-то маловато набирается.
– А их маловато и есть. Шеф-повар и пекарь – мужики. И уборщик – тоже. Был. Списали. Вот, теперь пятой будешь. Прачка не в счёт, у неё, сама знаешь, положение привилегированное.
– Списали, говоришь? Да за такой бардак, как он развёл, не то что списать – утопить мало!
– Да говорят, он корефан старпома, который в ремонте работал. Водку пьянствовали весь ремонт. Уборки, в сущности никакой и не было. Меня, знаешь, тоже направили неделю назад. А мне годовую комиссию надо было проходить, да и так, всякие заморочки, незавершённые дела береговые. Всё так внезапно. Не до приборок было. Я, если начистоту, вообще в рейс не собиралась...
– Я тоже, не собиралась. Вернее, собиралась, но не на Орехове и не сейчас. Но Гнилобокий решил иначе. Дал три дня на всё–про всё. Вот успела.
– Молодец, Соньк, что успела. Я так рада.
Девчёнки с радости могли проговорить целую ночь, но пришлось лечь спать, так как завтра день отхода. Надо было навести хоть приблизительный порядок на палубах, иначе назреет и разразится крупный скандал с санвластями. Которым по большому счёту плевать, когда уборщицы получили направление на даный пароход. Им чистоту подавай. В результате от санвластей получит втык старпом, а уж потом девки свою маржу от старпома.
Встали рано и до прихода рейдового катера успели смести и собрать из урн мусор, вымыть палубы.


Глава 16.

Ткнувшись носом в борт парохода рейдовый катерок, как–будто изрыгнул из своего чрева целую толпу людей, которые гуськом, один за одним цепко карабкались по зыбкому трапу наверх. Очутившись на бот–дэке, моряки спешно разбегались по каютам переодеваться. Кто – прямиком в столовую, попить чаю. А после к работе. Матросы – к боцману на „развод на работы“. Остальные – по своим заведованиям.
Лариса по просьбе буфетчицы и дневальной обслуживала чай. Соня сидела в каюте, когда дверь распахнулась и в каюту закатилась невысокая, кругленькая женщина лет пятидесяти пяти. В соболинной коричневой шапке, каракулевой шубе и в суконных чёрных сапожках „прощай молодость“. В её облике сочеталось несочитаемое. Дорогая меховая шапка сидела на женщине, как на корове седло. Каракулевая шуба выдавала свой возраст потёртыми обшлагами. А дополнявшие портрет суконные чуни завершали странный прикид.
Поставив на палубу сумку и смачно шмыгнув носом, она повернулась к Соне.
– Ты в рейс? А вместо кого?
– Почему обязательно „вместо“? Я на свободную должность...
– А, уборщица? Так бы и сказала!
– А я и говорю. Что, очко играет за своё место? Боишься, подсидят? – Соня с пониманием отнеслась к переживаниям толстушки.
- А что ты думаешь? Собираешься, готовишься, вещи завозишь, а тут вдруг на тебе!
– И то правда. - Вздохнула Соня. - Кем работаешь? Поварихой?
– Да... Звать Тамара...
– Догадалась я уже.
– Откуда?
– Оттуда...
Дверь снова распахнулась и зашла еще одна представительница женского пола, рыжеволосая, с крупными веснушками, с тонкими губами и маленькими злыми глазками. В коричневой замшевой курточке с блястящими „зипперами“ на многочисленных кармашках, в коротенькой юбочке, в капроновых колготках и в высоких облегающих сапожках на шпильке. Через плечо – на длинном ремешке - сумка в тон сапогам. Возраст – не определяллся. Разброс в районе 25–40.
„Никак буфетчица – определила навскидку Соня. – Импортом аж в нос разит. Эта из загранрейсов, небойсь, не вылезает. Или свои люди в магазине „Рыбак“ имеются“. 
– Ага, нашего полку прибыло – сказала, не здороваясь импортоносительница. – Новая уборщица?
– Яволь, герр оберст! – Произнесла Соня, пристально и без симпатии посмотрев прямо в блеклые глаза, с сильно накрашенными ресницами. – А ты кто такая? Буфетница?
Буфетчицу обзывали „буфетницей“, когда хотели выказать пренебрежение. Навскидку Соня уже определила, что затянутая в модные дорогие тряпки морячка – первая неприятельница и сделала намётки в будущих отношениях. Она знала, что первое впечатление от человека – самое верное. Как бы потом не сложились взаимоотношения, всё равно, первое впечатление рано или поздно прорежется и превозобладает.
– А что не видно? – Учуяв характер у новой уборщицы, буфетчица заняла наступательную позицию.
– Ну, если доверять не глазам, а ушам, то не ниже капитан–директора. – Соня, учуяв дуновение гавнеца от модно упакованой бабенции, тоже ощетинилась, зная, что такие начальные ситуации иногда определают взаимоотношения на весь рейс.
– Девки, а вообще, у вас здороваться принято? – Пригладив всё же колючки, Соня заговорила более миролюбиво.
– Смотря с кем... – По тому, как это было сказано, можно было заключить, что буфетчице Соня тоже понравилась не очень. И скрывать это она была не намерена.
Шумно запорхнула в каюту Лариса.   
– Девки, вот, знакомтесь, Соня – моя подруга! – Лариска бросила на стол ключи от буфетной и портомойки.
– Да мы тут уже немножко познакомились. – Соня хотела остудить подружкин пыл.
 – Кто бы мог подумать, что в последнюю минуту прийдёт именно она. – Лариса не заметила сдержанности Сони. – Я её перед рейсом обыскалась. Да разве кого отыщещь с такой работой, как у нас?
– А она взяла и сама отыскалась! Аллилуйя! – Насмешливо подхватила разговор буфетчица, ошибочно полагая, что перед ней две молоденькие наивные дурочки.
По всему было видно, что они её раздражали. Обе! Обе молодые и чертовски хорошенькие девчёнки. Мало было одной Лариски, эта ещё припёрлась. День ото дня не легче.
Буфетчица, по имени Танька, сняв с себя модное, навороченное тряпьё, и надев ситцевый халатик и шлёпанцы на плоской подошве, превратилась из женщины вамп в немолодую, потрёпанную жизнью бабёнку среднего роста и средних лет. Сошёл морозный румянец, обозначились обвислые тщательно напудренные щёки. Проступили из-под пудры крупные, что твои блюдца, веснушки тон-в-тон с волосами. Напомаженные тонкие губы сжались до узкой полоски, а небольшие глазки превратились в щелки.
– Ты не знаешь, чего она бесится? – Соня спросила Лариску с таким видом, как будто буфетчицы здесь не было.
– Да, не обращай внимания! Говорят, это комплекс средних лет... - Лариса беспечно махнула рукой.
– Скажи спасибо, что мне работать надо идти. А то я бы тебе показала комплекс средних лет! Прошмандовка!
– Так возьми и покажи! – Живо откликнулась Лариса. – Работать ей, видите ли, надо. Труженица ты наша! Я уже отставила чай за тебя. Спасибо хотя бы сказала!
– Благодарствую... – Сквозь зубы процедила Танька, как-будто не поблагодарила, а отругала, и вышла из каюты, громко хрюкнув дверью.
– Да, контингентец у вас тут подобрался многогранный. – Произнесла задумчиво Соня. – Ну ничего, пообламаем рога по ходу работы.
– Надо к старпому идти, чтобы каюту нам дал. По–любому теперь даст. А то поубиваем друг друга, не успев в море выйти.
– Новоприбывшей уборщице зайти в каюту старпома! – Объявили по трансляции.
– Вот, на ловца и зверь бежит! – Обрадовалась Лариса. – Тебя! Иди, заодно спроси, куда он нас на житьё определит.
Старпомом оказался невысоким мужичком с раскошной пшеничной гривой на голове и такого же цвета усами. На этом достопримечательности в его облике кончались. Всё остальное было обычным, даже чересчур.
Звали непосредственного начальника Гриша. Григорий Тихонович Варивода. Чем–то был похож на Хилобокого. Но отвращения не вызывал, это Соня почувствовала сразу. Словохотливый и дружественный до неприличия.
А пока Соня выясняла какую палубу она будет убирать и в какой каюте жить, старпом поедал её своими небольшими маслянными глазками. Соня знала этот взгляд и старалась изначально дать понять, что ему не светит. Хотя она как–то сразу ощутила, что со старпомом они поладят, несмотря ни на что, даже на этот вот приставучий, липкий взгляд.
– Вы уж девки постарайтесь. Бросьте все силы на туалеты и палубы. О каютах комсостава пока забудьте. Санвласти больше всего воздух в туалетах нюхают.
– Да я бы не то что „пока“, я готова навсегда о каютах забыть...
– Не борзей, мать, не борзей...
– Шутка! – Поспешила успокоить старпома Соня. – Тут другой вопрос очень назрел: спать мне где прикажете? Пять нас в четырёхместний каюте. Сегодня на чужой койке спала. А дальше?
– Поспишь пару ночей у девок на диванчике. – Озвучил старпом плохую новость. – А там что–нибудь придумаем...
– Никаких диванчиков! – Сразу стала в позу Соня. – Выйдем в рейс, а там заштормит! Пять баллов по шкале, а я уже лечу со своего диванчика на палубу, всякий раз, как шкиванёт. Я – полноценный член экипажа. Штатная единица это называется. С полным рабочим днём. И отдых мне необходим ещё больше, чем космонавту. Так что извольте, сэр, обеспечить штатной единице штатное место.
– Да ты понимаешь, на момент нет кают. Есть одна, но завалена тарой. Придём на промысел, за пару деньков тару выработают – вот тогда и пойдёте туда жить с Ларисой. К сожалению, в обслуге у нас два мужика, а занимают четирёхместную каюту. Два места коту под хвост.
–  Это же сколько недель мне прийдётся ютиться на диване, покуда искомая каюта освободится? Так что принимаю информацию к размышлению, иду жить к мужикам. Но потом чтобы не обвиняли в аморалке. – Соня говорила на полном серьёзе.
– Ну зачем же куда–то идти, в таком случае, можешь у меня остановиться. – Распушил усы старпом.
– Что, на диванчике?!
- Ну зачем же на диванчике? Можно ко мне под бочёк... - Глазки старпома сузились до щелочек.
- Вы что тут все с ума посходили? - Соня понимала, что старпом просто шутит, но она решила сходу бороться за отдельную для них с Лариской каюту. - Ну всё, раз спального места нет – отправляйте меня обратно в кадры за ненадобностью. Не больно–то и хотелось в рейс...
– Ладно, не лезь в прорубь. – Старпом потянулся к телефону, нажал две кнопки. – Боцмана ко мне.
Через пять секунд  по судовой трансляции боцмана позвали к старпому. А ещё через пять минут дверь каюты открылась и через порог переступило что-то круглое, красное и губастое.
„– Чистый Ассисяй“, – подумала Соня и равнодушно отвернулась от вошедшего.
– Чё? – хмуро уставился Ассисяй на старпома из глубин плечевого пояса, метнув быстрий оценивающий взгляд в сторону Сони.
– Вот уборщица новая. Баб надо расселять. Каюту надо из-под тары освобождать.
– Когда? Мне сейчас некогда... – Увесистая нижняя губа отвисла, обнажая металические фиксы.
– Серафимыч, бросай всё и освобождай каюту. Человеку к работе приступать, а ей жить негде. Что непонятного?
– Да всё понятно... Только вот тара чья? Обработчиков? Вот и пускай забирают, а у меня своей работы по горло. Говори тузлукам или начальнику производства, а у меня своя свадьба.
По мере того, как боцман говорил, рот у него кривился всё больше, а глаза становились всё злее. Старпом тоже переменился. Светлые глаза превратились в колючие ледышки, у рта залегли жёсткие складки.
„Ого, да у них тут, никак, человек – человеку – друг, товарищ и брат“. – Подумала Соня и поднялась.
– Ну вы тут решайте мой жилищный вопрос, а я пока в каюту.
„Старпом с боцманом, судя по всему, не очень дружат. – Сделала вывод Соня, выходя от начальника. – Довольно редкое явление, но бывает. Посмотрим, как это обстоятельство скажется на моей дальнейшей судьбе. И не только на моей“.
В каюте кроме Лариски сидела ещё одна вновьприбывшая жиличка, дневальная Мура. Она, как все, прибыла на работу на рейдовом, но по дороге в каюту где–то за что–то зацепилась. До каюты прибилась только сейчас.
В молодости, наверное, была хорошенькой. Но состарившись и не в меру располнев, из прежней красоты она сохранила только волосы, густые и вьющиеся. Длинные, до середины спины и без намёка на седину. Одета в какую–то необъятную юбку, в кофту грубой вязки, которая полнила её ещё больше. На шее болтался ни пришей к чему–то шарфик.
Мура копалась в поставленной на колени хозяйственной сумке. Колени были величиной с цинковый тазик каждое. На них поместился бы старинный сундук на колёсиках, не то что какая–то сумка.
– Привет. – Постно поздоровалась Соня, имея уже небольшой опыт общения на этом судне.
– Приве–е–ет! – расплылась в довольной улыбке Мура.
– Мура, это Сонька – моя подруга! – Лариса в который раз попыталась обрадовать сотрудников присутствием подруги, и только в этот раз ей это более–менее удалось.
– Да ты что?! Вот повезло тебе! – обрадовалась за компанию Мура. – Куда–то ключ от каюты запропастился. – Радость на Мурином лице как появилась так и свернуласъ. – Всё уже перерыла. Может дома забыла? Вот балда...
– Сонь, ну что старпом?
– Да ничего! сказал на диванчике пожить пару недель, пока тару из свободной каюты не выработают на промысле.
– Мать чесная! – всполошилась не на шутку Мура. – И так вчетвером не развернуться, жопами стукаемся друг о дружку. Так они ещё пятую сюда! Чего уж, грузите штабелями к нам весь экипаж. В тесноте да не в обиде!
Вопрос пространства был, наверное, для Муры самым важным, учитывая её габариты. Поэтому расстроилась она не на шутку. Бросив искать в бездонной сумке ключ, она пошла к старпому „утрясать жилищный вопрос“, как она сама выразилась.   
А пока она ходила, Лариса по–быстрому рассказала Соне, всё, что знала о Муре, которая вовсе и не Мура, а Машка, но требовала, чтобы называли её Мурой, так как это кошачее имя ей казалось стильным.
А толстая она из–за нарушения обмена веществ. Состоит на учёте у эндокринолога. Но это она уже похудела. Раньше носила 60 размер. И что был у неё муж Шамиль Нигматуллин – красавец татарин. Но бросил засранец. А Мура стесняется быть брошеной. Из–за этого она заставила свою дочь от первого брака, которая работает на радиостанции на берегу, посылать ей в рейс радиограммы, якобы от Шамиля, с нежным содержанием. И дочь посылала. А Мура, получив радиограмму, тотчас зачитывала её чуть ли не всему экипажу, краснея, не то от удовольствия, не то от стыда. И все знали, что это фальшивка, смеялись над ней, но она продолжала однажды начатый спектакль, извлекая из него какие–то одной ей понятные дивиденды.
А Танька ухлёстывает за молодым симпатягой Андрюхой, сменным тралмастером. Насчёт Андрюхи у неё далеко идущие планы, но, похоже сбыться им не суждено, так как она  ему ну никак не пара, ни по возрасту, ни по внешности, ни по характеру. И любовь эта у них продлится не дольше, чем от ворот до ворот Авачинской бухты. Танька это чувствует, и из–за этого такая злая. На всех. В том числе и на себя. А тут ещё красавица Сонька припёрлась.
А Тамарку–повариху Жорик–руль достаёт. Каждый день. Она уже его половником по башке била и старпому с помполитом жаловалась – ничего не помогает. С этим Жориком вообще никто совладать не может. Или не хочет. Говнюк среди говнюков. И это ещё на берегу, а что будет в рейсе?
Потом была повесть о прачке, которую Соня ещё не видела, и которая трахается с пекарем, к тому же не в каюте, а в прачечной, на полу, постелив матрац.
Покончив с обслугой, Лариска перешла на комсостав. Самая что ни на есть достопримечательность среди командирив – это ревизор, тоесть второй штурман, который уходит в рейс чуть ли не сразу после собственной свадьбы, оставляя молодую, красивую жену на берегу. А теперь у него крыша на этой почве едет. А пока ещё не вышли в море, эта красавица–жена почти всё время сидит на пароходе. Днюет и ночует. Ревизору некогда заниматься делами, которых у него, как и у всех на отходе, великое множество.
– Ларис, а что это ты всё про других да про других. А сама–то что? – Не утерпела Соня по истечении доброго часа Ларискиного трёпа. – Ты–то с кем? Или ни с кем? Небось, от женихов отбоя нет?
– Да, ни с кем... – Отмахнулась Лариса. – Нравится мне тут один. Да что толку? Я же если с кем начинаю, мне за него замуж хочется. Хочется, чтобы всё по–серьёзному было. А у них же, сама знаешь, любовь „от ворот до ворот“. Вышли за ворота – любовь началась. Вернулись к воротам – конец. И я уже боюсь, знаешь... Они потом по домам, по жёнам, по невестам, по подругам, а я плачу в подушку. Да ну их, пошли вон!
– Ты права. Но раз на раз не приходится. Можно ведь и на свою судьбу нарваться. Не так уж часто, но иногда у баб получается. Надо везение иметь.
– Ой, и это ты мне говоришь? Да откуда оно у меня, везение? Всю жизнь лотереи покупаю, а ни разу ни рубля не выиграла. Что уж тут на большее варежку раскрывать?
– Не кручинься, – заулыбалась Соня, – будет и на нашей улице праздник. Какие наши годы...
Соня смотрела на Ларису и её разбирал смех. Морячит она не так уж и мало. Во всяком случае не меньше, чем сама Соня. А рассуждает иногда  как восьмиклассница сельской школы. Неплохая дивчина, – думалось Соне. - Открытая, простая, где–то даже наивная. И, как это? Уж очень доверчивая и беззащитная до беспомощности. Как только в морях выживает?
„ – Ладно, поживём – увидим. Но тот факт, что хоть одна знакомая душа объявилась на судне, уже очень хорошо. Могло быть и хуже“.
За разговорами девчата забыли о просьбе старпома насчёт чистоты. Каждодневную приборку они произвели, а на большее пускай не расчитывает. Пароход надо было вылизывать задолго до отхода. А сейчас, как говорится: не наелся, так уж не налижешься.
– Ладно, схожу–ка я к старпому. Поспрошаю нащёт жилплощади, а то Мура как ушла, так и с концами. – Поднялась Соня с места. – А то ведь под лежачий камень вода не течёт. Вечер, как водится, подкрадывается незаметно, а спать мне всё ещё негде. 
Выходя из каюты, и направившись к старпому, чтобы узнать свой адрес на этом судне, она мимоходом заметила несколько матросов в робе, которые таскали в завод из соседней каюты гофтару. – Ага, а вот, кажись, и адрес помаленьку прорисовывается. Новоселье не за горами, надо только получить подтверждение.
– Старпом сказал заселяться уборщицам в освободившуюся каюту. – Прошлёпал губами боцман Ассисяй, проходя мимо. – И за работу! Вон грязищу развели!
Он посмотрел на Соню недобро, так, как–будто это как раз она и развела всю эту грязищу едва попав на пароход. Соня смолчала для начала. Не хотела наставлять себе капканов и заводить потенциальных врагов в первый же рабочий день. Ситуация всё ещё оставалась очень непонятной, невзирая на детальный доклад Ларисы.
Перехали девки в тот же день. На скорую руку повытирали пыль на переборках, помыли палубу. Перенесли свои чемоданы, скрученные рулончиками матрацы с постельными принадлежностями, авоськи. Тамара тоже вдруг вызвалась с ними переехать, но Лариска встала в позу, сославшись на диаметрально противоположные заведования. Уборщицам по санитарным нормам ну никак нельзя было проживать в одной каюте с камбузниками.
– Ну конечно, а камбузникам с уборщицей в одной и той же каюте проживать можно! Сама вон жила с нами столько времени и ничего, ещё никто помер. – Обиделась Тамара.
– А сколько? Неделю! К тому же жила - сильно сказано. Пока судно у причала, я живу дома, а в каюте только переодеваюсь. И к тому же, одна я! А сейчас нас уже двое! И на весь рейс! – спорила Лариса. – Представляешь, сколько микробов потащишь на камбуз? Вдвойне!
– Лариск, не лезь в пузырь. – Заступилась Соня за Тамару, когда та, поджав обиженно губы, удалилась на камбуз. – Пусть переходит, если уж ей больше нравится с нами жить.
– Да мне–то что, пусть переходит, а только спит пускай наверху. Я из–за неё не собираюсь на полати каждый раз лазить. И к тому же, если Томка к нам перейдёт, нас будет трое, а Мура и Танька вдвоём! Прям–таки каюта–люкс получается...
– А без поварихи – у нас будет этот самый люкс. Они начнут качать права. Стоит ли свару начинать по пустякам? Придётся Томку напополам разрезать, чтобы было поровну в обеих каютах. Ладно, как хочешь, – сдала позиции Соня, – я тут без году неделя. Смотри сама.
Повыступав ещё какое-то время, Лариска, вследствие своего покладистого характера, всё же согласилась и на Тамару и на верхнюю койку.
Угнездившись на скорую руку на новом месте, девки справили „новоселье“. Правда, без выпивки. Попили чаю с вареньем и с печеньем „Привет“. Они были рады, что хотя бы в свободное от работы время им не надо будет соприкасаться ни с Мурой, ни тем более с Танькой.
Да, собственно, и по работе они будут идти по параллелям. Частых пересечений интересов быть не должно.

Глава 17.

В тот день сойти на берег никому даже на ум не приходило. Емкое слово „отход“ содержалось во всём: и в свежевыкрашеных бортах парохода, и в выдраеной промысловой палубе. Оно угадывалось в заботливо уложенных и закреплённых тралах со всеми причандалами, необходимыми для рыбалки.
И, глядя на четырёхведёрную кастрюлю супа с горой макарон по-флотски, приготовленными поварами на ужин, ничего другого на ум не наворачивалось. „Отход“ – читалось на лицах моряков, неторопливо оттирающих, отмывающих руки после работы, обречённо меняющих робу на спортивное трико, служившего мужикам в рейсе костюмом для свободного времени, а иногда даже пижамой.
Кто-то околачивался возле прачечной: пора было получать бельишко да застилать своё штатное койко-место. С сегодняшнего дня дневать и ночевать прийдётся на судне.
И вся степенность и неторопливость в движениях, в разговоре, во взглядах свидетельствовало об одном: время пришло. Наступило, придвинулось, грянуло. И пошло считаться уже не на дни, а на часы.
А что такое несколько часов по сравнению с той вечностью, которая продлится между якорем и якорем? Между командой „вира якорь“ и „якорь – майна“? Между отходом и приходом. Бесконечные сто восемьдесят суток!
Но моряки пока об этом не думают. Ещё нужно уйти, прежде чем начать думать о возвращении. Впереди проверка санитарных и погранвластей. А значит на судно ещё будут прибывать катера. И один из них вполне может привезти кого-нибудь на замену кому-нибудь. Это последний и самый тягостный рубеж. Не все перейдут этот рубикон, кто-то будет списан, так сказать, снят с рейса. Иногда по уважительной причине, но чаще без неё, всего лишь потому, что в последнюю минуту вдруг нарисовался кто-то из блатных, претендующий на ту или другую, уже кем-то занятую должность.
Рейс был хоть и не заграничный, но обещал быть заработным. Зря Тамара так пренебрежительно высказалась о рейсе. Говорят, Селимов – хороший рыбак, да и вообще, хороший капитан, привыкший хорошо делать своё дело. Во всяком случае, прогарных рейсов в его биографии не было. Поэтому списываться, а тем более в последнюю минуту, не хотелось никому.
Именно этого опасались как раз моряки в это время. Застилать койку – не застилать? Распаковывать баулы, или погодить? Что следующая минута нам готовит?
Оптимисты, правда, уже обжились всем смертям назло. Даже шторки иллюминаторные, надкоечные уже повесили. Сомневающиеся тормозили пока, мол, ещё успеется. Неприкаянно шарахались по коридорам, сновали из каюты в каюту, курили по коридорам, пряча настроение.
Кропал тот час между семнадцатью и восемнадцатью часами, между работой и ужином, когда помывшись и переодевшись, моряки не знали куда себя деть. Одни сомневались за будущее, другие сожалели о прошлом. Женатики, набив ещё в обед прямую кишку макаронами, уже тосковали о тёщиных блинах и об уютном кресле перед телевизором.
Молодёжи то было неведомо и непонятно. Какой дурак женится, если после каждого рейса карман оттягивает внушительный пресс полновесных советских рублей, а по жилам вёдрами течёт дымящийся тестостерон?
Но и те и другие, изнывая внутри, вида не подавали. Бодрились.
В каюте мотористов запарили чай. Просто так, от нечего делать, для разговора.
За столом сидели вдвоём. Терентьевич, старый моряк, о которых говорят „вся ж... в ракушках“, сидел расслаблено, как мешок с желудями, и без всякого интереса слушал пустую болтовню другого моториста, ещё зелёного спеца, практиканта из мореходки.
 Его звали Гена, он шёл во второй в своей жизни рейс и полностью соответствовал определению, имеющемуся в богатом моряцком жаргоне. Оно гласит, что самый досужий моряк, это тот, что идёт в море во второй раз в жизни.
Гена трещал без остановок, насиловал морскую „феню“, сыпал словечками, одну за одной рассказывал невероятные истории, случившиеся раньше, на других пароходах и с другими людьми. Но по его рассказам, всё это произошло недавно, и с его участием.
И уж насколько Терентьич был благодушно настроен, но в конце-концов и он не выдержал.
– Где-то  я уже эту байку слышал, лет двадцать назад. – Обрубил он на полуслове своего молодого коллегу, не дав ему до конца разрулить избитую морскую побасенку.
– Ты чё, Терентьич, не веришь? Вот гадом буду, у кого хошь спроси! – Гена вытаращив глаза, чуть ли не бил себя в грудь, во что бы то не стало хотел, чтобы Терентьич ему поверил, как будто это было главным на данный момент его жизни.
– А хошь, я те анекдот расскажу? Свежий, с пылу, с жару? 
И, пользуясь моментом, пока Терентьич замолчал, стал рассказывать, боясь опять быть прерваным.
– Знач, делятся моряки между собой секретом, кто в какой способ из морей домой приходит. Первый говорит: я своей жене даю приходную радиограмму за неделю до прихода. Являюсь домой, а там порядок, холодильник забит до отказа, всего нажарено-наварено. Жена при причёске, при маникюре, вобщем, везде одно удовольствие. Неделю приход отмечаем.
А другой: да ну, на хрен! Я за сутки даю радио, чтоб успела бычки повыгр***** да пустые пузыри сдать...
Третий: ну уж нет! Я даю РДО, что прихожу тогда-то, а сам прихожу на неделю раньше. Дожидаюсь ночи, звоню в дверь, кричу: “Открывай, падла, муж с рейса пришёл!“. А сам бегу на чёрный ход. Не было ещё такого раза, чтоб я ЕМУ морду не набил.
– Или он тебе... – Терентьич уже откровенно издевается.
– А при чем тут я? – Верещит возмущённо Гена.
– Ну это ж ты про себя рассказываешь?
– Ну во даёт! Я же говорю, анекдот! – Откровенно страдает Гена. – И неженатый я ещё!!
– Слушай, замолчи, а? – Взмолился Терентьич. - Надоел ты уже во как! Журчишь, как ручеёк... в унитазе.
– Да ладно тебе. - Ничуть не обиделся Гена. - В рейсе ещё не так надоем, ты уж привыкай.
Вдруг засипел динамик судовой трансляции. Думая, что будут приглашать на ужин, Гена подскочил и уже было направился к двери.
– Вниманию экипажа, – вещал старпом, – отход судна в рейс откладывается до утра завтрашнего дня. Все свободные от вахт могут сойти на берег с шестичасовым катером. Утром всем быть на борту.
И сразу после старпома слово взял третий штурман.
– Судовое время восемнадцать часов. Команда приглашается на ужин.
Настоящая шлюпочная тревога не наделала бы столько шума, как прозвучавшее старпомовское обьявление. Никому и в голову не пришло доискиваться причины, из-за которой задержали отход. Такое бывает. Зато можно ещё разок скатать на берег. И это после того, как моряки уже обрубили все концы, связывавшие их с этой вожделенной полоской земли.
Что тут началось! Как будто бы никто и не слышал приглашения в столовую. Какой может быть ужин, если катер скорей всего, уже вышел из порта!
Больше всего хотелось уехать тем, кто не имел на это права: вахтенные. И всё-таки некоторые из них побежали по каютам искать себе замену. Другие приуныли, понимая, насколько безнадёжная эта затея.
На судне стоял такой галдёж, такой переполох, как перед открывшейся дверью в рай. Кто-то бежал в душ, едва прикрыв стыд полотенцем. Кто-то яростно скрёб намыленные щёки. Были такие, кто взывали об утюге.
Самые шустрые при полном параде, благоухая одеколоном, деловито засеменили к трапу. Громко топали, толкались, как-то по-особому, незлобиво и со смаком матерились. Как-никак ещё один день нормальной жизни, а это вам не хухры-мухры.
Женатикам – одна дорога: домой. Хорошая возможность проконтролировать на верность свою жену. Ану как у неё уже любовник в шкафу - не успел муж от стенки причала отойти...  Ну а молодёжь – в кабак. Хорошенько напиться да как следует погудеть.
– Терентьич, пошли скоренько в столовку похаваем, пока катера ещё нет, а то когда ещё кишку набить прийдётся, да и прийдётся ли сегодня вообще? – Предложил практичный до скупости Гена.
– Да иди хавай, кто тебе не даёт? – Вызверился вконец рассерженный Терентьич. - А я дома наемся, за рейс ещё так надоедят эти... макароны по-флотски...
– Ну тогда запрёшь каюту, я прямиком из столовки на катер. – Последние слова Гена произнёс уже на камбузном трапе.
– К борту судна подходит рейдовый катер! Всем желающим сойти на берег выйти на бот-дэк левого борта! – Огласил благую весть по трансляции третий штурман, которому сегодня на роду было написано вахтить.
Обьявление было лишним, так как все желающие уже стояли плотной стеной в обозначенном месте. С пристрастием следили за катером, который со знанием дела сновал от парохода к пароходу, обходя все стоявшие на якоре суда, сначала высаживая прибывших на рейд моряков, а потом забирал желающих на берег.
Рейдовый катер, старая портовая галоша, в чём только душа держалась? О таких посудинах говорили: уронишь лом на палубе, прошьёт трухлятину насквозь и уйдёт на дно. Такие посудины теоретически уже даже на гвозди не годились, но практически ещё пахали морскую волну за милую душу, вопреки всем законам механики и физики.
Деловито пыхтя и сбросив ход, портовый труженик на одной инерции мягко клюнил носом в борт БМРТ, но малость промазал мимо трапа. Подработав рулём и движком, застыл на нужном месте.. Гуднула сирена, вахтенный матрос смайнал трап. Как груши, один за другим ломонулись моряки вниз по трапу.
– Да тише вы, мать вашу. – Матюгнулся боцман. – Трап сорвёте на хрен, ну-ка, с интервалом в три ступеньки. – Болел душой за своё заведование.
Но его никто не слушал. Трап скрипел, поручень скрежетал, грозясь отвалиться, а моряки все катились друг за другом по ступенькам и гулко гупали о палубу, соскакивая на катер, даже не задаваясь мыслью, что на нём уже приличный перебор груза, и пойти на дно для него не такая уж и небылица.
– Палтусов, а ты куда ласты навострил, ты же на пожарке сегодня! – Крикнул вахтенный штурман, стоявший возле трапа и увидевший уже спустившегося на катер высокого мосластого парня с такой удивительно рыбной фамилией. - Ну-ка давай, греби коленками назад!
– Ну Игорь Теодосиевич, какая на хрен пожарка? Кому жечь-то? Вон все сваливают на берег... – Заскулил Толя Палтусов, которому было в ломы оставаться на борту, в то время как все едут пить водку. – Да и не записывался я на ту пожарку, не знаю, кто меня записал. – Начал он, было, качать права, но потом быстро поменял тактику. – Теодосиевич, отпусти, я тебе такой пузырь привезу завтра, за неделю не выпьешь!
„Теодосиевичу“ было от роду всего лет двадцать с коротеньким хвостиком, и, прельщённый не столько бутылкой, сколько обращением по отчеству, махнул рукой.
– Ладно, валяй, но учти, если что – нам обоим каюк!
– Не загорится, я за базар отвечаю. - Убедительно бухнул себя в грудь Толя. Желание сьехать на берег было так велико, что он мог бы пообещать все, что угодно, вплоть до отмены прилива и отлива, или даже восхода и заката солнца, лишь бы отпустили. Получив добро на увольнение Толя поскорее прошмыгнул в салон катера на тот случай, если вахтенный вдруг передумает и всё же призовёт его обратно.
Но пердумывать было уже некогда. Рейдовый катер, взвигнув на прощание сиреной, отработал назад, положил рулём „лево на борт“ и, описав полуциркуляцию, лёг на обратный курс. На судне стало тихо, как в ухе. Только где-то в недрах, в машинном отделении тихонько ворчал генератор, выдавая на гора электрический ток. Отужинавшие вахтенные, сгруппировавшись по интересам, разбрелись по каютам коротать остатки уходящего дня.
А так как у них „с собою было“, то надвигавшийся вечер обещал быть не худшим, чем все предстоящие. Наконец-то спокойно выпьют и за жизнь поговорят.


Глава 18.

Соня, единственная из обслуги, не поехала на берег. И не потому что не хотелось, а потому что устала за последние дни, прожитые на нервах в сумасшедшем ритме. Хотелось выспаться, пораньше лечь, попозже встать, а не соскакивать утром чуть свет и нестись на  рейдовый катер. Да и что там делать на берегу? Кого-то, по ком бы она сильно скучала в Петропавловске не было.
К тому же надо было кому–то остаться на пищеблоке, раздать ужин вахтившим морякам. И хоть Соня была не в восторге от сотрудниц, особенно от буфетчицы, раздать макароны по–флотски ей всё–таки пришлось. Лариска на аркане тащила Соню на берег, но Соня не поехала.   
Она добросовестно помыла посуду в буфетной, на камбузе и в портомойке и после ужина загерметизировалась в своей каюте. Ничего не хотелось делать. Хорошо, что хоть бельишко у прачки получила, будет на чём переночевать. А то ведь на судах что матрацы, что одеяла, что подушки стерильностью не отличались.
Застелила койку и  одетая залезла под одеяло. По-серьёзному ложиться спать ещё было рановато. К тому же, она была сейчас единственным представителем камбуза на судне, и к ней могли постучаться за закуской.
Заняться было абсолютно нечем. Книжки не было ни одной. Лениво полистав журнал „Крокодил“ четырёхместной давности, она бросила его на стол. Выключила надкоечный светильник. В каюте стало темно.
„ Опять пароход. Тесная каюта с четырьмя койками в два этажа. Два подслеповатых иллюминатора, которые очень и очень не всегда можно открыть из–за высокой волны. Четыре узеньких шкафчика, четыре выдвижных подкоечных ящика. И три сотрудницы. И всё это на полгода. На шесть длинных месяцев. Плюс к тому – работа, работа, работа...“.
„Ладно, разберёмся. Не впервой. Начинать всегда тяжело. В каюте нас будет трое, а это намного меньше, чем четверо. Лариска – опять же большой плюс. Старпом, кажется, не очень говнюк. Итого, пока что плюсов и минусов почти поровну. И на дальнейшее соотношение этих величин будет также и от нас зависеть. Не дрейфь, Сонька, не дрейфь...“.
Соня пригрелась в койке и, направив свои мысли в позитивное русло, расслабилась и уснула. Крепко, как в детстве.   
Её разбудил какой-то негромкий стук в дверь, приглушенная возня и сдавленный шёпот.
– Ой, ну кто там ещё? – Капризно-сонным голосом спросила на всякий случай Соня, выныривая из сна и надеясь, что ей это всего лишь показалось.
– Соня, открой побыстрей, это я, Лариса, да побыстрей, слышишь, Сонька?! – Шёпотом кричала Лариса, невесть откуда взявшаяся на пароходе, в то время, как вечером она со всеми сьехала на берег, и раньше восьми утра её появление здесь вообще было нон-сенсом.
Но она появилась на судне среди ночи, и её шлепки ладошками в дверь, сопровождавшиеся истерическим шёпотом, свидетельствовали о том, что что-то случилось. И это „что-то“ было скорее со знаком минус, чем плюс.
Не открывая глаз и не зажигая свет, Соня вибралась из койки, шагнула к двери и повернула ключ в замочной скважине. Дверь сильно распахнулась, Лариса мухой заскочила в каюту и тут же, мигом, захлопнула дверь, повернув дважды ключ в замке. На этом, похоже, её силы кончились и она, не сделав ни одного шага от двери, стала медленно оседать на пол.
– Ты чё эт, как будто бы за тобой гнался кто. Возвращаясь к койке равнодушно поинтересовалась Соня, зевая во весь рот и намереваясь поскорее вернуться под одеяло.  – Свет хоть бы включила, что ли...
Не услышав никакого шевеления, она повернулась к двери, и скорее ощутила нутром, чем услышала, что Лариса зашлась плачем. Включив свет, Соня обомлела.
На полу сидела Лариса, полуголая, куртки не было и в помине, а остатки изодранного в клочки когда-то красивого, красного платья не в состоянии были скрыть на теле Ларисы тёмных пятен. А всколоченная причёска и босые ноги, перепачканные чёрным, недвусмысленно свидетельствовали, что произошло что-то из ряда вон выходящее.
Лариса подняв голову и набирая побольше воздуха в лёгкие, похоже, собиралась зареветь во всю мощь. Увидев её лицо, Соня едва не рухнула в обморок.  На том месте, где оно должно было быть, пузырился один всплошной отёк сине-багрового цвета. Ухватив её в охапку – где только силы взялись – Соня посадила Ларису на диванчик.
– Ну всё-всё-всё. - Трясла она подругу изо всех сил, прижав её к себе лицом и не давая тем самым ей завыть на всё судно. - Успокойся, ты жива, руки-ноги на месте, сейчас перестанем плакать и всё внятно и подробно расскажем.
Но не так просто было Ларисе успокоиться, её колотило и трясло, она пыталась говорить, но вместо слов слышалысь только всхлипы и бульканье. Одной рукой не давая ей свалиться, другой Соня нащупала на столе кружку с недопитым чаем и поднесла её к тому месту где ещё недавно у Ларисы был рот.
Распухшими, в кровоточащих ссадинах губами, Лариса сделала несколько глотков. Зубы её мелко стучали о край алюминиевой кружки. Промочив горло и обретя дар речи, она зашептала, уцепившись руками за край стола.
– Соньк, если прийдёт, не открывай! А лучше скажи, что меня нет, что я не приходила. А то он меня убьёт и тебя убьёт. Он так сказал. Он зверь, он садюга, он настоящий бандит! Скажи, что меня нет. А лучше всего вообще не отзывайся, пусть думает, что вообще никого нет.
– Да кто он? Ты можешь сказать наконец?
– Витька туковар. Это его работа. - Лариса жестом показала, что именно. - Он сказал, что убьёт и за борт смайнает...
И тут в дверь постучали сильно, нагло и требовательно.
– Соня, это он! Всё, я полезла в иллюминатор...
– Сидеть! – Шёпотом гаркнула Соня, ухватила Ларису за шкирку и затолкала её на койку, которая была отгорожена от двери переборкой, – и не дай бог, хоть пальцем шевельнёшь! – Затем взяла со стола майонезную баночку, налила туда воды из крана и, держа её на отлёте двумя пальцами, с кажущимся спокойствием открыла дверь.
– Ну? – окатила она ледяным взглядом стоявшего за порогом. Это, и впрямь, был туковар с очень неподходящей к его образине фамилией Комиссаров.
Лет ему было где-то в районе сорока, скорее маленький, чем среднего роста, с уже вполне сформировавшимся брюшком, с лысиной во всё темя, был пьян или с глубокого похмелья, во всяком случае глаза его смотрели в разные стороны. Из одежды на нём были только женские салатные трусы-плавки с белой каёмочкой  по проймах. Плюс засаленная кепочка.
– А что, сексуально. Простенько и со вкусом. - Съязвила Соня при виде этого чмо. - Извиняюсь, вы ко мне? – Продолжала она ехидничать. А вы, собственно, по какому вопросу, по делу или так, на рюмку чая? Так для интимной встречи как будто уже поздновато, а для рабочей – ещё ну очень рано. – Соня накручивала в себе пружину, так сказать, аккумулировала злость, чтобы вывести разговор на нужную тональность. Хотя, по правде, вместо злости её разбирал смех.
Заведующий рыбомучным цехом изо все сил пытался собрать глаза в кучу и состроить грозный вид, но это ему слабо удавалось. Он был достаточмо пьян, чтобы не чувствовать себя смешным, и, в то же время, достаточно трезвым, чтобы оценить, что его, оказывается здесь никто не боится.
– Где эта б...дь? Давай её быстро сюда, а не то я и тебе сейчас заодно рога поотшибаю. - Решив всё же держать марку лихого корсара, пообещал Витька, не решаясь всё же переступать порог каюты.
– Эт ты о ком? – Сделала невинное лицо Соня. - Я одна здесь, можно сказать, сплю уже давно...
– Сама знаешь о ком! Пошла вон с дороги, сам найду. - Купившись на покладистость Сони, властитель шнека попытался оттолкнуть её в сторону, тем самым проложить себе дорогу в каюту.
Соня, которой начал уже понемногу надоедать этот балаган, одной правой отшвырнула настойчивого гостя к противиположной переборке. Тот, бухнув о ребристый метал плечами и головой, вдруг преуспел, наконец, зафиксировать на Соне сразу оба глаза.
– Ну ты, мешок с говном. - Зашипела обсерженная Соня. - Уноси свои вонючие портки отсюда, пока цел. Пидорас горбатый! Ты это видел? – Она сунула ему чуть ли не под самый нос баночку с водой. – Это называется соляная кислота, притом кон-цен-три-ро-ван-ная! Видишь, ещё дымится? Так вот, если ты, мразь, в две секунды не свалишь отсюда, я выплесну её тебе в рожу. И после этого ты больше никогда не сможешь отличить твою морду от твоей же задницы! Ты понял, ебло корявое? Ты же меня знаешь, я дурная... Брысь отсюда!
Соня сделала движение, как будто бы, и впрямь была готова осуществить свою угрозу. И тук-мастер, который Соню ещё абсолютно не знал, как-то на слово поверил ей и её угрозам.  А так как кураж похоже, у него был уже на излёте, вдруг молча повернулся и зашлёпал прочь по коридору. И, лишь отдалившись на приличное расстояние, вдруг остановился, и не без проблем повернулся.
– Ну и сука ты, София, как ни есть чистая бандерша. - Произнёс он не то с осуждением, не то с одобрением. - Попадёшься ты мне на узкой тропинке...
– Да я-то что, ты вот лучше поостерегись, а то в следующий раз лёгким испугом не отделаешься! – Пообещала вдогонку Соня и захлопнула дверь.
– С этим на сегодня покончено, надеюсь. Кто там следующий на очереди? – Повернулась она к койке, на которой ни живая – ни мёртвая сидела Лариса, всё ещё не веря, что опасность если и не миновала, то точно отступила. – Вылазь, сердешная. - После успешной обороны Соня обрела уверенность в себе.
– Ну ты даёшь! - Всё ещё трясущаяся Лариса выбралась из своего убежища, явив миру свой запухший лик. – Ловко ты его отшила. А я уж и не чаяла в живых остаться.
Соня покопалась в картонной коробочке, извлекла оттуда пузырёк с валерьянкой, и, не считая капли, плеснула на глазок в стакан, разбавила водой и протянула Ларисе.
– На, выпей, успокойся да начинай своё повествование. Умираю от любопытства.
– Да что рассказывать? – Лариса подняла на Соню свою обезображенную физиономию. Вместо глаз поблескивали в электрическом освещении одни щелки. Нос величиной и формой с картофелину рос где-то в выемке, а над всем превалировали щёки и распухшие лепёшкообразные губы. – Изнасиловал он меня...
– Да я как-то и сама об этом догадалась. Ты мне другое поясни, глупой. Почему именно он и почему именно тебя? Как ты вообще оказалась с ним „в одной лодке“? Ты же, по-моему, вместе со всеми сьехала вечером на берег, чтобы культурно провести последние перед рейсом часы. Как ты, чёрт тебя побери, оказалась опять на пароходе среди ночи, да ещё в таком виде?
– Ну, поехала на берег, думала с девками в кабак зарулить. Потанцевать хотелось, сама понимаешь, когда ещё прийдётся... Зашла к Ирке, она не захотела, мужик у неё. Светка вообще в Елизово поехала. Выхожу на улицу в раздумьях, а тут этот... – Лариса поискала подходящее определение и, не найдя, употребила дежурное, – этот козёл чешет. Пригласил в кабак...
– И ты пошла?! – Соню как будто кто-то укусил. Она подскочила с места, как ужаленная, и забегала по каюте. – Что у тебя ума, как у корюшки – я знала давно, что ты думаешь не головой, а жопой – я серьёзно подозревала, но что ты полная идиотка – я узнала только сейчас.
– Я подумала, зайду в кабак с ним, а там может кто из наших будет, поменяю компанию... Ну уж очень погулять хотелось, потанцевать, повеселиться. В рейс же идём...
– Ладно, предположим, дальше что?
– Поехали в „Океан“, то да сё, выпили, закусили, он мне таким мужиком показался, своим в доску, что ли. Никого из знакомых не встретилось, как назло.
– Ну ладно, напились, наелись, натанцевались, а дальше что?
– Потом он предложил снять катерок и поехать на пароход. Мол, утром не нужно будет вставать чуть свет, на рейдовый торопиться,  а потом колесить по всему рейду, пока к нашему пароходу не подойдём.
– И ты, конечно и тут с ним согласилась, так как довод он привёл сногсшибательный! – Уже открыто издевалась Соня. - А прикинуть хрен к носу, с чего это он так перед тобой стелется, не пробовала? А выйти из кабака, поймать тачку и уехать домой тебе тоже в голову не пришло?
– Да я и сама не знаю, что не меня в тот момент наехало. К тому всё шло, как будто меня кто-то вёл.
– Ладно переморгаем и это. Приехали вы на пароход, почему ты не зашла в свою каюту, почему попёрлась к нему?
– Да не к нему вовсе! Он повёл меня в завод, туковарку показать...
– Час от часу не легче, а то ты сроду её не видела эту туковарку?
– Да убей меня, не знаю, зачем попёрлась туда. Ну поддатая была, кураж какой-то левый появился. На какой-то момент принцессой себя почувствовала, он так ухаживал за мной... У меня и в мыслях не было, что он сам себе на уме, что-то там задумал.
– Ну и что, там, в заводе он тебя и околбасил? – Упавшим голосом не то спросила, не то утвердила Соня.
– Да. - Шмыгнула носом Лариса. - Сама знаешь, где это: аж в корме, место отдалённое, зови, кричи, хоть лопни, никто не услышит.
– Ах ты моя болезненная, и как громко ты кричала? Звала на помощь? – сердилась Соня.
– Какой там! Ходили, ходили, смотрели там что-то, он мне обьяснял всю его паршивую технологию. А потом ни с сего, ни с того, ка–а–а–ак шибанёт меня по башке! Я, естественно, с копыт. Он меня зажал и говорит: сейчас будешь слушаться меня, иначе удушу и выброшу карасям. – Лариса опять захлюпала носом. – Сонь, он маньяк, чистый садюга, ты не представляешь, что за чудовище... Когда он меня там... , я думала, что он меня отпустит, но ошиблась. Вместо этого он начал меня бить, кулаками, по-зверски, как бича какого, по чём не попадя, как-будто он давно и сильно меня ненавидит.
– Да не тебя лично он ненавидит, он ненавидит всех баб, возможно даже, весь мир. В таком Квазимодо знаешь сколько говна скопилось за годы, в течение которых его не признавали, не любили и презирали. Вот он на тебе и отыгрался. У него давние счёты  с человечеством. Поэтому и бил тебя, запугивал... Это всё?
– Да какое там „всё“. Только начало. Обработав по полной программе моё лицо и изорвав одежду, он потащил меня к себе в каюту и там уже отводил душу, как последний раз в жизни. Я уж и счёт потеряла его поползновениям.. Причём всё в такой извращённой форме, что рассказывать стыдно.
– И не надо. - Насупилась Соня. - А потом, как тебе удалось бежать? Неужто отпустил?
– Щас, отпустит он. В туалет пошел, приспичило ему видите. Небойсь по большому. И слава богу, хоть успела тебя разбудить, да спрятаться в каюте. Сначала хотела к штурману бежать, поднимать кипиш. Да потом подумала, небойсь пьяные все, спят, хоть из пушки пали. Решила к тебе бежать. Вот...  Как жопой чувствовала, что ты дома и заступишься.       
– Чувствительная же у тебя жопа, особенно задним числом! - Злилась не на шутку Соня. - Что б же ей чуть раньше сориентироваться да не пустить тебя на экскурсию в туковарку! – Соню бесила ослинная лопоухость Лариски, которая нет-нет да и проглядывала в её характере. - Ведь вечно же вляпаешься, не в профсоюз, так в говно. Прям талант какой-то находить приключения на свой тощий зад даже на ровном месте.
– А-а-а, и ты, Брут! – Вдруг взорвалась измочаленная физически и морально Лариса. – Ну-ка, ещё и ты меня поплющи! Вон ещё клочок живого тела осталось, чего ждёшь? Давай: топчи, рви, кусай, убей меня, если хочешь! Всё равно, что случилось – назад не отмотаешь! – Её голос сорвался на фальцет. - Подруга называется, я к ней со своей бедой, а она на меня полкана спустила...
Слёзы двумя мощными ручьями хлынули из Ларискиных щёлок-глазниц, щедро орошая одутловатую физиономию.
Соня вдруг подумала, что Ларискин вопль слышен даже крысам в трюме и заметалась по каюте в поисках действенного средства перекрыть выход децибел в пароходное пространство. Она ухватила первое-попавшееся полотенце и с силой зажала ним рот орущей и, скорее прошипела, чем сказала:
– Да я тебя, и впрямь, сейчас замочу, порежу на куски и сварю с тебя суп, если ты немедленно не уймёшся и не прекратишь этот поросячий визг.
Сонин голос отдавал таким напрягом, что Ларисе на какое-то мгновение показалось, что та, и взаправду, сейчас возьмёт и расчленит её на запчасти. Это подействовало. Она замолчала, не дотянув верхнее „до“, и икнув, уставилась на подругу.
А та, проникновенно буравя взглядом мерцающие зрачками щелки Ларискиных глаз, как на сеансе гипноза, жёстко и с расстановкой вдалбливала в парализованные Ларискины мозги:
– Сейчас я уберу свои руки от твоей дурной репы, а ты будешь молчать, как рыба об лёд. Орать не советую. Это вредно в первую очередь для тебя. Ты же не забыла, что Витька-туковар всё ещё существующая и очень опасная реальность? Гляди, как бы опять чего не вышло.
Чтобы снабдить свои слова большей психологической нагрузкой, на каждом знаке препинания своего словесного потока, Соня встряхивала Ларискину голову, полагая, что так она скорее вьедет в ситуацию.
– Ну так как? Я забираю полотенце? Не будешь орать?
Лариса попыталась не то кивнуть, не то покачать головой.
– Вот и хорошо, – заговорила Соня примирительным тоном, а теперь поплачь, как следует, только без грома и молний. Поплачь, поплачь, а я сейчас чайку запарю.
Она наполнила литровую стеклянную банку водой из-под крана и опустила туда самодельный судовой кипятильник, состоящий из банальной спирали, накрученой вручную кем-то из электриков и подсоединённой двумя тонкими кабелями к вполне уставной электровилке.
Потом Соня достала из рундука керамический заварник, а с верхней „грузовой“ койки – обьёмный пакет. Пошелестев целлофаном, она отобрала какого-то зелья для заварки. Заварила чай и накрыла его поверх крышки ещё и полотенцем.
Всё это она проделала молча, сосредоточив свои мысли на происшедшем. Она ругалась и кричала на Ларису не потому, что хотела её пониже приземлить, а потому что сама испугалась и растерялась, но не хотела показывать вида.
Ларисе сейчас необходима была спасительная ниша, чья-то крепкая и надёжная спина, чтобы ухватыться за неё, спрятаться и спастись. И Соня пыталась создать хотя бы видимость этой спасительной твердыни, жаль, что не самым лучшим образом.
Тем временем Лариса тоже разговорчивостью не надоедала. Она сидела на диванчике, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, тихонько плакала. Этот её плач был сродни осеннему дождю, неразрушительному, но затяжному, которому не видно конца и края. И который своей бесконечностью и монотонностью сажал не безнадёгу и тоску.
Изредка она всхлипывала, и её тощенькие, почти голые плечи, задрапированны кое-как остатками платья, вздрагивали  всхлипам в такт.
„ – Если существует на свете беда в материальном её выражении, то она, должно быть, выгладит именно так. - Жалея Ларису думала Соня. - Не видать поблизости ни поэтов с их рифмами, ни художников с холстами, ни скульпторов с резцами. Что за сложность воспеть полёт счастливой судьбы? Какой толк творить хвалебные оды удачливым и избалованным? Они бы сюда, на дно опустились, на это всё посмотрели бы и в камне, или в масле это запечатлели... Попробуй такую вот Ларису изваять, у которой жизнь – на выживание, сердце – в клочья, лицо – хоть фанерой заколачивай. У которой ни прошлого, ни настоящего, да и будущего скорей всего не светит. А ведь она тоже творенье божье, зачем-то явилась в этот мир. Уж не затем ли, чтобы повыгодней оттенить и выделить избранных? И в чём тогда вся идея греха, если ты изначально запрограммирован на самоуничтожение?“
В затянувшемся молчании Соня пыталась постичь принцип классификации людей на счастливых и несчастных,  на умных и глупых, на красивых и уродцев. А Лариса перестав плакать, сидела скорючившись, как окаменела в позе эмбриона. Подняла голову только тогда, когда Соня застучала чашками, наливая чай.
– Ладно, Ларис, давай почаёвничаем да заодно подумаем, что с этим всем делать. Ибо, как говорится, у безвыходного положения выход там же, где и вход.
Лариса тяжело молчала, не оценив сонино намерение поучаствовать в её, ларискиной судьбе. Её колотил озноб. Зубы выбивали чечётку. Лицо ещё больше опухло, а кровоподтёки обозначились чётче.
– Да тебя трясёт, как от лихорадки Ку. - Спохватилась Соня. Сняла с вешалки дежурную телогрейку и накинула её на Ларису. - Согревайся пока фуфайкой и чаем, а я тем временем пойду попробую вахтенного кочегара отыскать. Может сподвигну его котёл затопить да дать пар на душ. Тебя отмыть надо, да и согреть заодно.
- Думаешь захочет? – Как-то отстранённо засомневалась Лариса.
– Да кто его спрашивать будет? Сама ведь знаешь, не умеет – научим, не захочет – заставим!
– Сонь, не уходила бы ты, мне как-то боязно...
– Да брось ты, ничего не случится. Я тебя на ключ закрою. Через пару минут вернусь.
Соня вышла, прихватив дверь на замок, а Лариса потянулась к чашке. Частые глотки горячего чая разожгли у неё глубоко внутри небольшой костёрчик, от которого она начала потихоньку согреваться вся.
Минут через пять вернулась Соня.
– Ну вот, а ты боялась! Минут черз пятнадцать будет пар. Намо-о-о-оемся! Я тоже с тобой пойду.
– Неужели согласился затопить? – Не то удивилась, не то засомневалась Лариса.
– Ясное дело, что от счастья не дымился, когда спускался в  кочегарку. Ну я ему пригрозила сахарным эмбарго, пошумел, как миленький в машину. – Преувеличенно бодрым голосом хвасталась Соня, собирая в пакет мытельные принадлежности.
– А ты чай пить не будешь? – равнодушно поинтересовалась Лариса.
– Некогда, я уж после бани. А ты продолжай, у тебя из организма, почитай, вся влага через глаза вытекла, тебе нужно её восполнить. Да и согреешься поскорее. А чаю мы потом ещё заварим.
 Чай был запашистый, успокаивающий, с мятой, пустырником и с чем-то ещё, чего Лариса по запаху не могла определить. Отдавал горечью, но Ларису это не смущало, а, наоборот вызывало ещё большую жажду. И она пила и пила, как будто ничего для неё не было сейчас важнее, как заполнить душистой влагой зияющую в её душе болезненную пустоту.
Оприходовав одну чашку, она тут же наливала вторую, щедрой рукой засыпала в неё сахар, и, едва размешав, принималась шумно, с присвистом, втягивать в себя пахучий напиток, настоянный на целом букете лекарственных трав.
Соня, тем временем, собрав банные причандалы, вышла посмотреть, не появился ли пар. Она опасалась, что кочегар, поднятый с тяжёлого будуна с койки, но так до конца и не разбуженный, мог пренебречь её просьбой и снова завалиться дрыхнуть.
Но как только она дошла до солёного душа, то поняла, что её опасения были беспочвенны. Уже в коридоре она услышала, как пар под приличным давлением весело шипел по трубам, сифоня на стыках, не теряя надежды найти хоть какую-то маленькую щелочку, чтобы через неё вырваться наружу. Соня помчалась за Ларисой.
– Баня истоплена, просю пани до парилки. - Огласила радостную весть, пытаясь хоть немного развеселить подупавшию духом подругу. – Шампунь, мочалки, полотенца я взяла, давай, подсуетись насчёт бельишка, да и халат не забудь.
Лариса молча повиновалась, как прилежный ребёнок, и только редкие глубокие всхлипы время от времени сотрясавшие её всю, свидетельствовали о том, что этому ребёнку недавно здорово досталось.
В душевой Соня открыла сначала забортную воду, потом отвернула паровой вентиль. В считанные секунды вода нагрелась чуть ли не до кипятка. Соня убавила давление пара, отрегулировав температуру воды до степени переносимости.
Плеснув шампуни на влажную мочалку (в забортной воде мыло не мылилось), Соня начала осторожно отмывать Ларису. Чтобы не навредить, обходила стороной синяки и ссадины, оттирала мазутные разводы.
Забортную воду на судне не экономили, она текла упругой струёй толщиной в руку. Время от времени Лариса подставлялась под неё, нагнув голову и пофыркивая от затекавшей в рот воды.
Волосы пришлось намыливать несколько раз. Создавалось впечатление, что туковар специально вымазал всё в туковарке мазутом, готовясь заранне к задуманной им акции. Это смахивало на древний ритуал умащивания проштрафившихся девиц дёгтем с последующим вываливанием в перьях.
Соня вымыла Ларису тщательно, от макушки до пяток, и от этого Ларисе как-будто даже малость полегчало. Самостоятельно вытерлась, надела бельё и халат. Но идти в каюту наотрез отказалась, осталась дожидаться Соню тут же, в душе.
Та наспех, кое-как ополоснулась, накинула халат. Вдвоём потрусили к каюте.
Лариса порыскала в своих вещах, отыскала спортивный костюм хэбэшный, с начёсом, шерстяные носки. Одев всё это, она закуталась ещё и в одеяло. Но несмотря на горяченный душ и все последующие согревающие прибамбасы, включая новую порцию чая, Ларису продолжал колотить озноб.
– Трясти тебя, однако, не перестаёт, – заметила Соня, – ко всему ещё и похмелье из тебя выходит, куда от него денешься? Ну ничего, я в чай и липу положила, сейчас ещё напьёшься, за ночь пропотеешь, а к утру, глядишь и полегчает.
Она отключила кипятильник и разлила чай по чашкам.
– Сонь, у меня же мёд есть, – спохватилась Лариса, – из рундука под койкой достань.
– Мёд – это хорошо в нашей ситуации. - Рассудила Соня, доставая банку. - Мёд – он и в Африке мёд. Но что бы тебя сейчас наилучше могло вылечить – так это водочка. Грамм по пять на каждый зуб – сразу и колотун бы прошёл и уснула бы нормально...
– Не хочу, хватит, попила уже. Насухо буду оклёмываться: чайком, травками. Так мне, дуре и надо, за всё надо платить. - Пустилась во все мазохистские тяжкие Лариса.
– Ну нет, так нет. - Покладисто согласилась Соня. - Лучше поговорим о другом. Я вот о чём хотила тебя спросить: ты как дальше жить собираешься? Прошлое мы как-нибудь переморгаем, а на будущее же как?
– Да никак. Завтра с утра судовой денежный аттестат в зубы и на берег, благо ещё баулы не распаковала. Неужели ты думаешь, что я смогу работать на одном пространстве с этим козлом? Да меня выворачивать будет всякий раз, как увижу его корявый пятак. Так и до греха недалеко, возьму да пырну его ножом, чего доброго, как не в терпёж станет. Нет, на берег, и чем быстрее, тем лучше для всех.
– Кто же тебе даст аттестат и, тем более, на берег отпустит? На даном этапе только смерть может разлучить тебя с этим пароходом. Но даже если и так, отработать задний ход – всегда легче всего. Уползти в свою нору раны зализывать – чего проще? Только вот как там, на берегу, будешь себя чувствовать? А возмутиться и наказать не хочешь попробовать? Взать это мурло за шкварник да натыкать мордой в говно нету желания?
– Ой, ну какой из меня мститель? Тоже мне, нашла борца за справедливость. Хотя в моём случае венедетта – единственное, пожалуй, лекарство, которое не даст сбрендить. Ты вот меня полчаса скребла, мыла, полоскала, а я всё равно себя по уши в грязи чувствую.
– Так вот и я о том же! – Заёрзала от нетерпения Соня на стуле. - Ну спишешься ты, уедешь на берег в резерве околачиваться, и каждую минуту будешь в мозгу сегодняшнюю ночь прокручивать, до минуты, до миллиметра. И будешь страдать и деградировать. А Комиссаров, как ни в чём не бывало, будет деньжата заколачивать, да своим „подвигом“ бахвалиться. Обыдно, да-а-а? Или нет?
– Ой, не сыпь мне соль на рану! Я в последние часы только об этом и думаю, как камни сердцем ворочаю. Ну ты понимаешь, что уже ничего не успеть, полнейший цейт-нот?
– Ну это как посмотреть...
– Да уже завтра с утра могут скомандовать „вира якорь“, и поминай, как звали. Так что в моём распоряжении одна только ночь. Что можно за ночь предпринять? Разве что пойти да замочить его прямо сейчас? Спит небойсь с устатку? Убьём, за борт смайнаем и скажем, что так и было.
– Охлынь, киллер-любитель. Зачем нам грех на душу на всю оставшуюся жизнь? Обратимся к более интеллигентным методам устранения противников.
- Чё, гирей по башке и на волну? А там его дело, хочет, пусть спасается, а не хочет...
– Да никакой гири! Как ты уже сказала, отход – завтра. И не уже, а ещё только. Соответственно, у нас добрый кусок ночи – время татей и ночных утеклецей. За это время можно такого нахимичить!
– А ну-ка, ну-ка, что ты там напридумывала? – Впервые за последние часы в ларискиных щелках-глазах вспыхнул любопытный огонёк. – Давай, колись, не тяни кота за хвост.
– Ладно, только ты заметь: хорошую идею забесплатно отдаю. Вот ты скажи, доктор у нас сейчас где? На берегу, так? А санкнижки наши где? На пароходе. Что мы с этого имеем? Берём отмычку, идём в лазарет, находим там санкнижку на имя Комиссаров и изничтожаем её. Как следствие, Витьке завтра вилы в бок с последующим сходом на берег, а ты – в рейс.
– Гениально! – обрадовалась Лариса такому простому, эффективному и бескровному методу избавления от обидчика. – Выход в море без санкнижки полностью исключён! И как я сама до такого не додумалась? Сонь, ну ты настоящий друг.
Выход в море без санкнижки исключён, но не полностью. Я иду без комиссии.
Ну да? - Удивляется Лариса. - Как это?
Хилобокий меня захотел упаковать в этот экипаж. Вот результат. Без комиссии...
Ну дела... Что то в этом кроется. Не пойму только что... - Лариса задумалась.
– Ну да ладно, дело сейчас не во мне, а в тебе. Сейчас идём за санкнижкой, но ты губы-то особенно не раскатывай: возможны прогарные варианты.
– Например?
– Да всё, что угодно! Дверь не сумеем открыть, книжек на месте не окажется, в конце-концов застукать нас могут на месте преступления. Так что не расслабляйся!
– Кто там нас застукивать будет? Все в умат пьяные. А так как мне по-любому кранты, то иной дороги у меня нет. А вот тебе туда идти не обязательно. Зачем ещё и тебе на рожён лезть?
– Ой, не начинай! Сама же говоришь, все пьяные. – Рассердилась Соня, – Давай обутки подберём потихоходнее. А лучше, айда босиком! Проберёмся натихаря, ни один пёс не унюхает, как подводная лодка в степях Украины.
– Лады! Раз уж пошла такая свадьба...
Соня сняла висевшую на крючке отмычку, критически окинула взглядом Ларису.
– Да, видуха у тебя, прямо скажем, не фонтан. Кто нас невзначай встретит, на всю оставшуюся жизнь заикой останется. Но это уже не наша беда. Так что, пошли?
Пароход спал, как под общим наркозом. Ни единого звука, ни технического, ни биологического. Девчата, как тени, бесшумно проскочили по коридорам и трапам. Хорошо заточенной отмычкой легко, с первого раза открыли дверь лазарета. И, не включая свет, в лучах наружного фонаря увидели на койке, прямо на голом матрасе россыпь санкнижек.
– Наш док – порядочный неряха. - Прошептала Лариса.
– Тс-с! Нам такие неряхи, как он, позарез нужны. Представляешь, где бы были эти санкнижки, если бы док был аккуратистом?
– У старпома в сейфе. - Захихикала Лариса.
– То-то... неряшливости дока поём мы пестню. – Соня перебирала одну за друой книжки, стараясь не пропустить искомую. - Вот она, милая, ну иди сюда.
Витькина книжка была толстая, с несколькими дополнительными вкладышами. На обложке жирными буквами было выведено: Комиссаров.
– Ну что, погребли обратно, в каюту? – Ларисе не терпелось расправиться с санкнижкой.
– Да погоди ты, успеешь с козами на торг. - Ухватила её Соня за руку. - Где тут у него лекарства на рейс?
– Да ну их на хрен, Сонь, нашла время, пошли уж лучше. Завтра возьмём у дока, всё, что нужно, – стучала копытом Лариса.
– Товарищ не понимает... – Соня склонилась над фанерным ящиком не то из-под сигарет, не то из-под спичек, стоявшим под умывальником, – это надо не завтра, это надо сейчас. Ну-ка включи свет поярче!
Как оказалось, ящик был доверху набит лекарственными формами: коробочки, баночки, пузырьки, стерильные бинты в пергаменте, в целлофановой упаковке – таблетки.
– А вот и оно! – Шёпотом обрадовалась Соня. - Нам сегодня положительно везёт. - Она вытащила из ящика картонную коробочку, в которых обычно продают лекарственные травы. - А вот теперь делаем ноги!
На крыльях удачи в своём не вполне законном мероприятии девки выскочили из лазарета, не забыв закрыть его отмычкой – комар носа не подточит, вихрем понеслись к своей каюте.
На судне по-прежнему не раздавалось ни звука.
„– Летучий голландец и только“, – посетила Соню мысль и улетучилась.
Закрывшись в своей каюте на ключ, авантюристки раздербанили книжку на отдельные листки и, предварительно смяв каждый из них, сожгли в цинковом тазу. Бумага сгорела моментально, подняв на короткое время высоко вверх огненный язык.
От книжки, которая заключала в себе целую эпоху, и несла в себе подробную информацию о здоровье туковара Комиссарова, на дне таза осталось жалкая кучка золы. Соня высыпала её сначала на газету, а потом за борт.
 – Вот и всё, спи спокойно, дорогой товарищ до завтрашнего утра. - Обратилась она к виртуальному Витьке. - И ты тоже можешь хоть немного утешиться. - Повернулась она к Ларисе. – Частично мы с ним уже поквитались. А прийдем на берег, мы его дожмём. Пущай лучше не попадается.
Лариса молча кивнула.
– А вообще, если по-хорошему, его бы на нары отправить лет эдак на ...надцать. Но я и сама бы не стала бодяжиться по судам, и тебе бы не посоветовала. Потому что все кишки тебе наизнанку вывернут, пока его засудят. Да и засудят ли вообще?
Лариса опять ограничилась кивком головы. Было похоже, что её мысли опять приняли грустное направление.
– Слушай, Соньк, так это что ж получается? Мы же с тобой дока подставили с этой санкнижкой. - Как всегда, задним числом спохватилась Лариса. - Ох и переполох завтра начнётся, когда дотумкают что книжка тю-тю...
– Давай сразу определимся. Во-первых, нам сейчас в нашей ситуации не до этики. А во-вторых, ничего они не дотумкают. Больше, чем уверенна, что док отбрешется, на него ведь где залезешь, там и слезешь. Ну скажет, что туковар ему книжку не сдавал, и всё. Кому больше поверят, Комиссарову, или доку?
– А ты откуда о доке так много знаешь?
– Да работала я с ним уже в рейсе. Ещё тот мужик. Палец в рот не клади, по плечо руку отхватит. Он таких, как Комиссаров, целую роту за сорок секунд  построит. Так что не думаю, что Витька отважится на него шерсть поднять.
– Надо же, а мне док таким вежливым показался. Всё на „вы“, да через „пожалуйста“...
– А он вежливый и есть и, я бы сказала, в каком-то смысле даже покладистый. Просто гавнюков не любит.
– Значит с ним надо по-умненькому...
– Со всеми бы по-умненькому, меньше бы приключений на свою задницу находили бы. Да только где же нервов на всё это набрать? А док – это он на отходе такой дотошный, во все щели заглядывает, покуда санвластям не сдадимся. А в рейсе он будет спать, жрать и спортом заниматься. Железяк видела, сколько приволок на пароход? Правда, оперировать любит в рейсе. Вот увидишь, и в этом хоть одного да зачехлит.
– Какие ещё операции? – Вытаращилась Лариса.
– Аппендицит, например. Ему же практиковаться надо, хирург же, как-ни-как. Иначе медленная, но верная дисквалификация.
– Ладно, пусть себе чехлит, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не нас. - Лариса решила окончательно успокоиться. - А кстати, мы спать сегодня будем, али как?
– Поспать нужно обязательно хоть чуть-чуть. – Соня зевнула на весь рот. - До рассвета всего ничего, а завтра бешенный день. Если не отдохну, небо с овчинку покажется. Но перед тем, как лечь, сделаем мы вот что...
Соня многозначительно посмотрела на Ларису и повернула к ней коробочку, стыренную у дока в лазарете, стороной с названием. Там было написано „Бодяга“.
Минут через двадцать подружки уже заняли горизонтальное положение в своих койках. Лариса, намытая, обогретая в прямом и в переносном, сяк-так успокоенная предпринятой против её палача акцией, напичканная снотворными зельями, с бодяжной, от синяков маской на лице, засопела быстро.
А Соня ещё какое-то время лежала с открытыми глазами, листала в голове события прожитых суток и размышлляла о роли случая во всех отдельно взятых происшествиях.
Но в том-то и дело, что только на первый взгляд они казались разобщёнными. При более пристальном рассмотрении, они очень органично укладывались в одну логическую цепочку.
Случайно не ушли в рейс, цак! – есть первое звено. От нечего делать Лариска попёрлась на берег, цак! – второе звено плотно зацепилось за первое. Витька-туковар – третье, кабак с выпивоном – четвёртое звено, и понеслось–поехало.
Одно за другим, как чёртики из табакерки, выскакивали звенья из цепного ящика по самое по теперь. И где гарантия, что цепочке конец? Может это только начало? Кто может сказать, сколько звеньев осталось в темноте цепного ящика?
А что если тормознуть их движение на полном скаку? Если допустить, что Лариска завтра в рейс не пойдёт? То куда повернёт эта причинно-следственная полоса? Останется на судне, потащится за Лариской на берег или раздвоится, чтобы преуспеть и тут, и там нагадить?
Вот именно, ей не будет конца, она будет длиться, струиться, множиться и ветвиться, охватывая всё больше событий и людей. И единственное, на что остаётся надеяться, это на то, что вдруг одна из причин повлечёт за собой положительное следствие.
Вот! Над этим надо бы поработать! Это нужно обмозговать и ускорить, на кривой обьехать фортуну, обогнать её и встать к ней передом на её же пути.
А как же с Лариской? Да пускай пока всё катится по наклонной, как есть. Иногда подвернуть, подработать по течению тоже бывает полезно, если течение обратилось в нужную сторону. За сегодня и так, слава богу, набултыхались против ветра.
Скоро вставать, а сна ни в глаазу, хотя завтра предстоит содом вперемежку с гоморрой.
„ – Так, хватит! Спать! – Соня вдавила себе в мозги установку и старательно начала считать бредущих по пустыне верблюдов. – Да, а что же всё-таки послужило первопричиной, краеугольным камнем всех сегодняшних несчастий? Почему не ушли в рейс? Наверняка об этом скажут завтра“.
Совсем по-скарлетовски ответила Соня на свой вопрос и ушла из реальности. Вконец ухайдоканные тело и душа обрели, наконец, долгожданный покой.


Глава 19.

– Судовое время семь часов тридцать минут. Команда приглашается на чай! – отватительно бессовестно гаркнул третий штурман по трансляции.
Не без труда смысл обьявления въехал в заспанные Сонины мозги. Ей показалось, что она только-только секунду назад слепила глаза, и тут на тебе, чай! С усилием села на койке, опустив ноги на пол.
– Он что, с перепою ночь с утром перепутал? – пробормотала удручённо. Посмотрела на часы: там было, и впрямь, полвосьмого. – Так быстро? Лариска, блин, этот идиот чай обьявил! Я же чай пообещала бабам поставить и в столовой и в кают–компании! – Соня ковырялась в рундуке в поисках чего-нибудь носильного. Наконец напялила какие-то брюки с футболкой. - Ладно, я побежала чай заварю, приборы раскидаю, хлеба нарежу на всех. А ты сиди в каюте, не высовывайся. Физиономию зашпаклюй, а то напугаешь экипаж, слышь, Ларка? Целый день всё равно не удастся в каюте просидеть.
Последние слова она произнесла уже в коридоре. Взлетела по трапу к камбузу, открыла буфетную, взяла заварку, чайник, помчалась на камбуз. Там уже пылала кем-то включенная плита и пыхтел кипятком бойлер.
– Фу, ну слава богу. - Стала наливать в чайник кипяток.
– Хау ду ю ду, мэм! – Послышалось за спиной.
– Хау! Твоё счастье, сэр, что бойлер с плитой включил, иначе я бы из тебя сейчас чаю наварила бы. - Попеняла Соня третьему штурману, не повернув головы и узнав его по голосу. - Что, заподло было спуститься разбудить пораньше? Чё свинью-то подсовываешь?
– Ну если бы я зашёл к тебе в каюту, то мы бы с тобой проспали оба...
– Не хами с утра!
– Да ладно, не суетись, рыбка моя золотая, считай, что я тебя разбудил. По трансляции. Успеешь. Думаешь, так к тебе и попрут косяком сейчас чай пить. Рейдового катера ещё и не видно, а на борту – полтора матроса и те пьяные. – оправдывался Игорь.
– Включая тебя?
– А я что, лысый? Хоть я и не матрос, но посидел вчера славненько. Башка – шире плеч и трещит, как сухой тростник...
– Сочувствую, но ничем помочь не могу. Так, я пошла хлеб резать, а ты стой карауль, чтобы заварка не закипела. Только прийдёт в движение, так сразу отставляй.
Соня всучила штурману кухонную тряпку, а сама, взяв буханку хлеба, ушла в столовую к хлеборезке.
– А что мне за это будет? – Крикнул ей вдогонку озадаченный Игорь, берясь за тряпку. – Ить не царское это дело...
– Моли бога, чтобы ничего не было...
– Ну-у-у, так неинтересно...
– Ты меньше торгуйся, проворонишь заварку – изобью. - Любезно пообещала Соня из столовой. Она стучала хлеборезкой нарезая хлеб.
Не прошло и пятнадцати минут, как к чаепитию было уже всё готово и в столовой и в кают-компании, но народ, действительно, как вымер, не было ни души.
Соня с Игорем пили чай вдвоём в кают-компании. Игорь сидел на своём месте за общим столом, а Соня за „культмассовым“, низеньким, предназначенным для чтения или для игры, например в шахматы.
Игорь налил себе почти одной заварки, без сахара, пытаясь горячим питьём хоть немножко привести в чувство свои склеенные похмельным синдромом мозги.
– Хорош чаёк, аж язык в трубочку сворачивается, но цемент моих мозгов всё равно не продирает. - Охал Игорь над кружкой.
– И не пробьёт! – Утешила его Соня.
– Спасибо за сочувствие! – Обиделся Игорь.
– А как ты думал? Клин клином вышыбают. Сам знаешь, чего тебе нужно.
– Да не осталось ни грамма! – Даже поперхнулся Игорёха. - Говорил вчера, оставьте на похмел. Нет, всё выели, чёртовы тюлени, пузыри аж сухие стоят!
– Уговорил, красноречивый, полечу я тебя. Я ведь твоя должница. За чемодан, что донёс до каюты. А добро я не забываю. Какая у тебя лечебная доза?
– Ой, не до жиру, хоть бы грамм пятьдесят. - Оживился Игорь. - Мне же не пить, мне бы подлечиться...
Соня взяла чашку и пошла в каюту. По пути встретила Ларису, бежавшую навстречу. Выглядела она сносно.
– Куда мчишься? - Остановила её Соня.
– А ты куда? Помощь нужна?
– Да иди наверх, я сейчас вернусь.
В каюте Соня достала бутылку водки, откупорила и плеснула из неё в чашку.
– Целительница ты моя! – Вскричал Игорь, увидев Соню с чашкой в руке, шустренько перебежал из кают-компании в буфетную, принял чашку, как дар бесценный. - Ты же врачуешь раненного ковбоя. Я теперь навеки твой холоп.
– Ладно, запомню. - Скептически хмыкнула Соня. - И может быть даже припомню тебе твои слова эдак через месячишко. Огурец, что ли, дать, или вареньем заешь? – Предложила Соня, кинув взгляд на внутренности холодильника.
– Огурчик, конечно, Сонечка, спасительница, благодетельница, ангел с небес! Дай в щёчку чмокну!
– Ой, не дыши на меня, а то и мне огурец понадобится. – Соня пресекла в корне поползновения Игоря, добыв из холодильника не только огурец, но и огузок колбасы с кусочком селёдки.
– О, небеса, есть всё-таки бог на свете. - Закатил глаза Игорь при виде такого солёного изобилия. - Одним глотком отправил в пылающее нутро огненную воду от Сониных щедрот, захрустел огурцом. В мгновение ока за огурцом исчезла колбаса, а за ней и селёдка.
– Вел, а теперь можно и за орденами. - Выпятил грудь судоводитель. - Эт ничего, что я по-монгольски?
– Переживу. Ты гляди там, чтобы не нарвался, не дыши хоть ни на кого. А лучше всего, сядь и, по всем судовым правилам, попей чаю, с хлебом и с маслом, заешь водочный духан.
– Эх, Соня, рыбка моя! Не учи отца детей делать! – Он сгрёб буфетчицу в охапку и с чувством чмокнул-таки её в щеку.
На Соню пахнуло джентельменским набором:  Шипром, водкой, сигаретами и молодым мужским телом.
– Ну начинается, ещё из порта не вышли. – Попеняла Игорю Соня, но как-то совсем не строго.
– Чао, золотая! – Послышалось нежное дуновение с трапа, ведущего на бот-дэк.
Зашла Лариса. Соня даже охнула от удивления. Там, внизу в коридоре, она слабо рассмотрела её лицо. Теперь было хорошо видно, что отёки, благодаря бодяге, за ночь почти ушли. Синяки Ларка мастерски замазюкала толстым слоем тонального крема „Жэмэ“. А на разбитые губы легла тёмно-вишнёвая помада. Кто не в курсе, тот и не заметит, а в курсе было всего трое...
– Представляешь, это чмо приходило чай пить. - Сообщила Лариса.
– Ну и?
– Не обольщайся, угрызениями совести абсолютно не измученый.
– А я и не питала на этот счёт никаких иллюзий. Вещай дальше.
– Да у меня такое впечатление, что он себя даже зауважал на этой почве. В столовую зарулил такой пружинящей походкой, как пионер на сбор отряда. Небойсь вообразил, что и в глазах окружающих он прибавил весу.
– Да ну! Что-нибудь брякнул, или молчком?
– Ну а то как же? Варнякал там что-то о моём внешнем виде. Для него, наверное тоже явилось загадкой, как я после таких побоев ещё живая стою. Приглашал на вечер повторить веселье. Нет, ну ты представляешь?Тьфу, тварь! Жаль, что я его поздно заметила, то лучше схиляла бы из портомойки на тот момент.
– А вот этого не надо, ни от кого не нужно бегать, пусть лучше они от нас „хиляют“. И не забывай, это его последний выход на этой сцене. Но только он об этом ещё не знает, а ты знаешь.
– Да, ну всё равно на душе, как кошки насрали.
– Это пройдёт. Если вчера не умерла, то уже теперь останешься жить. Правда, на первых порах плохо. Потом забудется. Ты же знаешь, что время лечит.
– Да надеюсь... Сонь, времени уж полдевятого. Айда чай убирать. Я тебе помогу. А то вот-вот катер прийдёт, все з будуна, бросятся к чайнику. Потом их не оттащишь, если через час удастся прибрать, то и хорошо. Ну их, пусть к порядку привыкают.
– Иди убирай. В буфетной и убирать-то нечего. Штурман кружку заварки высосал, а механик даже не заходил. А больше и нету никого из комсостава на борту.
– Механец в столовой чай пил. С перепою, наощупь еле додыбал до стола. Опух весь, глаза не раскрылись как следует и после чаю.
– Они с Игорем, наверное, вчера на пару газовали. Я Игорёху опохмелила, надо будет и механика пожалеть.


Глава 20.

Едва успела Лариса прибрать довольствие со стола и протереть плоскостя в столовой команды, обьявили рейдовый. Как только экипаж десантировался с катера на судно, всех шумнули в столовую. Оглашённая на собрании новость сразила всех на повал.
Так вот в чём дело, вот почему задержали с отходом! Оказывается, капитан судна Селимов, как оказалось отменный хазайственник и рыбак, прям-таки батюшка-надёжа, на которого ставили все моряки, по трупам прорываясь в рейс именно на этот пароход, вдруг списался на самом отходе.
Причины тому широко не разглашали, но был слух, что по сложным семейным обстоятельствам.
 Ему на замену пришёл Виктор Иванович Шандыба, пьянь и беспредельщик, дурак и засранец. За ним на флоте прочно зацепилась короткая, но очень экспессивная поговорка: где Шандыба, там х...й, а не рыба.
Новость повергла экипаж в шок, ещё больше, чем вчера, когда объявили, что отход откладывается до утра. Но на этот раз шок был в негативную сторону. Столько сил и средств потрачено, чтобы заполучить направление именно на этот пароход! Сколько взяток роздано, скольких знакомых на уши поставлено, чтобы прийти сюда.
И каково было узнать на самом отходе, что зря трепыхались, что заработка не видать, а вот проблем может поднавалиться с хренову кучу.
Ленивые приуныли, шустрые задёргались списываться с судна, пока ещё „трамваи“ ходят. Но было уже „рано“. На ближайшее время ожидалась на борт санитарно-карантинная служба, а за ними и пограничный наряд.
Соня с Ларисой прошлись по своим заведованиям. Там был относительный порядок. Если это вообще, можно было назвать порядком. После ремонта санэпидстанция производила газацию судна с целью избавления от насекомых и грызунов. В результате, живых насекомых не стало, зато дохлых было полно везде. Даже в светильниках. Но мыть светильники никто сейчас не собирался. Неважно, что там на это скажут санвласти.   
– Ну что, начинать тряпкой возить, или в каюту пойдём? – Ларисе не терпелось „перетереть“ с Соней новооткрывшиеся обстоятельства.
– Да нет уж, хватит, не наелся, так не налижешся. Да и, к тому же, пропало настроение в рейс идти. Так что пусть проверяющие пишут свои кляузы, мне теперь всё это по хэнде-хоху. А спишут, так ещё и спасибо скажу. Жопой чувствую, что это будет не рейс, а фестиваль. А пароход – не рыболовный траулер, а прогулочная яхта. – У Сони, похоже сдали нервы, она говорила зло, как огрызалась.
– Потрясение слишком сильное, разочарование слишком горькое. - Лариса ввернула и своё резюме в тему. - Ну тогда идём в каюту, что тут столбычить?
– А я что? Идём. - Безразлично согласилась Соня.
Тем временем атмосфера на судне установилась мандражная. Мужики, как неприкаянные, бродили из каюты в каюту.
Хотя боцман и развёл моряков по работам, каких-то ощутимых трудовых свершений на палубе не наблюдалось. Мореманы то и дело ныряли в каюты, кучковались в группы, пили чай, курили, допивали спиртное, у кого что осталось, специально выпячивая этот факт, в надежде, что замеченный в пьянке да ещё на отходе, будет автоматически списан. Но это были напрасные надежды.
Рулевой Жора Ююкин, чтобы сойти на берег, решил даже „под шланг“ замолотить, с понтом, сердце забарахлило. Лежал в койке, ухватившись за грудь, закатывал глаза и жалобно стонал.
После ухода доктора, всобачившего ему лошадинную дозу кордиамина, в каюту зашёл боцман. Для начала выпер оттуда всех присутствовавших и плотно притворил дверь. Затем с такой силой сгрёб за грудки болящего, что у того аж в зобу дыханье спёрло.
– А сейчас я тебя полечу. - Прохрипел на самое ухо грозно. - Получил иньекцию? Я тебе тоже сейчас вливание обеспечу. Семиведёрную клизьму поставлю! Что, шланг резиновый, свернулся и лежишь? – Шипел „дракон“, и рулевому на момент показалось, что у него, на самом деле, из носа валит дым, а из глаз сыплются искры.
– Так вот слушай, что я скажу, рыло корявое, если ты сей же момент не выздоровеешь, я тебя тут же, в койке угандошу и скажу, что так и было. Умаялся, болезный. Мешок с дерьмом!
– Да понял, понял, Серафимыч, ну чё ты говношишься? Я ведь что? Я без задней мысли, что-то, и правда, сердце прихватило. Прощание со свободой, с берегом, сам понимаешь... Да пусти ты, больно! – Возопил руль. - Я уже встаю.
– Ну то-то. - Боцман отпустил его и почти по-отечески хлопнул по плечу, в результате чего болящий чуть не протаранил пластиковую переборку в соседнюю каюту, скорючился от боли. Но вслух даже не промычал, боясь нарваться ещё на большую милость.
– Итак, ишак беременный. - Воспитывал боцман дальше трудовые резервы. - Сейчас подьём, ползунки на себя и мухой на палубу. Рабочий день в зените. А иначе я тебе сам лично сыграю марш „Прощание славянки“ над твоим гробом. Есть ко мне вопросы? – Спросил и, тут же, сам себе ответил. - Вопросов нет! Исполняй. 
Дракон ввышел из каюты, широко распахнув дверь, пока она не вдавилась со скрежетом в штормовую защёлку.

Глава 21.

Тем временем Соня и Лариса сидели в каюте и увлечённо пинали балду, ожидая обеда. Согласно расписанию работ они должны бы были сейчас убирать в каютах у комсостава. Но обстановка на судне ну никак не располагала к размеренной жизни. Беготня, нервозность, цейтнот... Всем было не до всех.
Да и просто так в каютах порядок не навёдёшь. Там нужно „генералить“. Мыть подволоки, переборки, поднимать матрацы, вигр***** трупы тараканов из всех загашников. Чистить светильники и иллюминаторы. Вобщем, работа не на один час и не на один день. Так что без толку сейчас начинать. Вот выйдут за ворота...
– Ну что, может чай запарим от нечего делать? – Подала идею Лариса.
– Да ну его, только пили. - Отмахнулась Соня. - А чай, как известно, не водка, много не выпьешь.
– Пьянке – бой, а вода дырочку завсегда найдёт, сколько не выпей, возразила Лара и взялась за кипятильник, – не хочешь – не надо, сама попью.
– На халяву, говорят, и уксус сладкий, ладно, вари и на меня. В каюте бардак, подприбраться что ли? Вещи хоть распихать по щелям?
– Охлынь, где ты видишь бардак? Живописный беспорядок. Пыль намедни протёрли. Полгода впереди, успеем обжиться. Сказанно, царские апартаменты! Радиоточка, совмещённая с унитазом.
– Ты об чём, старушка? Не богохульствуй! Что-то ты заелась не на шутку и забыла, что ещё вчера нас было пятеро на такую ще жилплощадь. Назад не хошь?  Жопами весь рейс друг о дружку стукаться?
– Не угрожай. Главное, чтобы жопы были мягкие, не костлявые.
– Как у тебя, к примеру. - Хихикнула Соня, намекая на Ларискину худорбу.
– Да ладно, уж лучше быть тощей, чем с такими бицепсами по всему торсу, как у Муры. Я знаю немало народу, которые мне завидуют.
– Ладно, не заводись. - Миролюбиво протянула Соня. - Конечно завидуют! Даже я иногда ...
- Иди не ври... - Отмахнулась Лариса от комплимента.
Поспел чай, Лариса разлила по чашкам.
– А достану-ка я конфет к чаю, отход всё-таки, отпраздновать хоть слегка не мешает.
Индийский чай „Три слоника“ вместе с „Экстрой“ засыпанный щедрой рукой, получился густой и запашистый.
– Ты с Шандыбой работала когда-нибудь? – поинтересовалась Лариса.
– А то! Причём, в начале моей морской „карьеры“. Небо с овчинку показалось. С рейса пришли по нолям, получать нечего. Мужики из тралвахты, которые часто в завпродку за жрачкой ходили, даже должны остались. Да и сейчас, думаю, не лучше будет. Если бы хотя бы за день сказали, что он пойдёт с нами, я бы сдохла, но в рейс бы не пошла. Лучше в резерве торчать, чем задаром по морям, по волнам.
– Слушай, это что же получается? – Вдруг осенило Ларису. - Выходит мы так ловко подсуетились с комиссаровской санкнижкой зазря? И даже лучше скажу, мы ему такую услугу оказали! Ведь его сейчас спишут, а мы поедем с Шандыбой фестивалить.
– Да уж. - Разочарованно протянула Соня. - Хотелось же как лучше, а получилось, как всегда. Знать бы о грядущих переменах, то лучше свои книжки выкрали бы...
– Надо бы с Комиссарова хоть пузырь за услугу стрясти... – Лариса пыталась разрулить обстановку, не дать разыграться настроению. - Раз нет возможности изменить обстоятельства, то надо изменить отношение к ним.
– Бешенной козе – семь вёрст не крюк. Сходим разок в прогарный рейс. Нам это ещё проще, чем два пальца об асфальт.
– Да рано ещё пургу мести! Вот заладили все в одну шкуру: не заработаем, не заработаем! А кто об этом может что-то знать? Кэп гавённый? Ну и что? Это ещё не весь пароход. Что, штурмана рыбы не наловят? Да у нас вон на „Колывани“ кэп поднимался на мостик только кофе пить. Дал свободу штурманам, и они рыбачили за милую душу. Ведь важно, не то, чтобы кто-то помогал, а чтобы никто не мешал.
– Лорк, а ведь ты права. Ну и что, что Селимов списался? Экипаж-то набирал он. Не всех, конечно, но ведущих специалистов, начальников служб – это уж наверняка. А кто на пароходе делает погоду? Они, старший комсостав. Одна беда – кэп. Нейтрализовать его надо. Подговорить сварщика, чтоб дверь в его каюту заварил, покуда тот спать будет.
– А что? Самое то! Очко у него в каюте есть, а жрачку будем ему в окошко подавать. Связь – по телефону.
– Хорошая мысля, а самое главное вовремя. - Захохотала Соня, а с ней и Лариса. - Так а что тогда сидим, морды морщим? Умные люди даже с неприятностями не унывают, а у нас ещё ничего не произошло, а настроение уже ниже городской канализации.
– Совершенно сапоги! И почему эт мы тут чай через тряпочку сосём? У нас что, водка кончилась?
– Да она ещё и не начиналась! Вон пузырь откупоренный стоит. Штурманца поутру врачевала. Наливай!
– Ничто так не поднимает настроение в ситуациях, подобных нашей, как бутылка водки и хвост селёдки. - Сказала, как печать поставила Лариса, меняя чашки на стаканы. - Хотя как раз с селёдкой у нас напряжёнка. Кроме банки огурцов в каюте ничего нет.
Соня плеснула из бутылки по стаканам.
– Не подействует, – определила на глазок Лариса, – Ну что это за доза?
– А сколько же лить, по- твоему?
– Ты что, краёв не видишь? Нам же жизненный тонус поддержать надо. А такая доза, как ты льёшь, только для поддержки штанов.
Лариса забрала бутылку у Сони и деловито забулькала над стаканами. По полному налить всё же у неё рука не поднялась, тормознулась на „марусином поясочке“.
– Ты чё, совсем сдурела? Ты что вытворяешь? Там же грамм по двести на рыло получается! А заедать чем будем? Мёдом? Или конфетами с вареньем?
– Во, докопалась! – Досадливо поморщилась Ларка. - Ща я тебе соорудю закусь, погодь малость. - И исчезла за дверью.
Минут через пять зарулила обратно, держа в руках эмалированную, литров на два миску, в которой было навалено гору лапши, щедро сдобренной тёмно-коричневой подливой. Сверху на гарнире громоздилась солидная горка гуляша, рядом – горка салата из капусты. И в завершение натюрморта, как основной декор, красовался между обозначенными горками солёный огурец, величиной с ладонь, на пару с солёным же помидором, красным и надутым бродильными газами.
В другой руке Лариса держала стопку нарезанного хлеба и две потемневшие аллюминиевые вилки, с расчеряпленными, для увеличения ёмкости, зубцами.
– О! Вот это закусь! – Оценила Соня Ларискины хлопоты. - А то сидим тут углеводами фигуры портим. А вилок, что, получше не нашлось?
– Стыдно, София, являть миру свои мещанские наклонности. Это у них там, в кают-компании всякие излишества, вроде салфеточек, вилочек, ножичков из нержавеечки... А у нас в столовой – люминиевые миски, люминиевые кружки и люминиевые же ложки. А вилки, пускай даже люминиевые, по судовому расписанию не предусмотрены. Это у Муры случайно парочка завалялась, так что будем работать струментом, какой есть. – Лариса специально коверкала слова, желая подчеркнуть своё презрение к снобистским наклонностям комсостава.
– Ладно, не ерепенься, садись. Тост придумаем, али как?
– А что его придумывать? Выпьем за то, чтобы орлы не падали, а козлы не летали.
– А что, тост как тост. Пли! – Скомандовала Соня и первая отчаянно сделала пару глотков.
Водка пошла хорошо, но ни Соня, ни Лариса не преуспела выпить  даже половину. Поставив стаканы чисто по-морскому на средину стола (скраю при качке могут соскользнуть), девчата с чувством набросились на закусь.
Для начала, чтобы унять пламя, полыхавшее во рту, обе ухватились за огурец с разных концов, рассмеялись. За неимением ножа, разломили пополам, смачно зачавкали, ожидая эффекта от выпитого. И он не заставил себя ждать.
Сначала огненная вода обдала теплом желудок, потом, согласно закону гравитации, упала к коленям, сделав их ватными, а затем ушла, что называется, в пятки. И весь яд бытия, испитый девчёнками за последние сутки, легко растворился в огненном потоке и, проделав тот же путь от желудка до ступней, каким-то чудом просочившись сквозь подошвы тапок, и толщу главной палубы, ушёл куда-то в трюм, а может и вообще в пучину Авачинской бухты.
А на место яда пришло в кровь что-то радостное, лёгкое, расслабляющее и освобождающее, заполнило собой каждую жилочку и достало до каждой клеточки.
Вчерашний инциндент, который, подобно мозоли на пятке, всё утро не дававший Ларисе шагу ступить, чтобы о себе не напомнить, вдруг поменял смысловую окраску. Обида перешла в злопямятство, беззащитность в агрессию, жалость к себе перетекла в многообещающую ненависть и жажду мести к обидчику.
„ – Ну, Комиссаров-гад, после рейса не попадайся, как червяка раздавим“, – хорохорился поддатой мозг, вернувшись на момент в недалёкое прошлое.
– Лариск, а ты слышала, что Нелька Семенцова со своим развелась? 
– Да иди ты! А когда?
– Пару недель назад. Тоха с рейса пришёл, она его дома ждёт, водки накупила, жрачки наготовила. А он прямо с парохода к своей новой пассии, только Нелька его и видела...
– Ни хрена себе! – Радостно воскликнула Лариса. - Вот это номер!
– А ты-то чему радуешься, тебе-то какая польза?
– Никакой! Но пусть теперь и она в ****ях походит, а то всё мы да мы.
– В корень зришь. Для неё если баба незамужем, значит автоматом из разряда б...дей. Посмотрим, что она сейчас запоёт.
– Может перестанет через губу разговаривать...
– А давай выпьем за то, чтобы нашим врагам глаза повылазили, а мы чтобы дальше видели.
– Давай!
Под содержательную закусь, водка шла как в сухую землю, всё больше согревая и раскрепощая затурканных последним событием женщин.
– Эх, люблю вот эту стадию опьянения, когда ещё могу и ходить, и говорить, а уже весело. – Соня в который раз забулькала водкой из бутылки в стаканы.
Под каждый выпитый глоток находились  „полные значения“ тосты. Пили уже и за семь футов под килем, и за девятьсот шестьдесят рублей на пай, и за ясное солнце поутру, и за штиль на море, и за то, чтобы кони грома не боялись, а член до пенсии стоял, и добрались бы уже до тех, кто в море, в тюрьме и в родддоме, если бы не судовая трансляция, которая голосом третьего штурмана вызывала Соню в каюту старпома.
– Похоже, тебе надо идти. - Обескуражено-разочарованно, едва клея слово к слову произнесла Лариса. Глядя на её лицо, можно было заподозрить, что Соню как минимум позвали на гильотину.
– Да пошёл он! – Пьяно махнула Соня в сторону динамика, как будто бы он сам, по собственной инициативе выдумал и произнёс такое дурацкое обьявление. Она продолжала сосредоточено ловить вилкой остатки вермишели на дне миски, чтобы было чем закусить очередной тост.
– Буфетчице! Немедленно в каюту старпома! – Это матюгался уже сам старпом.
– Соньк, он настаивает... – Ябедничала Лариса, показывая вилкой в сторону динамика.
– Во гад! Щас пойду и или убью, или покалечу. Такой кайф заламал! – Сильно разочаровалась Соня.
– И чё? Может вдвоём пойдём? – Преданность Лариски не знала границ.
– Сиди! Сама разберусь! – Не оценила Соня Ларискиного порыва и полезла в рундук.
– Ты чего туда? А? – Не поняла манёвра Лариса.
– Переодеться-то надо, али где? – Едва вязала лыко Соня.
– Да как на меня, то на раздолбон и в матросской робе можно идти. - Не согласилась Лариса.
– А ты считаешь, что нас есть за что долбать?
– Оэ, было бы кого, а за что... – Лариска безнадёжно махнула рукой.
Соня, покопавшись несколько минут в рундуке, извлекла мини-платьице  собственного производства, цвета лосося, коротенькое, облипавшее фигуру, как медицинский пластырь, книзу чуть-чуть расклёшенное, связанное из тончайшей шерстяной пряжи в ажурном режиме.
Связала она его сама, как только научилась кое-как путать спицами. В сущности это было её третье изделие после шарфика и шапки.
Когда Соня замахнулась связать это платье, никто из подружек в успех не поверил. Соня возмутилась, послала всех куда подальше и засела за работу.
Связала образец, начертила выкройку, рассчитала всё до последней петли. Вязала самозабвенно, настойчиво, до колик в спине и до онемения рук. Спицы, подстать ниткам, были тоже тонкими, но работа всё же продвигалась. Время от времени прикладывая связанное к выкройке, она убеждалась, что идёт правильным путём.
И почти всё время, провязывая лицевые и изнаночные, сдваивая и страивая петли, перекидывая с одной спицы на другую, делая в нужных местах накиды, из которых впоследствии формировались аккуратненькие, симпатичные дырочки – основа ажурного узора, Соня сотни раз, с возрастающей радостью, представляла себя в этом платье.
Облегающий фасон подчеркнёт достоинства фигуры, откроет то, что стоит показать, и очень двусмысленно спрячет то, что открывать считалось неприличным. Останется подобрать помаду в тон, а босоножки на шпильке почти сходного цвета у неё уже есть.
Ровно через два месяца платье было готово. Отстиранное, отпаренное и отутюженное, оно сидело идеально, далеко переплюнув Сонины ожидания. Качественная пряжа смотрелась, как велюр, а сквозь миниатюрненькие дырочки соблазнительно просвечивала загорелая, упругая кожа.
Презентация произведённого Соней шедевра состоялась на выборы, когда толпа выходит на улицу не столько проголосовать, сколько на людей посмотреть и себя показать.
Платье кричало, дразнило, и соблазняло. Его, а заодно и Соню в нём, заметили все, равнодушных не наблюдалось. Знакомые подходили поближе поздороваться и рассмотреть чудное платьице. Незнакомые просто поворачивали головы.
С тех пор это платьице заняло прочное место среди её парадно-выгребных нарядов. И если в Сонькины планы входило взбаламутить мужскую половину любого мероприятия, она одевала именно его.
И сейчас, пьяная в стельку, собираясь отнюдь не премию получать, она норовила облачиться в эту суперсексуальную одежонку.
– Да иди так, зачем переодеваться удумала? – Увещевала её не менее пьяная Лариска. – Для раздолбона и трико сойдёт.
– Цыц, прилепи своё седалище к стулу и сиди! Не лезь не в своё пежо. – Пьяно грубила Соня, уже покончив с одеванием и приступив к обуванию.
Она пыхтела, натягивая ту самую красную, на высоченной шпильке обувку. Преуспев и с этим, она подыбала к зеркалу над умывальником. Угловатым, пьяным движением стянула резинку с волос и конский хвост рассыпался по плечам красивым каскадом. Смело черканула помадой по губам.
– Во, ты глянь, как ровно накрасила. А всё потому, что выпившая. У трезвой рука не такая верная.
– Гы-гы-гы, выпившая! Какая же ты тогда пьяная?
– Лежу пластом. А пока хожу, говорю, соображаю – значит выпившая. А ты знаешь, Лариска, что Леонардо да Винчи, когда свою Джоконду писал, выпивал перед работой стакан водяры. Чтоб рука вернее была.
– Иди-и-и, не ври. – Лариска из последних сил пыталась заступиться за знаменитого  маэстро. - Он, небойсь и не слышал никогда про водяру, у них там вообще-то вино пьют...
– Да ладно, много ты про неё знаешь, про водяру. Да и вообще о проблемах и преимуществах пития и трезвости. Это, доложу я тебе, очень обширная тема. Произведя достаточное количество опытов, можно такую диссертацию замайстрячить, такой научный труд написать! – Варнякала что попало Соня, продолжая наводить красоту у зеркала.
– Ну, опытов мы уже провели немало, дело за обобщением и научным выводом. Ну это уже дело старпома, думаю он сейчас тебе пропечатает резюме. – Варнякала и себе пьяная в стельку, но весёлая Лариска, не разделив Сониного энтузиазма в отношении научных потуг.
Наводя последний лоск, Соня выбрызгала на себя чуть ли не полпузырька „Серебристого ландыша“ и повернулась к Ларисе, стараясь принять позу супермодели.
– Ну как я тебе?
Лариса с трудом подняля на неё глаза.
– А что, проститутка – проституткой. - Даже угасающее сознание Лариски ей подсказывало, что Соня здорово переборщила и с прикидом, и с макияжем. - Ты забыла куда идёшь? На раздолбон к старпому, а не в кабак! Давай, смывай всё на хрен! И иди уже, в третий раз обьявит по трансляции – одними звездюлями не обойдётся.
В каюту постучали и, после Сониного „чё надо?“ открыли дверь. Это был третий штурман, посланец старпома.
– Бабоньки, у вас что, трансляция не работает? Старпом уже забодался звать. Там уже так взьерошился...
– Да-а? – Соня сделала лицо удивлённого хомячка. – Мы нечего не слышали, мы тут к санвластям готовимся...
– И очень даже успешно, я бы сказал, – Игорь зацепил взглядом пустую бутылку под столом и надпитую на столе. - Дело в том, что катер с санвластями вот-вот будет у борта, а тебя, Соня, не дозовёшся. Старпом велели насчёт закуски подшустрить, а то буфетчице некогда...
Игорь говорил, а сам глаз не мог отвести от пузыря на столе.
– Девочки, а что если и я немножко приобщусь к „вашей культурной программе“, вам не покажется это бестактным?
– Не покажется. - Пробасила важно Лариса. - Давай, приобщайся, пока не выдохлось.
Штурман в мгновенье ока щедрой рукой плеснул в стакашек. Получилось прилично, грамм сто пятьдесят.
– Ох, лапушки, за вас, за красивых! А загрызть нечем? – Пошарил он глазами по столу.
– Как это нечем? – Возразила Лариска и пододвинула к нему хлебную корочку.
Игорь булькнул горлом, слизнул корочку.
– Ну так что, вперёд, за орденами? – Он обхватил Соню за талию, поволок её к двери.
– Лорка, ну я пошла. - Зачем-то отчиталась Соня. - Захочешь – приходи наверх, поможешь.
– Ой, умора! Это называется она пошла... Ты себе льстишь. Давай, вперёд, подиум тебя ждёт! – Крикнула она ей вслед. А потом, взяв ключи и закрыв каюту, припустила вслед за Соней, которая невзирая на каблуки и нетрезвое состояние,  с помощью нехилого Игоря, набрала крейсерскую скорость.
– Сейчас старпом будет нам подарки раздавать, которые свистюлями называются. Очень болезненная вещь. - Пообещала сама себе Лариса. И ей показалось, что это не она, а кто-то другой произнёс эту фразу её губами над её же ухом.

Глава 22.

Игорь помог Соне подняться по трапу и, нацелив её на старпомовскую каюту, убрался восвояси подальше от греха. Не хотел, чтобы старпом унюхал его приобщение к культурной программе девчат.
А Соня на автопилоте дорулила до двери старпомовской каюты и остановилась перед комингсом, не рискуя переступить, расклинилась в дверном проёме для верности.
– Тихонович, чё звал-то? Что за спешка такая?
Старпом раздражённо копался в ящике стола, что-то искал, и, повидимому, не находил. Он тихо, но внятно матерился под нос. Появление Сони и особенно её не очень трезвая речь сыграли на понижение его настроения.
– Сколько можно вызывать, София Назаровна?- Раздражённо начал он сразу с высокой ноты. Но удосужившись поднять глаза, он охнул, опустился на стул. – Ни себе хрена... По какому поводу гуляем, а, София?
– Ох-ох-ох! Сразу, прям так и „гуляем“! - Скорчила гримасу Соня. Какие, собственно, претензии? Да, гуляем! По поводу отхода в промысловый рейс! – Ерепенилась она, сама себе удивляясь, как ей удаётся лепить негнущимся языком целые фразы, почти не спотыкаясь. – В своё личное время, между прочим!
– Экипаж на отходе работает по авральному расписанию, так что личное время пока отменяется.
Соня могла бы поспорить со старпомом по поводу аврала, но она чувствовала, что мысли у неё начинают расползаться, как тараканы. Слова, не успев появиться в голове, тут же растворяются, тают, так и не успев достигнуть языка. Не будучи полностью уверенной в себе на предмет достойного отпора старпому в его посягательстве на её свободное время, Соня решила сменить тему.
– Так, а что ты хотел, Тихонович?
– Санвласти скоро поднимутся на борт. Буфетчица накрывает на обед, а ты давай, займись–ка закусоном. Организуй выпивончик вот здесь у меня, а то санвласти бумаги не подпишут. Иди к шефу, он в курсе.
– Так бы и сказал, а то аврал, аврал... ..– Передразнила Соня старпома и стёрлась из кадра дверного проёма.
– А вообще, это не моя обязанность закусь готовить всяким-разным там... На то камбузные работники есть. – Соня опять возникла в кадре.
– Не заставляй меня объяснять тебе, что ты должна и чего не должна. – Сердился старпом. – А то поведу тебя к помполиту в твоём-то состоянии.
– Не надо! – Живо отклинулась Соня и исчезла. – Эх огурчики, помидорчики! Сталин Гитлера убил в коридорчике... – Пропела она, неуверенным шагом направляясь к камбузу.
Там было жарко в прямом и в переносном. Все электроприборы: плита, сковорода, духовка, печь, бойлер – всё было включено и пахало на максимальную проектную мощность. На всех плоскостях и во всех ёмкостях что-то жарилось, тушилось, шипело, шкворчало и клокотало.
Открытые настежь иллюминаторы и двери, а также работавшая на износ вентиляция, разжижить камбузную духоту были не в состоянии.
Но, несмотря на ад кромешний, все трое поваров были одеты соответственно ситуации. Вася–шефповар и Петька–пекарь были в штанах и в поварских куртках, поверх которых были повязаны ещё и белые длинные фартуки. На головах белели колпаки.
Второй повар Тамара благоденствовала в юпке вместо штанов, но всё остальное – по артикулу.
– Работникам пищеблока – пламенный привет! – Успела сказать Соня и тут же запнулась о комингс своим высоким каблуком. Едва не растянулась во весь рост на палубе, к счастью успела ухватиться за поручень возле плиты.
– Что это у вас, комингс нарастили, что ли, хрен перелезешь...
– Да нет, это просто палубу углубили. А ты никак навеселе? – Поинтересовался Вася, подняв на мгновение голову от сковороды, на которой жарились куринные ножки. - По какому поводу?
– А что это вас всех повод интересует? Как будто бы уже без повода и выпить нельзя. В рейс я ухожу, вот и гуляю. А вы? – Соню развозило всё больше и больше.
– А мы – не-а, просто так тут стоим.
Соня вспомнила зачем пришла.
– Слишь ты, мужики, а где то, что на закусь санврачам?
– А не готово ещё. Бери вон, готовь, если тебе надо, – отмахнулся Вася.
– Кому надо? Мне??? – Аж поперхнулась Соня от такой наглости шефа. – Да мне это вообще по барабану! Старпом сказал, накрывать поляну. Вот и предоставьте рацион человек на шесть.
– Сонь, ну харе права качать. - Шеф быстренько переменил тактику. - Скоро обед, а у нас ещё конь не валялся. А тут ещё ты с сексуальными домагательствами. У нас уже и так яйца в мыле. Бери вон окорочка по одному на рыло, риса положи, салат Тамара дорезывает. Хочешь, сыра, колбасы возьми накромсай, консервов открой.
– Вася, что я буду иметь за то, что буду делать твою работу?
– Сонечка, да любой каприз, всё что хочешь. Только не доставай меня сейчас такими глупостями. Давай, набирай всего, чего хочешь и вали отсюда, не путайся под ногами.
– А куда валить прикажешь? – Не сдавалась Соня. – В носовые гальюны? Где мне всё это резать и кромсать?
– Иди к буфетчице, она всё равно ещё только накрывает в каюткомпании. Иди, деточка, иди... Или к старпому, например.
 - От, волки позорные... - Пробормотала Соня про себя, сваливая добычу в эмалированный таз.
Соне и самой хотелось поскоре убраться из камбузного пекла, в жаре её развозило всё больше и больше. Она набросала в лохань всего, о чём говорил шеф и с облегчением покинула камбуз, направляясь в каюту старпома нарезать, открывать и складывать всё на тарелки.
К этому времени выпитый алкоголь, повидимому, полностью всосался в кровь и добросовестно делал своё чёрное дело, парализуя мозг и нарушая координацию движений.
Переступив порог камбуза, Соня вдруг ощутила, что она не хозяйка себе больше. Мысли ей не повиновались, так же как и тело. К тому же все вокруг плясало и прыгало, а палуба выгибалась волной. Соня то и дело промазывала, не могла поймать её ногами, чтобы опереться, как при нормальной ходьбе.
Правой рукой она прижимала к себе таз с провизией, а левой – крепко ухватившись за леер, едва удерживалась в вертикальном положении. Но вдруг она отчётливо увидела, что подволок и палуба, двигаясь по кругу и доганяя друг дружку, решили поменяться местами. От такой наглости Соня и вовсе потерялась в пространстве. Пытаясь остаться на вертикали, она со всей силы сжимала поручень, но антураж, похоже, сегодня ополчился против неё.
Поручень, единственная опора, для начала толкнул её где-то в области левой ключицы, а потом, и вовсе, вырвавшись на свободу, молниеносно взмыл вверх и стал недосягаемым.
Соня отключилась быстрее, чем упала, выронив таз с провизией. Она не ощутила ни боли, ни стыда, ны угрызений совести.

Глава 23.

Она проснулась от жажды. Горело нутро, пылали пересохшие губы. Рот, казалось, до отказа был забит сухим мелом. Кружилась голова и невыносимо тошнило. К тому же было темно, хоть глаз выколи. Соня никак не могла взять в толк, где она и почему ей так плохо.
„ – В аду я уже, что ли? – Больно рыло в голове.
– Оэ! Ну до чего же хреново, попить бы... – Скрипнула сухим распухшим языком.
– Ой, очухалась сердешная! – Голос Ларисы показался Соне голосом ангела с небес.
Лариса отодвинула занавеску на Сониной койке.
– Что, трубы горят?
– И плавятся...
– Чего дать попить?
– Минералки.
– А может пива? Заодно от похмелья поправишься.
– Воды! И побольше!
– Водичка утречком покажет, кто водку жрёт по вечерам... – Продекламировала Лариса, обратной стороной вилки сковыривая пробку с бутылки „Малкинской“.
– Тебе в стакан?
– Давай с дула...
Соня пила без перерыва, пока не опустошила большую часть бутылки. Столовая минералка, загазированная не за страх, а за совесть, заливая пламя в желудке, заодно продирала слипшиеся мозги.
– А что это я в койке тут делаю? – Первое, что спросила Соня, оторвавшись от бутылки. - Как я здесь очутилась?
– А ты что, не помнишь, как мы с тобой отход отмечали? Назюзюкались до паралича конечностей. Как ты потом работать пошла, да там между камбузом и буфетной скопытилась. А потом тебя доставили сюда.
– А времени сколько?
– Два!
– Чего два? Утра или вечера?
– Дня, если хочешь!
– Ого! А почему качает? Или мне так кажется?
– Ещё бы не качало с такого-то бодуна!
– А сколько же это получается я сплю? Всего час?
– Ты дрыхнешь уже часов шесть! Беспробудно.
– Ничего не понимаю, так мы уже в море?
– Да кой там в море! На рейде всё ещё болтаемся. Погранцов ждём.
– Ого, уже столько простоя из–за каих-то погранцов?
– Они заняты сейчас другими судами. Там пару пароходов из Сиэттла пришли, шмон столбом стоит. Ну как и всегда из этого района. Сама знаешь, что ищут: то валюту, то порнуху, то понос, то золотуху...
Соня, опорожнив одну бутылку минералки, потянулась ко второй, которую Лариса открыла впрок. Лариса и сама сидела с бутылкой в руке, то и дело прикладываясь к горлышку, так как проржавевшие речевые аппараты как у одной, так и у другой без влаги моментально пересыхали и отказывались функционировать.
– Так а как же развивались события, после того, как я тут очутилась?
– Щас всё доложу. - Начала дурковать Лариса. - После того, как мы с тобой выпили в каюте...
– Ой, слово-то какое нежное нашла: „выпили“. - Не утерпела Соня. - Сказала бы уж как есть: „нажрались вусмерть дурной воды“...
– Совершенно в дырочку, именно, нажрались. Меньше, чем хотелось, но больше, чем моглось. А потом ты растянулась, в коридоре возле буфетной, как кошка на солнцепёке.
– Вай! Тут помню, а вот тут не помню.
– Вот то-то же! Говорила, каблуки не надевай. Хорошо, что хоть стеклом не порезалась, банки с огурцами – все вдребезги. Док пришёл, тампон с нашатырём тебе под нос сунул. Ты пришла в себя, послала его на х...й и опять ушла из себя.
– Ой, мамочки! Надо будет извиниться. А потом?
– Док тебя не послушался, не пошел туда, куда ты ему предписала, а взвалил тебя себе на горб, как мешок с овсом и отпёр тебя в каюту. А меня потом позвали закусь готовить инспекторам. Ой, как вспомню тебя на палубе в убранстве из куринных ножек и маринованных огурцов. Платье только испоганила, попробуй теперь отстирать.
– Да бог с ним, с платьем, отстираем, как только оклемаемся. А ты–то как? Пили мы почитай обе одинаково...
– Если по-правде, то я не намного лучше тебя была, тоже всё как в тумане. Но на ногах держалась, так как обута была без выкрутасов, не в пример некоторым.
– Да что ты так взьелась на мои обутки? Туфли, как туфли... А начальство на меня сильно дребезжало?
– Да только кэп погнал было волну, типа: на берег её, на фиг такие работнички? А старпом: а работать с кем будем? Мало того, что туковара списали, так давайте ещё и половину обслуживающего персонала выгоним. А потом сами за швабру – и вперёд, палубу дрючить...
– Да ты что? Так и сказал?
– Слово в слово! Ещё и док заступился. Знаешь, что сказал? Говорит: на отходе каждый может нажраться. Вон матросы – почти все в умат, машинёры через одного лыка не вяжут, судоводители даже из компасов спирт посливали и выпили – всё сходит с рук. Но стоит уборщице маленько силёнки не расчитать и всё! Страшный криминал! Судно пойдёт ко дну! Заклеймить, наказать, списать! Да оставьте её, она проспится до утра, и запряжётся пахать на весь рейс – дай бог каждому. Экая невидаль: немытые унитазы. Да их мой – не мой – всё равно загадят. Оставьте девчёнку в покое.
– Как же, оставят, жди. - Плаксиво прогнусавила Соня, – небойсь завтра первым делом на ковёр призовут. Но док, каков молодец! От кого меньше всего ожидаешь... И это после того, как я его послала...
– Мужик с понятием, убедительно высказался.
– Да, но, думаю, лучше бы он за меня не заступался. Только хуже будет. Я же знаю Шандыбу, ещё тот чудак на букву „М“! Да и старпом, мне кажется, недалеко от него упал. А помпа так и вообще, стоит на морду посмотреть... – тосковала Соня лицом и голосом. – Будущее является мне не в розах, а в суровой наготе своей. Рейс начинается с большого раздолбона.
– Ладно, не скули с похмела. Иди чай пить. Пододвигайся поближе, бери чашку! – тоном пожилой женщины проворчала Лариса. - Что и не говори, старший комсостав в этом рейсе ни в Пицунду, ни в Красную Армию. Прям какой-то триптих дол-бо-ё-бов. 
– Да ладно, чего ныть? Пережили голод – переживём и изобилие. Не таких видали!
– А с другой стороны, чего нам бояться? Спишут? Ну и пускай списывают. Характеристики, правда, испортят, что и в тюрьму с ними вряд ли возьмут.
– Пусть портят. Мы отыщем возможность их заменить. Так а что стоим? Чего ждём?
– Да говорю же, погранцов ждём. Сказали вот-вот подгребут. Так что мужайся, надо в столовую на перекличку идти.
– Не переживай, я как огурец, куда хошь могу пойти. – Соня опять прильнула к бутылке с водой. – Но с этого дня пьянке – бой.
– Да уж какая там пьянка. В рейс выйдем – только успевай поворачиваться. В каждом углу нас будет караулить работа.
– Может ты поешь? Я вон принесла тебе второе с обеда. Гуляш с гречкой.
– Спасибо, Лариска, но про еду – ни слова! При одной мысли мутит. Слушай, так ты говоришь, туковара-таки списали?
А то! Почапал на катер, как побитый пёс.
Жаль, что я в несознанку ушла. Хоть бы рукой ему помахали с борта.
Да пошел он, кадило безмозглое...


Глава 24.

 За бортом взвигнула сирена. Прибыл пограничный катер.
– Всему экипажу собраться в столовой команды! – Старпом лаконочно позвал экипаж на последнюю береговую процедуру: предъявление погранвластям.
Соня с трудом поднялась на ровные ноги. В голове кишело и копошилось, и звенело, и скрежетало с такой силой, что она отдала бы всё на свете, лишь бы никуда не идти. Палуба ходила ходуном, а предметы и мебель, казалось, были раскиданы и расставлены все вкривь и вкось.
– Не-а, не дойду. – У Сони стонало всё нутро. – Пусть лучше меня пристрелят. Ой, да я сейчас упаду!..
– А, это тебе не водку в жару стаканами трескать! Дойдёшь! Куда ты на фиг денешься? – Лариска по-дружески издевалась над подругой, но сама была лучше разве что чуть-чуть.
Держась за спасительные леера вдоль переборок по коридорам, девки осилили дорогу к столовой.
– Фу, иногда, небойсь на Эверест полегче залезть, чем в моём состоянии по судовому трапу вскарабкаться. 
Соня держась за сердце, плюхнулась на стул за столом обслуги. Лариса примостилась возле неё. Столовая кишела людьми.
Два молодых солдатика срочной службы в фуражечках с зелёными околышами зашли в столовую. Каждый держал по стопке паспортов.
– Ну что, порядок объяснять, я думаю, не надо? Называю фамилию, добавляете имя-отчество и – на выход через переднюю дверь. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Мансуров! – Пограничник открыл первый паспорт.
– Александр Михайлович! – Поднялся матрос добычи и, в шутку, щёлкнув каблуками и  лихо козырнув, направился к выходу, чётко печатая шаг огромными кирзачами.
Беглый взгляд пограничника – сличение личности.
– В глаза, в глаза смотреть! – Веселился кто–то в задних рядах. - И бояться!
А второй уже оглашал следующего члена экипажа.
– Сагач!
– Николай Андреевич... – Электрик Коля отрекомендовался таким тоном, вроде хотел сказать „да здесь я, куда я на фиг денусь?...“.
Погранцы работали „вахтовым“ методом. Покуда один оглашал фамилию, другой открывал следущий паспорт. Члены экипажа выходили один за одним, с дистанцией в несколько шагов.
Предъявление экипажа пограничным властям шла очень споро, но Соне с Ларисой казалось, что оно не закончится никогда. Паспорта были сложены без всякого принципа, поэтому невозможно было предположить, когда назовут твою фамилию. Можно было просидеть и до самого конца, если паспорт лежит в числе самых нижних. Но Нептун сжалился.
– Лагода!
– София Назаровна! – Соня на радостях, что экзекуция с паспортами закончилась, подскочила, но чуть не упала, так закружилась голова. Хорошо, рядом сидел второй радист Дима, ловко подхватил её под руку.
Фотографический взгляд пограничника и можно идти. И Соня пошла, придерживаясь за переборку. До двери оставалось всего–то пару шагов.
– Ким!
С бодуна Соня соображала не очень чётко. Но услышав знакомую фамилию, она застыла на месте, боясь повернуть голову на голос. Господи, сколько же Кимов в Океанрыбфлоте? Один или, может, как минимум, два? Ну не может же быть, чтобы это был именно ТОТ Ким!
– Юрий Иванович! – Знакомый голос убил маленькую сонину надежду на то, что это какой–то другой человек с „редкой“ корейской фамилией Ким.
Сонины ноги, и без того сведённые похмельем, и вовсе подкосились. Сердце тоскливо сжалось в комочек, маленький, беззащитный. Собрав все сылы, Соня, не оглядываясь назад, попыталась сделать рывок, дойти до двери, выйти поскорее, убежать, пока не догнал её тот, который Ким.
Но он догнал. Сграбастал её в охапку и почти вынес за порог столовой. В коридоре Соня попыталась вырваться из внезапного плена. Но здоровье было сильно подорвано вчерашней пьянкой, а руки у Юры были, как у гигантского краба. Цепкие.
– Всё, все, все, лапушка, девочка моя, не вырывайся, дай, я тебе помогу. Тебе самой до каюты не дойти.
Пахнул до боли знакомый джентльменский набор. Хорошими сигаретами, одеколоном „Ван мен шоу“. А ещё Юркой. Звуки и запахи очень живо воскрешают воспоминания. Как плохие, так и хорошие. Каких у Сони было сейчас больше? Тех или иных? Ох, скорее всего „тех“.
Юра чуть ли не на руках снёс Соню по трапу вниз и, не выпуская ни на секунду, стремительно потащил в сторону её каюты. Оказавшись за порогом, он с треском захлопнул дверь.
– Сонюшка, как же соскучился! – Он обнял её с такой трепетной страстью, целовал так нежно, как никогда и, наверное, никого. – Ну прости, прости, подлеца, засранца. Дурак я и идиот. Исправлюсь. Ой, сколько же я мечтал об этой минуте! Наконец свершилось...
А Соня провалилась в тяжелейший ступор. Она никак не могла понять, что происходит. Откуда взялся Юрка на забытом богом корвете? Почему судьба, после такого большого перерыва сводит их вновь в одной и той же точке земного шара. Ведь он, земной шар, такой большой! И, тем не менее, нос к носу! Случайность? Ох, вряд ли!
С этой минуты её планы на спокойную жизнь затрещали по всем швам. Надо было срочно что–то решать. Как жить, что выбрать? Следовать своим намерениям зарабатывать деньги без дополнительных душевных нагрузок, или?
Этот до сумасшествия знакомый запах, и руки – сильные, настойчивые... И губы, и глаза... И этот шёпот. Эта страсть, этот напор, этот огонь. Это буйство неподдельных чувств... Ой ли, так уж и неподдельных? Вообще-то Ким в таких вещах всегда искренний. Ему просто в лом врать. Зачем? У него всегда был выбор и добрая воля. Вольный казак, одним словом.
Так вот как, оказывается, это может быть!  За всё то немалое время, что они как-будто бы были вдвоём, он не сказал, не прошептал ей и сотой части тех слов, которыми он осыпал её сейчас с поцелуями напополам. С каких это пор он стал в меня такой влюблённый? Ах, да, именно с того вечера в ресторане! После моего выступления в роли наложницы-танцовщицы Востока.
Да уж, чего греха таить, её пьянило ощущение власти над этим, таким когда–то желанным парнем. Но какая–то сила не давала ей поплыть по течению, не позволяла отринуть от всего, забыть тот очень отрицательный опыт, который она приобрела за время отношений с Юрой. Она не в силах была стереть все мысли, отогнать плохие воспоминания. В сердце сидела заноза.
Соня где-то даже верила в сиюминутную юрину искренность, но была больше, чем уверена, что это не надолго, всего на какой-то миг, в смысле на рейс. А потом на берегу опять начнутся пьянки-гулянки, кабаки до упаду, Лошади Пржевальского или какие-то еще редкостные породы женской фауны, на которые так богата моряцкая жизнь. А на Соню, как и раньше, ему будет наплевать. Неугасимая лампада недоверия мерцала в сонином подсознании, не сгорая.
Юра будет носиться с ней, как с писаной торбой, пока не привыкнется, а потом всё встанет на круги своя, и всё начнётся сначала и будет продолжаться до тех пор, пока не истерзается душа в ошмётья, до самой крайней степени, до болевого шока.
И она ощетинилась, эта душа, зараннее отказываясь от того, что мог ей предложить этот напористый и самоуверенный парень. Неважно, хорошее или плохое. Она не хотела от него ничего, даже благословенного рая, даже вечной любви.
Сонина душа возмущалась и сопротивлялась, а тело стояло столбиком посреди каюты, тупо констатируя, что Юра уже забрался далеко за декольте и был готов осуществить тут же и теперь же то, чего ему сейчас хотелось больше всего на свете. Хотелось долго, хотелось наизмор, хотелось через время и через расстояния.
Но нет. Соня решила. Собрав волю в кулак, она толкнула Юру от себя настолько сильно, насколько вообще могла. Получилось нехило, принимая во внимание её похмелье. Юра опустил руки, ошарашено глядя на Соню.
– Соня, хорошая моя! Ты что? Да бабы, небойсь, останутся кино смотреть в столовой, никто нам не помешает...
– В чём не помешают? – Соня сделала ударение на „в чём“. –  И вообще, причём здесь бабы? Сядь Юра, пожалуйста, не нависай скалой...
Она решила окончательно. И ей полегчало. Нет ничего хуже стоять, расчиперившись, перед нелёгким выбором. Она не знала, правильно поступает, или нет. Но уже сам факт свершившегося только что выбора, пусть даже и ошибочного, её успокоил.
– Юра, ничего не будет. Ни-че-го... Ты даже не надейся.
– Ну почему?! Я тебе уже не нравлюсь?
– А ты что, даже представить себе этого не можешь?
– Не могу. Ты же меня любила... Ведь любила же? Да ты и сейчас меня любишь! 
Скромностью Юра изуродован не был. Он опять подскочил, сгрёб Соню в охапку. Она снова оттолкнула его на диванчик.
– Не люблю, Юра, притом давно. Да и есть у меня уже парень. Свято место пусто не бывает.
– Как парень? Кто? Да когда же ты успела? Три дня на пароходе! – Юру новость ошарашила. Но не настолько, чтобы заставить его сдаться.
– А при чём здесь пароход? Приличные парни водятся и вне пароходов!
– Не блефуй. Никуда ты от меня не денешься. Что я, зря что ли тебя на этот пароход трудоустроил?
– В смысле? Что знаичит „трудоустроил“? – Наступил момент озадачиться Соне. – Ты что, инспектором отдела кадров подрабатываешь? Меня Гнилобокий направлял... Так ты что, с ним заодно?
– Это мой корефан!
– Гнилобокий – твой корефан?!! - Соня опешила. - И ты так смело в этом сознаешься? А ты знаешь пословицу: скажи мне, кто твой друг...
– Ну ладно, ладно. Не так выразился. Знакомый. По делам иногда пересекаемся. Типа, ты – мне, я – тебе. Не больше. Ну, сама знаешь, в наше время без этого не прожить.
– Понятно. Значит это по твоей "нижайшей" просьбе он сорвал меня с путного парохода, заграничного, заработного, с нормальным экипажем и пихнул сюда? На эту вонючку? В течение трёх дней? Это значит из–за тебя я буду целый рейс считай задаром хле.бать ложкой говно в носовых гальюнах? Какое ты имел право... Да ты знаешь, кто ты после этого?
– Ну извини, я бы мог тебя и буфетчицей устроить. Да вот только на нижней палубе ты будешь ко мне ближе...
– Ну ты и гад... А носовые гальюны ты за меня будешь драить? Какая же ты сволочь после этого...
Соне стало так обидно, что она чуть не заплакала. Как же неказиста у неё позиция в этой жизни, если любое мурло может вот так взять и вмешаться в её жизнь, расстроить твои пусть и нехитрые, но всё же твои собственные планы. Втравить тебя в абсолютно неприемлемую для тебя авантюру. Следуя только своим эгоистическим и сиюминутным прихотям и желаниям.
Значит зря она пряталась от него в Уссурийской тайге, в самых, что ни на есть дебрях, а потом, вернувшись, заходила к себе домой с опаской оглядывалсь по сторонам, боясь, что он её подкараулит и отловит, как канарейку?
А он, оказывается, даже не думал мелочиться! Это не его уровень! Они сели с инспектором отдела кадров за стол, распили бутылку, перетёрли вопрос и вынесли решение! Взять эту маленькую хорошенькую пешечку и переставить её с Е2 на Е4! Только и всего!
Как же хорошо, что я не растаяла в первую минуту, не бросилась в объятия к этому монстру. А ведь была в миллиметре от этого. Я же для него – вещичка. Забавная, хорошенькая, но вещь. А не человек, с которым нужно считаться. Скуки ради вещичку можно взять в руки, даже полюбоваться какое–то время, позабавляться, а потом выбросить, как только появится что то поновей, позанимательней.
Почему я любила этого козла? За какие такие качества? За красоту? А что мне от его красоты? Ни холодно, ни жарко. К внешности привыкают довольно быстро. Как к красивой, так и к уродливой... Правда, пока восхищаешься, попадаешь в психологическую зависимость, в этакое добровольное рабство, из которого не так то просто выбраться. А зачастую и не хочется.
– И насчёт заработка ты тоже неправа. – Юра, сожалея, что проболтался в отношении своего участия в трудоустройстве Сони, пытался обиженным тоном хоть как–то реабилитироваться. – Замена кэпа была предусмотрена. Поставили хорошего капитана, чтобы пароход подготовил, экипаж подходящий укомплектовал. С Шандыбой никто в рейс идти не хочет. Вот и провернули такой финт. Так что не волнуйся, заработаем...
– Да не дай бог, если ещё ко всему и не заработаем, то тебе тогда, Юра,  вилы. Какой же ты всё-таки подлец... Это же каким нужно быть хамом, чтобы вот так вот запросто взять и разрушить полгода чьей–то жизни! Ты преступник, Ким. Ты вор. Ты украл у меня полгода.
По Юриному лицу пробежала тень. Не так он представлял себе встречу с любимой. Ох, не так...
– Сонь, да пойми ты, что сделано, то сделано. Ну осознаю, неправильно поступил, каюсь. Но надо думать о будущем. Тебе нужна защита в рейсе. А я здесь не последний человек... И не только здесь, но и в Базе...
– Ой, заступничек отыскался! Да застрелись пойди! Это же я с тобой была овца-овцой. Как кролик перед пастью удава. А так вообще я очень дееспособная баба. Много ваших ещё поляжет. Дай только срок... Ладно, Юр, думаю, хватит обмениваться буквами слов. Я пойду на палубу. Небось подъём якоря скоро объявят.
– Так пошли вдвоём! – Обрадовался Юра. - Бутылочку шампусика откроем...
– Ещё чего! – Обрубила его Соня. – И вообще, на людях даже не приближайся. Нечего мне репутацию портить. Ложная молва мне на судне ни к чему. А наедине – тем более... А то я могу неадекватно среагировать...
– Это как эт ты неадекватно можешь среагировать?
– Не знаю. По–разному. Но тебе может не понравиться. Всё, Ким, пока. До встречи завтра на главной палубе. Раз уж ты так этого хотел...
Юра опять потянулся к Соне. В этот момент зашла Лариса.
– Ларка, уйди ещё на полчасика... – Взмолился Юра.
– А ну-ка не командуй. Она здесь живёт, к твоему сведению. – Вступилась Соня за подругу.
– Да нет, я пожалуй пойду... – Лариса неуверенно взялась за дверную ручку.
– Я тебе пойду! – Рассердилась Соня. – Это твоя каюта. А Юра уже уходит. Правда Юра?
Соня очень злорадно ухмыльнулась Юре в самые глаза. Юра к таким взглядам ещё был не привыкший. Он знал совсем другую Соню. Понятную, предсказуемую, податливую.... Ему ничего не оставалось, как уйти восвояси.
– Чё он хотел? – Лариса подозрительно уставилась на Соню.
– „Ку“ он хотел.– Пожала Соня плечами после приличной паузы.
– В смысле?  – Придиралась Лариса.
– Неужели непонятно?
– А-а-а... Ну-ну... На палубу пойдём? Боцман уже готовится сниматься с якоря.
– Как объявят „вира якорь“, так и пойдём. Не май-месяц просто так на палубе торчать.
         
Глава 25.

Говорят, что человек бывает два раза в жизни интересен: когда рождается и когда умирает.
Метафорически то же самое можно сказать и о пароходе, уходящем на промысел. Подьём и отдача якоря, пожалуй, самые дущещипающие моменты среди множества, которые поместятся между понятиями вира – майна, уход – приход, прощай – здравствуй.
Итак, формальности с портовыми контрольными службами улажены. Больше пароход в порту ничего не держит. Экипаж спешно обедает, вот-вот скомандуют „вира якорь“.
В поднятии якоря никакой мистификации не было, но всякий раз всем хотелось при этом поприсутствовать. По этой самой причине трапезничал экипаж дружно. Через полчаса после начала обеда в столовой команды и в кают-компании не осталось не души.
Все рассредоточились по палубам. Добытчики, как и полагалось, пинали балду на промысловой. Изредка забредали туда представители и других сословий, но особо не задерживались, так как оттуда не было видно якорной установки.
В рейсе на промысловой палубе находиться было опасно, и, по технике безопасности, посторонним выход туда был запрещён. Но даже вне промысла, когда на промпалубе было не опаснее, чем на любой другой, добытчики, напуская важность и отстаивая свою принадлежность к элитному легиону, пыжились повыгонять оттуда посторонних, считая эту территорию своим вотчинным наделом.
Поэтому уважающие себя моряки, но не добытчики, туда, во избежание дискуссий, и вовсе не совались, предпочитая более подходящей для этой цели вариант: шлюпочные палубы. А лучше всего – верхний мостик. Оттуда открывался вид на все четыре стороны света.
Набив кишку, моряки вышли на воздух. Одеты по-судовому, в какие-то видавшие виды телогрейки на выцветшие растянутые футболки и пузырястые на коленях тренировочные штаны. Ещё по-береговому выбритые, подстриженные, с непомутневшими от однообразия глазами, с неперекошенными от усталости лицами.
Сбивались в группы, курили. Обыденно, незло сквернословили. И все были уже навеселе. Кто сильнее, кто чуть-чуть. И никто, вопреки обыкновению, этого не прятал. Никто не боялся быть списанным. В этот рейс шли с долей разочарования в душе из-за замены капитана. Но никто никого и не думал списывать, разве что только в смертельном случае.
Между тем вахтенные машинёры „падали“ в робы, собираясь заступить не первую в этом рейсе полноценную вахту. Штурмана шуршали картами, а матросы – швартовочная команда во главе с боцманом (общефлотская кличка Дракон) покуривали на баке, ожидая своего выхода.
– Вахтенному механику – в машину! – Вдруг выплюнула короткую команду ожившая судовая трансляция. – Боцману и швартовочной команде по местам стоять!
– А куда мы на хрен денемся? Давно уже тут стоим... – Послышался голос Дракона с бака.
Если на чистоту, то кэп с мостика видел, что палубная команда уже минут двадцать курит на баке. Но ритуал – есть ритуал. Команда должна была прозвучать.
Вдруг пароход вздрогнул, как разбуженый зверь, но не подскочил, не побежал, куда глаза глядят, а размеренно и весело задудухкал – это вахтенный механик запустил главный двигатель.
– Боцману – на брашпиль! – Капитан выдержал паузу. – ВИРА ЯКОРЬ!
Вот оно, час пробил.
Брашпиль – это внушительная лебёдка на баке, в „обязанности“ которой входило натягивать швартовочные канаты, если пароход стоял у причала, и вирать – майнать якорь на рейдовой стоянке.
Сначала послышался металлический звук, как будто чугунную болванку бросили на точно такую же чугунную болванку. И сразу после этого загудела, застонала лебёдка, виток за витком наматывая на чугунную турачку толстенную якорную цепь.
Цепь щёлкала, надеваясь своими звеньями на зубцы турачки. И, пройдя по ней положенный путь, падала в цепной ящик.
Но вот уже и якорь показался из воды, сверкнул свежевыкрашенными, без единой ржавчинки, мокрыми поверхностями и завис, частично втягнутый в специальное якорное отверстие в носовой части судна, именуемое на морской фене „ноздрёй“.
Главный двигатель всё так же, как и вначале, беззаботно бухтел на одной ноте, мерно пыхкая выхлопной трубой. Работал вхолостую, не надрываясь. Но вот его музыка изменилась, наполнилась значением. Это механик перевёл ВРШ (винт регулируемого шага) в рабочий режим.
На холостом ходу лопасти винта расположены паралельно к плоскости вращения. Но стоит поставить лопасти под углом к этой плоскости, и они начинают грести воду, отталкиваясь от неё, толкая пароход вперёд. Чем больше градус угла, тем больше скорость.
Учуяв, что двигатель сачковать перестал, судно потихоньку начало двигаться вперёд, повинуясь рулю, медленно – величественно ложась на курс.
– Судовое время 13 часов 25 минут. – Обьявил капитан по трансляции, задействовав динамики всех палуб и помещений. – Наше судно взяло курс на промысел. Поздравляю экипаж с началом рейса.
И сразу за поздравлением грянул на весь рейд марш „Прощание славянки“. По силе воздействия на души людей потягаться с ним мог разве только марш Мендельсона, и то не очень. Потому что если последний значил что-то только для двоих, то „Славянка“ плющила всех, кто её слышал. Под неё уходили в рейс, под неё расходились в море швартовавшиеся суда, под неё снимались с промысла в порт.
Изначально хватающий за душу марш был написан для проводов на войну в 1912 году сыном батрака В.И. Агапкиным. Он был создан в лучших традициях русской военной музыки и отражал состояние души народа в момент наивысших потрясений. Написан многие десятилетия назад, он не ушёл в историю, а остался в строю, в повседневной жизни, в гуще событий общественных и личных, и несёт заряд удивительной силы в радости и в горе.
И в этом конкретном случае банального отхода рыболовецкого траулера в рейс он не давил на ностальгию, а давал людям уверенность, что всё будет хорошо.
Динамики на судне были мощные, поэтому музыку было слышно не только по всему рейду, но и далеко в городе, спускающемся амфитеатром к бухте с окружающих её сопок.
На фоне такого лирически–мужественного прощания трижды взревел пароходный гудок, сообщая всему Петропавловску – Камчатскому о том, что в даную минуту количество его жителей убавилось на девяносто человек.
Когда отзвенел и замер последний аккорд „Славянки“, начальник радиостанции включил не менее волнующую, хриплую правду Высоцкого.
Корабли постоят и ложатся на курс
Но они возвращаются сквозь непогоду.
Не пройдёт и полгода, как я возвращусь,
Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода.
И тут толпа дрогнула: „Это же о нас, ребята!“. Откуда-то взялось шампанское и несколько стаканов. Вино разлили и пустили по кругу. Пили символически, пенящаяся кислятина для моряков не аргумент. Так, для затравки.
Потом появились водка, пиво. Закусывали, чем было: печеньем и маринованными огурцами, доставая их вручную из трёхлитровой банки, стоявшей тут же, на палубе. Оживились даже серьёзные, степенные мужики, стоявшие до этого у фальшборта, устремив непроницаемый взгляд к берегу. Раскручивались на пузырь даже скряги и шаровики.
В рейсе будет лихо, все перессорятся и перематюгаются, нервы сдадут у многих. Но сейчас никто об этом и не помышлял. Все жили сегодня и в эту минуту, все всех любили и все всем прощали.
Балагуря и хохоча, не заметили, как оказались на траверзе группы скал, именуемой „Три брата“. Три скалы, высокие и стройные, когда-то каким-то гигантом поставленные прямо в воду в кабельтове от берега, очень живо напоминали трёх братьев, разных по возрасту, внешности и характеру, но державшихся вечно вместе, всем штормам назло.
Скалы смотрелись импозантно, если не сказать величественно, лишний раз свидетельствуя о том, что только природа – талантливый скульптор – могла изваять такой грандиозный и, одновременно, изящный монумент, призванный стать символом моряцкой удачи.
Сколько раз любой из моряков проходил мимо него туда-сюда, в рейс и обратно. Но всякий раз зачарованно, как впервые, смотрел на эту дивную композицию, созданную мудростью и стихией его величества Природы, соединившую воедино землю, воздух, солнце и воду.
По неписанным законам полагалось в этом месте бросать в море монетки на счастье, на удачу, на благополучное возвращение. Если представить, сколько моряков в течение многих десятилетий прошли по этому пути, можно догадаться какие кучи почерневших монет громоздятся на дне Авачинской бухты.
Поддавшие моряки на пике веселья очищали карманы от мелочи, горстями швыряли в море. Кто-то раздухарился и выбросил даже портмоне, то ли за ненадобностью, то ли по принципу: раз уж пошла такая свадьба – режь последний огурец.
Принесённые в жертву Нептуну монетки, обречённые отныне и навеки залечь на морском дне, успевали в последний раз блеснуть в лучах скупого осеннего солнца.
Двигатель пыхтел размеренно и деловито, всё больше удаляя одинокое судно от родных берегов.
Несмотря на то, что везде на берегу оптимально белела сугробами зима, вода в бухте ещё не замерзла. Нигде не было ни льдинки.
Вода с шорохом лизала свежевыкрашенные борта, каждой молекулой цепляясь за малейшие неровности, как будто бы противясь выходу судна из такой уютной бухты.
Но винт делал своё дело, и вода, такая спокойная вокруг, вздыбливалась за кормой этим мощным миксером,  превращалсь в бурлящую пену и оставляла на зеркальной поверхности бухты длинный, долго неисчезающий след.
После „Трёх братьев“ толпа моряков на открытых палубах начала потихоньку редеть. Веселье само по себе улетучилось, страсти улеглись. Вперди больше ничего интересного не предвиделось.
Разве что одинокий маяк, ютившийся на оконечной скале слева от выхода из бухты. Он служил ориентиром для всех судов, проходящих мимо ночью или особенно в пасмурную погоду, когда небесные светила, скрытые тучами или туманом, не помогали судоводителям определять своё местонахождение.
Маяк посылал световые проблески в пространство со строго определённой частотой. И любой штурман, сосчитав количество проблесков в минуту, по международному реестру мог определить название маяка, а заодно и свои координаты.
Но рядовому моряку всё это было уже по барабану. Почти все спустились в каюты, праздновать отход. Многие – в столовую команды смотреть фильм. На палубах заметно посвежело. Впереди был океан. Он гнал навстречу судна крупную зыбь – отголосок недавнего шторма. Судно закачало.
Но это была не та качка, которая выматывает все кишки и заливает кровью мозги. Килевая качка, это когда судно мерно переваливается с носа на корму, не раздражая, не мешая ходить по палубам, не швыряет из стороны в сторону, а самое главное, не мешает спать. Спишь как в детстве в люльке: вниз-вверх, вверх-вниз.


Глава 26.


Наступившее утро глаз не порадовало. Было пасмурно и ветренно. На неулёгшуюся ещё восточную зыбь наложился откуда-то взявшийся северный ветер, лепивший пароходу в левую „скулу“. Море разбултыхалось баллов до шести - семи, причём качка была комбинированная: круговая, когда не угадаешь наперёд, в каком направлении будет убегать из-под ног палуба, чтобы соответственно переместить центр своей тяжести.
То пароход зароется в кипящую бездну носом, и ты на какое-то мгновение как будто зависаешь в воздухе, вхолостую суча ногами в поисках убежавшей опоры. То, наоборот, нос судна стремительно выныривает, карабкаясь на надвигающуюся волну. И откуда-то возникшая палуба подбрасывает тебя вверх и сгибает непроизвольно твои колени под утроившимся твоим же собственным весом.
Пароход кренится то влево, то вправо, создавая впечатление всё меняющегося ландшафта и строя на твоём пути то крутые горки, то стремительные спуски, то справа, то слева, то впереди, то сзади. И, соответственно ежесекундно меняющейся обстановке, ты или бежишь вниз по наклонной от тебя плоскости, стремясь ухватиться за что-нибудь, или, наоборот, карабкаешься вверх по скользкому линолеуму, опять таки помогая себе руками, изо всей силы держась за спасительный леер.
Передвигаться было затруднительно, усталось застигала намного быстрее, чем в штиль, и изматывала вусмерть.
Первый день в море – и такой шторм. Дебютантов в экипаже не было, поэтому обошлось без блюющих за иллюминаторы. Зато качка вскрыла и обозначила слабые места в крепеже, как снабжения так и личных вещей моряков. То и дело, там и сям что-то падало, опрокидывалось, разбивалось, сдвигалось с места. Моряки, матерясь, крепили всё по-штормовому.
– А я что тебе говорил? Вчера, вместо того, чтобы водку пьянствовать на бот-дэке, нужно было вещички свои пристроить, как положено. – Отчитывал один моторист другого, стоя над разбившейся трёхлитровой банкой голубичного варенья. – Да ты хоть теперь не стой, не жуй сопли, а собирай своё... – Он поискал слово пообидней. – Собирай свою мармуляду.
Моторист, который накануне, и впрямь, „бессовестно пьянствовал водку“ на бот–дэке,  стоял посреди каюты, как в штаны наложил и никак не мог сообразить с чего начать. А аппетитные ягоды, источая ароматы лета и леса, благодаря качке начали шустро рассредотачивая по палубе, размазывая заодно и жидкость в одну большую, тёмную, благоухающую кляксу. Осколки бутылька катались по палубе соответственно качке, по кругу.   
Соня с Ларисой проходили как раз мимо и стали свидетельницами таких тяжёлых убытков.
– Эй, кто там из вас, пошли дам орудие труда, а то дождётесь, что ваше варенье не только по палубе, но и по переборкам размажется. – Позвала Лариса.
Она достала из загашника веник, совок и ведро и, вручая кочегару, строго–настрого приказала вернуть всё на место сразу же после аврала.
День прошёл ни шатко – ни валко. Матросов особенно не пинали на работу, разве что подзакрепили потуже, то что на берегу не удосужились. А остальное время лечились от похмелья, если было чем. А у кого было по нолям, падалаи на хвосты имущим.
Совсем другое дело со штурманами, машинной командой и обслуживающим персоналом. Эти работали, как часы всем штормам вопреки. Особенно доставалось обслуге. На камбузе все кастрюли, сковородки, сотейники, которые ставили на печку, обязательно привязывали к штормовым ограждениям нарастяжку, чтобы как ни качнуло, посуда с варевом оставалась без движения. В столовой и кают-компании, чтобы тарелки не летали, как чайки над волной, на столы стелили мокрые простыни. Из них аж капало, но иногда даже такая мера не помогала. На гребне „девятого вала“ шибануло так, что тарелка с маслом со стола тралвахты пролетела над столом и со всего маху влепилась в переборку. Масло к вертикальной плоскости прилипло, а тарелка отвалилась и разбилась. А следом за ней, на второй волне, тарелка с сахаром проделала такой же кульбит, густо сдобрив сахарным песком висевшее на переборке масло. Комичная ситуация, но почему-то было не смешно...
К вечеру ветер начал стихать, волны улеглись, осталась только зыбь, как напоминание о недавнем шторме. Зыбь – тоже не подарок для экипажа. Но уже полегче. Да и рабочий день уже, слава богу, завершился. В столовой команды и в кают-компании собирались крутить фильмы, но Соня с Ларисой, устав с непрывычки от болтанки, умотали в каюту. Единственное удовольствие вытянуться на койке в сознании, что впереди чуть ли не полсуток свободного времени.

Глава 27.

- Дженщины! Подъём! – Дверь скандально растопырилась, запустив в каюту коридорный свет. Потом так же стремительно и с громким стуком закрылась, вернув каюте изначальную темноту.
Соня могла бы поклясться, что ей это приснилось, если бы в следующую минуту не возопила разбуженая Лариска.
– Вот гад, ну сволочь! Догоню – убью! От тварь первобытная, сволочь высокопарная! Парнокопытное!
Почему сволочи надлежит быть высокопарной, Соня не поняла, но безоговорочно согласилась. Такая настойчивая побудка ей  совершенно не понравилась.
– Надо сказать старпому, что в таких услугах „руля“ мы не нуждаемся.
– Вот именно! – Пожаловалась Томка плаксивым голосом. Ей не нужно было ещё вставать, и, объявленный таким брутальным способом подъём, отбирал у неё как минимум два часа драгоценного сна. Так как заснуть после такого вопля не представляльось возможным.
– Каюту надо закрывать на ключ. Не будет же он в дверь барабанить... – Соне показалось, что решение лежит на поверхности.
– Этот – будет! – Это уже Лариска, спрыгнув с „полатей“ и ища тапки. – Ты не знаешь это барахло. Давно увесистый кулак по нём плачет.
– А что с ним? С мачты упал? – Хихикнула Соня, продирая глаза и, как кошка, потягиваясь.
– Да ущербный какой-то он. Я же тебе о нём рассказывала! Не поймёшь, то ли дурак, то ли прикидывается... Идиот, одним словом.
Тут затрещал Сонин будильник.
– Ну вот, Георгин почти вовремя. По-любому вставать пора. – Лариска уже напялила „униформу“, состоявшую из трико, и вылинявшей, когда–то голубой футболки.
– А почему Георгин?
– Так ить Жора, значит, Георгий, значит Георгин... – Лариса шепелявила, держа резинку во рту и собирая в пучок раскошные волосы.
– А что, логично, и даже прикольно. – Соня торопливо выискивала, что бы надеть. – Вот блин, что же было с вечера одёжки приготовить. Теперь никак не соображу, что и где.
Да ему никчему прозвище присваивать, у него фамилия - Ююкин. Чувствуешь уровень? Ни добавить, ни отнять.
А что, прикольно! Отродясь такой не слышала. - Улыбнулась Соня. - Замуж, что ли, за него выйти, чтоб себе такую комичную фамилию приуздобить?
Наконец уборщицы вышли и направились к женской комнате. Подцепив приборочный инвентарь, разошлись по заведованиям.
Зайдя в носовой гальюн, Соню с непривычки чуть не стошнило. Эти туалеты „славились“ на судне, как самое грязное место. Но чтобы настолько! Загажено было до такой степени, что Соне захотелось пойти утопиться. Лучше сдохнуть, чем вивозитъ вот эту всю грязь.
Забитые, наверное, ещё с прошлого рейса унитазы, были доверху наполнены дерьмом. За раскисшей газетной бумагой не видно было палубы. Она проглядывала кусками только в предбаннике, серая, вонючая, намертво затянутая налётом солей морской воды. Серые, заплёванные раковины умывальников. И – „бычки“. Везде и всюду, на всех горизонтальных плоскостях, втоптанные в газетное крошево. Запах прокисшего дерьма, ржавого метала, застарелых бычков дешёвых сигарет... Не–е–ет, сюда без противогаза нельзя, решила Соня и выскочила из туалета, как из преисподней.
„Вот это ад. – думала Соня, возя тряпкой по палубе в коридоре. – Это же настоящий чёртов котёл, горячей смолы не хватает. Вот почему я именно здесь? За какие–такие жизненные блага я здесь дерьмо хлебаю? Или, за какие–такие грехи? Это же что нужно сотворить мне или моим предкам, чтобы приговорить меня к такой каторге? Денег захотелось? Да никакие деньги не способны будут меня отмыть от этой вездесущего дерьма... Но, с другой стороны, как говорится, деньги не пахнут.
Как бы ни было противно, но вопросом гальюнов надо заняться всерьёз. И не откладывая. 
Пока вымыла палубу, с неё сошло сто потов. Воду приходилось менять чуть ли не через каждые три метра. Горячая, с камбуза вода, со щедрой горстью антинакипина делала своё дело: грязь напополам с мазутом сползала с зелёного линолеума моментально. Зато вода в ведре так же моментально становилась чёрной и тягучей, как тот же мазут.
В полсвосьмого, поставив „дипломы“ (ведро со шваброй) в угол, Соня пошла на чай. Там уже сидел боцман. Пил чай из эмалированной кружки, уперевшись отрешённым взглядом в тарелку с хлебом. Вслед за Соней зашла Лариска.
– Боцман, там гальюны носовые надо пробить, – обратилась Соня к боцману, садясь за стол с кружкой чаю.
Что каждый человек наибольше всего на свете ценит своё имя, Соня знала уже давно, но какое оно было у боцмана, припомнить ну никак не могла.
– Тебе надо, ты и пробивай. – Ответствовал боцман, не пошевелив ни одним лицевым мускулом.
– Это твоя работа. – Сказала Соня с таким нажимом, что боцман оторвался от кружки и поднял на неё оловянные глаза.
Она научилась этой интонации не сразу, не с первого рейса. Такая тональность вызревала и устанавливалась в её голосе путём проб и ошибок, но как только утвердилась, стала ей служить подчас неплохую службу.
Убедительную интонацию она подкрепила суровым взглядом, правда, не в боцманские глаза, а где–то на его кадык или на конец подбородка.
Боцман не сказал ни да, ни нет. Он вообще ничего не сказал. Дохлебал свой чай, поднялся, со стуком поставил кружку на амбразуру и вразвалочку вышел из столовой в боковую дверь.
А Соня с Лариской, попив чаю с хлебом–маслом, пошли дальше наводить чистоту.
Пароход достиг наивысшей точки бардака. Казалось, что грязней уже быть не может. Если ещё хоть один бычок или одну бумажку на палубу – пароход взорвётся. Разлетится на куски и погрузится в бездну.
Соня мыла переборки, когда мимо неё пробухал сапожищами боцман с увесистым  квачом в сторону носовых гальюнов.
– Пошли, покажу, как это делается. В следующий раз будешь сама...
– И в следующий, и послеследующий, и после-послеследующий делать это будешь, боцман, ты. Это твоя работа по судовому расписанию. Уж кто на что нанимался... – Затвердев лицом, произнесла Соня, глядя своим особенным взглядом прямо сквозь боцмана.
– Ну-ну... – только и пробормотал боцман и ушёл в носовую часть парохода.
Вопреки всем опасениям, он свою работу сделал. Соня со шланга долго скатывала палубу, покуда не ослабел зловонный духан отхожего места. Потом собрала всю газетную бумагу, употреблявшейся вместо туалетной, валявшуюся на палубе и выбросила в иллюминатор. Обнажилась палуба, выложенная традиционно бежевой и коричневой плиткой. Но цвета почти не угадывались под слоем грязи, солевого налёта и ржавчины.
Пришлось идти к электрикам, просить соляной кислоты, потом к боцману за противогазом и резиновыми сапогами. Политая едким химикатом палуба дымилась, отторгая и грязь, и ржавчину, и соль. Минут через двадцать после обработки, грязь с палубы сходила, как мел с классной доски.
Проявился цвет кафеля во всей красе, заблестели белым унитазы. Соня повесила в каждой из двух кабинок воззвания к экипажу, нажимать на педаль смыва. Оно выглядело не очень поэтически, но достаточно убедительно: „Кончил грязное дело - жми на педаль смело!“
Незаметно подкатился обед. Лариса с Соней, вымыли руки, переоделись. Хоть и работали уборщицы в двойных перчатках: одна пара хэбэшных, другая – резинивая, рукам доставалось всё равно. Они всё равно становились мокрыми от конденсата, от своей собственной влаги. Кожа на пальцах сморщивалась и белела. Кремом приходилось пользоваться очень часто.
В столовой обедала первая смена. В экипаже нашлись, хоть и немногочисленные, знакомые. Они–то и проинформировали плавсостав, что девка на пароход приехала норовистая, мало, что молодая-красивая, так ещё и палец в рот не клади. Все с интересом посматривали в её сторону.
Переход до района промысла небольшой, трое–четверо суток. Покуда ещё не было рыбы на борту, не было подвахты, надо было успеть привести в порядок заведование, всё отдраить, ибо на промысле это сделать будет потрудней. Добавится три часа подвахты – три часа тяжелейшего труда в заводе. И радости от мытья переборок резко убудет.
Поэтому уборщицы буквально на часок падали после обеда в койки, чтобы дать спине хоть чуть-чуть отдохнуть. И уже в два часа опять принимались за работу.

Глава 28.

Поближе к утру пришли в зону промысла. Сквозь сон почувствовала Соня перемену в работе двигателя. Ход то замедляли, то добавляли обороты. Пару раз длинно, не меннее, чем на 180 градусов, разворачивались. Качало то вдоль, то поперёк. Гудела траловая лебёдка, потом всё успокоилось, затихло. Мирно бухтел двигун, судно шло плавно, как по хлебному полю.
„ – Наверное, трал поставили“. - Подумала Соня и скосила глаз на будильник: вставать на работу было ещё рано.
А утром, когда вышла из каюты в коридор, Соня даже не головным, а спинным мозгом почувствовала, что на судне было что-то не так. Сквозь распахнутые настежь выходы из помещений врывался зловещий, холодный сквозняк. Какая-то беготня между машинным отделением и промпалубой, одетые по робе, но шатающиеся без дела,  обработчики – одним словом, в воздухе витало неблагополучие.
Ясность, между тем, внёс вездесущий рулевой Жорка Ююкин, пришедший на камбуз набрать воды в кофеварку. Соня тоже как раз набирала в очередной раз горячую воду для мытья палубы.
– Да, блин, такой косяк рыбы эхолот прописал, закачаешься! Пошли на заход, поставили трал, загнали косяк в трал. Приступили к выборке – лебёдка не включилась. Во, железяка хренова!
Жора был словоохотлив не в меру. Он даже думать забыл, как уже насолил девчёнкам своими ранними побудками. И даже не подозревал, что в их душах медленно но верно зреет бунт бессмысленный и беспощадный. Ему было глубоко паралельно, что он на вахте и что его старпом всего лишь на пару минут отпустил с мостика набрать в кофеварку воды и что сейчас сам крутит рога штурвала вместо него, Жорика.
Но так уж повелось, что люди по природе своей любят сенсации. Услышать, а потом рассказать кому бы то ни было любую новость – этим недугом страдает чуть ли не половина человечества. А если сделать поправку на моря, на однообразие и информационный голод в рейсе, то кажется не таким уж и удивительным это желание посплетничать о чём угодно и с кем угодно даже в рабочее время. А тут такое! И то что новость не такая уж весёлая, это Жору абсолютно не смущало.
– Вот, теперь наш со старпомом трал третьему штурману достанется, если эти конюхи вообще когда-нибудь лебёдку починят... – Жора топтался с наполненой кофеваркой возле Сони, настойчиво питаясь связать воедино, полный, но неподнятый трал, старпома и себя в одну связку. А старшего электромеханика, всех электриков и поломанную траловую лебёдку в другую.
– Почи-и-инят! – Безразлично протянула Соня второй слог. Сказала, лишь бы что-то сказать. Сдерживала порыв прогнать рулевого с глаз долой. Что болтается под ногами? Да и что такого, что лебёдка крякнулась? Мало ли что ломается на судне? И чинят же! На то и специальные люди в экипаже имеются, которых Жорка „конюхами“ обозвал.
– Жорк, тебе не пора на мостик? Труженник ты наш! – Не вытерпела, наконец.
– Да пошёл я уже, пошёл! - Загупал рулевой по балясинам трапа.
Людишки вяло жевали за завтраком, разговаривали о лебёдке. Настроение экипажа явно было подпорчено. Но, не катастрофа. Первый блин иногда комом – про то знает каждый. 
Прибрав палубу, Соня вышла на бот-дэк оглядеться. Как-никак, первый день на промысле. Снаружи было свежо и пасмурно. Все пароходы экспедиции утюжили море в стороне от „Орехова“. Штурмана специально ушли из пароходного столпотворения, чтобы таскать по свободе оставшийся на глубине трал. По крайней мере не надо уворачиваться от то и дело возникавших по курсу встречных судов.
Пароход тащил трал, не сбавляя скорости и не злоупотребляя частыми разворотами. И тем более не ложился в дрейф из опасности намотать трал на винт, ибо из такой ситуации выход только один: возврат в порт на буксире. 
Обработчики, попив чаю, околачивались на бот-дэке. А на промпалубе держала совет электромеханическая служба во главе с электромехаником, уткнувшим нос в развёрнутую схему злополучной лебёдки. Остальные „светила“ и себе тянули по-гусиному головы к бумаге, силясь обьять необьятное, разгадать, где кроется та подлянка, которая может вылезть им всем боком.
Старший электромеханик Вова, выпускник Мурманской высшей мореходки, приехал на Камчатку с красным дипломом. Теорию он, конечно знал, и неплохо. Но практик был из него, пожалуй, ещё невполне оформившийся. И шёл он в рейс в этой должности в первый раз.
Обработчики, готовые в любой момент заступить на трудовую вахту в заводе, скептически поглядывали в сторону электриков, отпускали шуточки.
– Ну вы там, пацаки, когда свой пипилац почините? – Неймётся кому-то из матросов.
– Гравицапы нету! - Огрызнулся вахтенный электрик Коля Сагач, демонстрируя тем самым свою нешуточную осведомлённость в отечественном кинематографе.
– Ну так ищите, а не то прийдёт вам скорый эндец на пару с большим абзацем! – Угрожают со шлюпочной палубы.
– Гравицапы просто так на дороге не валяются – огрызался за всю службу Коля, – а купить не за что, кэцэ кончились...
На бот-дэке заржали, шутку в стиле „Киндза-дзы“ оценили. Матросы демонстрировали нешуточную толерантность. Ещё не было ни досады, ни злости. Дожить бы без рыбы до обеда, а там другая вахта заступит. Так и перекувыркаются ребята ещё полсуток без „экстрима“, тоесть без работы. Если начистоту, к работе руки не чесались ни у кого. Но сколь уж вышли в море, надо зарабатывать, иначе какой смысл покидать порт?
– Электромеханику! В каюту капитана! – изрыгнула трансляция обьявление, которого ждал и боялся Вован каждую минуту и в течении уже двух часов. Обьявлял сам кэп, и его голос положительными интонациями перегружен не был.
– Ну всё, сейчас вставит по самые помидоры. - Предрёк всё тот же красноречивый Коля. – Но ты, Вован, не тушуйся, скажи, что сделаем, зарихтуем...
Электромеханик молча передал схему подчинённым, а сам через бот-дэк пошёл навстречу раздолбону.
„ – Как пить-дать, сейчас спишет и попробуй ты ему докажи, что ты не верблюд! – Горячо и хаотично варились мысли в вовиковой голове по дороге к капитанской каюте. – Понизят в должности, буду в электриках месяцами ласты парить! А с другой стороны – стыдуха-то какая! Первый трал – и так облажаться! И это с красным–то дипломом! – Стыдил и ругал себя перфекционист Володя, размашисто шагая „на ковёр“ к капитану.
– Ну что прикажешь делать, светила ты наш? – Кэп уставился на Вована, как инквизитор на еретика. – Так и будем до конца рейса один и тот же трал по морям-по волнам таскать?
Вован молчал в ответ, так как знал, что вопрос ему был задан не для того, чтобы он на него что-то ответил. Что бы он сейчас не сказал, это его не спасёт. А спасёт его только починенная лебёдка. Естественно, он её запустит, даже если ему для этого прийдётся сдохнуть. Но не скажешь же об этом сейчас капитану. Поэтому Вовик молчал, упёршись взглядом, как рогом, в палубу, чтобы лучше противостоять буре, которая разражалась сейчас над его головой.
– Молчание, конечно, золото, но я жду ответа на поставленный вопрос. – Сверлил кэп взглядом макушку Вована. А тот, набычившись, продолжал упрямо молчать, глядя на свои ноги, обутые в шлёпанцы. Когда его вызывали на палубу к лебёдке, он не стал обуваться по-серьёзному, думал, мелочь какая приключилась. А потом уже было не до обутков. При ярком освещении Вова вдруг заметил, что он в разных носках: один синий, другой чёрный.
„ – Вот и накликал неприятности на свою задницу разномастными носками“. – Появилась дурацкая мысль.
Моряки по большому счёту были на удивление суеверные, особенно молодёжь. Быть суеверным – это считалось круто. Как носить джинсы Леви Страусс. Или как презирать автобусы и ездить исключительно на такси. Как неистово, многоэтажно материться или как пропивать рейсовые деньги в питерских кабаках.
Вованово молчание смешивало капитану все карты. Оно не входило в его планы. Без видимого сопротивления он не мог раскочегариться на приличествующий случаю скандал. Как большегрузный самолёт не в состоянии взлететь без сопротивления воздуха. Капитану хотелось, чтобы электромеханик оправдывался, каялся, обещал, просился или, на худой конец, хотя бы возражал. А этот молчит, как рыба об лёд. Во, янычар!
– Да я тебя, умник с красным дипломом, с первым же попавшимся транспортом в порт отправлю. В службе своей дашь обьяснение, раз здесь молчишь! Работнички хреновы! Понабрал вас Селимов, одних долбо...бов, работать не с кем!
В кэповых словах, кроме хулы по отношению к себе, как к плохому специалисту, элекртомеханик просёк тяжелое „давление жабы“ к хорошему капитану. Шандыба брызгал слюной, плевался „жалкими“ словами и орал так, что было, наверное, слышно и на главной палубе.
– Сам ты долбо.ёб!! – Вдруг сам того не ожидая, произнёс звонким голосом Вован, как пощёчину влепил капитанской морде. И, чувствуя, что разговор окончен, во всяком случае для него, поднял голову и прямо посмотрел кэпу в глаза. Потом круто повернулся и вышел из каюты, хлопнув дверью так, что содрогнулись переборки. Кэп с отвисшей челюстью окаменел посреди собственного жилища.
Вован кухтылём скатился по трапу со шлюпочной на верхнюю палубу и зашёл в свою каюту. Там, первым делом, он вытащил из рундука новые, не разу ненадёванные носки и, оторвав этикетку, надел их вместо тех других, непарных. Потом всунул ноги в кирзовые сапоги и, вколачивая в палубу шаг, направился на промысловую палубу.
Электрики всё ещё торчали там. Взъерошенные, раздосадованные, злые, перематюгавшиеся в отсутствие начальника, они дулись друг на друга, как мыши на крупу.
– Ну что. - Хором вскинулись они при виде распаренного злостью, но всё же живого Вована. - Вставил чоп?
– Так я ему и расчиперился. - Блеснул белками глаз Вован. - Ещё не неизвестно, кто кому... У-у-у, железяка х...ева. - Повернулся он к лебёдке. От распухшей на всю душу досады он пнул в сердцах по её основанию. – Ещё на практике электриком я вас сколько перебрал-перещупал, не сосчитать. Да я любую из вас не глядя, на ощупь разберу по винтику и назад соберу! И в тебе, утюг ты деревянный, никакой поломки нет! Исправная ты, катушка портняжная!
Во время этой тирады он пинал молчаливую машину попеременно то правой, то левой ногой. Пинал железяку, чтобы не покусать кого-нибудь из ближних.
Электрики стояли, понимающе переглядываясь, без звука и без движения. Поведение начальника наводило на мысль, а не повредился ли он умом?
– Пары випускает Вован, видать-таки досталось от кэпа. – Негромко высказался Пашка Смоляной, наблюдая колоритную картинку.
А Вован пинал и пинал нерушимый чугун кирзовыми сапогами, как будто бы специально для этой цели одетыми, и поливал её таким отборным матом, что даже крепкий и стойкий металл не выдерживал, ржавел на глазах. Каждый пинок обрамлялся в „изящнейший“ речевой оборот, по экспрессивности и довершённости не имевший себе равных.
Электрики, уже давно потерявшие дар речи, всё больше и больше склонялись к мнению, что их начальник „погнал гусей“. И только Коля, юморист и затейник, первый решил разрулить ситуацию.
– Эх, навались, робяты! - Бросил он клич своим сотоварищам. - Мы её не мытьём, дак катаньем! – И, ломая клоуна, взялся и себе с преувеличенным усердием тузить лебёдку своими старыми, на сухари засохшими и облезлыми кирзачами. Остальные присутствующие удивлённо-зачарованно наблюдали дикий спектакль.
– Вот это лечат! – Произнёс Пашка Смоляной. - Но это уже больше на терапию отчаяния смахивает.
Неизвестно, сколько бы ещё охаживали мужики „пинковочным массажем“ проштрафившуюся электроустановку, если бы Коля вдруг не потерял равновесие и, пошатнувшись, не клюнул локтем по рычагу включения. И лебёдка, упрямо молчавшая который уже час, вдруг ожила. Как будто вздохнув после длительного бездействия, она вдруг загудела отматывая ваера. Вован, в шоке, ухватился за рычаг, перевёл на стоп. Машина послушно остановилась. Через мгновение, судорожно сглотнув слюну и держась за рычаг, как за бомбу, он медленно и со страшной нежностью перевёл рычаг на „вира“. И лебёдка опять отозвалась, как самка оленя в осенний гон, весело и призывно. Электрики ошарашено-ликующе переглянулись, не веря ни своим глазам, ни своим ушам.
– Бегом за лебёдчиком, зовите тралвахту! – Скомандовал Вован голосом со множеством восклицательных знаков.
Но команда была лишней. Лебёдчик, сломя голову, уже нёсся, перепрыгивая ваера из палубной кандейки на своё рабочее место. За ним вывалились остальные добытчики, нахлобучивая на ходу каски и напяливая спасательные жилеты. Они были уже зараннее готовы встать по бортам на выборку трала.
– А теперь и помереть не жалко. - Одной фразой выразил Вова состояние своей души, прислонившись спиной к переборке и вытирая лицо чернющей от мазута ветошью.
– Да ну! Помирать нам рановато, есть у нас ещё много делов, – пропел неунывающий Коля. - А вот напиться после всего этого не помешало бы. А чё, стресс лучше всего градусами снимать...
– Надо - знач напьёмся. - Вдруг неожиданно пообещал Вован, - Но не сейчас.
– Жопа в масле, хрен в тавоте, но зато в рыбацком флоте! – Запел от радости в частушечном режиме Коля. Он вытащил из кармана  кусок такой же, как у Вована, замызганной мазутной ветоши, и размахивая ним, как платочком, изобразил что-то вроде русского народного танца, в исполнении молодого журавля. – А как кончится тавот, мы уйдём на тюлькин флот!
– Колян, тебе, по-моему и пить-то ни к чему, вон какой весёлый! Того и гляди, вприсядку пойдёшь. – Подначил Колю более сдержанный, но такой же весёлый Пашка.
– Не-а, вприсядку не пойду. Места мало, да и чёботы тяжёлые. – Как всегда нашёлся, что ответить Коля. – Хотя настроение да, весёлое. Такую задачка сама по себе решилась. Вот бы всегда так...
Подначивая друг дружку и незлобиво огрызаясь, электрослужба, не сговариваясь, спустилась в мастерскую. За исключением вахтенного Коли, которого на время выборки трала  призвали в машинное отделение к распределительному щиту. Рассевшись в мастерской кто куда и расстреляв у Вована пачку „Примы“, электрики, наконец-то позволили себе расслабиться.
– Слышь ты, мужики, я вот думаю, откуда вдруг взялось питание на лебёдке? Ведь на время ремонта мы его сняли... А если бы мы её начали опять ремонтировать, раскручивать голыми руками? А? – Поставил риторический вопрос молчавший до этого Иннокентий Божок – третий по счёту электрик, пуская над собой аккуратненькие дымовые колечки.
С запоздалым ужасом в глазах электрики переглянулись между собой. И у каждого отдельно взятого промелькнуло в глазах сомнение насчёт всех остальных.
– Да, информация к размышлению ещё почище, чем у Штирлица. Тока там быть не должно по определению. Мистика какая-то.
– Коллеги, а мы для выборки трала вообще давали ток на лебёдку, или нет? – Озвучил Пашка вопрос, зародившийся вероятно не только у него. Может оттого она и не пахала?
– Да брось ты, это уже вообще уже лабуда какая-то. - Пресёк в корне подозрение Вован. – Тебя зовут в машину на выборку трала и что ты там делаешь, когда приходишь? Первым делом  контролируешь включение рубильника...
  Этот случай так и останется загадкой до конца рейса. И никакие анализы и сопоставления не дадут на него ответ. Вовану ничего не оставалось, как списать происшествие на разномастные носки. И впредь он очень бдил, одеваясь утром на работу. Как результат, лебёдка больше не ломалась. Пахала до конца рейса, как часы. Так кто это сказал, что суеверия – это чепуха?


Глава 29.

Не успела ещё съёжиться и уйти усталость, после работы первой половины дня, как трансляционный динамик зловредно изрыгнул:
– Подвахте с тринадцати часов – выйти в завод!
– О–ох! Тяжело в учении – легко в мучении. – Лариска выгибалась кошкой на постели. – Как я ненавижу подвахту!
– Покажи мне хоть одного дурака, кто её любит. Вставай давай, на берегу будешь карёжиться.
Соня уже надевала что–то затрапезное, вылинявшее. Синее трико з белыми полосками на воротнике и на манжетах, подумала, не повязать ли косынку. Передумала. Одела резиновые сапоги, выделенные боцманом для уборки туалетов. Критически осмотрела себя. Бравый вояк Швейк в увольнении – ни больше и ни меньше. 
Бухая о палубу сапожищами, не хуже целой роты солдат, девчёнки направились в завод, который находится на судах в кормовой части на главной палубе.
Рыбный цех их встретил шумом, лязгом и грохотом  механизмов. Надоедливо скрежетали транспортёры. Обработчики бряцали противнями, выбывая из них замороженные брикеты рыбы. Но это у самого входа.
А в глубине цеха  визжала целая дюжина маленьких цетробежных ножей, которыми отрезали головы камбале. Перорезки трещали, обкрамсывая рыбьи плавники. И лязг, лязг, лязг метала о метал. Создавалось впечатление, что это никак не рыбообрабатывающий цех, а какой–то металлоштамповочный завод.
Обычно, на подвахтах, слушая такую отвратительную какофонию, Соня пыталась вызвать в голове положительные ассоциации, связанные з заработком. Она пыталась себе представить, как с каждой отрезанной рыбьей головой падает десятая или сотая или миллионная доля копеечки в пресловутий пай, копилку экипажа. Это хоть как–то помогало выстоять нелёгкие три часа.
Перешагнув высокий комингс, девчёнки остановились, крутя головами по сторонам, в поисках вахтенного рыбмастера. Как членам подвахты им полагалось по фартуку и по две пары перчаток: одни хэбэшные, другие резиновые. Обычно их давал рыбмастер.
Соне хотелось, чтобы сегодня этим мастером был не Юрка, а Витёк, симпатичный молодой парень, ещё не успевший очерстветь от неромантичной работы в заводе.
– Ну и где тот чёртов тузлук подевался в самом начале подвахты? 
 Пройдясь глазами по всевозможным загашникам – возможным местам нахождения тузлука и не обнаружив его, Соня подошла с вопросом к матросу, вязавшему проволокой запакованные ящики с рыбой.
Матрос ничего не сказал, лишь мотнул головой в сторону. Соня повернулась в указанном направлении и увидела Юру, раздававшего перчатки соратникам по подвахте.
В желудке Сони заныло, так, как-будто там у неё был больной зуб. Сложив черты лица в скептическую улыбку, она выудила цитату из фильма „Киндза-дза“, который экипаж только вчера просмотрел в столовой после ужина.
– Привет, прораб, скрипач не нужен?
– А как же! Притом, позарез!  – Широко улыбнулась сонина смерть, показав ослепительные зубы, чем окончательно вбила осиновый кол в слабое сонино благоразумие.
– А уж мы-то как рады... – только и сподобилась процедить она сквозь зубы. – Амуницию давай, потом будешь радоваться!
Юра улыбался своей дьявольской улыбкой, в которой сочетались несочетаемое: и нежность, и дерзость, и наглость,  и приветливость, и разгильдяйство, и плотоядность, и обворожительность и ещё бог знает что. И это всё сливалось воедино в гремучую смесь  и пыхало таким шармом, что разило наповал.
„Только спокойствие, только не меняться в лице, – твердила Соня, как заклинание, с ужасом ощущая, как все пять литров крови, или сколько там её есть в человеческом организме, ударили разом в лицо. Подняли волосы дыбом на голове, до треска натянули кожу на скулах и расыпали мурашки по спине.
Нагнулась, поправляя сапог. Очень быстро совладала с собой. Организовала на лице безразличие. Медленно распрямилась и вполне спокойно посмотрела в тёмные, слегка  раскосые, на восточный манер, глаза, на белозубую улыбку и с удовлетворением осознавая, что она опять в форме.
Сколько раз уже она вбивала себе в голову, что она не должна, она не имеет права позволить себе расслабиться. „Это“ она уже проходила. Это никак не кончается. Вернее, это кончается плохо. Она уже его когда–то любила и хотела за него замуж. За такого вот молодого, красивого, огненного, ни на кого непохожего. Чёрт, это как звездопад или как радуга, или как северное сияние. Любуйся, восхищайся сколько душе угодно, но приручить, присвоить, привязать к себе – нет. Разве что себе к нему привязаться намертво. Но ни обуздать, ни усмирить, ни узаконить эту стихию, этот ураган не получится.
– А что так? – По юношески звонкий голос Дьявола вернул Соню к действительности.
Она наконец овладела собой.
– Что „что так“? – Грубо переспросила Соня? – А почему я должна быть рада всем подряд?
– И давно я для тебя „все подряд“? – Голос Юры едва заметно дрогнул, а  глаза тронулись туманом.
Ну гад, ну дьявол, ну чистый сатана!
Соня, наконец окончательно справилась с собой. Неприязненно посмотрела в колдовские зрачки и сердито буркнула:
– Опять двадцать пять! Так, не морочь мне голову, ни сейчас, ни потом. Время – деньги. Что ты мне суёшь? Маленькие перчатки давай. Хэбэшные – ещё меньше. И нож под левую руку. Я левой режу. Усёк, сменный рыбмастер Ким?
Юрины глаза стали серьёзными. Он молча повернулся и пошёл в „кандейку“ за перчатками.
И уже через пару минут Соня, сердясь на весь белый свет и в особенности на себя, следуя за Юрой к месту работы,  натягивала на руки новенькие хэбэшные перчатки, а сверху резиновые, собственноручно Юрой распаренные, для мягкости и удобства. Юра кышнул кого–то из обработчиков от „леворучного“ ножа и поставил к нему Соню.
Стоя правым боком к транспортёру, она правой рукой барала камбалу за голову и перекладывала в левую. И, держа левой рукой рыбу за хвост, чиркала нею о бешенно вращавшийся круглый нож. Нож взвигивал и голова олетала в сторону, на транспортёр, который вёл в шнек на муку. А тушка, ювелирно, по технологии отрезанная наискосок, плыла дальше по другому транспортёру на мойку с последующей заморозкой.
Лариска стояла наискосок от Сони по другую сторону транспортёра. Она пыталась что–то кричать шумам наперекор, но Соня её не слышала. Она резала рыбьи головы так споро, как будто листала книгу, в поисках какой–то важной информации, от которой сейчас зависело её благополучие. А на самом деле, ей хотелось бешенным темпом уйти от мыслей и нахлынувших таких несвоевременных чувств.
Нет, ну зачем ей? Она не хочет снова подниматься к солнцу а потом падать на землю, ломая всё в своей жизни, такой непростой и такой нелёгкой. Она уже не одиножды проделывала такой кульбит. Потом всякий раз долго и тяжело выздоравливала, как после затяжной и изнурительной болезни. И дала зарок, и следовала ему до тех пор, пока не случалось то, что случилось.
А что, собственно, случилось? Да ничего! Пришла на пароход работать и встретила своего бывшего парня? Ну и что? Обходи и иди дальше! И будешь жива и здорова.
 Обойти стороной? Да, ошибиться тогда невозможно, но и счастья тогда не найти. А, собственно, какое–такое счастье я с ним испытала? С этим бабником, с этим юбочником, с этим вруном и гулякой? Да и что такого в нём есть, чего нету в других? Развесёлая, плутоватая морда лица? Красавцом не назовёшь. Ладно, что там кривить душой, есть в нём много чего... Вопрос только в том, надо ли МНЕ всё это? А что вообще-то мне в нём нравилось больше всего? Фигура, лицо, внутренний мир? Да какой на фиг внутренний мир? Ой, у красивого парня преимущество на десять дней...
Соня мучилась мыслями, сумбурными, противоречивыми. Чем больше оборонительных сооружений выдвигала она на передний край, тем меньше ей хотелось обороняться. А хотелось в объятия молодого парня с раскосыми глазами. Намиловаться, налюбиться до самозабвения, а потом можно и помереть!
„ Ну почему именно он? Вокруг столько красивых парней, было бы желание! С более высокими моральными устоями, может даже быть. Не то что этот: ни стыда, ни совести...“
От душевных терзаний голова так раскалилась, что Соня забыла, где она находится. Она только с остервенением резала рыбьи головы, превзойдя по скорости первоклассного матроса обработки.
Она даже не заметила стоящего немного в стороне рыбмастера Юру. Он смотрел то на циферблат часов, то на неё и легко улыбался. Потом подошёл к Соне и выключил её нож.
– Ну вы, девушка даёте! Пятьдесят пять рыбок за минуту! Высшая категория! – Произнес Юра, широко улыбаясь.
– А мы такие! Ты, повидимому подзабыл, что мы еще и на машинке строчить умеем и крестиком вышивать не хуже кота Матроскина. И нечего агрегат выключать! – Сердито крикнула Соня и нажала на кнопку старта.
Нож завращался, как сорвался с цепи, а рыбмастер, изобразив губами поцелуй, спешно удалился.
„ – Да пошёл со своими поцелуйчиками! – Хотелось Соне крикнуть рыбмастеру вдогонку. Но она понимала, что он всё равно её не услышит. – Ты посмотри на говнюка! Гад пернатый!“
Соня очнулась только, когда подошёл кто–то из экипажа со следующей подвахты и не тронул её за рукав. Она оторвала спину от упора и вышла из–за станка. Ноги и поясница встали колом, в голове шумело, а перед глазами плыли жёлтые круги. Сполоснув со шланга фартук, сапоги и перчатки от чешуи и рыбьих внутренностей, Соня устало, как на ходулях вышла с завода.
В женской комнате уже рассупонивалась Лариса, развешивая на крючки мокрые доспехи, сердито охая и сопя.
– Ну ты, мать, даёшь! Опать за своё? Ты что, вот так всё время собираешься работаешь на подвахте? Как реактивная! Ты давай прекращай такой темп, а то знаешь, не всякий обработчик в сосотоянии на такой трудовой подвиг. Не говоря уже о нас, о подвахте! Ану как, с оглядкой на тебя, повысят норму? И так еле выдерживаешь этот адский труд... Ты чё молчишь–то, как рыба об лёд? – Вдруг спросила Лариса, не услышав от Сони ни звука.
– Устала... – Голос у Сони был тусклый, с хрипотцой.
– Вот видишь! Сама, как загнаная лошадь, да ещё и нас хочешь подставить.
– Не боись, не подставлю. А с другой стороны, какая на хрен норма? Чехлишь рыбу – и чехли, как получается. Можно подумать, кто–то с секундомером стоит у тебя за спиной.  – Раздражённо успокоила Лариску Соня и ушла в каюту, сполоснув лицо под краном.
В каюте она плюхнулась на койку и задёрнула шторочку. На чай она не пошла, хотя Лариска подступала к ней с разных сторон, уговаривая идти в столовую.
– Сказала же: не кантовать! – Окрысилась Соня на сотрудницу. – Не расчитала силы с непривычки, устала, отдохнуть хочу, изыди, а?
Лариса вникла и ушла. Соня осталась одна чинить разборки сама с собой.
„Так, не надо мне смазливых мальчиков, не надо любви звездопада, не надо ни положительных ни отрицательных эмоций, не хочу разочарований, нервотрёпки, не хочу пульсировать кровью, как простреленная артерия, волноваться, сомневаться, надеяться и страдать. Всё это уже было и не раз.
Работать очень тяжело. Поэтому надо себе обеспечить спокойствие, равновесие, хотя бы душевное благополучие. Отработать день – и в нору, в затишек, на солнечную сторону, в безветрие и безмолвие, в надёжный душевный штиль. Спокойно, без эмоций, без напрягу,  методично и равномерно зарабатывать деньги, ибо здесь я именно для этого. Не надо себя ввергать в ненужную и вредную интригу.
Вот только нужно выработать метод, чтобы всё было тип–топ. Главное – никаких показных демаршей. А то ведь не поверит. Равнодушие и ещё раз равнодушие. И спокойствие. Буду смотреть сквозь него, как сквозь стекло иллюминатора. Я это умею, и я это смогу. А самое главное, это сейчас созвучно моим чувствам“.
Утешив себя таким образом, Соня на мгновение задремала. Во всяком случае ей это показалось, что на мгновение. В действительности, она проспала целый час. И спала бы может ещё, если бы Лариска не разбудила её на вечернюю приборку.
Подметая окурки и вытряхивая урны по коридорам, Соня подводила итоги рабочего дня. Этот день ей выдался, как год. Но это только поначалу так бывает. Через пару недель дни покатятся под горку. Хотя и не факт. Всё зависит... от всего. Поживём – увидим.
Закончив сухую приборку, Соня оделась потеплее и вышла на бот–дэк подышать. Шторма не было. Зато было темно. И эту темноту разнообразили только иллюминаторы проходящих мимо кораблей.
Пахло морем. Глубоким, студённым и таинственным. Йодом, рыбой, кораллами... Чем ещё? Романтикой, что ли? Но у романтики неденежный духан. А Соня здесь из–за денег. И всё же, если её будоражат все эти запахи, этот утыканный звёздами небосвод от горизонта до горизонта, это глухое рокотание двигателя, чайки, идущие по следу судна даже ночью, даже буря, даже девятибалльный шторм, то что это? Неужели чистый прагматизм? А жизнь в тесной, душной каюте, а работа до упаду, а склоки и конфликты на всех уровнях такого  разношерстного, неподдающегося никакой определённой характеристике коллектива? Не отвращает? Ещё как! Так чего же больше в нашей жизни, работе? Прагматизма или романтики? Наверное поровну. Иначе не засасывал бы по самые ноздри этот образ жизни, эта работа, это ощущение, что ты делаешь что–то другое, не как все. Пусть труднее и убойнее, но не как все.
Поэтому тебе уже скучно на берегу. И едва отгуляв отгулы или отпуск, ты рвёшься в море. Где от личности остаётся ноль. И ты живёшь не по своим понятиям, но по уставу. Ты варишься в этом общественном котле, регулированным писанными и неписанными законами.
Ну уж нет! И близко не лежало! Это правда, есть устав, есть традиции, есть законы. Но между всем этим столько возможностей для манёвра! И тут решаешь ты сама. И от того, как ты решишь, зависит, как карта ляжет. Хватит характера не сломаться, будешь со щитом. А нет – так на щите.
Только не расслабляться. Особенно сначала. То что Лариска нарасказывала об экипаже – ещё не вся правда. Это всего лишь взгляд под определённым углом. Нужно самой присмотреться, что и к чему. У каждого свой угол созерцания. Посмотрю, как мне покажется полстакана воды: полупустым или полуполным.
А вообще, что я ищу в морях? Мужиков? Как говорил один знакомый боцман, в море нету мужиков – одни специалисты. Денег? И их, родимых, тоже. Но что–то сильно больших прорывов ни по мужикам, ни по деньгам не замечено. На берегу хватало. И сейчас разве что хватает. И мужиков и денег. Ну разве что хватает чуточку больше, чем раньше. Но денег слишком не бывает никогда. Увеличивается заработок – растут желания. Чего не скажешь о мужиках. Чем их больше, тем больше проблем. Иногда наступает конкретный перебор. И тогда хочется, чтобы они вымерли все до единого, как мамонты. Так чего мне надо здесь, в морях? На этот вопрос нету ответа ни у меня, ни у других. И даже если кто-то считает, что он знает этот ответ, он ошибается.

Глава 30.

Впрочем, рейс, если не считать приключения с первым тралом, начался ни шатко – ни валко. Пережили первый шторм, первый трал, первый рубль, капнувший на вожделенный пай. Заработала система опознавания „свой – чужой“ в отношений между людьми: с кем говорить на „ты“, с кем на „вы“. С кем вообще не стоит говорить.
Уже более или менее ясно определились „крутолобые“ и „рогатые“, с которыми ещё не раз прийдётся в рейсе померяться норовом и характером. Стали рельефными и осязаемыми привычки людей, и уже можно наперёд просчитывать ходы во взаимоотношениях, лавировать между острыми углами.
Даже учредительное собрание уже провели, на котором довели до сведения экипажа о планах по вылову, заморозках, по ассортименту.
Определили рабочий график. С подачи капитана экипаж согласился работать восемь через восемь. Избрали судовой комитет, в который вошли представители со всех служб. Избрали конфликтную комиссию во главе с товарищеским судьёй. Назначили киномеханика, библиотекаря и т. д. Вобщим, жизнь на судне вошла в свою официальную колею и покатила по ней тихо и скучно. Пока.
Не решился, правда, ещё только один вопрос: женский. Эту тему не выносят на повестку дня, она зреет в глубинах душ. И на это нужно время.
Вообще, женщины на судне – к счастью, или к несчастью – трудно сказать. Но они есть на каждом корабле, и с этим приходилось считаться. Приходят они на флот в разном возрасте, по разным побуждениям и ведут себя очень по-разному. И спокойным считается не только тот рейс, в котором рыба ловится и механизмы не ломаются. А и тот, в котором бабы мирно сосуществуют и между собой, и с экипажем.
Если начистоту, то на флот идут женщины несостоявшиеся, не нашедшие своё место на берегу. Идут в надежде скорригировать свою слабую сторону, финансовую, социальную, семейную и ещё, бог весть какую. Пожилые надеются повысить свой средний заработок перед уходом на пенсию. Молодёжь тоже на финансовую независимость горбатится, наивно планируя заработать за полгода мешок денег.
Неудачно вышедшие замуж и разведённые находили в морях убежище от своих мужиков-пропойц. Изредка попадались и девочки-романтики, идущие в моря „за туманом“.
Но все вместе взятые и каждая в отдельности, паралельно с основным мотивом, имела потайную, подпольную и очень секретную мечту: найти себе пару. И если уж совсем откровенно, то вот этот мотив и являлся основным. На судне на одну „девчонку“ приходилось, как минимум, десять ребят, в основном молодых и нередко внешне симпатичных. Мужской клондайк! 
Только вот как раз свадеб на флоте игралось не так уж и много, как можно было того ожидать. Половина мужиков из экипажа обычно оказывались женатыми и практиковала любовь „от ворот – до ворот“.
 Вторая категория – молодые, холостые парни, в основном после армии, приехавшие со всех концов страны, прежде всего, старались повысить свою материальную состоятельность. И ранняя женитьба в их планы тоже вряд ли входила. Они поедут жениться на родину, в свою Рязань или Вологду, на красивых скромных девушках. Порядочных и верных. Ну а с морячками можно рейсик-другой перекантоваться, но желательно без последствий в виде детей и очень желательно без особых материальных издержек. Эдакие альфонсы.
И им даже в голову не приходило, что не место определяет характер, а характер довлеет над местом. И что немало из тех скромных и порядочных невест, на верность которых они уповают, попади они сюда на флот в горнило страстей и пороков, вряд ли устояли бы от соблазна пуститься во все тяжкие вдали от папы с мамой, от соседей и родственников. Если это  заложено в гены –  от этого не отвертеться.
И с другой стороны – морячка, вся попа в ракушках, кажется, прошла Крым и Рим, для клейма место поискать надо. А на поверку оказывается – скромняга, романтичная душа, мечтающая о любви звездопада и прикрывающая свою ранимую душу скорлупой цинизма и бесшабашности.
Зная неизбывную женскую мечту о замужестве, некоторые мужики в рейсе прикидываются холостыми и пускают в ход все хитрости, на какие способны, чтобы охмурить понравившуюся женщину. В ход идёт всё, и комплименты с заигрываниями, и „сильное мужское плечо“: что-то починить в каюте или на рабочем месте. Иногда даже угощение, если в судовом магазине есть чем угощать.
Изредка могут даже заступиться перед толпой в случае конфликта. Но это уже высший пилотаж. Такое дорогого стоит и не остаётся незамеченным. Но для этого уже нужны, или большие чувства, или, как минимум, врождённая порядочность. Что случалось редко. Чаще всего именно низменные инстинкты: козни, интриги, заговоры, сплетни –  всё шло в ход в борьбе за самку. И каждый выбирал то, на что был способен. А цель оправдывала средства.
И чаще всего парни предпочитали получить удовольствие, без нравственных сомнений и без далеко идущих планов на будущее. Но если не получалось – а не получалось чаще, чем получалось – то ничего не поделаешь. Извлекались из запасников на свет божий фотографии жён, невест, прикреплялись на видном месте в каюте, над койкой. Зов плоти подавлялся работой, просмотром фильмов, прочтением книг, нардами, шашками, даже шахматами, иногда картами. Смотря по обстоятельствам, временами даже налаживали выпуск самогона где-то в кандейке у электриков или в туковарке.
Но это скорее о рядовом составе. Что же касается командиров, то те действовали понастойчивее. Особенно старший комсостав: кэп, чиф и помпа. И доставалось в первую очердь буфетчице, если она была не пенсионного возраста и хоть чуть-чуть покраше обезьяны. Она была на виду, ближе всех, её было проще всего достать.
Соня тоже на первых порах нахлебалась этого дерьма по самое немоги. Но потом очень быстро проявила характер, научилась стоять за себя, а иногда и за „того парня“.
„ – Да, как же карта ляжет в этом рейсе? – Намывая палубу, размышляла Соня, – будут доставать в этом рейсе? Или нет?“
„ – И ещё как будут! К тому же – все!“ – Обрадовал её внутренний голос.
„– Молчи, когда не спрашивают, – рассердилась Соня на внутренний голос. – Но только вот что толку сердиться? Так оно и будет...“
Вспомнился случай, когда Соня только ещё устраивалась в БОР. Соседка по комнате в бичхолле предостерегала от чрезмерного внимания мужиков в рейсе. Соня ещё не знала что и как на самом деле. И эти мужские притязания в будущем виделись ей, как милые, ненавязчивые ухаживания молодых, пылких мальчишек. Которые влюбляются быстро и легко, страдают сильно и выразительно, и, если вдруг образуется взаимность, ходят счастливые и умиротворённые, с самыми серьёзными планами на будущее.
Немного поработав, да буквально в первом же рейсе, она столкнулась с таким сексуальным давлением,  с таким посягательством на свой женский суверенитет, с таким „буром“, что поклялась больше никогда не выходить в море, и уехать с благословенной Камчатки первым же самолётом.
Давили и плющили Соню не молоденькие мальчики, как ей представлялось по первах, а маститые, облечённые властью, старые морские волки. Старые по должности, по опыту, по годам, по чувствам. Папаши семейств, с дочерьми старше Сони, иногда даже с внуками, вдруг начинали хотеть „комиссарского тела“. Соблазнительно-доступного, и как им казалось, по табели о рангах принадлежавшего им.
Но Соня не поддалась. Из–за упрямства. А больше всего из–за отващения. Не для того она родилась и выросла, чтобы поганить свою молодость лысым, пузатым, слюнявым стариком в ранге капитана. И она закусила удила. Работала, как проклятая, но всё равно в её работе находили недостатки, и долбали, долбали... Была организована настоящая травля, тяжелейший моббинг, от которого, казалось, одно спасение – за борт.
В позорной травле участвовали и простые моряки, кочегары, мотористы, матросы. Этакие подбрехачи, жополизы. Участвовали охотно и на полном серьёзе. Как шакальё, учуяв добычу, выжидающее в кустах, пока волки насыятся и уйдут, чтоб потом и себе урвать кусок. Заискивающее и боязливо наблюдая за настроением волков, уж не передумают ли ...
Конечно же не все были волками и шакалами, но от этого не становилось легче.
Скрипя зубами, Соня сопротивлялась. Она работала наизнос с перерывами на принятие пищи и сон. А проснувшись, опять принималась за работу. Члены экипажа смотрели фильмы, читали книги, играли в шашки-шахматы. Распивали чаи по каютам. У всех было свободное время. У всех. Кроме неё.
Рейс Соне показался длиною в жизнь. В этом рейсе у неё появилась первая седина. Она научилась ненавидеть и защищаться. У неё образовался стальной хребет. Который сломать или согнуть стало с тех пор непросто.
Этот первый рейс отодвинулся на столетия. Иногда даже казалось, что его и не было вовсе. Но инстинкт самосохранения остался с ней навсегда. И сейчас она просчитывала возможные риски на рейс.      
Для начала неплохо: старпом переть буром не стал, но Соня не обольщалась, ещё не вечер. Рейс только начинается, то ли ещё будет. Да и дело не в старпоме. С ним, кажется, можно разобраться по-человечески.
А вот что с кэпом делать? Тот ещё засранец. По виду – стопроцентный импотент. Да и по слухам тоже. Но никогда не знаешь, что такому может взбрести в голову.
А помпа? Наша совесть и честь? Да какая там совесть? Когда у них начинает сперма на уши давить, всякую совесть теряют. Это если есть, что терять. А если её и не было, ни стыда  ни совести, ни достоинства? Да-а-а...
Ох, мысли, мысли... А самая главная из них всё ещё не додумана до конца. Как быть с Юркой? Действительно ли у меня к нему всё закончилось? Ох, скорее нет... Не подчистую. Осталась в глубине заноза, ни достать, ни выковырять. Ну что является фактом, так это то, что верить ему я перестала напрочь. С этим и буду жить-поживать. Пока.
Стоя с подветренной стороны, Соня слышала, как выбирали трал. Пошла посмотреть на улов.
Рыбу уже „вылили“ из громадной авоськи. Видать подняли немало. Были полными оба „кармана“ и бункер. Остатки, с полтонны, не поместившиеся в бункер лежали горкой возле его отверстия.
Рыба была ещё живая. Помятая в трале и вынутая из воды, она всё ещё никак не хотела смириться со смертным приговором. Трепыхалась изо всех сил по принципу неумирающей недежды, не подозревая, что это конец.
Камбала умирает долго, наверное, всилу каких–то физиологических особенностей. Пролежав несколько часов  в свалке, она живой доходит до транспортёра. Соня не любила работать с такой рыбой, когда уже с отрезанной головой тушка всё ещё трепещится. Эта отчаянная агония внушала Соне какой–то животный страх.
„ Сколько же жизней загублено одним только тралом! А сколько же их, этих тралов, выбирает за рейс одно только судно? А экспедиция? А флот? А все флоты вместе взятые? За все времена?
Лёгкая добыча – рыба. Не пашем, не сеем, только жнём. Знаем только черпаем со дна морского. И не только со дна. Никак не наедимся.
И даже самые жалостливие из нас, кто, как говорится, и муху понапрасну не обидит, никогда не задумываются о судьбе рыб. Как они, благодаря нашему бездушию, умирают! Часами, в страшных муках, задыхаясь без воды и воздуха, в ожидании своей очереди лечь под нож. Молча, без стона и плача, покорно и обречённо плывёт живая биомасса по последнему в своей жизни фарваттеру навстречу с центробежной гольйотиной.
Природа не знает милосердия. Все едят всех. С удовольствием, без стыда и угрызений совести. И если в дикой природе и едят друга, то уж не внутри вида. Волк не съест волка, а тигр не нападёт на себе подобного.  Да и едят только из–за голода, который, как известно, не тётка.
Но люди-то, люди! Жрут себе подобного по поводу и без повода. И не просто себе подобного, а своего ближнего. С которым из одной чашки щи хлебают годами. Зло растерзывают и жрут. Ради развлечения, от нечего делать, для разрядки, если напряг, из–за зависти, из–за жадности, и даже из–за любви, если она остаётся безответной. В большинстве случаев поедают ближнего смакуя, наоттяжку, почти ритуально, обставляя процесс подробностями, деталями, как–будто смазывая жертву  горчицей или посыпая перцем.
Нередко жрут одного всем стадом. Тогда жрущим оглядываться, бояться не надо. Один для всех и все на одного. Все заодно, всё разрешено.
... В агонии камбала помахивала хвостиками, и куча рыбы издали казалась кучей опавшей листвы, шевелимой ветром.
Пора в каюту, на ночлег. Философия философией, а завтра заурядный рабочий день со своими задачами и обязанностями.
Соня открыла металическую дверь. Снизу, из чрева пахнуло судовым духаном, вмещающим  в себе все стороны жизни на судне: от технических масел и дизтоплива до пересушенных портянок и камбузных испарений. Благо, сегодня можно открыть в каюте иллюминатор. Волнение на море небольшое и его не захлестнёт солёной, холодной волной.

Глава 31.

Довольно долго Соня отдраивала своё заведование. Переборки от чешуи и мазута. Коридорные светильники от пыли и сухих тараканов. Туалеты от ржавчины и морских солей. На очереди были каюты комсостава. Но если в каютах за порядок было с кого спросить, то места общего пользования контролю не поддавались.
Ну не будешь же сидеть где–то в засаде, выжидая, пока кто–то бросит бычок или полапает переборки грязными руками.
День за днём своей жизни Соня отдавала борьбе за чистоту и уют. „Висела“ часами на переборках смывая, отскабливая рыбьи кишки и чешую, борясь с мазутными пятнами.
Лариска не зря жаловалась на чешую. Она, и взаправду, приклеивалась на переборку намертво. Из рыбьей кожи делали какой-то суперклей для авиапромышленности, так что суперклейкости чешуи удивляться не приходилось.
Но дело было не в том, насколько крепко она, чешуя, прилипала к металлическим переборкам. Соня не понимала, почему морякам до боли в седалищах хотелось нагадить в своём жилище. Вернее, она всё понимала, но не могла с этим никак смириться.
Через неделю после выхода в рейс у мужиков тестостерон начинает лезть даже из ушей, а женщин нет. А те, что есть, не хотят спать со всеми подряд. У них, у женщин, тоже свои симпатии и запросы. И возможность выбора.
Но женщины в морях виноваты уже потому, что мужикам охота трахаться. Вот они и мстят тем, что гадят везде, как шкодливые коты, и ехидно посмеиваются, видя, как бабы карячатся, убирая всё это.
Соня была труженницей, как социальный элемент и чистюлей, как женщина. И это кричащее свинство исподтишка её бесило всё больше и больше. Прибрав носовые гальюны чуть ли не до стерильности, она надеялась на сознательность экипажа, от которого только и требовалось нажать на педаль смыва. Но не нажимали, не смывали. И чуть ли не каждый день в пять часов утра, заходя в туалет, Соня заставала один и тот же пейзаж: забитые унитазы переполненные плавающим дерьмом, россыпь бумажек по палубе при пустой урне и вездесущие бычки во всех дырках и щелях  – прямо и откровенно выраженное издевательство.
Сегодняшняшним утром было всё, как всегда. Нужно было браться за квач. Боцмана на пробивку шпигатов перестала звать давно. Да он не очень-то охотно и приходил. Всякий раз выслушивать, как он „вышивает крестиком“ перед тем, как сделать свою работу, Соне хотелось не всегда. Делала всё сама. Потом шла мыться, переодеваться, так как фонтаны дерьма попадали на руки, на одежду, на лицо. Драгоценное утреннее предподъёмное время уходило, и в результате она не успевала закончить приборку до утреннего чая.
И вот опять двадцать пять!
„ – Козлы вы вонючие, морды корявые, гондоны рваные... - Всхлипывала Соня, беря в руки квач. - Чтоб же вы выдохли на всём белом свете, если ж вам так в ломы срать по-человечески!.. – Ублюдки, морды разовые... – Она нанизывала эпитеты, один „лестней“ другого, но легче не становилось. – Сколько же можно вот так? Они же издеваются. Это надо прекратить раз и навсегда. Надо что-то эдакое сотворить... Что–то из ряда вон выходящее. Чтобы или я, или они. Надо отучить эту мразь гадить. Надо, как кошку натыкать носом в собственное дерьмо. Но как?..“
Стоп, эврика!!! Там, возле прачечной, на палубе на простеленном марселевом покрывале лежит постиранная роба экипажа. Прачка предпочитала днём отсыпаться, а стирать ночью. Не прошло, наверное и пары часов, как она вынула из машины отстиранные свитера, портки, рубашки, трико и вывалила весь скарб на палубе, как это было принято в лучших флотских традициях. Из–за очень раннего времени ещё ни один человек не забрал свои тряпки из этой кучи.
Соня отбросила в угол увесистую дубину и вышла в коридор. Секунду поколебавшись, она захватила охапку чистого тряпья и понеслась в носовой гальюн. Она швырнула одёжки в унитаз в кабине слева. Потом пошла за второй охапкой, которую отправила в правый унитаз. Остатки обмундирования, тщательно собранные до последнрй тряпки, она бросила на палубу в кабинках и в предбаннике, с пристрастием повозив ими по грязном, заплёванном кафеле. Потом пошарудила шваброй в обеих унитазах, заталкивая в вонючую жижу ещё пузырящиеся на поверхности брезентовые штаны, шерстяные свитера, фланелевые рубашки и куртки.
Справившись со своей затеей, Соня взялась за уборку палубы. Слёзы высохли. Но начался другой мандраж: что будет, когда увидят? Пока везде было тихо и спокойно. Кроме производственных шумов, тишину не нарушало ничто. Половина парохода несла вахту. Вторая половина спала.
На адреналине палубу помыла очень быстро. Вытряхнула мусор из мешка в топку на корме. Сняла перчатки, сполоснула руки, смазала их кремом, переоделась и пошла в столовую пить чай.
Первый вопль раздался в полседьмого. Речь вопящего автоматически выстроилась в кудрявую матерную цепочку. К первому присоединились другие. Гул нарастал. Долетел до столовой.
– Не, ну убил бы! – Это один из мотористов. – Ну какая же это б...дь до такого додумалась?! Два свитера, три рубашки и штаны! В чём я буду работать? Какая сука это сотворила? София, это ты?
– Это я-то сука? – Соня угрожающе стала подниматься со своего места. – За такие слова, мотыль, можно и в лоб схлопотать. Ни один козёл не смеет меня обзывать, понял?
– А кто же тогда? Кому это было надо? Что за шутки?
– А ты сам как думаешь, кому это надо?
– А хрен его знает, но если узнаю, убью на хрен! – Бушевал моторист.
Следом за мотористом, в столовую зашёл кочегар, за ним электрик, рулевой и другие. Все галдели, страшно матерились, обещая убить автора шутки, если тот попадётся.
Свара выплеснулась за порог столовой. Старпом, даже не попив чаю, пошёл разбираться на место происшествия. Скандал грозился перейти в ранг настоящего ЧП. Все сходлись на том, что такого ещё отродясь не бывало ни на одном пароходе, за всю историю существования флота.
Посоветовавшись, старшие командиры постановили после обеда „свистать всех наверх“ на судовое собрание. Сообща выяснять, как такое могло произойти, и кто виноват.
На время собрания даже приостановили работу завода. Происшествие касалось всех за редким исключением. После ЧП уже прошло чуть ли не полдня, но страсти не улегались. При помполите материться начистоту не решались, но идиомы, типа: козёл, олень и лох так и свистели в ушах. Столовая команды не вмещала в себе весь экипаж зараз. Сидели даже на полу в проходе, стояли в коридоре за открытой дверью.
Слово предоставил сам себе помполит. Он начал рассусоливать не столько об инцинденте, сколько об атмосфере на судне. О том, что человек человеку друг, товарищ и брат. О дружбе и взаимопомощи. О недопустимости неуставных отношений. О высокой морали и нравственности. Он жевал мочалку и, казалось, даже не собирался говорить по делу.
– Короче, Склифассовский! – Кто–то выкрикнул от столов тралвахты.
Помполит зыркнул в толпу, но крукун не определялся. И выяснять это было сейчас некстати.
– Ну так вот, я и говорю... – Он подыскивал слова. – То, что сегодня произошло – не лезет ни в какие ворота. Все в курсе или доложить?
В курсе были все. И все сразу заговорили, загалдели, завозмущались. По языкам плавсостава заструились потоки зелёного жгучего яда. Строили предположения, а больше всего грозились. Башку свернуть, ноги повырывать – спички повставлять, стереть в порошок, растерзать, умертвить. А ещё натыкать носом в те самые вонючие унитазы, куда пару часов назад была упакована одежка экипажа.
– Да знать бы кто! А так что толку? Позалупаемся, позалупаемся да и разойдёмся. – Визгливым голоском прокричал обработчик Киря, оглядываясь на сотоварищи. – Ведь вот сидит сволочь промеж нас, слушает и хихикает в тряпочку. Ведь ни за что не признается... Очко, небойсь, играет.
– Ну почему же не признается? – Послышался чистый, звонкий женский голос.
В столовой в момент всё стихло. И вытянутые физиономии как по команде повернулись в сторону столов обслуги. А из–за стола уже поднималась Соня.
– Ещё как призна-а-а-ается... – Протянула деловито, обходя впереди сидящих. Она пробралась вперёд, повернулась к аудитории, выпрямилась, посмотрела на присутствующих так, как–будто бы хотела сообщить приятную весть. А потом твёрдо, как осиновый кол вбила, бросила в многоликую массу. – Это сделала я!
Какое-то мгновение в столовой перестали дышать. Удивление было таково, что разорвись на камбузе осколочная бомба – не обратили бы внимания. И удивлялись не потому, что одежду смешала с говном Соня, а то, что она в этом призналась! Ведь не побоялась оравы небритых, обозлённых мужиков. Такие вещи на флоте чреваты...
Ох и баба! Другая бы, сотворив подобное, действительно, молчала бы в тряпочку, ехидно наблюдая за окружающими. А эта... Вызвала огонь на себя. Как это там: коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт...  Одежду в „очке“ изнахратит и смело в атаку попрёт.
Экипаж был настолько потрясён, что все даже забыли о тех смертных карах, обещанных пакостнику-пройдохе.
– Ну и что языки проглотили? Неужели вас не интересует, зачем я это сделала? Не думаете ли вы, что у меня такое хобби?
– А и правда, неплохо бы было узнать мотивы вашего... ммм... вашей... совершённого вами проступка. – Озадаченный помполит, потея лысиной, подыскивал слова. А найти правильные слова было непросто. Нужно было найти такие определения, чтобы и экипаж не выпустить из узды, и в то же время дать точную оценку подобному действию. Помполит отвечал за душевный климат на судне, а с такими загогулинами и до криминала рукой подать.
– Когда я прибыла на пароход, здесь разве что только черви не шевелились. Сколько труда мне стоило отдраить своё заведование – только богу да мне известно. Нет такого квадратного миллиметра на главной палубе, к  которому бы не притронулись мои руки. Столько грязи, вони, мерзости... Я навожу порядки каждый день для вас, для себя, для нас всех, потому что мы здесь живём, это наш дом, наш тесный мир.
Соня почувствовала, что её щёки пылают. Она даже испугалась, что они в одно мгновение лопнут от переизбытка крови, бросившейся в лицо. Но нужно было договорить начатое – иначе несдобровать.
„Давай, Гуинплен, давай!“ – мысленно скомандивала себе и продолжила, со всей силы сдерживая нахлынувшие эмоции, подобно незабвенному бедняге Виктора Гюго, нечеловеческими усилиями не пускавшему на своё лицо гримасу уродства.
Экипаж хранил изумлённое молчание.
– Так вот. Я стараюсь. Работаю на грани своих возможностей. По своему заведованию, на подвахте... Или, может, у кого–то есть замечания по моей работе?– Спросила на всякий случай, окинув вопросительным взглядом присутствующих.
Столовая ответила спёртым дыханием.
– Тогда я вот что скажу. Сегодня я поступила нестандартно...
– Ни хрена себе, „нестандартно“, ... – Взвигнул фальцетом всё тот же недоросток Киря, но его долбонули локтём в бок рядом сидящие и он подавился невысказанной фразой.
– Вы можете меня убить, порезать на куски и сварить с меня суп, но я ни о чём не жалею, в правильности моего поступка не сомневаюсь и, я вам клянусь, что буду поступать так и надалее. 
По столовой прокатился ропот.
– Всякий раз, когда я утром буду заставать забитые унитазы в носовом гальюне, или следы чешуи на переборках, или бычки по коридорам – пеняйте на себя. Я отучу вас гадить, чего бы мне это не стоило! Хотя бы по той причине, что я здесь работаю и живу.
– Так, надо сказать прачке, чтоб не вываливала одежду в коридор, пусть держит под замком, пока не разберём... – Это уже ушастый мотористик Сеня пытается строить заградительные бастионы.
– Ща-а-азззз! – Зычным голосом прачка включается в перепалку. – Буду я по три дня кряду из прачечной не вылезать, чтобы отдать вам ваши сраные портки под расписку! Вот хрен вам! – Прачка смастерила выразительный кукиш и вздёрнула его вверх, как знамя на баррикаде. –  Лучше слушайте, что Сонька бает. Что уж проще, посрамши, нажать на педаль смыва. Дома небойсь об этом не забываете? А здесь – как свиньи. Грязища неимоверная, вонища – аж глаза ест!!! – Гремела на полном серьёзе заведующая „банно–прачечным комбинатом“. – Как только не противно заходить туда? Тьфу, стыдоба!
– Да не поможет, мужики! – Отметает начисто Соня наметившийся выход.
Разгорячённым взглядом она скользит по лицам и натыкается среди десятков глаз на Юрину пару. Он смотрит на неё с восхищением.
– Не будет стиранных вещей, я найду вашу робу в рундуках, я изнахрачу вашу обувь. Я изгажу вашим же дерьмом ваши каюты. Ну не будете же вы то и дело их закрывать на ключ? В конце-концов, я наберу водички из унитаза и буду полоскать в ней кружки на ночном чае. Я найду сто способов заставить вас жрать ложкой ваше же говно, которым вы так щедро кормили до сих пор меня.
Соня едва переводила дыхние. Речь Гуинплена в „палате лордов“ давалась ей с трудом.
– Вобщем, ребята, давайте жить дружно! Будет лучше для всех. Потому что я пойду до конца, чего бы мне это не стоило.
– За борт полетишь, как миленькая, за такие проделки! – Это кто–то уже из тралвахты.
– Вместе полетим в парном катании. Я баба цепкая. – Парировала Соня. – Вдвоём будет веселее. А вообще, прошу занести в протокол. – Соня повернулась  к секретарю. – Если, и впрямь, окажусь за бортом, будет с кого спросить. Спасибо, что предупредил.
– Это чёрт те что происходит! – У помполита кончилось терпение. – София Назаровна, вы за это ответите! Я доведу это до сведения парткома. На бюро пойдёте!
По слухам в тотальной свалке в туалете пострадали также и помполитовские штаны. И он уже защищал скорее свой шкурный интерес. Чем пёкся о нравственности экипажа. Это не на берегу, где одёжек – целый шкаф стоит. В рейс берут тряпья ограниченное количество. Каждая пара порток на счету.
– А я не партийная! – Парировала Соня. – Да и ничего вы мне не воткнёте по даному поводу. – Соне вдруг стало весело. – Вас всех засмеют на берегу, если куда–нибудь пойдёте, там по парткомам, профкомам. Меня спросят, а я же и расскажу, что я взрослых мужиков в туалет ходить учила. Вот потеха будет!  Нечего мне по вашим „бюрам“ ходить.
– Во дура! – Не стерпел издевательства рулевой Жора. – Да мы тебя судить будем! Здесь, на судне! Прям бандерша какая–то! Во прислали полицейского!
– Дура – дурой, – не унывала Соня, – но теперь вы сами будете друг для друга полицейскими. Теперь не только сам будешь по ниточке ходить, но и за другими приглядывать станешь. Как бы кто нибудь не нагадил. Отвечать же, как мушкетёрам, прийдётся: всем за одного–о–о...
Моряки опять загалдели. Кто – сердито, а вообще, больше обескуражено, некоторые отводили глаза из–за прорезавшейся вдруг совести. Соня скосила глаза на президиум. Помполит пыхтел красный, с педагогической складкой между бровями. Для кэпа, скорее всего, собрание оказалось концертом юмористов. Сидел с весёлым лицом. Ближе всех был старпом. В его глазах тоже играли бесики.
– Ну ты мать, хоть бы предупредила об акции, я хотя бы свои штаны со свитером вылучил бы. – Сказал он негромко, повернув к Соне весёлое лицо и прикрыв рот ладонью.
– Эх, Тихонович, дрова рубят – щепки летят. Я сожалею о твоих потерях. – Легонько вздохнула в ответ Соня. – А вообще, если начистоту, ничего зараннее не планировалось. Как и все великие дела, всё организовалось спонтанно. По великому  душевному подъёму.
В столовой воцарился вселенский хаос. Уже как–будто и не о штанах шла речь. И даже не о Сонином финте. Все о чём то орали, что–то доказывали. Кого–то призывали в свидетели. Грозились. Матерились. Спорили. Обвиняли друг друга в отсутствии ума. Вобщем, бедлам с тарарамом.
– Так, всё! Харе базарить. Вахтенной бригаде обработчиков – в завод! – Зычным голосом Юра решил подвести черту. – Рыба уже вся протухла из–за вашего базара.
– Так а с этой чё будем решать? – Упирался бункерный Миша. – Столько одежды перегадила и всё так сойдёт с рук?
Обработчики ощетинились. Им всё же хотелось сониной крови. Ну хоть каплю. Хотя бы символически. Хотя и далеко не всем.
– Сами виноваты! В завод, я сказал! – Юра давонул на голос. – Всё правильно она сделала. Поддерживаю. Давно бы так. Живём как свиньи. Да ещё и хуже. Ни одна свинья под себя не гадит. А мы... Всё, работать пошли! Побазарили – и хватит!
Обработчики нехотя, огинаясь, направились к двери, бросая „грузные“ взгляды на невозмутимую Соню. Остальные службы и себе ушли по–английски.
Помполит, похоже, хотел всё–таки сделать ей внушение, даже рот раскрыл, но Соня пригвоздила его взглядом к месту нахождения. И, скорее всего не умом, а задницей помпа почуял, что бесполезно словеса множить. Не поможет ничего. Решил дипломатически промолчать. И даже не промолчать, а затаиться и оставить разговор на потом, когда он будет поуместней.
В тот же день во время вечерней приборки Юра сделал вид, что случайно оказался на палубе, где работала Соня. Она посторонилась, чтобы дать ему пройти. Но Юра остановился.
– Ну и отчаянная же ты девушка, Соня! Как только отважилась на такое! Тебя же могли затоптать за не фиг делать!
– Да что я букашка какая, чтобы меня затаптывать? Да и вообще, Юра, ты же знаешь, кто нас обидит – тот дня не проживёт. Не первый день в морях, за себя постоять сможем. Хотя за то что заступился – респект! Не ожидала...
– Ну, ты совсем меня не знаешь... – Взгрустнул Юра.
– А у меня не было возможности тебя лучше узнать. – Подколола, не утерпев, Соня.
– Не страшно. Есть возможность это поправить. У тебя для этого сейчас целый рейс впереди.  А потом – вся жизнь, если захочешь... – Юра был неистощимым оптимистом.
– Желание пропало, Юр. Вот в чём проблема... И на рейс, и на жизнь.
– Ой, да ладно! Взяла бы пригласила в гости. Попили бы чайку, поговорили бы про неё, про нашу будущую жизнь. Что ты, как неродная? А, заенька? Мы ведь не чужие... 
– Чужие, Юра, чужие. Причём давно и навсегда. И что самое смешное, так это то, что я этому рада. А выручать тебя „на безрыбии“ не собираюсь. Хоть ты и заступился давеча за меня. Приятно удивил. Но только и всего. И без тебя бы справилась. Так что давай без „лапушек“, без „кисочек“ и без „заенек“. Это мы уже давным–давно прошли. Ещё в начальных классах. И... суши вёсла, Юра.
– Это твоё заднее слово?– Юра шутил и, казалось, не верил ни одному Сониному слову.
– Задней не бывает! – Соня улыбнулась виражению из „Киндза–Дзы“. Но потом, погасив улыбку, посмотрела на Юру с таким дремучим безразличием, с такой скукой в глазах, что Юра не нашёлся, что возразить и как продолжить разговор. Он повернулся и обескуражено зашагал в сторону завода.
А Соня вдруг ощутила ком в горле. Прошлые обиды? Да неужели? Горечь несбывшейся мечты? Возможно. Но каков говнюк... Никогда ему не прощу.  Ни этого рейса, ни циничного, многократного предательства, ни принебрежения к себе, к моим светлым чувствам.


Глава 32.

Как назло, этой ночью Соня должна была ставить чай. Где–то в глубине души она побаивалась предстать перед экипажем ночью тэт-на-тэт без бодрствующих представителей власти. Официальные заступники  спят без задних ног. Один  старпом может прийти на чай. Но не факт. Они с рулевым пьют чай на вахте. Так что и ему не до Сони. Надо тралить, надо повышать „удои“. Ничего не попишешь, сама заварила кашу, самой и расхлёбывать.
Смена заступающих на вахту попила чай без лирических отступлений. Их, как всегда, подняли, но не разбудили. Уныло проковыляв по куску камбалёхи и запив чаем, ушли восвояси просыпаться, одеваться и вставать на трудовую вахту. О происшедшем утром – ни слова.
Зато бригада, сменившаяся с вахты, была в тонусе и решила отыграться сполна хоть теперь, если не днём. На гребне эмоций, взбудораженные, ощетинившиеся, агрессивные, гурьбой завалили в столовую команды.
– Ну ты, террористка хренова, что чай холодный? Ану–ка налей погорячей! А жидкий какой, как ослинная моча! – Накатывали обработчики сгрудившиеся возле „амбразуры“.
Соня молча налила кипяток с бойлера. Добавила заварки, выставила на стол, примыкавший к амбразуре.
– Хлеба нет, одни огрызки! – Продолжали измываться моряки.
Соня выставила из амбразуры тарелку заранне нарезанного хлеба, хотя на столах на тарелках хлеба было достаточно.
– Сюда, на стол неси, мать твою! – Всё тот же Киря, которому не дали повыступать ещё днём, поднял свой петушинный тенорок. – Люди с работы, а не с бл...док пришли. Так что давай, шевели булками!
Как и каждый мелкий подонок, Киря ощущал себя в толпе единомышленников великаном.
Для обслуги ночной чай – был настоящим камнем преткновения. Чтобы его поставить, надо было встать в три часа утра. Это с учётом отработанного рабочего дня. А учитывая, что спаньё на пароходе и так было никаким в большинстве случаев: шторма, шумы, некачественные продукты, моральный климат в экипаже, мощное магнитное поле, вибрация, отсутствие виходных, изоляция от мира, теснота – всё это не самым лучшим образом влияло на качество сна. Но если ещё ограничивали и его количество – то дело, и взаправду, становилось табак. Кто ставил чай, тот, обычно не шёл на подвахту. Но Соня лучше бы отпахала подвахту днём, чтобы ночью поспать подольше. Пусть не намного, всего на пару часов, но всё же.
Ночная работа высасывала энергию, хуже каторги. Надежд на „сиесту“ было мало. Отоспаться в выходные – тоже было нереально. Их не было, выходных.
Тоесть, для обработчиков, для добытчиков они хотя и неофициально, но были. Шторма, зашкаливавшие за семь–восемь баллов, ставили табу на траление. А нет трала – нет рыбы – нет работы. Значит матросы отсыпаются. А так как штормов в зимнее время было немало, то и отдыхали обработчики и добытчики с завидной регулярностью. Но это матросы.
Обслугу шторма освобождали только от подвахты. Всё остальное должно было пахать, как часы, несмотря на баллы за бортом. Война–войной, но ели на судне по расписанию. Да и бельё меняли в установленные дни. И в местах общего пользования приборка должна была быть каждый день, притом влажная. Даже если вёдра с водой для мытья палубы не держались на месте, а ёрзали сюда–туда, то и дело грозя опрокинуться, невзирая на то, что ставились они на мокрые тряпки.
В тот злополучный день был шторм. Не девятибалльный. Но его хватило, чтобы вымотать кишки за день и не дать заснуть ночью. Соня была на пределе своих сил. Поэтому физическую нагрузку переносила уже с трудом. Не говоря уже о моральной. В этом смысле было достаточно малой искорки, чтобы расколоть пространство. А тут „крутые пацаны“ прицельно стреляли в неё ядовитыми пулями, удивляясь и гордясь своей лихостью. И даже не догадываясь, насколько это не по–мужски.
– Ану–ка чайник, хлеб на стол! – Уже аж верещали шестёрки из обработчиков. – А масла, как украла! И сахару, сахару побольше! – Неистово улюлюкало человеческое дерьмо.
Звонко кувыркаясь, по палубе покатилась запущенная кем–то в амбразуру алюминиевая кружка. Она и стала последней каплей в сегодняшнем ночном противостоянии.
Отбойным молотком застучала кровь в висках Сони. На мгновение у неё даже потемнело в глазах. Но потом картинка восстановилась, правда, в каком–то странном изображении: без полутонов, в каких–то флуоресцентных оттенках, как на детских картинках–раскрасках.
– Счас, я вам всё подам, зае...тесь пыль глотать. – Произнесла Соня, как ей показалось громоподобным голосом. Но на самом деле эту фразу она всего лишь прошептала, так что её даже никто не услышал.
Она взяла тарелку с уже немного подтаявшим маслом, и вышла в столовую из портомойки. Подошла сзади к Кире, сидевшему спиной к двери, правой рукой ухватила его за жидкие волосюшки, запрокинув назад голову, а левой „приземлила“ на его лицо тарелку с маслом, повозив нею, для лучшего распеределения масла по физиономии.
Киря опешил, подхватился с своего места, взмахнул руками, пытаясь ухватить Соню, но та яростно швырнула его от себя. Матросик с залепленными маслом глазами потерял равновесие и пролетел мимо стула, бухнулся лбом о стол и моментально оказался под ним. Тарелка отпала, но масло осталось на физиономии.
В столовой послышался хруст отвисающих челюстей и чей–то нервный смешок.
– Зашпаклевал свою пробоину? – Это к Кире. – Ну, кто ещё хочет комиссарского тела? – На этот раз, и взаправду, громогласно обратилась Соня к экипажу. Чисто случайно ей пришла на ум реплика из „Оптимистической трагедии“. – Тебе? Или тебе? – Соня переводила пылающий взгляд с одного заросшего лица на другое.
И, так как окружающие безмолствовали, взяла стоявшую на столе ближайшю кружку с чаем и неожиданно с размаху плеснула в лицо Акакию–обработчику, сидевшему тут же и минутой раньше требовавшему от неё чая погорячей.
– Сука, ты что делаешь? Это же кипяток! – Ухватился тот за лицо.
– А ты же говорол, что он холодный! – Злорадно взвигнула Соня. – Итак, что ещё кому?
В это время очухалася Киря. Выбравшись из–под стола и выскребя масло из глазниц, бросился на Соню. Он ухватил её за футболку, больно ущипнув за грудь, и попытался швырнуть её на переборку.
– Дрянь, я тебя по стенке размажу! – Взвигнул фальцетом.
Но Соня, с убийственной дозой адреналина в крови, изловчилась ухватить Кирю за горло и сдавила его с такой силой, что хиленький заморыш, оставив футболку, хрипя, ухватился за сонины руки, пытаясь защитить уже не свою честь, а свою жизнь.
Но гормона агрессии восставший сонин организм вырабатывал столько, что она по потенциальной мышечной энергии превратилась в исполина. Как железными клещами, давила она насмерть матросика Кирю, который олицетворял сейчас для неё вселенское зло. И это даже не она, а её усталость, обида, бесправие и безысходность сжимали глотку человеческому ничтожеству.
– Угандошь себя о стену, козлина! –  Или ты, или я! Вместе нам с тобой не выжить! – Ревела Соня на всю столовую, колотя кирькиным темечком о водонепроницаемую переборку.
Киря посинел от напруги, а моряки, видя, что события перестают быть смешными, бросились разнимать дерущихся. Образовалась мала куча.
– Полундра, мать вашу! – Зычний боцманский бас всколыхнул помещение.  Все от неожиданности опустили руки. Киря, с багрово-синим лицом, с фингалом на лбу, судорожно хватал воздух. Соня в разорванной футболке удивлённо повернулась на боцманский голос. Остальные – взъерошенные, как воробьи в пыли, тоже вопросительно уставились на входящего боцмана.
– Это что же вы такое удумали? Расправу чинить? Десять на одну? Мужики называется... Беспредельщики! Тьфу, бл...дь, смотреть противно. Ану-ка расползлись по кюветам! – Боцман рассвирепел не на шутку. – До чего дожились... Позор на весь флот. Пришли жрать в столовую, так жрите! А нет – так на х...й в каюты, чтоб ни одной козлинной морды здесь не видел. Развели балаган!!!
Соня стояла, как заворожённая . Чтобы на флоте кто добровольно заступился за бабу – дело невиданное. Но чтобы заступился боцман, с которым у Сони отношения были мягко выражаясь, натянутые – вообще, было дивом дивным.
„ – Ай да боцман! Ай да Ассисяй! Вот уж, от кого меньше всего ждёшь... – Размышляла Соня, семеня в портомойку и стягивая на груди разорванную чуть ли не до края футболку. – Кто бы мог подумать?“
Покуда она шла в обход из столовой в портомойку, столовая опустела. Выглянув в амбразуру, Соня увидела лишь валяющуюся на полу черепки разбитых тарелок. На верхней палубе – палубе где находилась столовая, воцарилась тишина. Только пролитый на полу чай да россыпъ сахара вперемешку з маслом свидетельствовали о ЧП.
Кто попил, кто не успел – все предпочли ретироваться по каютам. Исчезла также почти вся жаренная рыба. На дне противнюшки сиротливо ютились пару небольших кусочков. Часы показывали четыре с четвертью. Ого, пятнадцать минут экипаж не догулял. Недоел, недопил, недобузил.

Глава 33.

„ – А, плевать! – Как–то отстранённо подумалось Соне о происшедшем. Семь бед – один ответ. Спишут – уволюсь. Надоело. Надоело дерьмо хлебать, надоела работа от забора и до обеда, надоела романтика, белые чайки, синий туман, голубые дали. Надоела безмозглая, тупорылая матросня, надоело выполнять и перевыполнять кем–то навязанные соцобязательства, примитивный быт, сизое, холодное море, предсказуемость – что будет через час, через день, через месяц, или, опять же, непредсказуемость, как сегодня.
Соня сполоснула посуду, рассовала её по полкам и шкафам. Подмахнула веником остатки тарелок, крошки, собрала на совок. Потом спустилась в каюту, не включая свет, переоделась в другую, целую футболку, нашарила в своём шкафу бутылку водки, завернула в полотенце и поднялась на верхнюю палубу.
– А я знал, что ты прийдёшь. Ну, давай, садись. – Уставшим голосом встретил Соню боцман. – Что в полотенце? Пузырь? Давай сюда.
Ловким движением оборвал тонкий алюминий–пробку. Понюхал горлышко, блаженно закатил глаза.
– Ух, настоящая... Вот чего-чего в рейсе не хватает, так это её, родимой. 
„Драконовский“ голос потеплел, расплавился. Боцман сидел одетый, как на швартовку. В ватных штанах, в кирзачах, рыбацкий свитер под горло. Только каски да брезентовых рукавиц не хватало. По застеленной койке было видно, что спать он ещё не ложился.
– Серафимыч, а ты что, так всю ночь и сидишь? Спать не ложишься? Никогда не ложишься?
– Не спится, что лежать? Так, иногда прикемарю... поверх одеяла. Я ведь уже тридцать лет „на галерах“. Как результат – сплю нечасто и немного. Так а водку чем закусывать будем? – Боцману не терпелось. – Или занюхивать будем рукавом?
Он потянулся в рундук сзади себя, извлёк оттуда пару стаканов.
– Ой, а и правда, что эт я? Я мигом. Там малость рыбы осталось от чая.
Соня занесла эмалированную миску с рыбой и пару кусков хлеба. На рыбе лежала разрезанная на четверо луковица. Больше ничего подходящего ни на камбузе, ни в портомойке не нашлось. В стаканах уже было налито.
– Ну, за что пьём? – Поднял боцман первый стакан.
– Да ни за что! Просто так выпьем и всё. Всё равно не исполнится, за что не выпей... Ведь ничего и никогда не сбывается...
– Да не псих.уй ты, девонька, всё образуется. Давай, за тех, кто в море. Тоесть за нас, за сердешных.
Боцман выпил, крякнул от удовольствия, понюхал корочку хлеба.
В сониной голове закувыркалось слово „девонька“. Слово, как слово, только вот в боцманском воспроизведении оно выглядело как белая ромашка в ведре солидола. Как–то странно было слышать такое  чуть ли не лирическое  слово от человека, который обычно разговаривает на изощрённейших  матах. Как не поверни его, это слово, а оно никак не пристаёт к образу боцмана.
– Не боись, всё будет путём. – Продолжал тем временем боцман, наливая по второму разу. Поначалу я тоже малость за тебя испугался. Но, по-любому, правильно сделала. Долго китайскую месть придумывала?
– Да кто там её придумывал? – Махнула Соня рукой, в которой держала надкушенную луковицу. – Если бы заранне придумывала, то не решилась бы. А так – в момент в башку ударило. В момент и учудила. Потом испугалась. Но было уже поздно.
– А на чае что не поделили?
– Да я очень плохой человек. – Пожаловалась, улыбаясь, Соня. – Мне в морду плюнь – я сразу драться лезу. А вообще, за вчерашнее хотели оттянуться. Ни больше – ни меньше. А я тоже ещё не отошла душой...
– Ну давай. – Боцману не терпелось ещё приложиться к стакану. – За семь футов под килем и девятьсот шестьдесят рублей на пай.
– Да я вообще–то пасс, если начистоту. Мне же надо приступать к обязанностям. А пьяная я ещё опасней, чем злая. Песняка могу задвинуть по коридору. Но, с другой стороны, за такой тост жалко не выпить. А вдруг всё-таки сбудется?
Соня выпила, пожевала хлебца с рыбой.
– Всё Серафимыч, остальное на твоей совести. И – спасибо тебе. Не знаю, чем бы всё и кончилось, если бы не ты. И знаешь, не держи на меня зла, если я где–то с перебором сыграю.
– Ну то-то. – Боцман довольно осклабился. – Есть женщини в русских селеньях. Их бабами нежно зовут. Слона на скаку остановят и хобот ему оторвут. – Задушевно продекламировал.
– Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд...
Но кони - всё скачут и скачут.
А избы - горят и горят. - С грустной улыбкой добавила Соня.- Коржавинский ответ на твой пассаж. Есть такой поэт...
– Ты на меня тоже много внимания не обращай, если я иногда начинаю „кружева плести“.  – Боцман посерьёзнел. –  Жизнь такая... А нащёт твоих последних выкрутасов, скажу одно: неожиданно. И дерзко. За все свои 30 лет на флоте такого не припомню. Но наказывают тех, кто боится. А на судне начинают бояться тебя... Вот увидишь, всё обойдётся на всех уровнях, вот гад буду!
Зайдя в туалет Соня удивилась. Унитазы были в порядке. И если бы не наполненные бумагой урны и немного табачного пепла в раковинах, создалось бы ложное впечатление, что туалетом вообще не пользовались.
„ – Вот! Что и требовалось доказать! – радостно подумалось Соне. – Ведь можно же по-человечески. Но чтобы это поняли, надо было пару черепушек моряцких раздолбать“.
– Вот кто–то с горочки спустился... – Затянуло было на душевном подъёме Соня, начиная приборку, но вовремя осеклась. Пол-экипажа спит. А спящую собаку лучше не будить.
Работалось как–то уж очень легко. Хотелось петь, или поговорить по душам с кем–то. Или сказать теплое слово последнему забулдыге.
„Адреналин, однако... – подумалось Соне. – Гормон страха. Или агрессии. Сил немеряно придаёт. И, когда страх проходит, начинается веселье. Надо же его как-то израсходовать этот гормон. Не то – в яд превратится.“
В мыслях Соня вернулась к боцману. Не такой уж он и говнюк, как оказалось. Вот так вот поддень на человеке внешнюю оболочку, серую, грязную скорлупу и, глядишь, под ней белая поверхность откроется. Такая чистая, без единого пятнышка, что становится понятным, почему человек под серой скорлупой прячется. Боится, чтобы не нагадили на белое. На чистое. А со временем так привыкает к тёмной оболочке, что и забывает, что у него есть ещё и белая сторона. И продолжает поступать, думать, жить по-серому. По-чёрному, по-грязному. По-свински. По-идиотски.
А как бы так сделать, чтобы люди не боялись жить по-белому? Чтобы по-божески ближний возлюбил ближнего? Сильный помог слабому. Здоровый больному. Умный снизошёл до глупого? Смелый защитил робкого. Ведь и сила, и здоровье, и ум, и отвага – это не персональная чья-то заслуга. Это даётся свыше... Кому–то даётся, а кому–то нет.
A чтобы наработать какие–то положительные качества, нужна опять же сила. Сила духа, сила воли. А сила воли базируется на физическом здоровье. И если у тебя врождённый порок сердца, или ноги – колесом, то о какой силе духа может идти речь?
Вот ведь где начинается неравноправие. Несправедливое распределение жизненных сил. А мораль – уже, как надстройка, над физиологией.
Ох, не так всё просто, как кажется. Вернее, всё очень непросто. А если сложно, то почему? И где решение?
Соня уже домывала последний трап, когда народ начал шевелиться. Машинёры потянулись в столовую на семичасовой чай. Она немного насторожилась, не последует ли продолжение ночной потасовки? Но народ вёл себя больше, чем мирно. Протискиваясь по трапу мимо Сони, даже бросали привычное „Привет!“.
Как сказал боцман – всё образуется. В конце-концов, все знают, чьё сало съела кошка. Сами виноваты.
Вот и конец приборке. Швабру-тряпку-ведро – в угол. Соня идёт пить чай.  В столовой уже сидит Лариска, взъерошенная, как январьский воробей. Увидев подругу, сразу же её атаковала жалобами.
– Соньк, не, ну ты представляешь, этот хмырь Жорка опять выступил в пять утра!
– В смысле? – Соня зацикленная на ночной потасовке в столовой, не сразу вникла в то, чем её грузила Лариса.
– Да как всегда: „Дженщины, подъём!“ и так далее по списку. Вот пришла в столовую со шваброй, прийдёт на чай – отколочу!
– Ой, да что там Жорик, вот у меня ночью на чае приключение было – так приключение!
– Что, опять? – Лариса с опаской посмотрела на Соню. – Слушай, мать, я начинаю за тебя бояться... A ну-ка рассказывай!
– В каюте расскажу. А ты свою швабру поставь в угол.  Не прийдёт Жорка на чай. Он же знает, что напакостил, значит на свидание не надейся. Они на мостике со старпомом всю вахту чай сосут. И рыбу трескают. Сегодня полпротивнюшки рыбы кто-то утащил. Может как раз Жорка забрал. А там было много рыбы. Хватило, небось, и ревизору после вахты червячка заморить, и старпому с Жоркой на всю вахту. Так что ему этот семичасовой чай ни к чему.
– Ой ну гад, с этим надо что–то делать. – Негодовала Лариска, откусывая от бутерброда, где маслом были замазаны только хлебные дырочки.
– Так, здесь такие вопросы не решаются. Давай, доедай и идём в каюту на перекур. Вот там-то и решим, как дальше жить.
Но придумать что-то оригинальное и сразу – не получилось. Нужно было идти работать дальше.
Вечером собрали консилиум: Лариска, Тамара и Соня. Заседали долго и шумно. И в результате пришли к выводу, что Жорке уговоры помогут, как мёртвому припарка. Его надо просто замочить.

Глава 34.

Вообще, втроём в четырёхместной каюте девкам жилось не очень вольготно, но и не тесно. Характеры у всех троих были не очень конфликтные, так что острых ситуаций по бытовым вопросам почти не существовало.
Единственная нестыковка была – рабочий график. Уборщицы обычно начинали работу в пять часов. А повару предписывалось прибыть на камбуз в восемь. Разрыв между подъёмами в три часа. Как проснуться и выйти из каюты двоим, чтобы не потревожить третьего спящего? Будильник не подходит. На собственные биологические часы надежды было тоже негусто. Оставался рулевой, стоящий вахту со старпомом.
Если в нужное время на мостике не было суеты с постановкой или поднятием трала, старпом становился сам за штурвал, а рулевого посылал поработать будильником. Это была известная практика и к ней прибегали на всех судах. Но в нашем случае задачка осложнялась тем, что вахту со старпомом стоял парадоксальный Жора Ююкин.
В идеале, если рулевой нормальный, он потихоньку открывает дверь каюты, тормошит того, кому пора вставать, после выходит из каюты и легонько прикрывает дверь. Но идеал и Жора – понятия несовместимые. Жора делал всё наоборот. Приходил, рывком распахивал дверь и, не заходя в каюту, орал во всю Ивановскую.
– Дженщины, подъём!
„Дженщины“ просыпались все втроём, в ночнушках соскакивали с коек и бросались к Жорику с целью намылить ему „флягу“ в щёт компенсации за понесённый физический и моральный ущерб. Но Жора не мешкал, а поскорее уносил ноги, не дожидаясь венедетты. А женщины, матерясь и грозясь его поймать, одевались и шли на работу.
Уборщицы – убирать палубы, а Тамара, взбудораженная такой побудкой, тщетно пыталась снова закемарить. Как-никак до её собственной побудки оставалось ещё добрых пару-тройку часов. Дошло до того, что девчата просыпались задолго до подъёма из-за фобии жоркиного появления. Все втроём лежали и ждали, что вот-вот дверь откроется, а за нею откроется жорина пасть.
И хотя уборщицы остро нуждались в услугах рулевого, от Жорки они всё же официально отказались. Но не тут-то было. Хотя старпом и запретил рулевому будить женщин, он под любым предлогом старался улизнуть с мостика в пять часов и на всех парах нёсся подкладывать девкам свинью. Какя-то навязчивая идея построить всех троих в одну шеренгу в пять утра.
Говорят, что раньше, не то в Англии, не то в Голландии, человек, проходивший пять лет в моря, лишался выборного права. Так как, после такой физической и психической нагрузки, которую человек испытывает в морях, он становился недееспособным.
Но и в наши дни ситуация не намного изменилась. Если раньше корабли были деревянные, а моряки железные, то теперь всё наоборот. Корабли стали железными, а моряки иногда дубовыми. И пагубное влияние морей на человеческий организм в процентном соотношении осталось прежним.
Полгода в морях без захода в порт – страшная вещь. Со слабой психикой туда лучше не соваться. Если кожа хоть на миллиметр тоньше, чем у крокодила, в сторону кораблей лучше не смотреть. А если учесть, что Жорик отплавал в морях не то что пять лет, а все двадцать пять, удивляться его выкрутасам было просто наивно.
По общему согласию, казнь рулевого женщины назначили на завтрашнее утро. Прописали сценарий, распределили обязанности, обозначили пыточные приспособления.
В прекрасное, обещавшее быть солнечным и  нештормовым утро, девки, все втроём, проснулись по будильнику в полпятого. Встали, оделись, разобрали инвентарь и заняли исходные позиции. Лариса, вооружившись шваброй, осталась в каюте. Соня засела в женской комнате, которая находится в конце коридора в носовой части судна. Тамара заняла позицию с тыла в пустой каюте обработчиков. Тактически всё было просчитано до мелочей. На этот раз Жорику было не уйти никаким макаром. Разве только грудью на флажки.
А ничего не подозревавший Жорик, уже спешил навстречу своему невинному, как он полагал, ежедневному приключению. За полагающейся каплей адреналина, за маленьким развлечением, на которые была так бедна судовая жизнь, и которое он сам себе придумал.
Со всего маху он растопырил знакомую дверь, что та со скрежетом вжалась в штормовую задвижку, но произнести ничего не успел. Из темноты на него обрушился концентрированный, прицельный удар швабры. Лариса со всей дури звезданула его по голове. Срикошетив, швабра по уху соскользнула на плечо, чудом не проломив ключицу и, после болезненного тычка по левому предплечью, ухнула о палубу. 
От неожиданности и боли Жора охнул, ухватился за голову и крутанул драпать. Но Лариса догнала его шваброй ещё разок. Удар в этот раз пришёлся по спине. Лариса переусердствовала и вложила в удар всю накопившуюся злую страсть. Нештатное применение для орудия труда даром не прошло. Состыковка со спиной Жорика стала для швабры роковой: она переломилась пополам.
Покуда Лариса наклонилась, чтобы подобрать с пола обломок со щёткой, Жора ринулся спасаться в сторону трапа. Но тут путь к отступлению ему преградила Соня. Она встала, как монумент посреди коридора, наперевес с толстенным, вонючим, туалетным квачом. Ни дать, ни взять – Илья Муромец с дубиной.
Ситуация оборачивалась отнюдь не выигрышной стороной. Жора понял, что он в капкане. Быстренько бросив на одну чашу весов туалетный квач, а на другую поломанную швабру, он решил, что швабра, да ещё поломанная, по функциональности здорово проигрывает квачу и решил прорывать фронт на Ларискином фланге. Но едва успев развернуться и сделать рывок, он вдруг с ужасом заметил за ларискиной спиной зловещую фигуру Тамары, в ночнушке и с железным багром с пожарного щита. А это уже были не шутки. Пахнуло римской инквизицией: крюком – за ребро и... Обложили... Щас начнут убивать – успел подумать.
И тут пошла месиловка. Прицельные удары посыпались с двух сторон. Глухие тычки укороченной шваброй чередовались со смачным чваканьем мокрого квача. И над всей этой катавасией, синим туманом заклубился в воздухе отчаянный мат.
Гнули не в два-три этажа, и даже не двенадцать. Соня, красноречивая в подобных случаях, наворачивала из матов целые небоскрёбы. Мат сотрясал ночную тишину и, казалось, даже металические переборки коробились от накала страстей.
Внезапный шум в этот предутренний час был так неорганичен, так не ко времени и не по обыкновению, что спящие по каютам моряки повскакивали в большинстве с коек, как-будто по шлюпочной тревоге.
Жорка, тем временем, уворачивался, как мог, но по-любому, если промазывала швабра, то квач попадал тютелька в тютельку, и наоборот.
Женщины преуспели завалить Жорку на палубу, так он проигрывал в мобильности и сверху вниз его было удобней тузить.
На шум начали выходить из кают потревоженные моряки. Кто удосужился натянуть какое-никакое трико хотя бы на нижнюю часть тела. А большинство выходило в трусах, с пачками сигарет. Закуривали, втягиваясь в созерцание самобытной морской пьески.
– Эй, вы, харе шуметь! Спать не даёте, – кричали вновь разбуженные, высовывая головы из кают, не разобравшись в ситуации. Но потом, приглядевшись и поразившись происходящему, выходили в коридор „смотреть мультик“.
Жалеть или заступаться за Жорика никому и в голову не приходило, если бы даже началось кровопролитие. Рулевого на судне не любили. Поэтому линчевание осуществлялось без всяких посторонних вмешательств.
– Куда ты бьёшь по организму?! – Вопил потерявшийся в пространстве Жорик. – Прекрати, я старый больной матрос! Вы что совсем одичали?! – Пытался он образумить разбушевавшихся тёток.
– Цыц, козёл драный! Одичаешь с тобой! – Тузила его обломком швабры Лариса, отмечая про себя, что швабра поломалась очень кстати. Она тем самым стала мобильнее. И, хотя по силе удара она до целой швабры не дотягивала, зато махала нею Лариса вдвое быстрее, и отрабатывала своё, если не качеством, так количеством.
– Растлитель восьмидесятилетних женщин! – месила Жору вкрутую пунцовая от напрягу Сонька. – Ежик резиновый! Рвань бичовская! Хрен петушинный! 
Она подсознательно отбирала выражения не длиннее пяти-шести слогов. Ровно сколько времени ей требовалось, чтобы поднять над головоч квач, как меч, и потом обрушить его на жориково естество. При этом удар приходился на последний слог. Как при рубке дров, когда для усиления удара топором выдыхают что-то наподобие „ха!“   
Коридоры на БМРТ узкие, и если проход перекрыт одним человеком, то другому надо изловчиться, чтобы проскользнуть мимо. А если тебя, к тому же ещё и нарочито не пускают, то дело и вовсе табак. Девчёнки зверели всё больше и больше, как хищницы, почувствовавшие запах крови.
Преуспев каким-то макаром проскользнуть мимо запыхавшейся Лариски, Жора с ужасом тормознул в сантиметре от наставленной на его живот пики багра с пожарного щита. Его держала зловеще спокойная Тамара, но за этим спокойствием, Жора почуял свою смерть. Он рвонул назад, под болезнетворные, но не смертельные швабру и квач, и опять завертелся волчком под сыпавшимися ударами.
Рулевой матрос спинным мозгом чувствовал, что если его не убьют, то изувечат точно. Наконец он, как волк на флажки, отчаянно прыгнул и толкнул изо всей силы Соню, и она вынуждена была, чтобы самой не растянуться на палубе, выпустить порядком подрастрепавшийся квач из рук, чтобы ухватиться руками за леер. А Жора воспользовался секундным преимуществом, молнией проскользнул в образовавшуюся брешь и что есть силы помчался к спасительному трапу. И быть бы ему теоретически почти целому и спасённому, если бы не плохая привычка у моряков ходить на пароходах в шлёпанцах. Особенно рядовой состав.
Жорик не был исключением. На его ногах красовались старые, убитые, суконные комнатные тапочки с затоптанными внутрь задниками. С лихой скоростью, взбегая вверх по трапу, он не расчитал упора ступнёй на ступеньку. Нога выскользнула из тапка и ушла в никуда. В этот момент по закону подлости Жора к тому же не очень-то подстраховался руками за поручни и в результате рухнул лицом на ступеньки трапа.
Каждая ступенька была с краёв окантована аллюминиевой рифлёнкой против скольжения. И если бы Жора был обут как положено, нога ни за что бы не уехала в пространство. А так, благодаря шлёпанцам, он со всей дури клюнул носом в одну из этих  рифлённых железяк.
На фоне только что перенесённого линчевания, Жора боли сначала не почувствовал. Подхватился и, уже босиком, оставив тапки, как трофей, на поле боя, что есть силы припустил к ходовой рубке. Правда, покуда он взбегал по трапу после падения, Соня успела ещё разок его огреть по окорокам почти совсем уже вышедшим из строя квачом, но наверх за Жориком уже не погнался никто.
„Дженщины“ во время потасовки максимально выпустили пар, что называется, получили моральное удовлетворение от экзекуции. Им было неважно, чем всё это закончится, важно было то, что они наказали сволочного мужика сразу за всё.
– Мама родная, чем же теперь работать буду? – Лариса, кое-как отдышавшись, уронила взгляд на цурпалки, оставшиеся от её швабры.
– Найшла о чём тревожиться. Найдём у кого-нибудь. У прачки возьмёшь, или на камбузе. Всё равно им она раньше одиннадцати часов не понадобится... Чего-чего, а швабры на судне – не дефицит. Отработаешь до утра, а там боцман другой держак приделает. Нам бы день продержаться да ночь простоять. Давай, собираем ошмётья, пошли в каюту, надо передохнуть после таких трудов праведных.
– Во, точно, именно праведных. Может сам господь нашими руками водил. Такую мразь, чтобы отучить делать гадости, надо, как минимум убить на смерть.
Но в каюту девчата не пошли. Так как война-войной, а работа – по расписанию. Время тикало уже поближе к шести, а к полвосьмому пароход должен быть чистым.
Отправив Тамару, которая так и не сделала ни одного движения в потасовке, но тем не менее выполнила свой долг в роли символа мести, досыпать остаток ночи, Лариса с Соней разошлись по заведованиям. Лариса – мыть верхнюю палубу, а Соня – на главную.
Прибрав носовые гальюны, через какое-то небольшое время Соня пошла на камбуз за горячей водой. В это время там буфетчица Танька жарила блины комсоставу на утренний чай. Через её запухшие веки так и струилось злорадство.
– Ох, не завидую я вам девки. Последние часы доживаете. Оденут вас на цугундер старпом з помполитом... – Рассуждала буфетчица, переворачивая блины на сковородках.
Соня смастерила свирепую физиономию, собираясь как следует ответить „Чемберлену“. Но повернувшись к буфетчице, прыснула со смеху.
И было от чего! Незалакированная Танька походила на бледную спирохету в бигудях. Лица вообще не было! Вместо глаз – две запухшие щёлки, ни ресниц, ни бровей, ни губ... Какая–то пятнистая,   застиранная, не по размеру футболка, синнее трико, обтягивающие клёклые бёдра.
Это потом, окончив подготовку к чаю, она пойдёт в каюту, импортной косметикой нарисует себе лицо, наденет колготочки,  юпочку, туфельки на шпильках, передничек, раскрутит бигуди. А пока казалось, что она целую ночь провалялась в мутной, холодной луже, вся вымокла, распухла и обесцветилась. И обозлилась.
„ – Обозлишься тут, – подумалось Соне на скорую руку, – если утром, после побудки, из зеркала на тебя уставится такое...“
– А ты за нас не парься, душевная ты наша! – Чуть ли не ласково улыбнулась Соня ехидне. – Мы как–нибудь за себя постоим. Не впервой. Это ты смотри, чтобы блины не подгорели...
– Соньк, да давай и её заодно накостыляем, если уж так выпрашивает, за одним заходом. – Лариса мыла как раз капитанский трап и услышала базар. – Тоже уже так надоела, не менее Жорика!
– Лариск, остынь. – Остановила Соня подругу. – Это она по доброте душевной за нас тлеет. А ты её костылять!
– Да пошла она на пенис, сволочь учтивая. У неё что ни слово, то кусок говна. Таких, как она и Жорик, только мочиловом воспитать можно. 
– Ну–ну посмотрим, кто куда пойдёт...  – Танька растянула свои бледные усохшие губы в многообещающую, гаденькую улыбочку и поспешно начала скидывать блины на общую тарелку с трёх сковородок. – Живите пока...
– Не твоя печаль. У нас нервы, как швартовочные канаты, голыми руками нас не возьмёшь.
 
Глава 35.

А после чая опять была война, в этот раз административная. Дело оказалось куда как серьёзней, чем девки предполагали.
Кроме ссадин, ушибов и синяков, которыми Жора был покрыт более или менее равномерно, он, поскользнувшись на трапе и поцеловав ступеньку, сломал себе нос, рассёк насквозь верхнюю губу и растянул связки на левой ноге. В результате – ходить, дышать и есть стало не с руки.
Разбужен ни свет – ни заря доктор, в полусонном состоянии, заштопал рулевому продырявленную губу и смастерил повязку, которая проходила под носом и завязывалась на затылке.
– Во, будешь теперь нашим Квазимодо. - Почти интимно произнёс док, любовно разглядывая творенье своих рук.
– А как я теперь есть буду? – Резонно поинтересовался рулевой.
– А нафига тебе есть? – Искренне удивился док. – Работать ты пока не будешь. А кто не работает, тот, сам знаешь, не ест...
Да уж. Жору дружно не любили все.
Сменившись с вахты, и даже не попив чаю, старпом вызвал виновниц погрома к себе. Соня с Ларисой полезли на баррикады вдвоём, отмазав Тамарку. В ночном побоище она участвовала скорей символически, чем практически. А символ к делу не присобачишь. И так грозит обвинение в групповом избиении члена экипажа. 
Когда девки вошли к старпому, там уже сидели кэп с помполитом. Такая ассамблея высших чинов парохода, свидетельствовала о том, что каша заварилась серьёзная.
– Ну рассказывайте, что за терроризм-экстремизм учинили ночью? – Начал строго старпом по праву начальника службы. – Вы что это себе позволяете?
– Да ещё в загранрейсе! Позор какой! Что я в парткоме скажу? – вставил помпа и своё „веское“ слово.
– А то и говорите! Как было так и скажите. - Непробиваемая Соня решительно заняла линию обороны.
– Так мы вас и позвали сюда, чтобы вы нам поведали, как всё было – старпом нажал на „как“.
– А то вы не знаете „как“? – Лариса и себе надавила на последнее слово. – Сколько мы вас просили, не посылать к нам руля на побудку? Не менее сотни раз. Этого вы, Алексеевич, надеюсь, не станете отрицать?
– Ну так уж и сотня... Так я его к вам и не посылал. Он сказал, что шеф попросил его включать плиту каждое утро в пять часов, чтобы бульйон в кастрюле пораньше начинал вариться...
– Да какой на хрен бульйон? – Взбоднула Лариса. – Ему лишь бы с мостика схилять, а там ноги в руки – и к нам! Нашу кровь пить.
Старпом бросил быстрый, сконфуженный взгляд на кэпа. Дело принимало непредвиденный оборот.
– Да! А кстати! - Ковала Лариса возле кассы горячее железо, – почему вы его не спросили, как он очутился возле нашей каюты на главной палубе, если он пошёл всего лишь на верхнюю палубу на камбуз плиту включать? А? 
Лариса картинно подпёрла руками свои невыразительные бока. „Мама Рома“ в миниатюре – ни дать, ни взять.
– Ну как так не спросил? Он сказал, что просто мимо шёл.
– Ну, атас! Спуститься на главную палубу, чтобы просто пройти мимо нашей каюты! – Очень энергично недоумевала Лариса.
– Ага, а тут, откуда не возьмись, вдруг на голову швабра уронилась! – уже открыто ржала Соня.
– А потом квач внезапно в морду залетел. Чудеса! – вторила ей Лариса.
– Ну вы девки тут потише выпендривайтесь. – Вклинилса в разговор капитан. – Дело-то серьёзное! Тяжкие телесные повреждения...
– Повлекшие за собой смерть. – Лариса любезно помогла кэпу закончить фразу, уже открыто издеваясь над командирами. – Да какие такие тяжкие телесные повреждения? Синяки да шишки? От этого ещё никто не умирал.
– А нос? А губа? Ану как заражение? – Пытался стращать помполит.
– Извините! Это к нам никаким боком не притирается! – Парировала Соня. – Сам виноват. Пусть не бегает по трапам в шлёпанцах.
– За такие нарушения можно и выговор по административной линии схлопотать... – Исподтишка ехидничала Лариса. – Техника безопасности на судне не соблюда–а–ается! А кто ответственный?
Соня ткнула Лариску локтём в бок, мол, не зарывайся. Но той шлея попала под хвост, и она закусила удила.
– И вообще, что это вы с нами разговариваете, как с преступницами? Мы его сколько просили оставить нас в покое? Вот, за что боролся, на то и напоролся! Подумаешь, накидали ему малость. Спасибо бы сказал за науку!
– В парткоме об этом инцинденте станет известно. – Ныл о своём  помполит. – Доброхотов-информаторов везде хоть отбавляй. Ну и что я скажу? Как я объясню?
– Да так и доложите, если это уж так неизбежно. Мол, приставал к женщинам по ночам. Во время своей вахты ходил к ним в каюту и предлагал всякие скабрезности. А бабы терпели, терпели, пока не надоело... – Совсем по-матерински втолковывала Лариса помполиту, как уладить дела в парткоме, выйти сухим из воды. – А то, что он на трапе упал, это его беда и его же вина. Из параграфа „несоблюдение техники безопасности на производстве“. Да за это ему даже больничный предприятие не должно оплачивать. Так как сам кругом виноват. Почему в шлепанцах ходит?
Последней фразой Лариса поставила жирную точку в дискуссии. Все молчали. Помполит молчал сердито, капитан – отстранённо, старпом – удручённо.
– Ну так мы тогда что, пойдём работать? – Поймав замешательство в рядах начальников, на цыпочках спросила невинным голосом Соня.
– Ой, идите с глаз долой, – махнул рукой старпом, – работайте.
Дамы шустренько удалились.
– А по-моему, они ему правильно звездюлей насовали. -  Задумчиво произнёс старпом после паузы, – дерьмовый мужик. Под сраку лет, а ума так и не нажил. Говорил ему: не лезь к бабам – нарвёшься. Не послушался.
– Ну так а что тогда уборщиц долбаем? – Развёл руками кэп. – С ним самим и надо разбираться.
– А что разбираться? Списывать его надо и вообще увольнять. Он же идиот! Его лечить надо. Принудительно! Ладно, преподам я ему сегодня ещё раз коллективную этику. Да только не поможет! Затренировал он меня уже! Вечно, как не понос, так золотуха. Ну и дал бог рулевого! Надо спросить второго штурмана, может захочет рулевымы махнуться.
– Да кому он нужен, твой придурок? Нести тебе сей крест до самого до конца! – хихикнул кэп.
– Списать его что ли?.. – Почесал репу старпом.
– Спиши! - Сразу согласился капитан. - Только, покуда другого пришлют – рейс кончится. Прийдётся самому „рога“ крутить на мостике.
Да уж, ситуация... - Задумчиво протянул старпом. - Ладно, чай все уже пили? Поинтересовался чиф у присутствующих, не столько из заботливости, сколько, давал понять, что пора и честь знать.
– Да можно пропустить по кружечке. - Поднялся кэп.
Старпом пошёл мыть руки в туалет после вахты перед чаем.
История с экзекуцией так и зависла в воздухе из-за отсутствия состава преступления. Несколько дней Жорик отлёживался в лазарете. Заменял его на мостике наскоро обученый матрос добычи. Мура по заданию доктора носила в лазарет ему питание. Но очень скоро ей это наскучило и, обозвав Жорика симулянтом, она заявила что прекращает спецобслуживание. Мол, не барин, и пусть сам таскается на кормёжку.
Рулевой повозмущался женской жестокостью, но голод – не тётка. Пришлось ковылять в столовую. Ему не столько было больно, сколько стыдно. Предстать перед экипажем на костылях, с опухшей мордой, в повязке, делившей, его голову как экватор земной шар, на два полушария.
Где-то краешком сознания он может и чувствовал, что вряд ли найдётся хоть один персонаж, сочувствующий ему. И ладно бы от бандитской пули пострадал. А то бабы отколошматили. Да ещё чем! Да ещё за что! Да ещё как! Почитай все свободные от вахт и работ видели. А кто не видел, тому рассказали.
Жора присмирел и затаил злобу. Злоба ширилась и росла в нём внутри, прорезаясь изредка наружу закаменевшими желваками или взглядом исподлобья. Но ни словом, ни делом ни разу не прохватилась.
Зато „дженщины“ ликовали. Особенно радовалась Соня. Ведь наказали же скота! Неизвестно, как на будущие рейсы, но на этот у него уже не раскатается губа кого-нубудь задирать. Как-никак, но ещё один камень с плеч.
Вообще, работалось трудно но по крайней мере спокойно. Экипаж научился жить в чистоте и, увидев, что Соня сесть себе на шею ни за что не позволит, мало-помалу оставили её в покое. Обязанности свои она выполняла добросовестно, не придерёшься. А просто покуражиться над ней, как бы того некоторым хотелось – было себе дороже. Кто знает, что ещё может взбрести в голову этой совершенно отвязной девчонке. По-любому, сопли на кулак она мотать не будет.
После потасовки в столовой, когда уж окончательно экипажу стало ясно „ху из ху“, на судне воцарилось относительное затишье.
„ – Ну вот всё и образовалось, – умиротворённо думалось Соне на очередной подвахте под монотонное и привычное жужжание ножей в заводе. – А могло быть и хуже. Хотя, что значит „могло“? Ещё неизвестно, как там всё рассосётся на берегу, после рейса... Да и до конца самого рейса ещё, дальше, чем до горизонта. Ещё может такое „назреть“...
 Всё от помпы зависит, может сдаст, как тару, чтобы свою жопу отмазать. Отношения у нас с ним далеко не нежные. В том-то и заковыка. Ну да ладно, это ещё когда оно будет то самое „на берегу“. Так что поживём – увидим. Проблемы будем решать по мере их поступления. Ну а пока надо собрать валяющиеся там и сям черепа.
Можно хоть чуть–чуть расслабиться, ни о чём не думать. Просто жить, работать. Насколько получится – отдыхать. Хоть что-то делать для здоровья. Болезнь приходит сама, незванная. А здоровье приходится зарабатывать ещё потруднее, чем деньги. А что если начать бегать? На баке? Или на верхнем мостике? Места маловато. На десятиметровом отрезке полчаса проносишься сюда–туда, потом до вечера кругами ходить будешь. Но надо. Ой как надо! На свежем воздухе. Всё. Сейчас с подвахты сменимся – и на палубу. Тренировать миокард. А то без него родимого – полнейший косяк.“

Глава 36.

Но побегать Соне в этот раз не удалось. Покуда она раздевалась в женской комнате и смывала с лица чешую после подвахты, её вызвали по трансляции к капитану. Это было против всяких правил: обслугу к капитану не вызывали никогда. Ни по хорошему, ни по–плохому. Для этого на судне был старпом.
Вот разве что по очень плохому поводу? Кольнуло в сердце: может радиограмма какая? Уж не с родителями ли чего?
Поэтому переодеваться не стала, побежала наверх во всю прыть в чём была. На ходу вытирая лицо полой свитера и прикидывая возможные варианты неприятностей, которые могут её ожидать за дверью капитанской каюты. Понадеяться на что-либо приятное ей даже в голову не приходило.
К своему удивлению у кэпа Соня застала буфетчицу Таньку. Само танькино присутствие совсем не удивляло. А настораживало то, что она сидела зарёванная по самое темечко,  в сбившемся набок кокетливом переднике и размазанной губной помадой до самых ушей. Причёска была всколочена и смотрелась, как скирда перепревшей, прошлогодней соломы после бури. Она злобно скулила, сидя на диване закинув ногу на ногу.
Вообще-то Танька, если верить молве, исполняла при кэпе обязанности не только буфетчицы. Говорили, что она ему оказывала услуги и другого характера. И это имея серьёзные виды на хорошего парня Андрюху из тралвахты.
С капитаном как раз всё было понятно. Скорей всего, „услуги“ эти входили в деловой контракт между буфетчицей и кэпом. Кэп получал время от времени сексуальную оттяжку, а за это оказывал буфетчице свою протекцию. Этакая обоюдная выгода, и ничего личного. И вот сейчас эти сердитые сопли. Что бы это могло означать?
Соня рассудила логически: Танька по её, сониным, родитялям рыдать не будет. Значит здесь что–то другое, и это „что–то“ Соню сейчас волновало меньше всего. Разве что интриговало, правда, совсем чуть-чуть.   
За столом сидел набычившийся командир, собрав губы в ниточку и сжав кулаки. Резко очерчённые носогубные складки придавали его лицу брезгливое выражение.
– Здрасьть, вызывали? – Соня обратиласъ к кэпу, с видом человека, которого не в чём упрекнуть.
– Садись!
Диван был занят растрёпанной Танькой, Соня села в кресло и спокойно-вопросительно уставилась на командира.
– Сегодня произвести приём–передачу материальных ценностей,  а завтра с утра приступай к работе.
Кэп остановил на Соне свои тяжёлые, как арктические воды, глаза.
– К ка-ка-какой работе? Бу-буфетчицей? – Соня поперхнулась от неожиданности и скосила глаза в сторону Таньки.
– Дождалась–таки своего, довыпенривалась! – Танька взвигнула таким противным нервно-паралитическим голосом, что Соне захотелось заткнуть уши. – Прошмандовка!
– Буфетчицей! – Кэп грохнул кулаком по столу. – А ты – вниз, палубу после матросни пидарасить, раз скучно было в буфетной. И на подвахту в завод с девяти вечера! Всё, разговор окончен. Обе свободны!
– Да не хочу я... – Начала было Соня, оправившись от изумления, но капитан опять так хватил кулаком о стол, что стало удивительно, что ни кулак, ни стол при этом не разлетелись вдребезги. Соня осеклась на полуслове.
– А я ни у кого не спрашиваю согласия! Это приказ! Не хочет она... Пошли вон! Обе! Выполнять!
Соня поспешила ретироваться, а Танька притормозила, не теряя, повидимому, надежды повлиять на сутуацию.
Но капитан, похоже, был настроен очень радикально. Подскочил с места,  ухватил Таньку за предплечье и силком вытолкал в коридор. Затем хлопнул дверью так, что загудело в трюме.
Очухались девчата в женской комнате.
Танька высморкала в раковыну злые слёзы, и подставила под струю распухшую физиономию. Успокоив холодной водой раздражённые тушью и слезами глаза, она вытерла лицо своим кокетливым передничком.
– Ну что? Таки добилась своего? – Повернулась всей фигурой к Соне. – Ах ты ж стерлядь! Сосиска тощая! Высидела в кустах, выждала момент! Подсидеть меня удумала! Да ты ещё меня не знаешь! Я те так подсижу... Коза недорезанная!
Обычно сообразительная и резвая на реакцию Соня, на этот раз стояла неподвижно, как монумент, посреди женской комнаты. Она вдруг засомневалась, а не снится ли ей это всё? Что буфетчица сошла с ума. Или её искусала бешенная собака. Но уже в следующий момент она занесла руку и с большим чувством хлестанула наотмашь перекошенную от злости танькину морду. Рука онемела. Онемела и Танька.
– Ты чё? А? – Вдруг изменившимся дрожащим голосом спросила она, ухватившись за левую щеку, на которую пришлась сонина затрещина..
– А ты чего? Можешь объяснишь? А то продолжать в том же духе я тебе не дам. За что ты на меня? Что я тебе сделала? Не с такими справлялась... А тебя-то и подавно, как облезлую кошку, головой в унитаз сейчас натыкаю, за нефиг делать. А ну-ка рассказывай, что за кильдым?
Как оказалось, кэп споймал Таньку на горячем. В каюте у Андрюхи. Отпираться не было смысла.
– Так а я-то тут при чём? Сама накуролесила – сама и расхлёбывай. А то видите ли я её подсидела... Нашла козла отпущения! Башка у тебя на плечах, не для того, чтобы в неё есть, а и для того, чтобы думать. Включай хотя бы изредка извилины, если, конечно, они у тебя есть!
– Я же ещё нестарая... - Гудела и шмыгала носом Танька, сидя в каюте уборщиц, куда девчата перешли для продолжения переговоров. - Я ещё судьбу свою хочу устроить. Мне замуж хочется. За хорошего парня. А этот пень трухлявый верности требует! Спасибо бы сказал, что „не стирает вручную“. Любви, видите ли, ему, верности подавай...  Гриб червивый. Куда конь с копытом, туда и жаба с клешней! Да кто с ним задаром на одном гектаре сядет?...
– Да где ты их здесь видела, тех хороших парней? – Скептически протянула Лариса, смакуя кусок жаренной, только со сковородки, рыбы. – Одни шаровики и пьяницы. Специалисты, одним словом, как говорил один небезызвестный боцман.
– Не скажи, Андрюха – хороший парень...
– Хороший парень хочет хорошую дивчину. – С сожалением произнесла Соня. – Молодую, красивую, желательно умную и с приличной репутацией. А на нас, как на прокаженных, клеймо стоит. Хотя зачастую и неоправданно.
– Да бросит тебя твой Андрюха, не успеем Трёх братьев пройти возвращаясь в порт. И репутация здесь ни при чём! Тебе уже под сраку лет, а ему?
– Ну и что, он мне нравится! И я ему тоже... – Захлюпала опять носом Танька, припёртая к стенке железным аргументом.
– Ой, оставьте вы дурацкие разговоры! – Рассердилась Соня. – О деле надо поговорить, а вы мутоту каку–то несёте. Короче, Таньк, в буфет я работать не пойду. Это я тебе „авторитетно“ заявляю. Для меня всё это было чистой неожиданностью. Хоть ты и ложовая баба, но не в моём это характере людей подсиживать, даже таких гавённых, как ты. Так что работай, дорогой товарищ... Тем более я уже на своём месте неплохо освоилась, порядок навела, экипаж воспитала. Можно сказать, собрала камни.
– Ой, правда? – Татьяна оставила без внимания эпитеты, которымо её наградила Соня. Её зрачки блеснули веселее сквозь запухшие веки. – Спасибо, тебе Соньк, зря я на тебя... Зря мы с тобой...
– Да зря, зря, прыгаешь на всех, как в жопу ужаленная. Ну что ты себе жизнь портишь? Живи спокойно, обходи острые углы, тебе же от этого легче будет. Не лезь на рожён. Взрослая баба, чтобы не сказать хуже, а ведёшь себя, как девочка в возрасте полового созревания. До завтра кэп перебесится да и успокоится. То от ревности у него чердак снесло. Так что не дрейфь.
– Не, всё-таки, какие мужики свиньи! – Изрекла Лариса, отодвинув от себя пустую тарелку. – Можно подумать, он ей муж, сват или брат. Не успеем в порту якорь бросить, как помчится домой, к жене, к детям. Так при чём же тогда лебединная верность буфетчицы? Спасибо бы сказал, за то что „выделяла“ время от времени. Соньк, а он за тебя сейчас не возьмётся? После того, как Танька взяла „громоотвод“?
– Да не пойду я в буфетчицы принципиально... Пусть он убьёт себя о стену. А вообще, не боюсь я этого эцилоппа. Ещё чего! – Соня усмехнулась своим мыслям. – Нас „динь–динь“, а мы крепчаем. Вон с какой оравой справилась. А с одним мужиком не первой свежести? Это нам – тьфу–у–у....
В конце девчата совсем поладили. Договорились наутро заниматься каждая своими делами, как всегда. Но надежды на то, что к утру всё рассосётся – не оправдались.
Похоже, кэпу конкретно попала под хвост шлея. Опять орал, как резанный. Пригрозил списать обеих на берег, если „мухой“ не ченченут рабочими местами. Старпома обязал проконтролировать.
– Блин, у меня даже не в чем работать в буфете. – Соня выискивает зацепки, чтобы всё же как–нибудь отвертеться от буфетной должности. 
Соня с Татьяной сидят у старпома после утреннего чая.
– Если я иду работать буфетчицей – набираю два чемодана одежды в рейс. А сейчас у меня авоська со штанами–трико да со старыми футболками. В чём прикажешь офицеров обслуживать? – Соня принебрежительно делает ударение в слове „офицерОв“ на второе „о“.
– Да я–то почём знаю? Ну пойди к прачке, посмотри, может в магазине какое платье завалялось. – Старпому надоела женская тематика в подобной интерпретации. – Вон Татьяна тебе свою юбчонку напрокат даст. – Хихикнул он, с подначкой взглянив на Таньку.
– Не дам! – Отрезала Татьяна. – Из принципа. Я в ней палубу буду мыть. У меня ведь тоже с одеждой беда. Блузочки, юбочки, платьица, босоножечки на шпилечках... Я ведь тоже не собиралась палубу дрючить. Пусть экипажу будет хуже.
– О, экипаж оценит твой внешний вид. – Незлобиво ехидничала и себе Соня. – Представляешь, мини-юбочка, белый передничек и туалетный квач наперевес! Высший пилотаж! Моряки работу бросят, сбегутся смотреть... 
– Не я это придумал, не мне и отменять. По мне работайте, как работали. Но кэп не слезет с вас, так что лучше делайте, что говорит. И по вопросам гардероба тоже – к нему. Он всё это заварил, пускай и расхлёбывает. А моя хата, как говорится – скраю.
Так и не дождавшись от старпома сочувствия, девчата пошли в буфетную. При виде плошек–поварёшек, перечниц с горчичницами, чайничков и блюдец Соня вдруг почувствовала себя в родной стихии. И защемило, заныло сердце, как от ностальгии по родному дому.
„Оба–на! Что это я? – Пришлось ей удивиться. – Таки захотелось в буфетчицы? А почему нет? Я почти всегда буфетчицей работаю. А грязища какая... – повела она глазами по буфетной. – Везде крошки, переборки борщём забрызганные, чашки чуть ли не чёрные от чая. У меня в туалетах чище...“
– Ну что, принимай хозяйство! – Преувеличено хлебосольно растопырила руки Танька.  – Будем всё пересчитывать или так акт подпишешь? У меня все в наличии, разве что какая–нибудь мелочь...
– Тань, ни пересчитывать, ни подписывать я ничего не буду. – Твёрдо ответила Соня.
– Почему? Кэп же нам жить не даст. Сама слышала, как орал.
– Слышала. Я приму буфетную, после того, как ты наведёшь везде порядок. Небось и в каютах командиров такой же дремучий срач, как в буфетной? Я тебе сдаю отдраенное заведование и вышколеный экипаж. Будь добра и ты, приведи в порядок все загашники.
Таньку как-будто кто–то укусил. Она с разгону опять обвинила Соню во всех смертных грехах, повесила на неё всех дохлых собак, заговорила желчно и зло и дело бы, вероятней всего, закончилось рукопашной, но капитанская неприязнь остановила Таньку от последнего и решительного боя.
Соня дала ей выговориться.
– Не Танька, а вброс говна на вентилятор... - Задумчиво и очень безразлично произнесла Соня и вышла из буфетной, старательно обходя разгорячённую буфетчицу. - Работай в таком случае сама.
Татьяне ничего не оставалось, как надеть передник и начать накрывать на стол на обед. Капитан, увидев её опять в буфетной, в ярости приказал сей же момент паковать чемодан на берег.
– Старпом, аттестат ей вчерашним числом и чтобы я её больше в районе пищеблока не видел! Пусть сидит в каюте на правах пассажира, ждёт транспорт на берег! – Дико вращал глазами кэп, в то время, как офицеры молча сопели над своими тарелками.
Соня с Лариской переодевались к обеду, когда в дверь постучали. Зашёл старпом собственной персоной.
– Соня, иди быстренько в буфет, кэп списал Таньку. Да давай побыстрей, а то народ ложками уже тарахтит. Там шеф–повар в грязной куртке им второе пока занёс... Давай, подсуетись.


Глава 37.


Соня почувствовала, что шутки относительно её трудоустройства на этом судне минуту назад кончились. Она поняла, что продолжать качать права сейчас стало опасно. И поторопилась. Накинула одно из немногих своих платьиц, мазнула помадой по губам, одела удобные босоножки на низком каблуке.
В кают–компании дообедывала первая смена. Там и сям на столе стояла грязная посуда. Белые простыни, служившие скатертями, были покрыты пятнами от супов, от подлив, от чая и компота.
Соня сгребла грязные тарелки, унесла в буфетную и на их место поставила свежие приборы для второй смены.
– Спасибо, Тань! Ой, прошу прощения, Соня. – Второй штурманец, отобедав, по привычке сказал спасибо экс–буфетчице.
Таньки и близко здесь не было. Она в это время лежала пластом в своей койке, позабыта, позаброшена, и мотала на кулак горемычние слёзы.
Офицеры второй смены, увидев Соню в кают-компании, радости не скрывали.
– Во, чиф, давно бы так! Такую девушку едва не сгноил на главной палубе! – Воскликнул начальник радиостанции, с широкой улыбкой глядя на Соню. Он уселся на своё штатное место на диване, лицом к двери. – Ты представляешь, старпом, вот до конца рейса буду сидеть вот так, смотреть перед собой и видеть такую вот красавицу-дивчину!
– Не паясничай много, а то пересажу спиной к двери. Будешь созерцать до конца рейса лысину помполита. – Буркнул в ответ старпом.
– Не выйдет, я на своём штатном месте. А тебе просто завидно, что ты сидишь спиной к двери. – Беззлобно подтрунивал маркони над старшим штурманом.
В кают-компании нараз стало тесно, шумно, одним словом, уютно. Соня, быстрая, ловкая, беззвучная и невесомая, как мангуст, носилась между камбузом и кают-компанией, приносила тарелочки со вторым, уносила использованную посуду, подрезала хлеба, доливала в чайники компот. Работа спорилась. И Соня вдруг поняла, как она соскучилась по этой нехитрой работе. Уж и взаправду, чуть не сгнила в носовом гальюне.
„ Всё, что ни делается – всё к лучшему. – Соня поставила точку в своих сомнениях. – А что такого случилось? Поработаю буфетчицей. Не моя это инициатива. А решат вернуть Таньку – флаг им в руки. Отойдём на давно обжитые рубежи.
Отстреляв обед, Соня перемыла посуду, расставила её по штатным местам. Не так, как лежало и стояло у Таньки, а как привыкла сама. Налила в ведро горячей воды, щедрой рукой сыпанула туда стирального порошка, надела „краги“, взяла тряпку поувесистей и начала приводить в чувство буфетную. Помыла переборки, вывезла грязь из шкафчиков, отшоркала и скатила палубу. Потом сгребла все полотенца-скатерти и пошла к прачке. Прачка заартачилась, мол, не пришло ещё время менять буфетное бельё. Раз в три дня по графику и Васька не чешись.
– Смотри сюда! – Соня развернула перед прачкой одну из простыней-скатертей, всю покрытую узорами из пищевых экстрактов. – Ты считаешь, что это еще можно стелить на стол? У меня такое впечатление, что её месяц не меняли!
– Да ты что, позавчера Танька приходила! Блин, хуже, чем в детсадике! Слюнявчики им, что ли выдать? – Нарочито громко возмущалась прачка.
– И как ты думаешь, моряк, отобедав на такой скатерти, с каким настроением выйдет из каюткомпании? Отвратительным! А плюс ещё объективные издержки производства, которые позитива к настроению никак не добавляют? В результате полнейший отстой в душе. А он – не машина, он всего лишь человек! И ему работать! Тралить, двигатель запускать, точки-тире слушать. Да мало ли?
Прачка стояла и тупо слушала Сонино откровение.
 – Так что, дорогуша, бельё ты мне будешь менять так часто, как потребуется. Особенно с оглядкой на штормовые дни. – Соня обратила к прачке свой особенный, способный пробить стену, взгляд. – Или будем воевать?
– Ты посмотри, деловая колбаса! Пошла на повышение... Поду–у–умаешь! – Пробормотала прачка.
Но на откровенный скандал не решилась: ведь Соня на судне толпы бородатых мужиков не побоялась, защищая своё человеческое достоинство. А тогда прачка ей - что семечка на зуб - расколет, глазом не моргнув. А с другой стороны, скатерть, действительно, грязнющая.  Побухтев ещё чуть–чуть для порядка, прачка дала Соне несколько вафельных полотенец и две простыни-скатерти.
Соня направилась к выходу. Перед тем, как переступить комингс, она повернулась к прачке с совсем другим лицом.
– Да ты не нервничай почём зря. Я баба аккуратная. Но не всё от меня зависит, сама знаешь.
Она вышла из прачечной, плутовски подмигнув прачке на прощание.
– Во пройдоха, блин! – Только и удосужилась бросить вслед Соне удручённая прачка.
Палуба в буфетной просохла. Белели свежевымытые переборки. А светильник на подволоке, отмытый от пыли и засохших тараканов, светил ярче и веселее. Застелив горизонтальные плоскости чистым бельём, Соня ушла убирать в кают-компанию. Хотя бы палубу вымыть – и то хорошо. А то скоро уже накрывать на чай.
Обычно на рыбопромысловых судах каждый день экипажу жарили рыбу. Оно и понятно: рыбы навалом. И это только сапожник вечно босой ходит. А рыбаки без рыбы не жили ни дня. Уж на что, на что, но на жарёху налавливали всегда. Свежайшая, в ассортименте. Дары моря, одним словом.
Хотя, если так разобраться, какие уж тут дары? Скорее грабёж моря. Многотонный, каждодневный грабёж. Безоглядный, транжиристый, преступный. Но кто об этом думал, кладя себе на тарелку кусок желтобрюхой камбалы?
Рядовой состав ел рыбу ночью за чаем с полчетвёртого до полпятого. А комсостав – днём, тоже с полчетвёртого и покуда не наедятся.
Первым на чай зашёл старпом. Зашёл и остановился. Вроде бы все было обычно, и в то же время как-то по-другому. И кресла стояли как то ровно, как по ниточке, а не косо-криво, как при Таньке. И скатерти белели без единого пятнышка. И вилки–ложки–поварёжки лежали как-то по-особенному: приязненно, что ли? Заводская упаковочная бумага за неимением салфеток в стаканах веером, красиво. И даже рыба на больших тарелках дымилась как–то аккуратно, благородно.
Народ прибывал, дивился. И как-то уж очень осторожно наливал чай, пытаясь не капнуть заваркой на скатерть. И разговоры говорились степенней, учтивей, и шуточки отпускались поцивильней, и анекдоты сильно поубавили в похабности.
В пять вечера Соня, убрав посуду, впервые за весь день ушла отдыхать в каюту. С пяти утра и до пяти вечера, почти не приседая двенадцать часов, она почувствовала смертельную усталость.
В каюте было пусто и тихо. Лариска – в кино, Тамара – на камбузе. Раздеваться сил не было. Сняв обувь, Соня рухнула в койку. За бортом штиль, слышно было даже тиканье будильника. Надрывно бухало сердце, ломило спину, шею. Плавились от лишней крови ступни. А в ушах стоял шум, как шелест сухой листвы или зимнего камыша.
„ Ничего себе я сегодня отвязалась на благо Родины... – Лениво, в меркнущем сознании проскользнула мысль.
В коридоре послышалось шорканье веника.
– Ну что, Татьяна, на повышение пошла? – Чей-то ехидный голос послышался через переборку, как сквозь вату.
– Да вот, подсидели, за этими прошмандовками разве успеешь... – затренькал противный Танькин голос и, тоже, как сквозь вату.
– Ох, ну какая же всё-таки дрянь! – Возмутился сонин мозг, но тело, голосовые связки не пошевелились, не ёкнули. Соня провалилась в царство Морфея.
Между дневным чаем и ужином – полноценных два часа. И все эти два часа Соня проспала мертвецким сном. Если бы не Лариса, Соня проспала бы до утра. Но проснувшись в авральном порядке, она почувствовала, что отдохнула. Без одышки обслужив ужин, Соня вернулась в каюту. Там застала Лариску, ковырявшуюся в своём рундуке.
– Вот наискала тебе малость одёжек для работы. – Кивнула в сторону горки текстиля на диванчике. – Вот только подойдёт ли? Я ведь тощая не на шутку. Меряй, что подойдёт – забирай. Тебе нужнее сейчас.
– Ларис, ну это уж перебор. Не надо. Выкручусь как–нибудь.
– Да бери, на кой оно мне сейчас? Всё равно и на работу, и в столовую в футболках хожу. Чем валяться в рундуке...
Соня отобрала несколько одёжек, которые хоть и были на Лариске попросторнее, на ней сидели впритык.
– Представляешь эта дура-Танька херакнула весь мусор за борт! Вместо печки! А там боцман как раз возле ботов возился. Он её саму чуть за борт не смайнал.
– Да чует моё сердце, что это только начало. Первые цветочки. Ягодки будут потом. – Задумчиво произнесла Соня. – Мне кажется, что не будет с Таньки толку на палубе. Засерет опять всё, с такой большой кровью приведённое в порядок.
– А ведь так всегда: кто-то пуп рвёт, пашет, как папа Карло, а кто-то этим пользуется.
– Да и хрен с ней, пускай пользуется. Революции делаются фанатами, а пользуются её результатами подонки. Но как бы там ни было, я на её месте не пропаду. А она на моём – пусть попробует...


Глава 38.


День, как ночь – ночь, как день
На моём плече ремень. Мрачный пост и тишина, все забыли про меня... – Мусолила Соня себе под нос, как заезженная пластинка, две строчки из дурацкой, когда-то где-то услышанной песенки, шуруя в буфетной палубу маленькой судовой шваброй-щёткой.
– Так, последний штрих, залакируем. - Обтекая потом и отдуваясь, Соня поставила швабру в угол и отвернула кран забортной воды. Со шланга старательно скатила мыльную поверхность. Вода проворно уходила в шпигат, оставляя за собой чистую – хоть каши кинь – палубу, выложенную бежевой и тёмно-коричневой керамической плиткой в шахматном порядке.
– Во надраила, блестит, как у кота яйки... – Бубнила себе под нос. - До обеда пока всё. Нет, ещё к прачке тряпьё поменять и потом на ближайший час-полтора пусть только кто попробует ограничить мою свободу. - Нахлобучивала на себя Соня бодрое настроение.
Сегодня с уборкой повезло: навела порядок только у кэпа и старпома, а помполит попросил не беспокоить. Загерметизировался в своей норе. То ли работа государственной важности, то ли прикемарить решил с устатку после завтрака.
Соня собрала грязные полотенца и скатерти, окинула критическим оком свой „оффис“ и, не найдя изьяна в своей работе, открыла ящик стола в поисках ключа от буфетной.
– День начался спокойно. - Отметила про себя Соня. - А как он начнётся, так он и...
– Урою, козли–и–ина! – Вдруг раздался вой со стороны камбуза.
Соня с застывшей фразой на губах высунула голову из буфетной, повернув её к камбузу. Там в проёме открытой двери вокруг плиты быстро мелькали две тени с коротким интервалом одна за другой.
Невооружённым глазом было видно, что одна из теней была Тамара, матерящаяся, как сапожник и угрожающе размахивающая полуметровым разделочным ножом. Впереди неё, в отрыве всего на пару шагов, носился, как угорелый, рулевой Жора Ююкин. Налегке, если не учитывать собственный вес, он всё же очень рисковал быть настигнутым.
Похоже, на пищеблоке разражался нешуточный скандал. Чтобы идентифицировать действующие лица, Соне понадобилось какое-то мгновение. Да, действительно, Тамарка с ножом на развлекательное шоу не тянула. Да и ужас на лице запыхавшегося Жорика к юмору явно не располагал.
– Я тебе покажу и белого коня, и белое платье и белые тапочки в гробу! Распотрошу, как дохлого барана! – Из-за такой интенсивной гимнастики Тамарины визги всё больше переходили в речетатив. Сказывалась нагрузка на нетренированный миокард.
- Выздоровел, сволочь, и тут же за своё взялася. Жаль, что не убили тогда. А надо было бы, так как горбатого могила исправит!
Неизвестно, сколько времени они бы ещё так бегали, если бы Жора-таки не додумался возпользоваться дверью. Немолодой и, уж совсем, неспортивный Жора, с гастрономическим загаром на лице и с увесистым бурдюком вместо брюшного пресса, на этот раз явил миру незаурядную ловкость и прыть.
С лёгкостью горного козла он перемахнул через комингс и пустился наутёк по коридору. Но, к сожалению, не рассчитал своих усилий и особенности коридорного фарваттера, который сразу же после буфетной сворачивал направо под углом 90 градусов.
Разогнавшись, как при беге на короткую дистанцию, он начал отчаянно тормозить, чтобы вписаться в поворот. Но линолеум – изначально очень гладкая поверхность да, к тому же, для пущего блеска помытая водой с добавлением солярки, экстренному торможению отнюдь не способствовала. На бешенной скорости Жорик проехал по скользкой палубе до старпомовской каюты. И всё бы хорошо, доля секунды и он бы, оттолкнувшись от двери, помчался бы дальше, так как Тамара с ножом уже дышала в затылок.
Но в тот самый момент, когда Жорка со страшным ускорением облокотился о дверь, она внезапно открылась. И он со всех четырёх оседлал диван в старпомовской каюте, на котором очень некстати спал после вахты уставший старпом. Через секунду и Тамара с разбегу, как цирковой джигит на лошадь, запрыгнула верхом на Жорку.
Диван, к несчастью, был довольно ветхий, тяжёлой атлетики не выдержал, что-то в нём хрустнуло и сидение, соскочив со своей обычной позиции, резко накренилось в противоположную от двери сторону.
Попавшая под раздачу иллюминаторная шторка сначала туго натянулась а потом и вовсе оторвалась, накрыв всю компанию почти целиком цветным пологом. А два мужика и одна рассерженная дама карикатурно засучили в воздухе ногами, отчаянно пытаясь выровнять крен.
Усугубила ситуацию здоровенная пишущая машинка вместе со стекляным графином, стоявшие до этого на придиванном столике. Задетые чьей-то ногой или рукой, они свалились четвёртым этажом на копошащихся, усложняя и без того непростую ситуацию, разыгравшуюсю на старпомовском диване. Через мгновение предметы упали на пол. Графин разбился вдребезги, а печатная машинка издала сварливый металлический лязг.
Наконец, Жора исхитрился выскользнуть из Тамариных обьятий и ужом сполз на палубу. И потом, не взирая на осколки разбитого графина, которыми была усеяна палуба, так же на четвереньках добрался до двери и был таков.
А Тамара, ничего не видя из-за упавшей ей на голову оторванной шторы, ухватила за горло уже старпома, свято полагая, что поймался Жорик и сомкнула руки в мёртвой хватке.
Старпом хрипел, пытаясь отделаться от тамариных пальцев, как лошадь от удил. Но разьярённая женщина, а Тамара была именно в таком состоянии, по силе тянула на гиганта.
Трудненько пришлось бы молодому и не обиженному здоровьем старпому, если бы не проходивший мимо рефмеханик Миша Платонов. На какое-то мгновение он остолбенел, пытаяь понять, что за шутки на пароходе шутят.
Но по хрипу старпома, который готовился принять наглую смерть, Миша понял, что шутками тут и не пахнет.
Вместе с подоспевшим механиком-наладчиком Стёпой Полуяновым они с трудом оттащили Тамусика от тела старпома. И только когда стащили с её головы шторную паранджу, она ужаснулась увиденному.
Старпомовская голова просунулась между диванной подушкой и планкой, на которой она обычно покоилась. Стало понятно, почему старпом спасовал. Да к тому же „неожиданность, быстрота и натиск“ – главный принцип побед Суворова, воплощённый в жизнь Тамарой, ещё раз подтвердил свою состоятельность.
Старпом, наконец выбрался из капкана, плюясь и мятерясь. С расцарапанной губы сочилась кровь, под глазом лиловел фингал. Ко всему он был в одних трусах. По эмоциональной насыщенности сцена перетягивала гоголевского „Ревизора“.
Соня смотрела на всё это широко открытыми глазами, как высококачественный спектакль. Чего только она не нагляделась во время своих скитаний по морям, но такое...
– Вот это режиссура! – восхищённо прошептала она. - И к тому же с первого дубля...
Пауза затянулась до неприличия. Если старпом тормозил от негодования, а рефмеханик и наладчик от удивления, то Тамара онемела от ужаса, созерцая дело своих рук.
Первым разлепил рот реф. Он уже настолько пришёл в себя, что попробовал для начала даже пошутить.
– Алексеевич, ну я понимаю, что каждый имеет право на личную жизнь. Но выносить интимные отношения, к тому же в извращённой форме, на широкую общественность, крайне неприлично.
Соня глянула на рефа: в его глазах прыгали весёлые бесики. И тут, наконец прорвало Тамару. Она как стояла, так  ссыпалась вся на пол на колени и истошно запричитала.
– Алексеевич, родненький, да извините же меня-я-я! Я ведь не вас, а Жорку вашего задушить хоте-е-ела! Это же он сюда, было, свалился! Я же видела, я за ним следом бежала! Мамочки мои, хорошо, что хоть нож где-то выронила! – Перешла Тамара от скуления к полноценным рыданиям. – Да я сама не знаю, как это получи-и-илось, да на что же мне тако-о-ое?
Тамара нанизывала слова не согласно значению или логике, а согласно количеству. Русскому человеку для самовыражения одной скупой слезы маловато. Рыдания с обильными причитаниями толко и могли: и успокоить, и облегчить, и утешить.
Плюнув в сердцах, старпом удалился в спальню приодеться и оценить перед зеркалом уровень нанесённых увечий.
– Да прекрати ты орать, в конце-концов! – Додумался, наконец, рефмеханик утихомирить Тамару. – Иди отсюда и чем дальше, тем лучше! 
Тамара по-детски, опираясь руками о пол, поднялась на ровные ноги и, шмыгая носом,  скорбно засеменила из старпомовской каюты.
Из спальни вышел старпом. Одетый, умытый. Даже причёсанный. На его довольно благообразном лице синий до черноты фингал смотрелся нон-сенсом. Он плюхнулся на кресло у письменного стола. Реф с механиком завода пошарудив развалившимся диваном и приведя его в более-менее горизонтальное положение, уселись напротив.
– Что это было? Кто-нибудь может мне сказать? – Мерцал синяком старпом.
– Понятия не имею. Свара заварилась на камбузе, продолжилась в коридоре ну а логически завершилась у тебя на диванчике. – Развела руками Соня.
– Ты называешь такой вот пассаж логическим? – сердился старпом.
– Ладно не придирайся, я-то тут при чём? Об этом лучше повара или пекаря спросить, хочешь, позову?
– Да уж пожалуйста, позови! Хотя нет, лучше потом. Сонь, у тебя выпить нет ничего? После такого случая...
– Пошукаем! И, думаю, найдём. Сейчас. – Буфетчица ринулась в поисках „лекарства“ для непосредственного начальника.
На камбузе всё шло своим чередом. На плите всё жарилось, шкварилось, булькало, кипело. Шеф-повар Вася, не хуже Наполеона, справлялся со многими делами сразу. Одновременно что-то резал, чистил, помешивал, переворачивал в многочисленных сковородках, противнях, кастрюлях. К тому же успевал что-то довольно эмоционально рассказывать и жестикулировать.
Пекарь, наоборот, ответственно-сосредоточенно, почти по-философски месил тесто в стальной деже. И только Тамара сидела пригорюнившись на мучном ларе, не берясь и за холодную воду, безропотно слушала васины нравоучения.
– Так вот я тебе и говорю, что на судне нужно хранить спокойствие. Так ты будешь спокойно работать весь рейс. А запсихуешь – затопчут.
– Вася, зайди к старпому, зовёт тебя. Том, а ты тоже подь-ка сюда, пошептаться нужно. – Она завела Тамару к себе в буфетную, прикрыла дверь. – У тебя пузырь есть?
– Какой? – Уставилась на неё тупым взглядом Тамара.
– Какой-какой! Я спрашиваю о пузыре водки! – Обсердилась на тамаркину непонятливость Соня. – Старпом стресс будет снимать, тобой, кстати, организованный. Попросил у меня, но делов-то натворила ты! Вот и выкатывай. – Шёпотом втолковывала Соня. До Тамары доходило, как через бурьяны.
– Да конечно есть! Хоть два! – обрадовалась она, поняв, наконец, что есть возможность купить индульгенцию. – Могу даже коньяка дать...
– Нечего их коньяками баловать. Им всё равно, что глыздать. Водка за сахар пойдёт. И не надо две, одной хватит. Споим старпома, а рыбу кто ловить будет? Ему на вахту скоро. Беги, неси! А я насчёт закуси подшустрю.
Через пару минут, запыхавшись, Тамара принесла поллитра, завёрнутую в передник. Тем временем Соня на большую плоскую тарелку выложила несколько свежайших котлет, взятых на камбузе, стопку хлеба, несколько солёных помидоров и огурцов.
Захватив тамарину бутылку в „оригинальной упаковке“ и тарелку со снедью, Соня удалилась в каюту старпома, где Вася, обычно словоохотливый и юморной, в этот раз как-то вяло ворочал языком, рассказывая об инцинденте.
Пока Соня доставала из шкафчика нужную посуду и обставляла банальную судовую выпивку, Вася продолжал.
– Так вот и сегодня Жора после вахты зашёл попить куринного бульончика: желудок, видите ли, у него болит. А бульон горячий, прям с плиты. Ну вот, пока бульон остывал, Жора завёл побрехеньки с Тамарой. Ну ты же, Алексеевич знаешь, что хорошего может сказать Жора женщине? Тем более бабы его же отдубасили недавно. – Вася юлил, ходил вокруг да около, не хотел выкладывать всю подноготную грязного скандала, который чуть не закончился плачевно.
– Ну, Тамара – „девушка“ с достоинством, вот он и нарвался. Так я пойду уже, а то всё переварится, выкипит и убежит с плиты? – Васе не терпелось уйти от неприятного разговора. Ему не нравилась роль осведомителя. Старпом не настаивал, тем более, что мясной запах щекотал ноздри, а бутылка водки на столе манила и влекла.
– У Тамарки взяла, – подчеркнула Соня, внимательно посмотрев старпому в глаза, пытаясь по ним разгадать томкину дальнейшую судьбу.
От её внимания не спрятался момент борьбы в душе старпома. Выпить тамаркину бутылку – означало простить её выходку. А прощать он, скорее всего, не собирался. А с другой стороны – выпить страшно как хотелось. Какой же моряк не любит выпить? Да ещё в рейсе? Да ещё после такого потрясения? Да ещё водки, а не какого-то самогона, подпольно произведённого на какой-нибудь плавбазе? Когда ещё случится такая шара? Два противоречивых чувства, поэтому, боролись недолго. Победила дружба. Старпом взял бутылку, с невыразимым удовольствием откупорил и налил в стаканы.
– Если разобраться, то Тамара не так уж и виновата. Ох уж этот Жорка! Достал уже бедных женщин. И ничего с ним не сделать. Списать и то не могу. Кто будет работать? – Старпом нашёл нужным хоть что-то сказать. – Соня, а ты? Почему себе стопочку не поставила? – проявил он  галантность.
– Спасибо, Алексеевич, вы уж тут сами, – решительно отказалась Соня, – у меня дел ещё невпроворот, а уже вон обед надвигается.
Она понимала, что старпом предложил ей выпить для порядка, что пол-   литра для трёх молодых, здоровых мужиков – это заведомо „ни то-ни сё“, самим будет мало. А тут, ещё она, Соня... Поэтому отказалась твёрдо и наотрез.
– Ну что, Алексеевич, за твоё второе рождение? – Рефу не трепелось, он поднял свою посуду. – Ещё бы немного, и ты бы того... некому было бы рыбу ловить на этом пароходе.
– Ладно, за скорейшее выздоровление. - Принял шутку старпом, осторожно ощупывая новоприобретённый фингал. - Небойсь неделю синеть будет.
– А потом ещё неделю желтеть. – Утешила Соня. – Не печалься, зашпаклюем. Ну вы сидите, а я пошла к прачке, нужно ещё скатери поменять. – Нашла благовидный предлог и скоренько вышла из каюты, основательно притворив дверь.
Времени до обеда почти не оставалось. Пока Соня поменяла буфетное бельё, сбегала в солёный душ, оделась, прихорошилась, подошло время накрывать на стол.
Старпом со товарищи на обед не пришли. Им хватило котлет. Правда Соня занесла им всё-таки в каюту по тарелке запашистого, содержательного борща.
Обед проскочил незаметно быстро. Домыв посуду, Соня разложила всё по местам и закрыла буфетную.
„ – Полдня долой! – Облегчённо вздохнула. – И каких полдня! Сейчас как пойду на улицу! Вот прям сейчас же оденусь и пойду. Непременно! – Медитировала Соня, борясь с непреодолимым желанием на часочек плюхнуться в койку и послать куда подальше такую необходимую ей прогулку на свежий воздух.
– В городах люди дышут пылью, бензином, выбросами промышленных предприятий, а тут красота и благодать. Напоенный морскими солями воздух, солнышко наконец прорезалось, крики чаек... Нужно только не лениться, а выходить на открытую палубу.“
Соня чуть ли не из-под ногтей выковыривала аргументы в пользу активного отдыха. Но чем их, аргументов, становилось больше, тем меньше ей хотелось выходить. За полдня она прилично уставала и потому так хотелось в койку.


Глава 39.


Но не светила ей в этот раз ни койка, ни, тем более, прогулка на бот-дэк. Подходя к своей каюте, она вдруг услышала странный звук. Как будто бы кто-то неизвестно зачем на одной и той же ноте тянул звук „и“.
Немного удивившись, Соня  открыла каюту. Там была одна Тамара. Она сидела на диванчике, опустив ноги в тазик с водой. Голова её покоилась на согнутой руке, которая, в свою очередь, лежала на столе. А в правой руке Тамара держала алюминиевую кружку. И этот странный, скорее похожий на вытьё, звук продуцировался её гортанью. На стук двери она с трудом подняла голову, но разлепить глаза не преуспела.
– Чё надо? – наобум спросила она первое, что созрело на языке, повернув голову на стук двери.
– В смысле? – Удивилась Соня. – Домой пришла. Что тебя не устраивает?
– А-а-а, эт ты Соньк... А я думаю, кто припёрся?.. – Томка снову опустила голову на руку.
– Томк, а Лариска что, на подвахте? – Тоже первое попавшее спросила Соня. 
Тамара вручную разлепила левый глаз да так одним-единственным и уставилась в никуда.
– А на хрена она тебе? Знаешь же, что на подвахте... – Речь далась ей с трудом. Язык заплетался, а оставшийся без ручной поддержки глаз опять непроизвольно закрылся.
До Сони, наконец, дошло, что Томка вдрызг пьяна. Кружка в руке была пустая, а в бутылке на столе ещё бултыхалось пару глотков водки.
– Томка, эт ты одна, что ли всю бутылку выела? Ты что это удумала? Что ты вытворяешь?
– Ноги парю! – Тамаре удалось расклеить сразу оба глаза.
На неё было жалко смотреть. Морщинистое, опухшее, зарёванное лицо пожилой бабы, в обрамлении всколоченных, иссиня-чёрных в молодости, а теперь густо исчёрканных сединой волос. Навязчивая ультра–розовая помада, разъеложенная по всему подбородку. Старый, полинявший халат, застёгнут всего на одну пуговицу. Всё остальное разьехалось в стороны на грузной фигуре и являло миру простенькое, совковое бельё со стёртым частыми стирками колёром. Жирные коленки, проступившие вены на голенях...
Соня потрогала рукой тазик – он был безнадёжно остывший.
– Давай, подруга, вынимай ноги, ты уже напарилась. И иди-ка ты в койку!
Соня вытащила из-под Тамары тазик, вылила воду в умывальник, кинула ей на колени полотенце.
– На, вытирайся и – на боковую. Томк, ну ты если задумала себе праздник души устроить, то хоть бы закуси какой-никакой припасла. Ты хоть обедала сегодня?
Тамара отрицательно мотнула головой.
– Так кто же нормальный жрёт водку кружками на тощий желудок? Совсем с головой не дружишь? Работник общепита называется...
Тамара могильно молчала, с пьяной сосредоточенностью вытирая ноги.
– Тебе же ещё работать сегодня полдня. Как ты себе это представляешь?
– А чё тут представлять? – Вдруг вскинулась Тамара, причём почти трезвым голосом. – Кажись, в этом рейсе я уже отработала... И две слезы, прокладывая себе дорогу вниз по рытвинам морщин согласно закону гравитации, медленно и синхронно скатились по её щекам. За ними ещё две, но уже поскорее, так как фарваттер был уже проложен, потом ещё и ещё...
Тамара плакала беззвучно, ссутулившись и устремив взгляд непонятно куда. Может в прошлое, может в неясное будущее, может в самое себя. Но куда бы она не смотрела, ничего отрадного там, скорей всего, не видела.
Её лицо красноречивее древесных годовых колец могло бы поведать миру и о тяжёлом прошлом и о невесёлом, безрадостном настоящем, и о её возрасте, и о качестве прожитой жизни, и о слабостях с пристрастиями, и о неисполненных желаниях и о несбывщихся мечтах – полный синдром неблагополучия обыкновенных женщин, особенно не отмеченных ни красотой, ни здоровьем, ни талантом, ни благополучной судьбой.
Она плакала даже не из боязни быть списанной, хотя такая перспектива реально маячила на ближайшем горизонте. Ей было обидно, что любой засранец-Жорик может вот так запросто подойти и нагадить в душу, ни за что, ни про что, просто так, за здорово живёшь. И даже не пойдёшь и не пожалуешься, потому что засмеют: как, и у этой старой рохли есть самолюбие? Скажи-ка на милость!
– Томк, может всё-таки ляжешь? Напсиховалась сегодня по самое „не моги“, теперь вот водочкой утешилась, ноги напарила. Давай, ложись, я тебя укрою. Поспишь – всё пройдёт. – Как маленькую увещевала Соня Тамару.
– Да не хочу я спать, отвали! Садись лучше, посидим, поболтаем... – Вдруг поредложила Тамара.
– Да мне не посидеть хочется. Мне бы прилечь. Устаю я до обеда. Как–никак пять часов на ногах. И впереди ещё столько. Хорошо, что сегодня хоть не качает...
Соня сняла обувь и, не раздеваясь нырнула в свою койку.
– Ну ладно, давай малость поболтаем, – сдалась Соня, – только лучше всё-таки тебе было бы уснуть.
– Сонь, а старпом сильно на меня рычал? – Озвучила Тамара интересующий её вопрос.
– Да не что бы, – Соня поскребла в затылке, – злым он мне не показался, скорее ошарашенным. Знаешь, чё он рефу с механиком–наладчиком сказал?
– ?
– „В такой жопе я сроду не оказывался!“ Но бутылку всё же сообща выдули. Хотя, думаю, что какие-то небольшие оргвыводы последуют.
– А ты не можешь подкатиться к нему, так, промежду прочим, спросить, что он собирается делать? Он же прийдёт в полчетвёртого на чай? – заглядывала Тамара Соне в глаза.
– Да спрошу, спрошу... А сама не хочешь спросить? Тебе он скорее ответит. И откровенне. Чего тебе ещё бояться? Потеряв голову – по волосам не плачут. Кстати, Том, очень любопытно, ты всегда таким образом отношения выясняешь, как с Ююкиным? Скольких уже „замочила“?
– Тебе смешно, – сьёжилась Тамара, – а меня уже достал этот козёл. Думаешь, это первая стычка? С самого начала рейса он на меня взъелся. А с тех пор, как мы его отдубасили...
– Почему?
– Да по кочану! Мне нужна жертва – я выбрал вас. Пока не насосётся моей крови, не отвалит, вампир хренов!
– Но почему он именно тебя выбрал? Это же не ты его тузила, а мы с Лариской.  Да и вообще, если бы не эти его утренние визиты к нам, я бы и не подумала, что он такой дебил. Мужик, как мужик. Иногда утром приходит на камбуз, воды в кофеварку налить, что-нибудь интересное расскажет, если есть что. Ни в чём вопиющем не замечен.
– Да это он такую личину на себя напяливает перед такими молодыми и красивыми, как ты, да ещё перед кем-нибудь, кто посильней.
– Я тебя умоляю, какая же я сильная? Уж не сильнее тебя.
– Ты молодая, красивая, образованная...
– Кому оно на хрен нужно моё образование здесь? Сама знаешь, наши дипломы – швабра, тряпка и ведро! 
– За словом в карман не полезешь. – Тамара пропустила сонину реплику. – Ты же весь экипаж по стойке „смирно“ построила! Мусорить отучила. Тебя же зацепи – себе дороже выйдет. Ты же любого в баранку скрутить можешь. У тебя, когда ты злишься, глаза светятся зелёным огнём, как у дикой кошки. Ты же током можешь ударить. В такие минуты к тебе лучше не подходить...
– Ничего себе страшилка! Спиши слова! – Восхитилась Соня. –  А ты портреты писать не пробовала? У тебя бы получилось. И это всем так кажется, или только тебе?
– Да всем, Соня, всем! Только некоторые мужики таких баб боятся. А других, наоборот, это заводит.
– Ну ты, Тамусик, даёшь. Я думала, ты бухая вдрызг, а ты вон какие плакаты рисуешь! Ну где–то ты права, хотя не всегда так было. Поначалу и я сопли на кулак мотала, на голову нагадят, а я стою обтекаю. Но очень быстро надоело. Стала ощериваться. Так а ты что, полжизни в морях и так и не адаптировалась в окружающей среде, так и не научилась „ихним салом по ихнему же мусалу“?..
– Знаешь ведь, рождённый ползать – летать не может. Если от природы ты не боец, то этому не научиться. – Вздохнула Тамара. – У меня уже нервы никудышные. Иногда бывало и неплохой рейс прорисуется, если экипаж недолбонутый подберётся.  А чащё всего – вот так...
– Да в твоём случае и экипажа долбонутого, как ты выразилась, не нужно. Одного такого вот Жорика достаточно.
– Сонь, но только ты не думай, что я то и дело за кем-то с ножом гоняюсь. Просто этот допёк уже до печёнок. Под горячую руку попал.
Соне стало жаль Тамару.
– Ну а сама ты что обо всём этом думаешь? Почему этот придурок среди всех баб выбрал тебя, как жертву? Может он тебе симпатизирует?
– Да брось ты пургу нести, Сонька! – Тамара скорчила гримасу. – Оно такое срамное, откуда у него сентименты? Там же кроме поганого рта, толстой кишки и анального отверствия  нету больше ничего. Чем симпатизировать-то?
– Ну ты и штучка! – Засмеялась уже совсем весело Соня. – Я думала, ты – рохля.
– Правильно! Рохля! Я самая что ни есть развалюха, старая больная морячка.
– Да я не об этом...
– А я об этом! Мне уже давно на печке сидеть надо, а я всё ещё хорохорюсь, по морям – по волнам. Тебя если кто-то и умудрится обхамить, так стоит тебе пожаловаться – сразу вся администрация судна стеной встанет на твою защиту.
– Ты что, с дуба неторопливо слезла? Какой стеной? Да чтобы, и впрямь, кто-то заступился, надо сначала с этим кем-то переспать. Да ты знаешь, как иногда ополчается против тебя весь экипаж! И начальство, и рядовые. А почему? А потому! И давай закончим на этом. Тебе нужно закемарить, а после обеда, как ни в чём ни бывало выйти и встать к маретену. Не боись, всё утрясётся.
– Думаешь?
– А что тут думать, пузырь твой выпили командиры, а после такого негоже разборки чинить. Пузырь в рейсе, сама знаешь, – это аргумент, он на вес золота. Вот только как бы старпом не начал бы тебя и дальше на пузыри время от времени потряхивать. У тебя ещё много в заначке?
– Ой, много, Сонька! Я же как сделала: ещё перед отходом два ящика водки завезла и в завпродку их поставила. По пару бутылочек в день, никто и не заметил. А вместо водочных этикеток уксусные наклеила. На всякий случай, чтобы никто не заметил. Всё сошло, туда никто даже не заглядывал. Так что у меня теперь золотой запас!
– Здорово! Ну тогда старпом у нас в кармане. Если заартачится – мы ему бутылкой и поманем. Какой нормальный мужик откажется?
– Ну ты всё же спроси его, Сонь.
– Да спрошу, спрошу. Спи, давай. На работу уже скоро, да и мне тоже хоть с полчасика нужно на спине посидеть, ноги гудят уже невмоготу. – Соня попробовала устроиться поуютней.
– Сонь, – Тихо позвала Тамара. Соня высунулась из-за коечной шторки. – Спасибо тебе, мать. Ты – человек. – На искромсаном жизнью лице Тамары теплились благодарностью оттаявшие глаза.
„ – А она не такая уж и страшнючая, как мне до этого казалось. Но как к жизни не приспособленная! За себя постоять – святое дело. А она не может.“ – Мелькнула у Сони мысль. Но вслух сказала бодрым голосом, – Да ну тебя Томка, не кисни. Всё будет на мази. Надо только времени чуток. Время - оно всё лечит.
Последнюю фразу она произнесла, пытаясь опять найти такое положение тела, которое дало бы возможность максимально расслабиться. Чтобы отдохнула напряженная спина, шея, ноги.
Тамара умолкла, отдавшись на растерзание своим мыслям. Стало тихо. Мирно тикал на полочке будильник. 
„ – Не усну, так хоть просто лёжа отдохну. – Рассудила Соня, мечтая всё-таки прикорнуть. – Ну и денёк! Как в театре, а мы все в нём актёры“.
Она попыталась ещё что-то доразмышлять, что-то привести к общему знаменателю, но усталость брала своё, веки склеились, тело обмякло, мозг повиноваться отказался.
„ – Да ладно, потом додумаю. – Пообещала себе Соня и отстранилась от несвоевременных мыслей. – Как хорошо, тихо... Мерно бухтит двигатель, шуршит о борт вода, штиль. Спать скорей, пока не началось...“


Глава 40.


Но оно всё-таки началось. Отвратительно скрипит отворяемая дверь, и хоть Лариска и крадётся, аки тать глупой ночью, Соня всё же просыпается. И тут же трещит Сонин будильник.
Лариса расслабилась.
Подъём, подруга! Горн зовёт! На пахоту пора!
– Ой, ну что за напасть, не успеешь уснуть, как уже подниматься надо! – Потягивалась, хрустя косточками Соня.
– Кончай ночевать, работа ждёт.
– Да встаю, встаю, куда я на фиг денусь? – Проворчала Соня, тоже протирая глаза.
Она проспала каких-то пятнадцать-двадцать минут, но отдохнула, как после полноценного восьмичасового сна. Редкий случай, обычно бывает наоборот.
О, а Тамуська где? - Тамарина койка зияла пустотой.
Где-где, на камбузе, я думаю. - Предположила Лариса, раздевась до белья посреди каюты.
Живенько приняв вертикальное положение и посвятив внешнему виду аж две минуты, Соня отбыла в буфетную. Ей нужно было переговорить со старпомом ещё до чая и, желательно, в его каюте, чтобы прояснить тамарину судьбу. Как и обещала.
Едва успела заварить чай, как старпом сам, собственной персоной заглянул в буфетную.
– Соня, будет время – зайди убери со стола посуду.
– Да я хоть сейчас. - Выразила готовность Соня. - На ловца и зверь бежит. -  Подумала про себя и ринулась в старпомовскую каюту.
Старпом уже сидел за столом и листал какой-то талмуд. Новоприобретённый фингал похабил его лик.
„ – Видать, не в лучшем расположении духа сейчас начальник, а поговорить тем не мнее надо“. – Звякала посудой Соня, прикидывая, как лучше к нему подступиться.
– Алексеич, тебе чай в постель, или ну его на хрен?
– Давай в постель. - Сверкнул фингалом старпом. - Только заварки побольше налей и большую кружку.
– Бу сде, минут через десять. В кают-компании приборы раскидаю, да хлеба нарежу. – Соня со стопкой грязной посуды вышла из каюты.
Чай уже заварился. Соня поставила на стол двенадцать маленьких мелких тарелочек. К ним – по чашке, по ложечке и ножу. Посредине, по продольной оси стола, с небольшим интервалом, чтобы каждому можно было рукой дотянуться, поставила в трёх экземплярах сахар, масло и хлеб. Потом принесла из камбуза три чайника с кипятком и три керамических заварника с заваркой. На трёх широких блюдах поставила димящуюся жареную рыбу. И только после этого щедрой рукой бухнула в почти поллитровую чашку заварки и долила доверху кипятком. В виде исключения сделала солидный бутерброд с маслом-сыром-колбасой и понесла старпому.
Поставила еду на стол и сама скраешку присела.
– Ну что, болит? - Спросила Соня, проникновенно глядя в глаза старпому, и максимально приправив свой голос дружеским участием.
– Да не то, чтобы да, и не то, чтобы нет. Жить можно, а вот рыбу ловить – тут я сомневаюсь. – Пытался отделаться шуткой от сочувствия буфетчицы старпом. – Ну а если серьёзно, то даже не знаю, как с таким орденом явлюсь на мостик.
– На этот счёт есть два пути. Первый: всё это можно замаскировать. Это красоту ничем не зашпаклюешь, а изьян – без проблем. У меня есть карандаш такой. Но вот только нет гарантии, что не останется намёка.
- А второй путь? - Живенько поинтересовался старпом, отхлебнув из чашки и откусив чуть ли не полбутерброда.
- Оставить всё, как есть. Ведь в такой маленькой деревне, как наш пароход, мало, что спрячешь. Всё равно будут сплетничать. А с третьей стороны, это ведь не твой фингал, а Жоркин. Я бы на твоём месте отдала бы ему долг с процентами.
– Уж будь уверена, за мной не заржавеет. - Зловеще пообещал старпом, – но всё равно, заподло ходить светить такой фарой. Так что ты там о карандаше говорила?
– Да вот он, я захватила его на всякий случай. - Соня извлекла из кармана нечто, напоминающее губную помаду. - Давай попробуем, подойдёт ли по цвету.
Корректировочный карандаш, купленный Соней однажды в Сиэтле, чуточку отличался от старпомовского цвета лица, но синеву замазал напрочь.
– Ну что? – спросила Соня, закончив макияж.
– Малость подозрение вызывает, но всё же гораздо лучше, чем с фингалом. – Сказал старпом, придирчиво вглядываясь в своё отражение в зеркале.
– Да, получилось здесь немножечко светлее или розовее, что ли... А хочешь я тебе всё лицо запудрю? Поравномернее получится. К этому карандашу ещё и пудра в тон полагается. Я и её захватила.
– Ну ты, мать, как скажешь! А ты губную помаду с румянами заодно прихватить не забыла? Искусственные ресницы? А сиськи накладные? Ну давай, делай из меня голубого. Так мужики же приставать начнут. И Жорка-руль – в первую очередь! – Потешался над собой старпом.
– Ну что ж, на нет – и суда нет. - Покладисто согласилась Соня.
– Остановимся на достигнутом. Спасибо за идею и за помощь. Авось прорвёмся. Ой, на вахту уже давно пора! – Спохватился старпом, – ревизор меня порвёт за опоздание.
В несколько глотков выпил остывший чай, схватил остатки бутерброда „в три наката“,  метеокуртку и заговорщески подмигнув Соне, устремился на мостик. Уже с трапа крикнул, чтобы Соня закрыла каюту на замок.
„ – М-да, а про Тамару я так и не заикнулась. Не успела, чересчур долго с фингалом провозилась. Ну да ладно, ещё не вечер“.
Поменяв приборы и добавив довольствия на столы, Соня завернула на камбуз, долить в чайники кипятка. Там все были по местам. Вася-шеф разделывал барашка тем самым большущим ножом, которым Тамара намеревалась разделать Жорика. Пекарь Петруччьо жарил камбалу на чай. Сама же Тамара стояла спиной к двери и что-то сосредоточенно крошила на разделочной доске. По её опущеным плечам было видно, что она ещё в том негативном тонусе, который пройдёт, только тогда, когда прояснится её будущее.
– Здорово, мужички! Шуршите?
– Здоровей видали, однако проходи, гостем будешь. - За всех отшутился Вася. – Что нового?
– Ты думаешь, что если ко мне радисты ходят питаться, то у меня каждый час свежая сводка новостей?
– А то нет?
– Да чтоб я сдохла! В натуре, нет!
Во время этого ничего не значащего разговора Тамара бросила нарезку, повернулась к Соне и устремила на неё вопросительный взгляд.
– Том, не успела я до чая поговорить. Да он и чай-то не приходил пить, так проскочил мимо. - Оправдывалась Соня. - Да ты не кручинься, вечером поговорю, во время ужина. Он последний в кают-компанию приходит. Времени будет навалом, а лишних ушей поменьше...
– Да ладно, не надо, уж будь что будет. – Уныло произнесла Тамара и отвернулась к разделочной доске.
– Эт вы о чём? – Встрял Вася в разговор.
– Да так, о своём, о девичьем... – Соня показала Васе кулак за Тамариной спиной, чтоб он не сыпал ей соль на рану.
– О сегодняшнем скандале? – Допытывался Вася, напрочь проигнорировав Сонин жест. - Да не боись, Тома, вот гадом буду, ничего тебе старпом не сделает. Чего не скажешь про Жорика. Вот ему чоп вставит, будь здоров! А ты что? Ты – жертва. Тебе, как пострадавшей, молоко положено бесплатно, за счёт казны выдавать.
– Да что вы тут панику подняли, никому ничего не будет! – Высунулась из „амбразуры“ портомойки дневальная Мура, как казак из мака.
– Поживём – увидим, – рассудил Петька, переворачивая на огромной, толстенной сковороде потрясающе пахнущую камбалу-желтобрюшку. – Вот лучше возьмите по кусочку рыбы с пылу – с жару съешьте, ибо питание определяет сознание. - Перекрутил он на свой лад где-то услышанное изречение, назидательно подняв вверх для пущей убедительности поварскую лопатку.
Рыба, и впрямь, была обьедением.
Съев кусочек, Соня вернулась в каюткомпанию, не добавить ли чего на стол. Хлеб с заваркой уже кончились, не мешало бы и кипятку долить, но с другой стороны время чая уже подходило к концу. Из всех жаждущих и алчущих оставались всего лишь вахтенные: второй механик и второй штурман. Особняком сидел не к месту помполит. Все уныло двигали челюстями. Обычно помполит пил чай в числе первых, и к концу оставались только сменившиеся с вахты в четыре часа.
– У кого будут ещё какие пожелания? – Спросила на всякий случай Соня. – Чего-то добавить, хлеба, масла?
– София Назаровна, а что если бы вы и нам по кусочку свежачка подсуетили?  – Обнаглел помполит.
– А эта что, не свежая, что ли? – Соня повела рукой в сторону тарелки стоявшей на столе.
– Да уж остыла, поди, а хотелось бы со сковородочки...
Вот труженичек хренов, подумалось Соне. Только из трала, только со сковородочки... Настоящие труженики – добытчики, обработчики, которые в прямом смысле пай клепают на судне, будут есть в четыре утра эту рыбу не только остывшую, но и зачерствевшую. А этому труженику–кляузнику со сковородки подавай. И где правда?
– Ну свежей, так свежей. – Скрывая раздражение, Соня взяла тарелку со стола. – Вам тоже со сковороды? – Миролюбиво повернулась к механику со штурманом.
– Да нет, зачем? – Отмахнулся штурман. – Я наоборот рыбу люблю холодную. У неё запах проявляется лучше по мере остывания.
– А я и вовсе наелся уже. Спасибо.
Механик допил остатки чая и поднялся.
Соня с тарелкой ушла на камбуз, предусмотрительно прикрыв за собой камбузную дверь. Так как знала, какие матюки сейчас покатятся в адрес помполита.
Помполитов на судах не любили. Да где их вообще любили? Их работа, пусть даже предусмотрена должностью, симпатию вызвать никак не могла. Особенно если работать с рвением, как тутошний помполит. И особенно, если работа сводилась к подслушиванию и подсматриванию. Поэтому никто, начиная с кэпа и заканчивая уборщицей, не переминёт ему состроить кукиш в кармане. Поэтому не зря Соня закрыла дверь на камбуз.
– Не бля, ну кто бы просил, бля, а то помпа – наш центральный труженик – сука! – Легитимные слова в коротких фразах Вася намертво склеивал матюками. – Лодырь, ничтожество и засранец! Тупой, как тринадцать слоновьих жоп, накрытых брезентом! Целыми днями яйца из штанины в штанину перекатывает от не хрен делать! – Зарядил в обойму Вася ямб напополам с хореем. – Проголодался, хилый ты наш! Доносы строчить – нелёгкая работа. Смолы ему кипящей, а не рыбы! – Васина тирада грозила никогда не кончиться.
– Петруччьо, давай, клади уже рыбу, а доматериваться будете опосля. - Сердито прервала Соня шеф-повара. - А то вон время чая уже кончается, и пока он будет слюнявить рыбу, я вынуждена буду ждать, чтобы потом прибрать за ним. А мне оно надо?
– Ну вот, совсем другой коленкор. - Оживился помпа, при виде красиво, до румяной корочки зажареной камбалы. – Аджички, горчички, чесночка, София Назаровна, пожалуйста, и кипяточка свеженького принесите. – Командовал он буфетчицей, как собственной женой.
„ – Ну, теперь это надолго“. – Тоскливо подумалось Соне.
Она безропотно принесла, что требовалось, но про себя рвала и метала.
"– Да уж прав Вася, смолы ему кипящей налить очень хочется. В рот, чтобы не балаболил, в глаза, чтобы не подсматривал, в уши, чтобы не подслушивал, в жопу, чтобы... Нет, ну вот почему бы ему не прийти первым, раз уж так свежак любит? Нет, выжидает до самого конца, а потом приходит и сидит, как в кабаке. Просторно и вальяжно. Во гад, только спать, жрать и срать, ни на что путное ума не хватает. И ведь ничего не скажешь, себе же получится дороже. Что б тебя разорвало!“.
На судне люди устают до такой степени, что дорога каждая минута свободного времени. И многие это понимают, и в свободное время стараются ближнего не грузить личными просьбами или требованиями. Но помполит – персона особенная. Он и сам не устаёт – с чего бы? – и другим не верит. Штурман и механик были из понимающих. Быстренько слизнули по паре кусочков и убрались восвояси. Помполит остался. Соня бросила брезгливый взгляд на жирный затылок. Он налегал на еду так, что даже уши шевелились в такт жевательным движениям.
– Урод. – Внутриутробно ругнулась Соня и невольно свернула пальцы в кукиш.
Собрала грязную посуду, перемыла, расставила по полочкам, а партийный работник сидел и жевал, жевал и сидел, несмотря на то, что время чая давно кончилось.
Соня плюнула, закрыла буфетную и ушла в каюту, в который раз уже за сегодняшний день имея твёрдое намерение сходить на свежий воздух. В каюте она переоделась по походному и вернулась на рабочее место. Помполита там уже не было, а вместе с ним исчезла и тарелка с рыбой.
„ – Ага, так вот почему он пришёл последним. Чтобы остатки унести. – Брезгливо догадалась Соня. Забросила помполитовский прибор в мойку и опрометью бросилась на трап к выходу, опасаясь что опять найдётся кто-то или что-то, и помешать ей вырваться на простор.


Глава 41.


Вечером посля работы Лариска в каюту не пришла, осталась смотреть кино в столовой. Зазывала и Соню, но Соне не хотелось. Она устала в течение дня и ей хотелось как можно скорее принять горизонтальное положение.   
После ужина на судне крутили фильмы. Их было на судне порядка тридцати–сорока, причём разного „возраста“ и разного жанра. По мере просмотра всех лент появлялись фавориты, самые любимые и самые востребованные.
Зачастую это были или комедии Гайдая, или „ про шпионов“ что-то вроде „Ошибки резидента“, или военные, например „ В бой идут одни старики“. Но самым любимым фильмом всех поколений и всех общественных прослоек был единственный советский боевик „Белое солнце пустыни“, про то, как красноярмеец Сухов почти один, ну разве что с небольшой подмогой Петрухи да ещё Саида, сокрушил банду басмачей в среднеазиатских песках и защитил бесправных доселе женщин востока.
Фильм не старел, не надоедал и не отвращал. Имена героев давно стали нарицательными, а многие их реплики перешли в разряд крылатых выражений великого русского языка.
Иметь „Белое солнце“ в судовой фильмотеке – было круто. Его хранили, его не меняли при швартовках ни на какой другой, не менее крутой фильм и его просматривали регулярно не менее одного раза в неделю.
– Соньк, пошли в столовую смотреть Сухова. - Зашла Лариса в буфетную в конце ужина. – Там уже и плёнку перемотали... Сейчас завертухают.
– Ларис, не нависай. Устала, ничего не хочется. Сама посмотришь. Я в каюту. Даже „на улицу“ не пойду.
– Ну ладно, отдыхай. А я, наоборот, уже устала сидеть в каюте. Сидим, как клуши. Кино поглядеть – и то хоть какое-то разнообразие.
– Оставайся на фильм. А я может усну, так ты меня не буди, когда прийдёшь.
– Хорошо. Только если закроешься, то ключ не забудь вынуть из скважины.
Но спать Соне тоже не хотелось, просто хотелось лечь, выпрямить саднящую спину, поднять повыше гудевшие ноги, расслабиться.
А ещё у неё была своя библия – книга которую она открыла для себя в этом рейсе. „Поле Куликово“ называлась. Автор - Владимир Возовиков. Может где-то в среде книголюбов он и был более известен, но Соня видела эту фамилию на книжной обложке впервые.
Будучи большой почитательницей исторического романа, она обратила внимание на название. О Дмитрие Донском, однако, – подумала и захватила новенький, ещё никем не читанный томик в каюту.
Должность библиотекаря на судне – считалась общественной нагрузкой, за неё не платили. В сущности это было дополнительное ярмо на шею.
Открывать библиотеку надо было как минимум два раза в неделю, а то и три. И не менее, чем на час. Два-три часа в неделю – коту под хвост! 
Но с другой стороны, было в этой работе немаловажное преимущество: возможность узурпации права на первейшее прочтение хороших книг. Как только ключи от библиотеки попадали в сонины руки, она делала ревизию на предмет серьёзного чтива. Всё, что ей нравилось, забирала в каюту, и лишь прочитанную книгу отдавала в общее пользование. А иначе было нельзя. Хорошие книги исчезали и появлялись только в конце рейса, а иногда и не появлялись никогда.
Начав читать „Поле Куликово“ она изумилась языком повествования. Какой лёгкий и в то же время проникновенный стиль!
Это же каким талантом надо было обладать, чтобы так прочувствовать эпоху. Такую далёкую, такую призрачную до нереальности, а с другой стороны такую знакомую.
„ Русские, русские, непонятная страна. Ну зачем, чтоб быть сильней, нам нужна война?..“ – Вспомнились строчки из песни.
Чтобы так описать чувства воинов, идущих на верную смерть, чтобы смертию смерть поправ, добыть свободу для своей страны – надо быть, как минимум монахом Александром Пересветом или простым русским парнем Ослябей.
„ – Почему мне не попадался раньше этот роман?“ – Недоумевала Соня, читая. - И почему до сих пор никому в голову не пришло снять по нему фильм? Что-то фундаментальное, вроде „Войны и мира“? Лучшим режиссёром отечественного кино, и с лучшими актёрами?
Попробуй, воплоти в картинках эти чувства, эту самоотверженность, этот порыв к единению?
Господи, сколько же кровушки русской попили кочевники! Сколько городов разорили, пожгли! Сколько людишек извели...
Соня смаковала каждую фразу, каждое выражение. Она читала и сожалела, что несмотря на то, что читает она нарочито медленно, с чувством, перечитывая иногда по нескольку раз одно и то же, страницы тают с неимоверной быстротой. И, того и гляди, скоро и вовсе книга кончится.
Ну и ладно, начну сначала. Сюжет будет известен, но это неважно. Главное, как этот сюжет развёрнут, каким языком, какими художественными приёмами...
Чтобы так написать, нужно сквозь всё это пройти, или иметь потрясающее воображение. А ещё должен быть внушительный словарный запас и умение им пользоваться. Вобщем, как не крути, а без большого таланта здесь не обойшлось.“
Отложив книгу, Соня задумалась. Её впечатляло прочитанное. Перед закрытыми глазами проплывали картины лютой сечи, между чингизидами-захватчиками и белокурыми, бородатыми русичами. Дикое ржание лошадей, звон смертоносного металла, град стрел и дротиков, крики татар „Алла!“. Пыль, пот, кровь, вой, стоны. Смерть.
А высоко-высоко в небе стая стервятников, неподвижно парящих, в ожидании обильной тризны по убиенным.
События седой древности, так живо описаны в романе, поглотили и растворили в себе Соню, выхватили её из тесной и душной каюты и перенесли на дикое поле сражения двух враждебных миров, двух непримиримых народов, двух разных вероисповеданий и двух противоположных образов мышления.
Находясь между воображением и явью, Соня испытывала всё разнообразие чувств: от ужаса и страха до безоглядной отваги, от гнева и жестокости до чувства большой исторической нелепости и несправедливости. И над всем этим – огромное восхищение единством и самоотверженностью русских воинов.
В состоянии полусна-полубодрствования, зарывшись напрочь в историческую даль, она уловила лёгкий стук в дверь. Настолько осторожно стучали, что Соня подумала, что это ей показалось. Но осторожный стук снова повторился.
Очнувшись от грёз, она вдруг вспомнила, что закрывая каюту на ключ, забыла вытащить тот ключ из скважины, и, скорее всего, это Лариска, не преуспев открыть дверь своим ключом, теперь скребётся в неё.
„ – Ох, тетеря я! Так не хочется вставать! Пригрелась, расслабилась...“
Босиком прошлёпала до двери, повернула ключ, открыла дверь. За дверью, смущённо улыбаясь стоял Юра Ким.
„ – О, ну вот тебе и живой чингизид пожаловал, не успела и книжку до конца дочитать“. - Ухмыльнулась в душе.
– Юра, тебе чего? Поздно уже. Я уже сплю.
– Да разве это поздно? Десяти ещё нет. – Юра был чисто выбрит, вымыт и надушен. Чувствовалось, что он что-то задумал. – Войти-то можно?
Соне хотелось ответить „нельзя“, захлопнуть дверь и снова полезть под одеяло.
– Заходи! – Вслух произнесла она наперекор внутреннему голосу и отступила назад от двери.
Юра  переступил порог и остановился. 
– Ну? - Выжидающий Сонин взгляд.
Юра молча поднял свитер и вытащил из-за пояса бутылку Рижского бальзама, всамделишнего, без дураков, а из обширного „потайного“ кармана куртки – коробку конфет „Ассорти“.
Бальзам, в керамической бутылке с натуральной пробкой, залитой сургучём – это было что-то из облати фантастики. Такое даже на берегу ценилось на вес золота. А уж в морях-то и вообще – диво дивное. Так же как и марочные конфеты, смотревшиеся по-королевски на фоне Золотого ключика и Барбарисок, стоявших тут же на столе.
– Впечатляет. Тяжёлая артиллерия, однако. – С насыщенным оттенком подозрительности произнесла Соня. – Ну и что это значит? По какому поводу гулять будем, а Юра? Что за калым?
– У меня сегодня как-никак день рождения. Забыла уже?
– Во-првых, почему я должна помнить все знаменательные даты всех членов экипажа? Во вторых, почему ты считаешь, что это подходящий повод припереться ко мне в каюту? И в третьих: раньше такие штучки, как дни рождений, ты преуспевал отмечать без меня. – Соня, как улитка, медленно, но решительно заползала в свою раковину и хмуро занимала круговую оборону.
– Сонь, не начинай... – Промямлил Юра и отвёл глаза. – И не волнуйся так, я ведь без претензий.
– А чё мне волноваться? Все вы без претензий. Как говорится, бойтесь данайцев, дары приносящих... Ну ты присаживайся, раз пришёл.
      Нею явно сегодня кто-то руководил, если не ней, то её языком. Визит „милого друга“, по определению, был ей не ко двору. Но она его зачем-то пустила в каюту, пригласила сесть.
– Сонь, а стаканы у вас есть? – Пытался освоиться неожиданный гость.
– А то как же? У кого же они тогда есть, как не у нас? Мы же тут калдырим по–тяжёлому кажинный день. – Она открыла дверцу крайнего рундука, превращённого в посудный шкаф, и извлекла оттуда один-единственный стакан. Поставив его на стол, Соня вызывающе посмотрела на именинника.
– А второго что, нет?– Огорчился Юра.
– А тебе одного не хватит? Я пить не собираюсь.
– Что так? – окончательно расстроился он.
– Юр, ну посуди сам. Вечером ты без приглашения припираешься ко мне в каюту, приносишь "с собой". А ведь мы с тобой уже давно друг другу никто. Так, сотрудники. Иногда вместе в заводе работаем. Из всего экипажа ты выбираешь меня в собутыльники, чтобы отпраздновать свой день рождения. Смешно, да? Скажи правду, ты трахаться пришёл? Так забирай свои щедроты и вон тебе бог, а вон – порог. 
Юра отковырнул пробку от бутылки, налил в стакан и молча выпил. Потом поднял на Соню очень серьёзные глаза.
– Нет, абсолютно не смешно. Я пришёл не "трахаться", как ты выразилась. Я пришёл тебе сказать, что я тебя люблю. Хотя ты и сама об этом знаешь. А после того твоего выступления в кабаке, я вообще, места себе не нахожу. Уже год почти с тех пор. Да я и в рейс этот пошёл только из–за тебя. У меня другая очень неплохая должность на берегу наклёвывалась. Но без тебя мне ничего не надо... Почему ты молчишь? Скажи хоть что-то.
Соня, глубоко вздохнув, достала из рундука ещё один стакан, плеснула из бутылки, выпила и взяла из коробки конфету.
– Ну вот, так бы и давно. – Обрадовался Юра, ошибочно полагая, что лёд тронулся.
–  Да с тобой же если не выпьешь, то сказать „хоть что–то“ не получится. Хотя даже выпившая, я могу тебе сказать только такое „что-то“, которое тебя по-любому не устроит.
– А ты возьми и изобрети такое „что-то“, чтобы устроило нас обоих. – Юра был, воистину, большим оптимистом.
Соня покачала головой с оттенком грусти в глазах.
– Юра, сконцентрируйся и пойми одну непреложную истину: я тебя не люблю больше. Женщина если любит, то она многое прощает, ко многому привыкает, и надеется, надеется бесконечно. И я тоже: и прощала, и надеялась. И покуда вот то скудное „хорошее“, что я от тебя видела, хоть на грамм перевешивало всё то плохое что в тебе есть, мне под силу было заставить себя не заострять углы. Но, как говорится, вода камень точит. Уж сильно ты нагрузил меня, Юра. Любить тебя было очень трудно. Сизифов труд, без преувеличений! Катишь, катишь эту глыбу обиды на гору, ищешь малейшую лазейку, чтобы оправдать и простить тебя. И как только закатишь на верхушку, обиду свою малость причешешь, не успеешь кровавый пот вытереть, как всё опять летит под гору с бешенной скоростью. Ломая и круша всё на пути. Ком обиды становится всё больше, а сил остаётся всё меньше. И пришёл момент, когда я решила оставить эту глыбу обиды у подножья той пресловутой горы. И лежит она до сих пор там, сильно изменившись. И источает теперь покой и равнодушие.
– Не верю, не может быть, чтобы всё вот так просто. – Не соглашался Юра.
– А это и не было просто. – Соня улыбнулась одними губами. – Это же я тебе схематически всё изобразила. А если в деталях! Сколько души, сколько нервов, сколько соплей со слезами вперемешку. Да если бы эти чувства да в мирных целях, можно бы было залюбить вусмерть всех пингвинов Антарктиды. А так пропало всё зря.
– Давай всё сначала! – Встрепенулся Юра. – Вот давай! Голову даю на отруб, что у нас всё получится. Как говорил Мокий Пармёныч Кнуров в „Жестоком романсе“: для меня невозможного мало. Я для тебя сделаю всё. У меня такие связи в Петропавловске, такие возможности. Ты себе даже представить не можешь. Давай поженимся. Официально. Вот прийдём на берег – и в ЗАГС. А потом, будем жить, как ты захочешь. Решать и выбирать будешь ты. А я исполнять...
– Ой, прекрати! У меня уже уши слипаются от твоих речей. Всплошной мёд. И самое инетресное, что ты и сам во всё это веришь, что говоришь. Вот единственное, чего у тебя не отнять, так это веру в твои собственные слова. Поэтому тебя трудно обвинить во лжи. Но не обманывай ни себя, ни меня. Поначалу может и будет, как ты говоришь, пока не привыкнется. А уж потом... Мы ведь знаем с тобой, как бывает у нас потом.
– Товарищ не понимает... – Сокрушился Юра, налил в стаканы и поднял свой. – Давай выпьем.
– Давай.
– Выпьем за то, чтобы у нас всё получилось.
– Да выпить можно за всё, что хочешь. А толку? Юра. С твоими теми связями, которыми ты здесь хвастался, ты можешь в отместку основательно подпортить мне жизнь. На работе. Если захочешь – даже в быту. Но будь уверен, ни из страха, ни из материальных соображений, ни из любых других резонов, я к тебе не вернусь. Потому что нет главной мотивации. Нету у меня любви к тебе. А без этого – ничто не действительно! Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало. Кто сказал? Омар Хайям, кажется?
– Да ничего я не собираюсь тебе вредить!!! – На юриных смуглых щеках полыхнул возмущённый румянец. – Не надо меня в ранг исчадия ада возводить. Да, иногда я бываю дураком, попадает шлея под хвост, не спорю. Молодость, может, в жопе играет. У меня есть недостатки, но они – ничто по сравнению с моими достоинствами. И подонком никогда я не был и не буду! И связи свои для гадостей использовать не собираюсь. Я даже недругов своих всё больше кулаком наказываю, а не интригами, как ты это здесь представила. Согласен, я виноват перед тобой. Может когда нибудь простишь, надеюсь. Ну а пока – живи спокойно. И работай спокойно. Ни вредить, ни мешать я тебе не собираюсь. Более того, я тебе никому не дам в обиду. Ни здесь, ни на берегу: возникнут проблемы, неважно, по работе ли, дома – дай знать. Обязательно помогу. Безвозмездно. Хотя бы потому, что я тебя люблю.
Соня почувствовала себя неловко. Зря она навесила на Юру грехи, которых он, и правда, никогда не совершал. Хотелось сделать ему больно? А зачем? Если всё уже в прошлом? Ой, а в прошлом ли? Иногда ей кажется...
Хотя то, как он теперь сказал, это уже слова не мальчика, но мужа. Уважения достойно. Но поздно, поздно. Что бы он ей сейчас не сказал, что бы не пообещал, это уже ничего не изменит. Всё в свинячий голос. Ладно, хоть расстаёмся не врагами.      
В замочной скважине заскрежетало.
– Лариска, не заперто! – Обрадовалась Соня ларискиному возвращению. Ей уже начинал тяготить этот трудный разговор с Юрой. И хотя она сознавала необходимость выяснения отношений, надо было это сейчас прекратить, а то можно до чего-то нежелательного договориться. 
В каюту зашла Лариска и, при виде Юрки , сделала большие глаза.
– Ага! Ну вот теперь понятно! А то – устала, спать хочу. А оно вон что!
– Перестань пороть чепуху! – Отмахнулась Соня от подруги.
– Саид, ты зачем убил моих людей? – Докопалась Лариса до Юры, проигнорировав сонин возглас и усаживаясь возле него на диванчике. – О! Да вы тут неплохо обставились! – Воскликнула она, увидев деликатесы на столе. – По какому поводу?
Лариса берёт конфету из коробки и целиком засовывает в рот.
– День рождения у Юры. – Многозначительно посмотрев на рыбмастера, ответила Соня, оставляя за ним самим право действовать по обстоятельствам.
– Так, а что тогда сидите? Такие важные морды смастерили! Тоже мне день рождения! Стаканы пустые. Наливай! – Скомандовала бесшабашная Лариска и полезла в рундук за стаканом для себя.
– Да я, пожалуй, уже и пойду. – Поднялся Юра. – На боковую пора. На вахту с четырёх утра.
– Ой, ну может я не вовремя. – Вдруг спохватилась Лариса. – Я ведь могу пойти ещё один фильмец посмотреть. Там как раз что-то взялись перематывать...
– Никуда ты не пойдёшь. – Жестковато оборвала её Соня. – По всем временным показателям нам тоже уже давно пора спать. У нас завтра тоже отнюдь не выходной.
Юра, пожелав спокойной ночи, направился к двери.
– Абдулла, ты куда? Пузырь-то ещё полный почти. – Эксплуатировала дальше Лариса реплики из только что просмотренного „Белого Солнца“. – Садись допьём, а потом все спать!
– Пускай вам останется. – Повернулся Юра к девчатам. – Этот выпивон больше женщинам подходит. Пусть это будет вам мой подарок.
– Спасибо, отец родной, но как-то неудобняк получается. Именины у тебя, а подарки нам... Может с мужиками бы посидел вокруг этой бутылочки с большей пользой. Был бы повод про жизнь поговорить. – По всему было видно, что Лариса „шаровичкой“ не была.
– Да этих сивучей разве бальзамом поить надо? Им сейчас бы первака настоянного на махорке литров десять – может бы пробрало. А это так, телячьи нежности.
– Спасибо, Юра. Великой ты души человек. – Полушутя-полувсерьёз поблагодарила Лариса. – Мы с Сонькой за твоё здоровье выпьем.
– Мне это не помешает. – Согласился Юра и, бросив на Соню красноречивый взгляд, осторожно прикрыл за собой дверь.
– Соньк, а взаправду, чё ему надо было? – Ларису распирало любопытство. –  Неужто, и взаправду, свой день рождения к тебе приходил отмечать?
– Да.
– Так а вообще, чего ему от тебя надо? Вы же уже вроде бы давно „всё“.
– Это я – „всё“. А он ещё не всё.
– Ага, значит, „ку“ хотел? А ты?
– Нету у меня „ку“ к нему, хоть сдохни. Одни обиды остались. И это, знаешь ли, отлично.
– Как сказать... – Засомневалсь Лариса. – Такой мужик! Я бы не отказалась. У меня бы изыскалось к нему это „ку“.
– Малохольная, что ли? По мне покайся! – Соня посмотрела на Ларису, как на больную.
– Да что тут греха таить, он мне давно нравится... – Вздохнула Лариса.
– Туши свет, кидай гранату, что деется-то? – Опасливо произнесла Соня.
– Ну ты тоже, как собака на сене. – Недовольно проворчала Лариса и начала переодеваться ко сну.– И сам не гам, и другому хрен с маслом.
– Юра – энергетический вурдалак! Будет сосать твою кровь, как сосал мою, пока всю не вылакал. Смотри, тебе жить, а потом умирать от малокровия... – Пригрозила Соня и полезла на свою койку.
– Не боись, прорвёмся. Это я несерьёзно. – Успокоила Лариса подругу.
– Ох уж эта тяга русской души к самоуничтожению... – Пробормотала Соня, укладываясь поудобнее.


Глава 42.


А наутро опять неприятность. Соня давно уже заметила, что на судне все неприятности начинаются с утра. Они, как-будто целую ночь варятся в чреве железной посудины, которая называется пароходом, бродят, бурлят, зреют, а наутро – нате вам, пожалуйста! Готова куча первосортного дерьма, для переваривания которой уходит иногда целая неделя, порой целый месяц, а иногда и весь рейс.
Сначала утро ничем не отличалось от других: ни погодой, ни самочувствием, ни объёмом работ. Всё, как всегда. До тех пор, пока помполит не попил чаю. А когда он заморил червячка да и сам поел, по пути в свою каюту позвал Соню к себе. Не сейчас, а после того, как управится. А поскольку от помполитов чего-то хорошего ждать не приходилось, то вполне закономерным был тот неприятный зуд, который поселился в Сониной душе.
„ – Да ладно, может что-то подприбрать в каюте заставит, мало ли чего, – успокаивала себя Соня, не давая простора воображению. Но шестое чувство в такие игры не играло, на поводу Сониных предположений не шло, а зудило–скребло душу, не то чтобы больно, но неприятно.
После чая пошла к Лариске, которая до блеска надраивала палубу.
– Помпа меня зачем-то вызывает... – Тускло пожаловалась.
– Ну и чё? Всех время от времени вызывает. Работа и него такая! – Бодро прокомментировала Лариса сонино сообщение, не отрываясь от производства.
– Да вот что-то мне показалось... Как-то он с нехорошим обиняком мне об этом сказал...
– Ну значит премию тебе даст, – захихикала Лариска, – за хорошую работу.
– Да ну тебя, я серьёзно, а ты ржать!
– А раз серьёзно, то чего сидишь, морду жмакаешь? Иди, если вызвал! Раньше сядешь – раньше выйдешь. Тоже мне проблема...
– Да он сказал, как управлюсь...
– Хм, как управишься! – Передразнила Лариса не то Соню, не то помполита. – Полностью ты управишься в девять вечера. И что, так целый день и будешь задачку в уме решать: зачем это он тебя к себе требует. 
А когда ты управишься сейчас, нужно уже будет на обед накрывать. На беседы времени не останется. Так что, морду лопатой – и впэрэд! Я же говорю, раньше сядешь – раньше выйдешь.
– Ну ладно, тогда я пошла.
Соня постучала в помполитовскую каюту и посля невнятного „да!“ открыла дверь.
Помпа сидел в кресле за столом и, казалось носом водил по бумагам. Пригласив сесть и предупредив, что разговор будет долгим, начал издалека.
– Как работается, София Назаровна? Жалоб нет, никто не обижает?
– Да ладно, кто посмеет? Кто нас обидит, тот дня не проживёт. – Бодро откликнулась Соня на любезность и заботу помпы.
- Да уж это, как водится... - Вкрадчиво протянул помпа. - Что-то много скандалов с вашим участием происходит на судне, вам не кажется?
„ – Куда он клонит, коммунист хренов. – Насторожилась Соня. – Решил прошлые грехи вспомнить? Но ведь что было, то прошло. Может кто пожаловался? Ох, разберусь я с кляузниками. Мало не покажется... А может помпа просто не наелся, жрать хочет? Господи, стоило такие кружева плести! Сказал бы, занеси тарелочку съестного. Нет, тут не то. А что?“ – ковыряла Соня у себя в голове, ища правильную догадку.
А помпа ещё долго обметал подходы к главному вопросу, ради которого, собственно, и был затеян этот разговор. Сначала про скандалы напомнил, потом про семью расспросил, и про прошлую учёбу, и о мотивах поступления на флот. И о планах на будущее. Соня сидела, что-то мямлила, отвечая на вопросы сугубо личного характера, а в душе её зрел праведный протест.
„ – Ну какого чёрта? Куда он копает? И самое главное, для чего? По каким-таким соображениям я, взрослый человек, давно совершеннолетний, должна сидеть вот тут вот и докладывать, сколько лет моему папе, не болеет ли моя мама и что меня подвигло работать на флоте! Какое кому дело? Отец родной нашёлся! Всё, хватит!“
– Николай Петрович, – заёрзала Соня на диванчике, – может я в другой раз зайду, а то у меня ещё дел невпроворот, а скоро уже обед...
– Вот-вот, всё-то вы спешите, всё-то вам некогда... Одним словом – молодёжь! Всё сейчас и побыстрее. А вы не торопитесь. Вдруг свой шанс проскочите впопыхах...
– Какой ещё шанс? – Насторожилась Соня. – „ Он что, меня на шпиона учиться хочет отправить? Или заслать уже сейчас в стан врага? А может на соискание Ленинской премии выдвинуть по высоким удоям в рыболовном флоте?“ – Хихикнула про себя. – Ох, не то, не то...“.
 Несмотря на длинное, издалека, вступление с отеческими интонациями, она ни на йоту не утратила бдительности и не прониклась доверием к первому помощнику. И сидела, как на иголках, в ожидании, с какой же стороны он её ушатом холодной воды окатит.
– Да я вот и думаю, что работаете вы добросовестно, с огоньком, и, если не считать некоторых скандалов в начале рейса, то вам можно бы было писать отличную характеристику за рейс. И если вы заинтересованы в именно хорошей характеристике, то я согласен забыть учинённые вами склоки в обмен на ваше сотрудничество.
– И в чём же я должна сотрудничать? – Соня выжидающе уставилась на помполита.
– В сборе информации.
– Какой информации? – Соня спросила машинально, по инерции, потому что начала догадываться, что помпе от неё нужно.
– Ну вы же понимаете, иногда люди на пароходе занимаются нехорошими делами. Или распространяют подозрительные слухи, какие-то нехорошие сплетни. А это деморализует коллектив, и не только порождает неверие и недоверие к администрации судна, но и разрушает наши моральные нормы и устои, что ведёт к деморализации экипажа, да и общества в целом.
„– Мать моя – женщина! Да он же меня конкретно в стукачи вербует! – Утвердилась  Соня в своей догадке. – Причём, самым древним и самым действенным методом шантажа. Ну и что ему отвечать на это? Отказаться? С говном же сожрёт! Согласиться? Тю-ю-ю! Сроду не доносила!“
Уже в начальной школе всем классом боролись с доносчиками. Дразнили, дубасили их, устраивали бойкоты. И вот на тебе, взрослой, со сформировавшейся непримиримостью ко всякого рода сексотам, женщине вот так вот просто грузят столь „почётное“ общественное поручение.
Соня знала, что в каждом экипаже есть достаточное количество людей, которые регулярно ныряют к помполиту в каюту с донесениями. Но чтобы она! Как-то её до сих пор бог отводил от такой напасти. – Ну что ж, и на старуху бывает проруха. Дошла очередь и до меня. Вот, довыпендривалась. Сидела бы тихо, без скандалов, глядишь, и не за что бы было меня уцепить. Сопела бы себе в две дырочки, нет, на „войнушку“ потянуло.“
Соня, лихорадочно придумывала повод, как бы получше отказаться, чтобы и презренные обязанности не навесить на себя, и чтобы себе не навредить. Задачка была не из простых. Серое вещество в голове доходило уже до точки кипения, а готового ответа так и не созревало.
– Значит с этих пор и впредь я должна подслушивать, подсматривать и докладывать? – Спросила Соня скорее всего у себя, чем у помпы.
– Да. – Просто ответил помпа. – А что тут такого? Не вы первая, не вы последняя... Так вы согласны?
– Как-будто у меня есть выбор. – Пыша жаром, пробормотала Соня.
А помполит принялся говорить и, казалось, даже гордился собой в тот момент, как тот уж, который свернулся в клубок на камне... Он рассусоливал о том, какой великий ущерб наносит коммунистической идеологии человеческая несдержанность и греховные помыслы, меркантильные наклонности. И как всем миром с этим надо бороться, искоренять зло, а лучше всего его предупреждать. Соня сидела вся красная от напряжённой работы в голове, ничем не выдавая своего отноешения к словам помпы.
„ Эх, мне бы твои заботы, моралист ты наш, – думалось Соне паралельно с бухтением помполита, – работы – невпроворот, время на отдых остаётся ровно столько, чтобы с ума от усталости не сойти. Даже когда пароход на ровном киле стоит, небо с овчинку кажется. А уж если заштормит... А, тебе этого не понять, жопа ленивая, сидя на привинченном к полу креслице около нерушимого столика. Попробовал бы с закипевшим чайником в руках да ножками, ножками по убегающей палубе!“
Наконец помполит устал говорить. Или, может, решил, что сказано уже достаточно и что пора уже ударить по рукам.
– Ну так как, София Назаровна? Надеюсь, вы прониклись пониманием всего выше сказаного? Вы осознаёте важность момента? – Помпа смотрел выжидающе-насторожено на Соню поверх очков.
– Н-не вполне... – у Сони запершило в горле. Она старательно прокашлялась, оттягивая тот момент, когда ей прийдётся ответить что-то определённое. – Вы знаете, у меня так мало времени... – Начала она откуда-то из-за печки. - Всем известно, что кроме своих прямых обязанностей, я ещё и библиотекарь э-э, на общественных началах, и редактор стенной газеты, и в судовом комитете того... участвую. Устаю очень... Может кого-то другого приобщить, это, как его, к борьбе...
 Опустив глаза, Соня жевала слова, надеясь, что вот-вот в следующую секунду произойдёт чудо, и, или помполит скажет, что он пошутил, или хотя бы её позовут по трансляции и этим отсрочат назревающий скандал.
Но чуда не произошло. Помпа выжидающе молчал. А Соне казалось, что минуты, как пустые железнодорожные вагоны, с грохотом тарабанят мимо неё, неумолимо приближая время казни.
А самое главное, ей было до ужаса стыдно. Как будто это она только что предложила хорошему рабочему парню заняться такой мерзопакостной деятельностью, как стукачество.
„ – А будь, что будет! – вдруг подумалось Соне, – сейчас пообещаю, а там или ишак сдохнет, или падишах помрёт. Буду ему всякий раз лапшу на уши вешать, что ничего не услышала интересного. На нет и суда нет. Не сожрёт же он меня...“
– А вы знаете, я с вами согласна. Вы правы во всём, – Соня вдруг переменила интонацию и состроила сверхсерьёзное лицо. - Мораль и нравственность – залог здорового гражданского общества. Думаю, что смогу вам быть полезной в борьбе... за... эти, как их... принципы.
Последние слова она сказала уже веселее, с тайной подковыркой, но толстокожий помпа иринии не учуял. Только посмотрел одобрительно, как будто он уговорил только что человека на добрый, альтруистический поступок в пользу этого самого гражданского общества.
А Соня в последнюю минуту придумала, как будет выкручиваться из создавшейся ситуации. Хотя бы на первых порах. А там, со временем, изобретут с Лариской чего й то и поинтересней.
– Так я пойду? А   то уже нужно на обед накрывать. – Спросила Соня голосом девочки-отличницы.
– Да-да, раз мы с вами договорились, я вас не задерживаю. – По-отечески, тепло помпа отпустил новозавербованного „тайного агента“.
– Ну, морда с тряпок, наставляй карман шире, я тебе настучу! – Пригрозила Соня шёпотом помполиту, закрыв за собой дверь его каюты.
Ей вдруг показалось, что на судне и коридоры стали шире, и лампочки разгорелись поярче, и воздух не такой затхлый. „К такой мерзости приобщилась, что носовой гальюн кажется в сравненни раем. – Подумала про себя Соня и  вприпрыжку понеслась в каюту, жаловаться Лариске на крутой поворот в своей судьбе.
– Ну и на какой ляд ты согласилась? – Осуждающе уставилась Лариска на подругу, оторвав глаза от вязания и выслушав внимательно подробный доклад о переговорах. – Вот, не было печали, так черти накачали! Представляю, будешь шпионить, всё записывать и докладывать комиссару.
– Ты что, белены объелась? Это я-то буду шпионить? Хрен он угадал. Ну не могла я вот так вот взять и сказать ему, что это мне не по фейсу. Задолбает же потом.
– Так-то оно так... – задумчиво согласилась  Лариска, – против помполита пойти – что против ветра пописать: самой же будет мокро, холодно и мерзко. Ну не колбасься, что-нибудь придумаем.
– Да я уже придумала, ещё пока у него сидела. Потому и согласилась.
– Ну-ка, повествуй!
– А что „ну-ка“? Истина на поверхности! Нужно только будет выяснить, кто к нему уже ходит на доклады. Ну парочку мы знаем, надо ещё посмотреть-поискать. Ну вот на этих стукачей мы и соберём досье. А не соберём – так придумаем. Кто сможет проверить?
– Гениально, Сонька, как и всё, что в твоей башке выпекается.
– Да если ту башку раскалёнными клещами зажимают, то хочешь-не хочешь, а что-нибудь эдакое изобретёшь. Да, с такими „полномочиями“, которые нам сегодня предоставили, мы можем с любым козлом здесь на судне поквитаться. А что, достанет кто-нибудь, а мы на него донос с обвинениями во всех смертных грехах!
– Да, а что? Можно. Вот только после наших экзекуций-провокаций кто на нас теперь голос поднимет? Даже Жорка затаился, как рыба об лёд.
– Ну вот и хорошо. Видать понял, что так нельзя. Или забоялся или зауважал. Но нам по-любому подходит.
– Будем преодолевать неприятности по мере их поступления. Ну а пока что, тебе пора в каюткомпанию.
– Да уж, давно пора. Народ на кормёжку скоро повалит. – Спохватилась Соня.
 

Глава 43.


А на обед были борщ и картофельные зразы. С семи утра камбузники кувыркались не за страх, а за совесть. И, как результат, в двенадцать часов, Вася налил первую миску борща. Запашистого, наваристого, дымящегося.
Молодые, особенно те, которые спали до обеда, борщ не оценили: ели без энтузиазма. Их подняли, но не разбудили. Малость позвякав ложкой в металлической миске, они выливали аппетитный борщ в помойное ведро, чем ввергали Васю в жесточайшие нравственные страдания. Он мужественно терпел. Но когда кто-то из матросиков выкинул расковырянные и не съеденные зразы – поварские нервы не выдержали.
– Что, невкусно, сынок? – Вкрадчиво, и, где-то даже, нежно спросил Вася у едока.
– Да так...
Салага стоял полусонный, и, наверное ещё и не осознал, что только что он отобедал. И даже не заметил, что обед, надо ему отдать должное, был не хуже, чем в любом питерском кабаке. А то и лучше. Он проснётся уже в заводе, у транспортёра, когда поплывёт по нему нескончаемым потоком рыбная кутерьма. А пока он, стоя, ещё досыпал. Повернулся было идти, но его догнала ударная волна васиного гнева.
– Работнички х...евы! Допризывники соплистые! Вот так же вы и работать будете, как едите. Я тут с шести утра коноёблюсь, чтобы вам повкуснее приготовить. А оно пришло! Поковырялось! И ушло! Сползающие штаны на тощем заду руками придерживая! Что из такого за работник? Один облом!
Вася сердился так отчаянно, матерился так скабрезно, что даже  тараканы, резвящиеся на потокле камбуза, в тепле и в сытости, казалось, устидились, прекратив свои хлопоты и подёргивяа длинными усами, заелозили лапками по крошечным головам.
Салага, подальше от греха, умотал переодеваться в робу. А оставшиеся в столовой моряки прыскали в тарелки, слушая васины „небоскрёбы“.
– У тебя как? Едят? – Спросил Вася, захлёбываясь кровью раненного самолюбия, у зашедшей за очередной порцией второго Сони.
– Ну, в основном едят... Хвалят... – Соня краем ухом слышала шум на камбузе, но не придала значения, так как Вася шумел часто.
– Что значит „в основном“? Что, не все съели?
– Ну, не все. Помпа свою порцайку радисту отдал... Ещё кое-кто не доел. А что эт ты так напрягся? Едят как всегда. Кто съедает, кто нет.
– А потом у них силы нет работать! – Рубанул Вася воздух ладонью. – Я тут работаю для чего? Чтобы деньги были! Я рук не покладаю день в день, в бурю и в шторм! Встаю затемно и ложусь потемну. На какой хрен? Чтобы оно, вот то, которое пай на пароходе делает, тоже работало! Его трудоспособность зависит от меня: как я его накормлю, так оно и поработает. А моя зарплата зависит от него! И я стараюсь, чтоб повкуснее, посытнее да поразнообразнее! А оно – не ест! Ну не жрёт – и всё тут! 
Вася уже даже не кричал, а верещал, как резанный. Он психовал так, что у него тряслись руки. И он никак не мог подцепить лопаточкой зразы, чтобы положить их на  тарелку.
– А потом станет у конвейера и будет носом клевать, вместо того, чтобы рыбу чехлить..
Вася заметил, что в столовую команды зашёл помполит. Он заходил в столовую часто, во время принятия экипажем пищи. Сначала наедался сам, а потом уже и к людям заходил. Наверное считал, что так он ближе к народу. Подсаживался к столам, заводил разговоры о житье-бытье, ни дать – ни взять: отец экипажа.
Зайдя в этот раз, он попал на скандал. А Вася, увидев его, решил заодно и его пропесочить.
– И мало того, что салаги не едят, так ещё и командиры носы воротят. А как же, приме–е–ер показывают! – Это уже был в помполитовский огород камешек. – Завтра я вам „ёжиков“ настряпаю! Хватит уродоваться на работе, если этого никто не ценит! А послезавтра – пожалуйте на макароны по-флотски! А аж послезавтра – манная каша! А на первое – суп гороховый! – Вася громоздил ужастики с твёрдым намерением их осуществить. – Я вас накормлю до отвала по самую завязку! Вспомните ещё не раз сегодняшние зразы. Наплачетесь вы ещё у меня!
Вася обладал удивительной способностью материться без отрыва от производства. Он творил хулу плохим едокам и в то же время шустро наливал в тарелки борщ, накладывал зразы, доливал в ведро компот, размешивал сахар – вобщем сбоя в работе не наблюдалось и скандал на работе не сказывался. Единственное, что ему мешало, так это дрожание рук: поэтому зразы он брал рукой, закинув лопаточку на ларь, до лучших времён.
– Вася, да что ты так расстраиваешься? – решил успокоить повара тралмастер. – Ну не жрут – и не надо. Я могу, в виде исключения, пару порцаек усугубить. А то и три. Да и ещё много таких найдётся. Так что не переживай.
– Да я и не переживаю! – Воскликнул красный от жары и от досады Вася. - Но нельзя же так по-свински к чужому труду относиться.
– Васили-и-ий! – не стерпел, наконец, помпа, сидевший, притаившись, за одним из столов до этого времени. – Мы тебе выговор вынесем за нецензурные выражения на пищеблоке в процессе раздачи пищи.
– Ох, напугалась баба хрена! Да выносите, сколько хотите. Я только об этом и мечтаю! – Похоже Васе не на шутку попала шлея под хвост. – Я ведь матерюсь не только во время раздачи пищи, но также в процессе её приготовления! Так что считайте всё сразу, чтоб потом не переделывать. В моём личном деле выговор по такой статье уже восемнадцатым будет. В каждом рейсе выносят. И ничего жив ещё! – Вася пустился во все тяжкие, невзирая на лица.
Он никого не боялся, даже шакалов-помполитов. Все эти выговора, что он получал, на его положение в базе не влияли. За его самоотверженность в роботе, его уважали и командиры, и рядовой состав. А его такую бронебойную прямолинейность, поперчённую матюками, большинство принимали как должное, остальные воспринимали, как бесплатное и понятное шоу которое не мешает, ни жить, ни работать, ни отдыхать.
Самые увесистые капитаны охотно брали его в рейс. Потому что Вася в рейсе – это хорошее питание, а хорошее питание – это добросовестная работа, спокойствие на корабле и приличный пай.
Незря говорят, что на сердитых воду возят. Вася рвал и метал не только языком, но и руками. Когда он сердился, его личный КПД удваивался, а то и утраивался. Он ловко разбрасывал еду по тарелкам, носился по камбузу от кастрюли с борщом до противнюшек со вторым, наполненные тарелки ставил на „амбразуру“, откуда их забирали моряки рядового состава.
– Адреналин, однако! – Сочувствовали моряки в столовой.
Соня накладывала своим едокам сама, разгружая тем самым Васю и давая ему возможность добушевать до конца. Когда он лютовал, его лучше было не трогать, не попадать под горячую руку.
Хотя Соня его и сзади не боялась, могла навалять любому, не только Васе, и словом и делом, но действовала по тому хорошему принципу, что умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт.
Неприятности, даже ничтожные, могли в таких экстремальных обстоятельствах разрастись до невообразимых объёмов. И трудно было даже представить, где, когда и как они кончатся. Да и Васю было жалко. Он был совершенно прав.
– Они же вот полызькали-полызькали, а через час есть захотят. И будут потом на камбузе пороги оббивать, куски клянчить! – Накатывал шеф волну за волной.
Наконец первая смена отобедала, и, после пятиминутного затишья, потянулась на кормёжку вторая смена. Первыми завалили добытчики. Не переодеваясь, сбросив только метеокуртки и заменив кирзачи на тапки, раскрасневшие от свежего воздуха и от физической работы, встали стеной у „амбразуры“.
– Вася, так это правда, что эти бандюки есть не хотят? Во зажрались! – Возбуждённо громко спросили из толпы. – Ну ты не нервничай, всё, что не съедено, – мы подметём!
– Мы голодные, как волки, пропускайте без речёвки! – Вспомнил кто-то пионерскую речёвку.
– Если кончилась еда, водки дайте нам тогда! – кто-то добавил экспромт.
Вася с удовольствием наливал борщ в эмалированные и алюминиевые миски большой поллитровой поварёшкой. Было видно, что буря докатывает последние волны. Соня стояла на камбузе возле входа и смотрела на матросов тралвахты с надеждой, что никому из них не прийдёт в голову отказываться от борща, или не доесть второе. Пусть уж Василий успокоится, а то уже становилось несмешно. Завёлся ни с того – ни с сего. Мало ли у кого аппетита нет спросонья.
– Ну, вот это люди пришли! – В Васином голосе послышались довольные нотки. – Как работают, так и едят. А то пошли они на работу - спину через своё тощее брюхо чешут. Работнички!..
„ – Будем надеяться, что „прогрохотало“ в последний раз“. – Подумала Соня мимоходом, накладывая второе в тарелку.
В буфетную к ней зашёл помполит.
– Ну и зачем ты сказала Василию, что я не ел второе?
– Кто вам сказал, что я ему вообще о чём-то говорила?
– А кто же тогда? Кроме тебя некому!
– Здраствуйте, я ваша тётя! – Не сдержалась Соня. Похоже, скандал переехал в её чертоги. Этого ещё не хватало! – А, собственно, в чём дело?
– А в том, что он орал про командиров! Ну скажи, это же твоя работа?
– Ну моя! А дальше что? – Соне вдруг стало противно отпираться. Соня, выпрямившись, повернулась всем корпусом к помполиту и уставилась своим тяжёлым спецвзглядом на его переносицу. Если бы даже не она сказала, в этот момент она бы всё равно взяла бы вину на себя. – Вы хотите, чтобы я подобную информацию держала в секрете, как тайны Мадридского двора? Вася спросил, как едят? Я сказала... В чём криминал? Должен же повар знать рейтинг своих блюд?
Теперь шлея под хвост попала уже Соне. Её до такой степени бесил помполит, что больше всего на свете ей хотелось сейчас плюнуть в морду этого бескультурного, плохо образованного, недалёкого и ленивого индюка. Не ударить, не вцепиться в горло, а просто вот так вот взять и плюнуть.
Но не может она себе этого позволить. Ибо такая акция поставила бы жирный крест на её дальнейшей работе, а может и судьбе. „Интересно всё же, как бы он отреагировал? – посетила её лукавая мысль. – Вот гадом буду, когда-нибудь я себе это позволю“.


Глава 44.


Рейс, так внезапно свалившийся Соне на голову, был каким угодно, но только не скучным. События, как из рога изобилия, сыпались одно за другим на серую повседневность бытия и расцвечивали временной поток в различные цвета и оттенки. Правда цвета эти были всё больше агрессивные, крикливые, бескомпромисные. И только изредка, где–то между красным, чёрным и ядовито-зелёным проклёвывалась несмелая пастель. Она намекала, что в даное мгновение Соню осчастливила какая-то небольшая радость, хорошая весточка или неожиданно-приятная встреча во время швартовки с каким-нибудь другим судном. Или просто, ни с того, ни с сего её посетило хорошее настроение. Такое изредка случалось тоже.
Слава богу, начало рейса, которое, как и каждое начало, было самым трудным, уже давно было позади. Период становления, притирки к месту и к окружению успешно завершён без потерь. Даже наоборот, с выигрышем. Новая должность, как ни крути, была поблагоприятней, чем старая. И по обязанностям, и по зарплате.
Сначала, переквалифицировавшись в буфетчицу, чисто по инерции, Соня взялась готовить комсоставу завтраки на утренний чай. Так же, как Танька, вставала чуть свет и жарила блины, резала винигреты, салаты оливье, мастерила морковные оладьи, политые вишнёвым киселём. Иногда даже пекла торты к праздникам.
Но по ходу рейса на судне начал истощаться продуктовый запас. Вначале кончился майонез, потом яйца, за ними сыр и колбаса. Нужна была богатая фантазия, чтобы придумать что-то приготовить „господам офицерАм“ на завтрак буквально из топора. И Соня решила вместо утренней готовки вернуться в завод на подвахту.
К тому же на подвахту вызывали нерегулярно. Нередко трал поднимали тощий, как летняя селёдка, обработчики сами справлялись с рыбой. Иногда были в пролове. И тогда несколько подвахт получали передых, покуда не поднимут следующий трал.
Рыбалка была сложной. Тралить приходилось даже в 7-8 балльный шторм. Иногда район лова забивало дрейфующими льдами и нужно было искать полынью, чтобы поставить трал. Существовала реальная опасность оказаться затёртыми в паковый лёд.
Трудности и опасности подстерегали везде, но кто об этом помышлял? Все работали, тянули лямку, радуясь любому случаю отдохнуть, и, проходя мимо стенда в коридоре, отображавшего информцию о работе экипажа, тоскливо отводили глаза от информационного листка о работе экипажа, где по всем графам „вылова–заморозки–пай“ чернели категоричные прочерки.
Дни тянулись за днями, похожие, как однояйцовые близнецы. Хотелось новостей и, желательно, хороших, но их, по традиции, не было вообще никаких.
Всякий раз, когда кто-то из радистов приходил в буфетную за сахарком, Соня не насыпала до тех пор, пока радист не рассказывал хоть какую-то новость.
Зачастую маркони, и правда, нечем было развлечь любимую буфетчицу. И он что-нибудь выдумывал на далёкую перспективу. Например, что из порта вышел транспорт и направляется в нашу экспедицию, с продуктами и почтой на борту. Вот только неясен был вопрос, когда он прийдёт в район лова.
Насчёт транспорта радист даже если и врал, то получалось, что совсем чуть–чуть.  Потому что по-любому рано или поздно транспорты приходили и привозили почту. „В нагрузку“ к продуктам питания  и промышленной таре.
Короче, время потихоньку сворачивалось в кольцо. Это когда что от начала, что до конца рейса был приблизительно одинаковый отрезок времени. Люди уже устали, а конца ещё не видно. А с другой стороны, и хорошо, что не видно. Ибо если оставался месяц или пару недель, то тогда кончалось всякое терпение. Не проходило дня без словесной перепалки. О дипломатии в отношениях не могло быть и речи. Любое слово могло спровоцировать скандал. И, как всегда, наибольше доставалось обслуге. Каждый случайный недочёт в работе, малейшая запинка, просто досадная неудача вызывали „праведный“ гнев у экипажа.
Поднималась буча с тяжкими обвинениями в некрасивых выражениях, с низменными, немужскими поступками, с такой мелочной, склочной вознёй, что становилось невмоготу не только разбираться со всем этим, но даже слышать об этом всём.
На „Орехове“, слава богу, таких уж откровенных свалок не очень случалось, если не считать скнадалов в начале рейса "по инициативе" Сони. Экипаж подобрали, и правда, не самый завалящий. Но дух усталости, а значит нетерпимости уже витал в спёртом судовом воздухе. И вивести из равновесия может любая безобидная мелочь.

Экипаж на судне в море – это как отдельное, суверенное поселение. Эдакая маленькая деревня, со своей администрацией, органом самоуправления, тоесть судкомом, даже с парторганизацией, иногда мизерной, но всё же функциональной, со специальным жизненным укладом, общими традициями, предубеждениями, писанными и неписанными законами, и с массой происшествий, хороших и плохих, случающихся каждодневно на работе и в быту, в каютах и в общественных местах, на всех палубах и по обоим бортам.
Все радости и неприятности переживались по мере их поступления и по мере продвижения промыслового рейса во временном обозначении.
Успокоились насчёт замены капитана, пережили отход, ни шатко – ни валко пинали балду на переходе. Улеглись страсти по поводу не очень удачного первого трала. На организационном собрании утвердили схему работы вахт и подвахт, ознакомились о плане вылова за рейс и за текущий месяц, избрали судовой комитет, библиотекаря и киномеханика. Капнул первый рубль на вожделенный пай. Можно сказать, что жизнь на судне всеми своими многочисленными колёсами вошла в накатанную колею и двинулась по ней, обыденно и скучно.
И только один вопрос был был ещё девственно не тронут – это женский вопрос. Он был сложным уже потому, что как жить и с кем жить женщинам – решали мужчины. Не за всех, конечно. Пожилым, толстым и некрасивым можно было не беспокоиться. Такие имели право на самоопределение.
Другое дело – девушки помоложе и посмазливей. Для них имелось два пути. Иметь „скалистый“ характер и воевать за себя везде и каждую минуту и тоже самим определять свои приоритеты. Или, если не хватает характера, спрятаться за сильное плечо кого-либо из командиров, обретая тем самым сильнию протекцию и спокойное житие-бытие до конца рейса.
Соня с Ларисой относились к первым. Предпочитали распоряжаться собой сами, за что иногда сражались не на жизнь, а на смерть и за несговорчивость часто платили немалую цену, которая воплощалась в отрицательные характеристики, в лишение премии на довольно большую сумму, в перемещение по должности в сторону ухудшения. К тому же наряду с этими разовыми наказаниями или взысканиями, замешивалась вокруг строптивой каждодневная „долбёжка“, целенаправленная травля, когда тебе шагу не дают ступить, чтобы не напомнить, что ты – в немилости, что ты не на того поставила, что ты должна изменить свои симпатии или каждодневно хл***** ложкой то дерьмо, которое тебе подавали с удивительной регулярностью заинтересованные люди.
Хорошо ещё, если на тебя ополчится кто-то один. Но зачастую на судне мужики, как шакалы, чувствуя, что ты в опале, нападали тоже, как пераньи, жаждая откусить и себе хоть маленькую толику от твоей страждущей души.
Не потому, что ты сделала что-то плохое, а просто потому, что ты женщина. А женщина – это единственное, о чём грезит каждый моряк в любом рейсе, на любом корабле и в любую погоду. А если женщины нет, то вся агрессия, копящаяся месяцами в неизрасходованном тестостероне, выплескивается на такую вот без вины виноватую, назначенную кем-то сверху жертвой.
Нередко доходило дело до списания с судна в разгар рейса за неуживчивость или ещё за какую-нибудь чепуху, высосанную с пальца теми же помполитом, капитаном или старпомом.
Тщательно собирался компромат: где-то вовремя не подтёрла, к кому-то не так обратилась, где-то не так высказалась. И вскорости „шьётся дело“, в котором скрупулёзно синтезируются все твои маленькие просчёты и конвертируется в серьёзные обвинения в неуживчивости, и склочности, и халатности, и небрежности, и сварливости, и лени, короче все грехи, которые можно поместить в одну-единственную строчку: нежелание улечься в одну койку с сексуально озабоченым командиром.
И Соне, и Ларисе на первых порах было очень непросто справляться с жёстким психологическим давлением. Но потом, с опытом, путём проб и ошибок, выработались такие тактические приёмы, которые позволяли девкам и рыбку съесть, и на ежа не сесть. Но, с другой стороны, на все эти ухищрения уходило столько сил и нервов, что иногда хотелось махнуть рукой на всё и отдаться на волю течения.
Если же взять именно этот рейс, то сейчас девки были настроены очень решительно. Они совершенно не боялись быть списанными на берег, так как всё ещё не верили, что рейс будет денежным.
– Лариск, как у тебя с мужиками? Наступают на горло? – спросила как-то Соня сидя в каюте после ужина.
– В смысле? – Лариса подняла глаза от вязания.
– Насчёт сожительства, в каком же ещё смысле? – сердилась Соня.
– А то как же? – Удивилась Лариса. – Наступают с самого начала. Ну и что? У меня после Комиссарова какой-то отворот от мужиков произошёл. Я их не воспринимаю на той волне, на которой вспыхивает симпатия. Они для меня, как стадо быков. Ничего, кроме раздражения не вызывают.
– У меня подобная ситуация. Да и вообще, надоели эти пароходские романы „от ворот – до ворот“, надоели бесконечные разговоры „об этом“, тонкие намёки на толстые обстоятельства. Я даже не знаю, чего мне хочется... Да скорей ничего и никого. Дали бы спокойно работать.
– Раскатала губы! Не дадут и не мечтай! – Зловеще пообещала Лариска. - Что ты, в первый раз? Томке, может, и дадут спокойно работать, Таньке – наверняка дадут, а тебе нет.
– Да знаю я, в курсе! – Соня сердилась на Лариску, как-будто это она сейчас определяла её, сонину судьбу на ближайшие месяцы. – Никогда бы не подумала, что мужики могут так надоесть. Иногда хочется убежать на край земли...
– Да никуда мы, Сонька, не побежим. Где мы ещё с тобой столько заработаем? Может ты в школу вернёшься за копейки нервы портить? Мы здесь тоже на нервах живём, так хоть знаем за что. После рейса приятно расписываться в ведомости за кругленькую сумму.
– Да, деньги дают свободу и даже какое-то самоуважение. Но только не в рейсе. А уж после него – да, ты права. Вот только жаль, молодость проходит, а мы болтаемся между небом и землёй, в прямом смысле, и кто может сказать, зачем живём?
– О, ну полезла в дебри! – Возмутилась Лариса. – Так не люблю, когда ты начинаешь сопли разводить на чернила. Живём, чтобы жить.  А ещё лучше, чтобы хорошо жить.
– Так ведь хорошо мы живём только в отпусках да в отгулах. А в морях – мама моя родная!
– Соньк, ну ты обнаглела! Наши отгулы и отпуска – это чуть ли не треть календарного года. Покажи мне того, кто вот тоже столько же хорошо живёт! От получки до получки копейки считают, годами копят на телевизор, на холодильник, на стиральную машину! В стоптанных башмаках по бездорожью и разгильдяйству! Мы же здесь в морях, что делаем? Деньги пилим. А как дензнаков нашкуляем, так на берегу тратить пойдём! На всё хватит: и себе, и маму свою родную побаловать можешь. И папе подарочков прикупить. Да всё, что хочешь, любой каприз!
– Ну это будет ещё, ой, как нескоро. А пока нужно у судьбы выдержки просить, терпения. До конца ещё о-го-го, а я уже устала, как после двух таких рейсов вместе слепленных.
– Притерпится! Тебя что, учить надо? Поначалу всегда такая хандра. Сутки тянутся, день за ночь зацепляется, а потом глядишь, замелькали даты, не уследишь. Хотя, если с хорошим мужичком, дни проходили бы куда как приятней.
– Ну так бери себе капитана! – Хихикнула Соня. Долго кукситься она не умела. – Чем тебе не мужик? По всем показателям – клёвый пацан!
Лариска разразилась хохотом, как-будто только и ждала момента, когда разговор поврнёт в юморную сторону.
– Да иди ты! У него, небойсь, уже давно на полшестого...
– А тебе чего надо? Прийдёшь к нему в каюту, по лысине погладишь, сказку на ночь расскажешь – вот тебе и весь секс! Лучше не придумаешь!
– Да на фиг он мне упал! Жаба певчая! Фига лысая! Ты на его морду смотрела?
– А то как же! Не харя, а зеркало души! Но меня не так кэп беспокоит, как помполит. За ним, поди, не числится ни одного рейса, из которого он бы не поволок хотя бы одну бабу в партком на заклание.
– Во мурло пучеглазое, госстрах недорезанный! А ты-то почём знаешь? Работала с ним?
– Нет, но мир слухами полнится.
– Ну эт ты мне, как утюг на душу поставила. Горячий и тяжёлый.
– Вот так вот. Стармех – не в счёт, его уже прачка застолбила. Так что остаётся старпом. Если спокойной жизни жаждешь, значит, налетай, торопись...
– А что эт ты меня сватаешь? А сама чего? Вот и займись!
– Лариск, ну на фига он мне сдался? Я человек привязчивый. А он – мужик симпатичный. Прирасту за рейс к нему, а потом в порт прийдёт его встречать жена. Он к семье, а я? На луну выть? Спасибо, не хочу.
– А кто тебя просит „прирастать“ к нему? Легонечко, по повехности, без глубокого погружения. Сделай так, чтобы не ты, а он кипятком писал от одной мысли о тебе. И тогда ещё посмотрим, кому на луну выть прийдётся, тебе или его жене.
– Да ну тебя, Ларка, как изобретёшь! Его жена на отходе приходила на судно. С сыном, годика четыре. Вот ты себе можешь представить? У жены мужа увести – одно дело, а отца у пацана – это же какой сволочью надо быть?
– Моралистка ты наша! Так ты себе, и вправду, мужика никогда не найдёшь. Ведь твои ровесники уже все женатые. Так что один выход – или из семьи уводить или в девах оставаться.
– Да посижу пока в девах, подожду, пока мои ровесники по объективных причинах разводиться начнут, а не из-за меня. Вот тут-то я и подстерегу кого-нибудь. Да и не хочется замуж, если начистоту. Что-то мне тошненько, когда начинаю об этом думать. Вот тут, в морях, только и понимаешь всю тленность нашей девичьей мечты. О принцах всё мечтаем. А они – вон посмотри – одни жлобы, бабники, подлецы и шаровики. На берегу ничего не заметно, а в рейсе, как на рентгене, всё проступает.
– Да ладно, Сонька, что ты обо всём так уж плохо? Хороших мужиков гораздо меньше, чем нам хочется, но го-о-ораздо больше, чем нам кажется. Кто это сказал?
– Ты! Оптимистка ты наша! Может и твоя правда, что мужиков хороших больше, чем мы думаем. Просто на нашем пути они не встречаются. Не там живём, не там работаем? Не туда смотрим, не там ищем?
– Да уж, как в воду посмотрела! Не там работаем! Если уж у нас на работе нету мужиков, то тогда где есть, может скажешь?
– Откуда я знаю? Во пристала! Знала бы – не сидела бы здесь с тобой.
– А вот то, что не туда смотрим – совершенно верно. Ищем сказочных принцев, а они потому и сказочные, что только в сказках водятся. А ты вот возьми и поверни свои ясные глаза в другую сторону.
– Например?
– Да на других мужиков, обыкновенных, ничем не примечательных посмотри. На Мишку-сварного, например... Та-а-акой хороший мужик! – Лариса, закатив глаза, уже откровенно дурковала.
– Ты что, белены объелась? – вытаращилась на Ларису Соня, принимая её слова за чистую монету.
– А что, – ещё больше раздухарилась Лариска – что ни попросишь – всё сделает. Полочку у тебя в буфетной сделал? Сделал! У меня в портомойке? Тоже! Прачке дыру в переборке заварил? А как же! Да и не только это. Что не попроси – всё сделает. А молчун какой! Спросишь – ответит, не спросишь – пешком промолчит. Жена скажет: лезь под стол и кукарекай! И ведь полезет! Чем не мужик?
– Да, чтобы за такого выйти, надо, чтобы жизнь основательно по башке шибанула. Что физиономия, что фигура...
– А ты сузь свои запросы до уровня переносимости и всё будет хорошо. Не уродливей обезьяны? Значит красавец!
– Лариск, ты пошто меня всё агитируешь? Всё замуж пристроить хочешь? А сама что? Сидишь, попу к стулу приклеила. Столько благоразумия, да в такие молодые годы... А ты встань и иди!
– Ну тебя, Сонька, ты сегодня, как кулебяка запечённая. Совсем ты без юмора сегодня. Всё за чистую монету принимаешь. Давай тогда моральный кодекс строителя коммунизма проштудируем на сон грядущий. Очень нейтральная, необидная тема.
– Давай, начинай! Вечно тебя как не замуж, так в коммунизм заносит. – рассмеялась наконец Соня, в который раз убеждаясь, что ей повезло с подругой. Лариска обладала покладистым, незлобивым характером. Всегда чувствовала порог, за которым могла начаться перепалка, и всегда успевала вильнуть в сторону, перевести всё в шутку.
– А если уж по-серьёзному о серьёзном, то я вот что тебе скажу о нашем ближайшем будущем в этом рейсе. – Решила подвести итог банальной каютной болтовни Соня. – Поскольку к командирам мы с тобой по давней, хорошей традиции не пойдём, то сидеть нам и дальше весь рейс в каюте. Задружить с кем-нибудь из парней нам просто не позволят. Нам сразу аморалку припаяют и сожрут. В лучшем случае на берег спишут.
– Ой, не говори красиво, а то уже плакать захачивается. – Не вытерпела Лариса сониного траурного тона. – Так уж мы их и боимся! Просто нам ещё никуда не хочется! На том и прекратим спор. Аминь. Полезли тогда по противням спать, что зря шуршать ушами? Завтра по всем подсчётам – не выходной.
– Я не против. Спать, так спать. – Легко согласилась Соня.



Глава 45.


А наутро надраивая ванну в капитанской каюте, Соня вернулась мысленно ко вчерашнему разговору с Ларисой. Усмехнулась про себя, представив, сколько ещё раз они, две закадычные подруги, вернутся к этому, набившему оскомину на языке, вопросу, коротая скучные моряцкие вечера в очердном промысловом рейсе.
Ванна не отмывалась и это не было для Сони неожиданностью. В те времена не только на флоте, а и во всех квартирах и домах всего Советского Союза ванны были такими. Серыми, неотмывающимися.
Потеряв всякую надежду отчистить это чудо гигиены и санитарии, на кораблях буфетчицы часто прибегали к соляной кислоте. Она отъедала начисто всю грязь до последнего миллиграмма, но заодно съедала также поверхностный слой эмали. И впредь повторно такую ванну возможно было отчистить только той же самой кислотой. Никакой стиральный порошок, никакая чистящая паста не могла удалить грязь с шероховатой, изъеденной агрессивной химией поверхности.
Соня пыхтела над ванной, согнувшись пополам, осознавая, что грязь не удастся даже зубами отгрызть и страстно костерила капитана-засранца, который не удосужился после помывки хотя бы слегка со шланга её сполоснуть. В результате, что где повисло, то там и присохло.
– Ну козёл! Парнокопытное! Теперь хоть с отбойным молотком приходи, толку всё равно не будет. – Хлюпала носом от усердия Соня. Услышав в кабинете чьи-то шаги, она навострила уши. Она не любила, когда во время приборки хоть кто-то заходил в каюту, будь-то кэп, старпом или помполит. Она оставляла в прибираемой каюте дверь открытой и возле входа ставила ведро с водой и швабру, как-будто бы говорила: пока я здесь, посторонние – вон. А посторонними она считала всех, включая хозяина.
После стука захлопываемой двери и топота ног, в кабинете вдруг ни с того ни с сего заиграла музыка. Соня, как была в перчатках и с тряпкой в руке, так и высунулась из туалета посмотреть, кто эт там хозяйничает.
О, боже! Перед ней возник, как Феникс из пепла, собственной персоной капитан. В том, что он зашёл в свою каюту во время приборки, ничего предосудительного не было. Но в каком виде он зашёл! Из одежды – только сатиновые семейные трусы да хэбэшные носки и в стельку пьян. Под залихватскую мелодию из концерта Бони М, он пытался замайстрячить лезгинку. Сложной хореографии у него не получалось, но руками он махал довольно живописно, не забывая время от времени выкрикивать „Ас-са!“
Поначалу Соне показалось, что у неё галюцинации на почве длительного контакта с агрессивными моющими средствами. Но когда кэп в танцевальном экстазе выскочил из трусов, явив миру своє мужское достоинство, Соня поняла, что на её жизненном небосклоне вскочил конкретный гнойный прыщ.
„ – Надо делать ноги, покуда ещё трамваи ходят“. - Оперативно включился в работу инстинкт самосохранения.
Бочком, бочком, карликовыми шажками, не поворачиваясь к кэпу спиной и глядя ему, как бешенному псу в глаза, Соня преуспела просочиться из спальни в кабинет, а там до двери уже было рукой подать. Но... опа! Дверь на замке, а ключ отсутствует. Пьяный, пьяный, но не совсем. Что же делать? Орать? А что это даст? Думай, Соня, думай!“
А капитан, всё вдохновлялся, всё набирал темпу, в костюме романтического героя – в носках и в причёске лысого после бритья – оставив лезгинку, пытался освоить цыганочку, отчаянно тряся плечами, головой и животом.
Наконец его уморили эти хореографические эссе. Видимо решив, что отыграл полновесную прелюдию, он ринулся к Соне, ухватил её в охапку, уткнулся ей в ухо и прохрипел в стиле Кисы Воробьянинова „Пошли в нумера!..“
От него разило перегаром, немытым телом, несварением желудка. Соню замутило, и не столько от запахов, сколько от дурацкой ситуации.
– Ну уж завалить себя я тебе не дам! – Прошипела она кэпу в лицо и, собравшись с силами и уперев руки кэпу в грудь, что есть силы толкнула его от себя.
Капитан отпрянул и с ускорением сдал назад. К счастью, на траектории его вынужденного отступления оказался диванчик. Но, падая на упругую поверхность, он успел все-таки задеть головой пластмассовый сборник конденсата под иллюминатором. Тот, от старости раскрошился, как сахарная карамелька, и острым краем поранил, правда неглубоко, кэповскую черепушку. Мазнув рукой там, где заболело, кеп увидел на пальцах кровь. Вопреки всем ожиданиям он вдруг расплакался.
– Вот, не стоит, окаянный отросток, хоть сдохни! – вдруг произнёс он, всхлипывая, – ради чего жить, а Наташка?
– Меня Соня зовут, – негромко поправила мужика буфетчица, медленно въезжая в тему и удивляясь такому резкому перепаду его эмоций.
– Да какая в хрен разница, если не стоит! – Страдал кэп.
– Так а раз не маячит, то почто тогда из трусов выскочил? – Уже весело спросила Соня, поняв, что ей ничего не грозит.
– Надеялся, что замаячит... – Жевал сопли пьяный, отвратительный мужик, – Наташк, возьми в ротик, а? Как Танька. А?
– Да пошёл ты лесом! – примирительно послала Соня капитана, зараннее зная, что тот не пойдёт, а нужно уходить ей самой, чтобы прекратить эту отвратительную, аж до комичного сцену. К тому же она поняла, что пары морской волк уже выпустил, да и изначально он, как оказалось, опасен не был.
– Слышь, командир, ты ключ куда заныкал? У меня дел ещё по горло, давай дверь открывай, чмо болотное! А то сейчас урою. – Соня говорила с кэпом без особого почтения, зная, что обидеть его сейчас невозможно. Стыд, совесть и чувство меры у него сейчас завальцованы алкоголем. Не говоря уже о чувстве собственного достоинства.
– Какой ключ, ты чё совсем озверела? – Возмутился пьяный.
– Да  тот самый, которым ты дверь закрыл! Или это не ты, а дух святой, что ли?
Первичные и повехностные поиски ключа результата не дали. Обшарив карманы кэповских штанов, которые валялись тут же на полу, вместе с рубашкой и майкой, и ничего не найдя, Соня повела взглядом по каюте. Ключ она заметила в кресле. Из-под складок чехла выглядывало одно кольцо. Она взяла его и вставила в скважину. Но прежде, чем открыть дверь, повернулась к кэпу. Тот, развалившись на диване, готовился уснуть, крепко и беззаботно.
– Ой, срамота-то какая, стыдобушка, не дай бог, заглянет кто. Ану вставай, барахло, и чеши в койку. Трахальщик – перехватчик! – Соня ухватила моряка за руку, и не без усилий заставила его подняться и додыбать до койки в спальне. Свалившегося снопом незадачливого любовника накрыла одеялом. – С кем работать приходится... А с другой стороны – одним претендентом меньше. Этого можно вычеркнуть из чёрного списка навсегда.
Проспался капитан к вечеру. Позвонил в каюткомпанию перед ужином, попросил занести тарелку борща. Когда Соня зашла с подносом, он сидел на диване, на том же месте, куда она его зашвырнула утром после неудавшейся попытки затащить её „в нумера“.
Был одет, ощетинившееся лицо бугрилось отёками, кожа мерцала гастрономическим загаром. Хмурился, громко сопел, отводил глаза. Соня поставила суп на придиванный столик, тарелку с хлебом, поклала ложку.
– Чего-нибудь ещё, Виктор Иванович? Может второго тоже принести? – Соня спрашивала тоном строгой мамаши у нашалившего ребёнка, – на второе чебуреки...
– Да, потом, а вообще, не надо... Хотя, принеси парочку. – Видно было, что мысли у кэпа сконцентрированы отнюдь не на чебуреках. – Я, кажется, вчера малость выступил, так ты, того... как его...
– Не вчера, а сегодня. И не малость, а прилично. – Поправила Соня капитана. А даже скажу больше: вы вели себя отвратительно. И, если я правильно поняла, вы пытаетесь извиниться, не так ли? И вам это сделать непросто, я угадала? Виктор Иванович, давайте так: кто старое помянет, тому глаз вон. А кто забудет – тому оба. И давайте договоримся так: я вам – верой и правдой, всё, что от меня зависит – всё сделаю. И рубашки поглажу, и поесть занесу, если вдруг приспичит не по графику. Что подшить, подштопать – обращайтесь. Баба я работящая и вполне добросовестная. Но не дай бог повторится хоть раз, то что вы отмочили сегодня утром. Я ни кричать, ни жаловаться не буду. Я вас просто убью. Никогда и никому я не позволяла до себя дотрагиваться без моего на то согласия. И вам не позволю. Приятного аппетита.
Соня, не дожидаясь ответа, круто повернулась и вышла из капитанской каюты.
– Ну вот, полностью нейтрализован. – Прищёлкнула пальцами и сбежала вниз по трапу к буфетной.
Капитан на ужин так и не пришёл. Когда кают-компания опустела,  Соня взяла тарелку с несколькими чебуреками и поднялась к нему. В каюте было пусто. Суп был съеден, хлеб тоже. Опытная буфетчица – а Соня была именно такой – намочила салфетку, отжала, постелила на стол, поставила на неё тарелку с чебуреками, прикрыла их другой тарелкой, а сверху ещё скатертью, сложенную много раз, чтобы не остыли. Она начала претворять в жизнь сегодняшние двухсторонние договорённости.
 

Глава 46.


Надворе ночь. За бортом штормит. А в соседней каюте в подкоечном рундуке катается пустая бутылка. Откуда известно, что пустая? Полная уже давно разбилась бы. Крыу-крыу-крыу-бац! Насколько секунд тишины. Затем откат в другую сторону. Крыу-крыу-крыу-бац! И так – до бесконечности. Пароход идёт лагом к волне, тащит трал. Тяжело ему волочь многотонную тяжесть, поэтому и не топорщится на волну против ветра. Штурмана берегут двигун.
Море штормит, штурмана тралят, а Соне не спится в своей каюте, хоть умри! Расклинившись локтями и коленками на узкой койке, она борется с неизбежным ёрзанием. Но качка мощная, заснуть не удаётся. Соня злится. На погоду, на бессонницу. На катающуюся в рундуке бутылку в соседней каюте и на духоту в собственной. На эту вонючую железяку-пароход. На весь мир.
Она знает, что это признак нездоровья. Очередной звоночек о плохой биохимии в организме. „Mens sana in corpore sano“ – вздыхает. При физическом благополучии такие мелочи, как гремящая бутылка за переборкой, до такой степени на нервы не давят и сна не лишают.
А когда месяцами ешь мёртвую пищу, дышишь затхлим воздухом, устаешь до расслоения мышц и костей, наступает самоотравление. А за ним следом - психический крен в сторону крайнего негатива. Ненависть ко всему, что окружает: к людям, к предметам, к работе, к себе. Отвращение и раздражительность, агрессия и злость. Иногда полегче, но очень часто делается невмоготу. Как сейчас. Со всей страстью Соня ненавидит бутылку, а вместе с ней и того, кто её туда приуздобил.
„ – Щас всех поубиваю! – Крайне ерепенится она и катапультируется из койки. – Ихней бутылкой по ихним же чугункам, ихним салом по ихнему мусалу!“
Босиком, в неглиже, фурией вылетела из своей каюты, рванула дверь в каюту обработчиков. О-па! Нету никого! Все четыре койки разверзлись казённой пустотой. Все на вахте. И только трюмный матрос кемарит на диванчике, сидя „по стойке смирно“. В ожидании, пока ящики со свежемороженной рыбой не начнут плюхаться в трюм, чтобы идти их там укладывать. Одет, как на зимовку. В валенки, ватные штаны, телогрейку, шапку-ушанку, на коленях покоятся  ватные рукавицы: в трюме – минус двадцать. На стук двери очманело повернул голову, с усилием расклеивая глаза.
– Тебе чего? – Удивлённо вытаращился.
– Да ничего! Мать вашу! Уши, что ли, заложило? Заподло пузырь за борт смайнать? Колотится всю ночь напролёт! Спать не даёт!!! – Орёт Соня и, видя, что трюмный не мычит и не телится в отношении треклятого пузыря,  начинает сама с бешенной энергией выдвигать один за другим коечные рундуки. В третьем находит ось зла.
С чувством отвинтив барашки на иллюминаторе, она открвает его и с мстительным удовлетворением мечет злополучную бутылку. Далеко. В пучину. В шторм. В ночь. 
У трюмного отвисает челюсть. Ему кажется, что всё это ему снится. И только когда очередная волна шелестит в сантиметре от открытого иллюминатора, забрасывая в каюту горсть холодных, солёных, мокрых брызг, трюмный приходит, наконец, в себя.
– Ты чё эт, София, совсем озверела? Захлестнёт ведь, закрой на хрен!
– Цыц, а то от ругани перейду к побоям. Устроили тут музыкальную шкатулку! Сам закрывай! Раздолбаи... – Накатила она ещё раз для верности на трюмного и, хлопнув дверью, унеслась вон.
Запрыгнула на койку, улеглась, прислушалась. Вроде тихо за переборкой, зато теперь грохотало внутри неё. Сердце бухало, как кузнечный молот. Кровь волнами, с силой, не хуже, чем морской прибой на скалы, накатывала на барабанные перепонки. Горело лицо, пылали натруженные за день ступни, не хватало воздуха.
„ – После такого психа не мешало бы пробежку километров на пять по пересечённой местности предпринять, а я тут лежу, на яды разлагаюсь!“ – Соня опять соскочила с койки, нащупала ногами тапки, натянула халат.
– Ты куда? – Сонная ларискина голова свесилась с верхней койки.
– На верблюда! – Окрысилась по инерции на ни в чём не повинную подругу Соня. - Спи давай, сейчас вернусь! – Вышла из каюты и потрусила в сторону солёного душа.
Пара не было. Не очень-то и хотелось. Раздевшись, Соня храбро подставилась под мощную, ледяную струю.
Тысячи иголок впились в её тело и прошили насквозь, до самого аппендикса. От стресса Соня вытаращила глаза и сжалась до последнего мускула. А иголки всё стреляли из душевой лейки и, пронизав всё тело по прямой, скатывались на кафель и с журчаньем стекали в шпигат. Закрутила кран, когда уже порядком продрогла.
„ – Незря в медвытрезвителях клиентов под холодный душ ставят, или кладут. Ледяная водичка мухой в кондицию приводит, любой сбой – что тела, что духа ликвидирует. - Пришла к выводу Соня отбивая зубами чечётку. – И что психовала? Ну ничего, клин клином вышибло. А вот полотенце зря не прихватила“.
Накинув халат и, обтекая волосами, вернулась в каюту.
А наутро по судну поползла сплетня, что буфетчица после полуночи в одном белье вышла из каюты обработчиков и прямиком в душ. Факт как факт, вот только акценты в нём сексуально озабоченные моряки сдвинули на интересующий их галс.


Глава 47.


Тем временем психологический климат на судне постепенно ухудшался. Люди уже устали работать без отдыха. Раздражали частые шторма, скользящий график, когда одну ночь спишь, а в другую работаешь. Опротивела рутинная работа, некомфортный отдых между вахтами. Давило тесное пространство. Доставало однообразие. Невостребованый тестостерон в молодых организмах не давал спать. Даже еда, несмотря на то, что камбузная команда под руководством кока Васи наизнанку выворачивались, стараясь готовить разнообразней и сытнее, надоедала всё больше и больше.
Уже ничто не привносило разнообразия в жизнь, ни свежеполученная почта, ни привезённые с берега продукты, ни радиограммы, получаемые с берега от знакомых-родных, ни богатый улов, ни швартовка с перегрузчиком, ни свежие фильмы, выменянные на каком-либо судне на старые. Всё! Морякам хотелось на берег. И аргумента против этого не существовало. Не было средства.
Будни скользили довольно мрачно и монотонно. Нет, моряки всё так же рассказывали анекдоты, подначивали друг друга, разыгрывали. Но анекдоты становились всё скабрезнее, шутки - ядовитее, а розыгрыши - всё циничнее. Часто вспыхивали свары, перепалки. Особенно в отношениях с женщинами. На круг выходило, что это они во всём виноваты.
Моряки опять стали гадить по туалетам и коридорам. Вернулись к тому первобытному свинству, против которого так рьяно боролась Соня. Смердели туалеты, лоснились от чешуи переборки, на палубе - вездесущие окурки, бумажки, всевозможный мусор.
Танька всё это подметала, собирала, выносила, но чище не становилось и она в отчаянии пошла жаловаться к старпому.
- Таня, что ты предлагаешь? - Старпом с досадой в глазах смотрит на плакальщицу. - Чтобы я засел на пару часов за унитазом и подловил кого-то на непотребстве и наказал? Ну иди на мостик вместо меня, ставь тралы, лови рыбу, руководи общесудовой службой, а я, так и быть, займусь твоими проблемами.
- Да не, я не про то... - Заунывно гундосит Татьяна. - Можно же как-то приказать всем, объявить, ну запретить... Наказать. Вы же начальник!
- Да я-то начальник, но это ещё не значит, что я всем вам должен сопли подтирать. Я не по этому делу. Вы все взрослые люди, а значит должны уже уметь налаживать отношения в коллективе. А нет, так иди „на охоту“, залови кого-нибудь на горячем, приволоки сюда - я его накажу. Я его башкой в унитаз засуну, гадом буду!  - Сердится всё больше старпом.
- Ага, поди, поймай их. Если они это ночью делают... - Тоскливо сомневается уборщица.
Она понимает, что старпом не поможет, да и помполит тоже ничего не сделает, даже если захочет. Но тянет кота за хвост, не понятно на что надеясь.
- Иди на ночь в засаду. Потрать на это одну свою законную ночь. - Старпом уже издевается от безисходности. - Я тебе обещаю, всех, кого поймаешь, к якорю присобачим, как ихтиандров - и в море!
Танька уныло хлюпает носом.
- Тань, ты пойми, я ничего не смогу сделать. Если ничего не смогу доказать. А эти доказательства я собирать не буду. У меня, видишь ли, другие, гораздо более ответственные задачи.
- Я так и знала... - Татьяна по-езуитски тянула жилы из старпома.
- Соня вон сама справилась с экипажем, без единого вмешательства извне. Одна против всех. А ты...
- Так а что, мне тоже пойти их шмотки в унитазах утопить? - Оживилась Танька, подняв на старпома вопросительный взгляд. 
Ой, не вздумай ничего топить. Это я так, к слову. - Старпом был уже не рад, что заикнулся. Не дай бог эта кулёма отважится замутить что то „а ля Соня“.
- Что легко сошло с рук ей, то для тебя может обернуться большой неприятностью.
- Да уж это, как водится, одним всё можно, а другим... - Вскинулась Татьяна, пользуясь случаем усесться на любимого конька.
- То, что вытворила Соня, это её собственный страх и риск. И её заслуга, что всё обошлось. Даже, можно сказать, пользу принесло. Не у каждого это получится. Тут характер нужно иметь. Мужики же характер чувствуют, а у тебя с этим... сама знаешь.
- Ну тогда, может мне уже пора на своё место возвращаться, в буфетную? - Татьяна проговорила это голосом без интонации, с предосторожностями, так инертно, что старпом даже сначала не въехал в суть.
- Ах, вот оно что! - До него дошло, что все это танькино словоблудие было просто-напросто прелюдией к самому главному вопросу, из-за которого, она, похоже, и припёрлась к нему в каюту. - Ну это не ко мне. По этому вопросу обращайся этажом выше. Ты хочешь, чтобы кэп тебя списал за три минуты до конца рейса? Ты своей бестолковкой хоть малость соображай! Сиди, не высовывайся! Не буди лихо, пока оно тихо.
Ему вдруг захотелось схватить эту гавённую бабенцию за жидкие космы и выволочь из каюты. Ну что за скотина, работать не умеет, где ни обоснуется - рано или поздно, наступает вселенский бардак.
В буфетной был срач. Пришла Соня навела порядок. Теперь спускайся Соня, вниз и начинай вывозить очередной бардак, организованный всё той же Танькой.
- Ну нет уж, - думалось страпому, - второму пришествию Татьяны не бывать. Даже если кэп вдруг спятит и надумает её вернуть, то этому  воспротивится весь комсостав. А уж он, старпом, тем более.
Танька ушла от старпома, растерявшись до конца. И ещё больше обозлилась и на старпома, и на Соню, ибо первый ей ничем не захотел помочь, а вторая опять обозначилась, как лучшая за неё. А ей, Татьяне, опять приходилось глотать неподатливый ком обиды и отползать на прежние позиции, так ничего и не изменив в своей судьбе.
Хотя где-то в потёмках своей далеко не великой души она заранне знала, что никто ей не советчик и не помощник и что ей только и остаётся, как тянуть свою лямку до конца рейса. Всё как-то не так пошло в этот раз. Если бы не сволочь-кэп, бегала бы до сих пор в нарядном передничке и горюшка не знала. Но к кэпу она не пойдёт ни за что...
А значит, ей прийдётся дальше хл***** дерьмо на нижней палубе, а Сонька - недруг и соперница, будет продолжать работать-не тужить на её месте.
Думая так, Татьяна была в корне неправа. Ибо на Сонином небосклоне тоже вызрел и грозил прорваться смердючий гнойник. Этим ядовитым прищём был помполит.
Добившись от Сони заключения сделки „о сотрудничестве“, он ожидал от неё реальной работы. В отличие от него, Соня старалась не вспоминать о даном ему обещании. Но сам помпа помнил об этом каждую минуту. И постоянно напоминал ей о её таких тайных, специфических обязанностях.
Соня всякий раз отшучивалась, говорила, что экипаж серьёзных разговоров при ней не ведёт, возможно ей не вполне доверяют. Даже анекдотов, способных заинтересовать помощника капитана по политической части, не рассказывают. Всё больше треплются на сексуальные темы, что вобщем-то понятно. У кого что болит...
Вобщем, Соня оттягивала назревавший скандал с помпой, помня о притче об осле и падишахе.
Но не происходило ни того, ни другого, а „падишах“ терпел, терпел и в один прекрасный день конкретно “навис“ над Соней с требованием отчёта о проведённой работе.
Соне опять пришлось искать слова, оправдываться, что ничего важного не слышала, надеясь, что помполит оставит её в покое. Но помпа не отставал. После принятия пищи, он подошёл к буфетной, чтобы сказать спасибо и остался там стоять, сверля спину буфетчицы.
- Вы на мне сквозное отверстие уже прожгли там, куда смотрите! - Произнесла Соня с плохо скрываемой досадой, повернувшись всем корпусом к помпе. - Дайте же мне в конце-концов работать! У меня уже никаких сил не остаётся, а вы последние забираете!
С большим усилием она подавляет в себе истерический крик. Если эта морда не уйдёт тотчас, она вцепится ему зубами в горло...
- После обеда зайдёшь ко мне в каюту. - Отдаёт помпа зловещий приказ.
Но Соне уже всё фиолетово. Даже еслы бы первый помощник пригрозил её расстрелять после обеда, она бы уже ни за что не отработала назад. Не было сзади места, куда отступать. Там была только холодная стенка, к которой ставят для расстрела.
- Никуда я не пойду. Каюту вашу я убрала утром. Так что, до завтрашнего утра.
- Ну-ну... - Промычал помпа и убрался восвояси. А Соня поняла, что в лице первого помощника капитана она обрела врага.
„ - Да ладно, врагом больше, врагом меньше.“ - Успакаивала себя Соня, деловито тарахтя тарелками.
Но к помпе она всё же зашла. Закончив работу, она стукнула в дверь помпы. И, не дожидаясь приглашения, вошла. Помпа в лёгкой дрёме возлежал на своей койке, „завязывая сало“ после обеда. На стук двери, он поднялся, ошарашено протирая глаза.
- Ну так вот, никаких „донесений“ от меня не ждите! Даже в первом классе начальной школы стукачкой я не была, то какого чёрта мне сейчас менять стереотипы поведения? К тому же, клятв на крови я вам не давала, и кровью никаких договоров не подписыала. И оставьте меня в покое!
Последнюю фразу Соня произнесла уже выскакивая в коридор. С треском захлопнув помполитовскую дверь, она чуть не сбила с ног идущего на бак боцмана.
- Тю, ты чё? - Ошарашенно заморгал он глазами.
- Да всё то же! Упырь хренов! - Соня махнула рукой в сторону помполитовской каюты и собралась припустить восвояси.
Но боцман ухватил её за руку и выволок на бак, плотно закрыв водонепроницаемую дверь.
- Что он тебе сказал? - Спокойно, но требовательно, спросил боцман.
- А то ты не знаешь... Стучать заставляет!
- А ты не хочешь?
Соня покачала головой.
- Ну и не стучи! Это его работа. Это он ответственный за морально-психологический климат на судне.
- А я и не стучу. Только он настаивает...
- Да это он по другому поводу „настаивает“. - Боцман скорчил такую шкодную улыбку, что у Сони вмиг улучшилось настроение.
- Что, и он тоже???
- А что? Али он не мужик, что ли?
- Ой, час от часу не легче! - Соня сплюнула от досады.
Но ты ухо держи востро. Всё в его руках: биографию может испортить - дорого не возьмёт.
- Да пусть делает, что хочет! - Посерьёзнела Соня. - Нас динь-динь, а мы крепчаем! Ладно, прохладно здесь. Пойду-ка я.


Глава 47.


Так проходил рейс. С одной стороны обычный, со всеми полагающимися неурядицами, проблемами, приключениями, где, как всегда, донимал дефицит времени для отдыха, а особенно дефицит положительных эмоций. А с другой стороны, казалось, что именно этот, текущий рейс тяжелее всех. Ибо все проблемы вблизи виделись отчётливей, осязаемей, убойнее. Поэтому казалось, что уж вот таких-то незадачек ни в одном из отработанных рейсов не было.
Со временем закончится и этот и займёт своё место в ряду себе подобных, и перестанет казаться чем-то исключительно отличающимся. Пошарудит воспоминаниями ещё какой-то период и угомонится.
Было уже всё. И проблемы с экипажем, и с сотрудницами-женщинами, и выяснение отношений с кэпом и мочилово Жорика, и усталость, и раздражение, и враждебность и злость.
Но в один прекрасный день всё заканчивается. Заканчивается промысел. Экипаж зачищает работу по заведованиям. Складываются по-походному траловые причандалы на палубе, всё крепится по штормовому, замывается, зачищается завод. Отгружаются на какой-нибудь пароход из экспедиции оставшееся тара, новые оставшиеся тралы, прибамбасы к ним. Матросы обработки становятся просто матросами палубной команды, подчиняющимися боцману. И что очень знаково: прекращается подвахта. Дышать становится чуть-чуть посвободнее. Отменяются ночные чаи. Расписание по питанию экипажа возвращается в норму. В смысле утром чай, в двенадцать обед, в шесть вечера ужин, и вечером, в полвосьмого, опять чай.
Моряки вытаскивают из глубин рундуков выходные одёжки, бреют бороды, стригут волосы. В носовом гальюне открывается импровизированная парикмехерская. Начищаются ботинки, гладятся рубашки. Скорый приход в порт с каждым днём всё ощутимей.
В конце-концов этот день настаёт. Торжественная швартовка у причала рыбпорта с браурными маршами, с радостными встречающими на пирсе.
Привозят на судно и раздают аванс, как минимум двести рублей на брата. И разъезжаются все кто куда. Даже если кому-то абсолютно некуда податься, прописка по кораблю, всё равно покидают борт, идут в ресторан, посещают друзей, на худой конец идут просто в магазин, затариваются выпивкой и съестным и закатывают в своей каюте большой и радостный праздник в честь возвращения в порт.
На завтра все снова соберутся на судне на работу. Но это уже будет не та работа, что была в рейсе. И это уже будут не те люди, которые делали ту работу. Налицо будет качественное обновление моряков. Они станут добрей, веселей и терпимей. У всех масса новостей и впечатлений.
А вообще, в большинстве своём моряки приедут завтра на пароход, чтобы списаться, уйти в отгулы, в отпуска. Теперь каждый будет занят проблемой покупки билетов „на материк“.
Не последнее дело также запастись рыбопродукцией для поездки. Ибо от камчадалов на материке ждали рыбы. Солёной, копчёной, вяленой, а ещё селёдки прянного посола, красной икры, крабов, печени трески и прочих вкусностей, которых по идее в рыбном крае должно было быть навалом в продаже. Но не было. Нужно было днями вистаивать в очередях, чтобы закупить всё, что хочется. И уж потом, с билетами на руках, складывать чемоданы, и считать время до отлёта.
Впереди отпуск, поездка на юг, к тёплому морю, встреча с родственниками там, далеко, на материке. Все в ожидании приятных дней.
Соня с Ларисой даже как то потеряли друг друга на какое-то время. У каждой было чем заняться на берегу, с кем-то повидаться, что-то утрясти, организовать, вобщем, обыкновенные большие и малые береговые заботы - только и всего.
Они тоже подумывали об отпуске и поездке на материк. Но пока, всилу разных причин, вплотную этим не занимались. Ещё успеется! Впереди месяцев три свободного времени. На всё хватит.
Эх, раздолье! Из-за этого и ходят в моря, чтобы раз в пару лет почувствовать вот такую всеобъемлющую свободу.

(Продолжение следует)