у Пушкина жила не выходя

                «… у Пушкина жила не выходя»

- Давай-ка, брат Пушкин, будем чинов и титлов, ту кур (накоротке - франц.).
- Не смею, Ваше Высочество.
- О чем ты так задумался, брат Пушкин?
- Да о плешивых, Ваше Высочество.
- Ну и что же?
- Думаю я, Ваше Высочество, о том, что плешивому приходится платить за любовь пропорционально недостатку волос на голове.
- Хе-хе, довольно остро.
- И еще я думаю, что плешивеет человек от мыслей государственных, а от мыслей плотских волосы лучше растут. Взять хотя бы покойного Александр Павловича. 
- Хе-хе, и это верно.
- А вот вы, Ваше Высочество, не в родню, в вашем семействе мужчины молодо плешивеют.
- Да, государь Александр и Константин Павлович оттого так рано оплешивели, что при отце моем носили пудру и зачесывали волосы, на морозе сало леденело - и волосы лезли.
Помолчали.
- Нет ли, брат Пушкин, новых каламбуров?
- Есть да нехороши, не смею представить их Вашему Высочеству.

Читатели, некоторые представленные персонажи настолько уж фантастичны, что и сам автор в них не верит и удивляется, как ему удалось их изобразить, верно под руку черт подталкивал.
       Зять возник из небытия. Висевшие до этого без дела стенные часы включились в работу. Шурин спал мордой в салате. Свояченица жарила глазунью (кто любит глазунью, а кто свояченицу - народная мудрость). Приглашенные девки визжали где-то в коридоре. Серые личности шатались то там, то сям. А где-то в беспросветной мгле улиц спал пьяный Деверь. Спал он, сидя над собственными экскрементами. Рядом безмятежно стоял бидончик с рассыпухой.
       Одна из серых личностей робко осведомилась у Зятя:
     -    Вам на работу не пора?
       Зять мутно повел очами, отчего стаканы на столе предчувственно задрожали.
- Я на свою работу никогда не опоздаю.
- Рубель в долг, - прорычал спящий Шурин, но не проснулся.
- А ну-тко, заспивайте, голубчики, – приказал Зять.
- Какую? – с подлой готовностью осведомилась «серая».
- Разлюбезную.
  И хор кастратов, педиков и моральных уродцев запел:
                В каморке папы Карлы, у камина,
                Валялся сильно пьяный Буратино.
- Э-эх, - прослезился Зять.
А песня все набирала силу, росла, ширилась, рвалась сквозь заплеванные окна:
                Жена его, развратница Мальвина,
                Трясла у папы Карлы три с полтиной.
- Хорошо, душевно. – Зять совсем размяк.
- А вам на работу не пора? – Осведомилась «серая».
- Цыц, я на свою работу никогда не опоздаю.
В дверь вошла девка пригожая.
- Хе-хе, - обратися к ней Зять. - Ты, девка, откуда?
- Оттуда, – робко ответила та.
- Как звать?
- Верочка.
- Хе-хе, поди в первый раз?
- Чаво в первый?
- Ничего, Свояченица объяснит. – И Зять мотнул головой в сторону Свояченицы.
- А вам на работу не пора? – Опять осведомилась «серая».
- Я на свою работу никогда не опоздаю, – но засобирался. Надел армяк и картуз. Взял тяжелую резиновую со свинцом дубинку, засунул её в рукав, там её обхватила заранее заготовленная петля. Руки теперь выглядели совершенно свободными. Зять ушел. Стенные часы, такнув последний раз, остановились. Серые личности заслонялись то там, то сям.
- А где он работает? – спросила Верочка Свояченицу.
- По вечерам халтурит в доке, – мрачно ответила та, продолжая жарить глазунью.


                Из дневника, 22 сентября, суббота.
    В среду был я у Хитрово. Имел долгий разговор с великим князем.
- Вообрази, брат Пушкин, какую глупость напечатали в «Северной пчеле»; дело идет о пребывании Государя в Москве. «Пчела» говорит: «Государь император, обошед соборы, возвратился во дворец и с высоты красного крыльца низко (низко!) поклонился народу». Этого не довольно; журналист, дурак, продолжает: «Как восхитительно было видеть великого Государя, преклоняющим священную голову перед гражданами московскими!» Не забудь, брат Пушкин, что это читают лавочники.
       Великий князь прав, а журналист, конечно, глуп.


Зять возник из небытия. Висевшие до этого без дела стенные часы включились в работу (дальше см. выше до слов «бидончик с рассыпухой»).
Дверь распахнулась, вошли гости.  Они: это Пушкин Александр Сергеевич и великий князь Михаил Павлович  в платье партикулярном. Рассевшись, потребовали «Вдова Клико» и дам. Зять, угрюмо ворча, выпил стакан очищенной, закусил грибком. Свояченица отправилась исполнять.
- Расскажи что-нибудь забавное, брат Пушкин, – с тоской в голосе попросил Михаил Палыч.
- Извольте, Ваше Высочество. Дельвиг звал Рылеева к девкам. - При упоминании Рылеева великий князь поморщился, при дворе и в обществе упоминать о них считалось неудобным. «Я женат», - отвечал Рылеев. «Так что же, - сказал Дельвиг. - Разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»
- Хе-хе, довольно остро.
          Принесли шампанское, подошли девки. Свояченица начала жарить закуску. Одна из девок, нарумяненная, с круглыми щеками, села напротив великого князя, выпила портеру и понесла несусветное. К Пушкину пристроилась вторая, худенькая, с печальными заплаканными глазами.
- Как тебя зовут? – спросил он, похлопав её по щеке. Александру Сергеевичу она явно понравилась.
- Верочка.
- Что, в первый раз?
           Зять в углу громко хмыкнул. Полный стакан водки взлетел и опрокинулся ему в подставленную пасть.
- Кто тебя сюда привел, глупенькая?
- Свояченица. 
- Эй ты, - обратился Александр Сергеевич к Свояченице. - Я её забираю.
Шурин заворчал, поднял голову из салата и достал откуда-то кистень. Зять хмыкнул, и в руке у него враз появилась дубинка (та самая).
- Ты, хороший господин, поберегись-ка! Серые шарахнулись по сторонам, когда Зять бьет, он не шибко разбирает.
Но тут дверь распахнулась. Вошел должностной фельдъегерь в чине унтер-офицера. Перед этим олицетворением российской государственности отступил даже Зять. Шурин рухнул мордой в салат.
- Ваше Высочество, Вас государь требует. 
Великий князь и Пушкин встали. Пушкин посмотрел на Верочку. Пошли. Вышли за дверь. Часы, такнув последний раз, остановились.
     На улице великий князь спросил:
-    Куда ты её, брат Пушкин?
- Будет у меня во флигельке жить.
- Что-то Наталия Николаевна скажет?
- И-э-эх, - воскликнул Пушкин и по-молодому засмеялся.


            Самый большой остроумец России отчаянно хандрил. Великий князь, Михаил Павлович, болел болезнью княжеской. В свое время светлейший князь Таврический успешно лечился от этой болезни большим полуштофом очищенной и четверной стерляжьей ухой.
     -  Не попробовать ли по-потемкински, - вяло подумал Михаил Палыч, - выпить перцовой, закусить чесночком. Или, может, Вольтера почитать, а то, может, к девкам поехать? Да вот беда, Николай платье партикулярное отнял.  Вдруг мысль его оживилась: «Что ето Пушкин с той девчонкой поделывает? Не поехать ли посмотреть? Ишь, сукин сын! Во флигельке, говорит, поживет, знаем мы этих жиличек. Парскё журан де ву…  компронэ ву? -  Князь дернул шнурок звонка. – Одеваться и карету!»
             Небольшой дом на Мойке. Великий князь в узорочье и пузаментах - поверх темная накидка, на голове - гусарский кивер, спрашивает привратника:
     -   Сам-то где?
Привратник с просыпу не узнал августейшее лицо:
- А вам благородный господин, что за дело, как прикажете доложить? – И пробурчал в сторону: «Всякие прощелыги лезут. Мы, де, поклонники великого поета. А сами чуть что только - водку жрать горазды. Намедни-с матушка Наталья ругалась: «Гони, - грит, - их Петрович…»
- Ах, батюшка Михаил Палыч, ваше сиятельство, не признал впотьмах. Щас доложу-с. Они намедни во флигелек ушли, пишут-с.
- Одни дураки пишут, другие читают, - пробурчал Михаил Палыч. - Не докладывай, я сам сурпризом.
Пушкин негромко читал стихи. Музыкально, певуче текли они, наполняя полутемную комнату. Трещала и ярко вспыхивала, будто пугаясь, толстая свеча. Девочка Вера лопала пряники. Сонно хлопая глазами, прихлебывала купецкий чай. Звучавшие стихи, казалось, ничуть не интересовали её, да так оно и было. Над головой у неё ровным золотом-светом горела корона. Божественное клеймо. Михаил Павлович наблюдал за всем этим сквозь щель в портьере. Взгляд его как бы приковали к золоту-свету над Верочкиной головой. В голове у него вертелось: «Вот это да!!!»


         Михаил Палыч сидели пьяненькие-с. Бутылка мадеры на три четверти пустая стояла перед ним.
- Узрел! Довелось-таки узреть! – вскричал он. - Музу узрел! – Всхлипнул. - Она сидит, пряники жует, а он ей стихи читает:
                Я памятник воздвиг себе нерукотворный …
- Чаво-то, благородный господин, засмурели-с, - пробасил Зять. - Свояченица одну яишню, им на закусь.
- Пришла, пришла она на землю Российскую и будет словесность наша,  как изумруд сверкать среди прочих в веках. Понимаешь, понимаешь ты это? – Кричал в каком-то исступлении великий князь, уперев свой  палец в живот Зятя.
- А чё тут не понять-то, – обиделся Зять.
- Понимаешь ты, в веках, в веках с народом нашим будет, то одного, то другого крылом своим осеняя. Эх ты, лебедушка моя! – и Михаил Палыч слезливо расплакались.
Далее Михаил Павлович уснули. И снился ему тот страшный день. Худой, длинный, нескладный, в нелепой шубе, всё-таки выстрелил в него из пистолета и попал.
Часы, последний раз такнув, остановились.

                Иркутск
                апрель, 1977 г.