Фантазия

Сны отставного чиновника времен Александра III                Фантазия
             (отрывок из повести «Два товарища»)

 День начался неудачно. Долго решал что пить, чай или кофей. Наконец решил и совершенно неожиданно для себя спросил шоколату. Калач от Филиппова был не из лучших. От всех огорчений захотелось водки. Но старый камердинер дядя Митяй так посмотрел, что пришлось отказаться. По дороге в кабинет размышлял, думал: отчего это прошлой ночью желудочные колики приключились. Решил, что от котлет. Потом перерешил - от расстегая!
Дошел до кабинета. В кабинете тихо, покойно. Тут хорошо работается, ещё лучше отдыхается. Сейчас самое время отдохнуть, поразмыслить. Стол в кабинете девственно чист, ни бумажки, бумажечки, а ране их сколько тут водилось. Эх, время, время. А что делать-то, не мемуар же писать. Характерец не тот. Нет дел. Забыли. Ну, да ладно. Чего старику не хватает. Вот возьму да книжечку почитаю. Книги, их в кабинете целая стена, корешки запылились. Надо сказать Митяю, пусть распорядится, чтоб протерли. Достал из шкапчика заветную, налил в хранящуюся тут же стопочку, вспомнил взгляд Митяя, и в первый раз за всё утро на душе посветлело. Выпил. Поморщился. Горька. Сел в кресло и раздумался. Вот хорошо бы поехать куда-нибудь, где тепло? В Ниццу, в Италию. А вот ещё хорошо на воды, в Баден-Баден или в Карлсбад. Вечером, на закате, выйдешь прогуляться - белая набережная, народ гуляет, никто тебя не узнаёт. А вот раньше б непременно узнали б, знакомые нашлись бы. Ну, да бог с ними, знакомыми. Оркестр играет: марши, марши. Пройти в казино: зелёный стол, деньги, денежки, пачки, пачечки, крупье во фраке...  Ещё выпить   что ли? Нет, нельзя!  Две стопки до обеда слишком много. Так и так здоровье никуда. Всё одно помирать. Так уж выпить что ли? Ну ладно, ещё одну, для тепла и мыслей. Дотянулся до шкапчика, выпил. Посидел. Позвонил, никто не пришёл. В доме все как вымерли. Тишина, аж жуть берёт. Так помирать будешь, воды подать некому. Один. Ни родных, ни близких. Когда-то считал, лишняя обуза, дел невпроворот. А вот теперь ни дел, ни родных. Ещё раз позвонил. Митяй стар, глух. Один близкий и тот - камердинер.
В кабинет бесшумно вошел старый камердинер дядя Митяй.
- Звонили? - спросил он недовольным тоном.
-  Звонил! - передразнивая Митяя, - так вот помирать буду, никто не придёт.
               - И помрёте, ежели каженный день будете водку с утра дуть.
               - А ты уж учуял! Тебе-то, поди, не поднесли.
             Митяй покосился на шкапчик.
                Я, пожалуй, пойду?
                Отпускать Митяя не хотелось, разговор с ним доставлял удовольствие, разгонял скуку.
               С Петербурга, слышь, ничего не было?
                Пишут, - как почтальон ответил старый камердинер дядя Митяй.
                Я пойду?
               Ну, иди.
Митяй ушел. Засклоняло ко сну. Подумал: наверное, это старческое. Задремывая, ещё раз подумал: старый я.

                Сон I

Шагал он вдоль длинного коридора на негнущихся ногах. Коридор темнел и уходил вдаль бесконечно, по нему порхали бумаги. Множество белых листков и листочков. И вот ведь что, каждая бумага, видимо, знала ту заветную дверь, в которую ей необходимо попасть. Подлетит такая к двери - дверь сама  раскроется, и впорхнет туда белым голубем бумажечка с лиловым штемпелем, а человеку вход за двери  заказан. Попробовал он какую-либо дверь открыть - не открывается, а из-за двери рык звериный: иди, мол, не про тебя эта дверца. А где она, его дверца, а за ней бумажечка заветная,  без неё ему нельзя - жизни нет. А вокруг него вьются белые  бумажки протокольные, им писанные, нахально в лицо лезут и пришепетывают: «Прошу покорнейше? Воспомоществовайте!» Отбиваясь, бежит он по коридору, а из-за дверей все тот же рык звериный: «Пшел прочь, попрошайка, нищенка!» Бежит,  бежит, сил нет, не хватает. Сейчас упадет, и заклюют его эти, им писанные. И дом-каторга, опорки, рвань. Вдруг дверца справа открылась,   да такая маленькая, узкая, не влезть в неё никак, и свет за нею, и втискивается он туда из последних сил,  а там усмешка на лице. Боже, чье же это лицо, такое знакомое, такое страшное, и бумажонку он  держит,  та самая: «Ну, дядя, а не так, так на это и суда нет».

Проснулся внезапно, хлопал глазами. Мыслей никаких, только во рту сухость необычайная. Язык шершав, как рашпиль. Встал. Налил из графина воду в стакан. Выпил. Как капля в Прикаспийской степи. Нет, клин клином. Подошел к шкапчику... .
Позвонил. Подождал. Нетерпеливо позвонил. Еще подождал. Вошел, шаркая ногами, старый камердинер дядя Митяй.
- Сколько пробило?
- Без четверти двенадцать стукнуло.
- Распорядись чаю сюда.
- С закуской?
- Да, с закуской, полегче.
       - Щa-c распоряжусь. - Ушел.
Снова уселся в кресло. Сейчас выпью чаю. Что бы такое придумать? Чем бы заняться?  А мысли, мысли крутятся, есть быстрые, как зайцы, а есть мягкие, обволакивающие, как облака. Мысли, мысли крутятся, ни одна не остановится - вот состояние, благодать. Вот молодой, представительный чиновник по особым поручениям, а вот купецкая дочь Капитолина, белая, сдобная, а вот торжественное вручение Владимира IV степени. Аксельбанты генерал-губернатора и пышный мундир Государя. Перебивка. О чём бишь? Ах, да, о Государе. Время-то какое? Сам ... взятки брал, а товарищу министра подарок принять не зазорно. Ведь люди-то какие все, деловые. Какие деньги через руки шли, какие деньги. Ну как не помянуть хорошие времена. Открыл заветный шкапчик. Содержимого в бутылке вовсе мало, даже на стопку не  хватит. Огорчился. Всегда так, только задумаешься о    хорошем, так нет, помешают.
  «Черти», - непонятно кого обругал.  Вот и тогда тоже так. Кончились хорошие времена. Отставили. Газеты вой подняли. "Московские Ведомости", катковская газетёнка вовсе неприлично ругалась: «Доколе ты будешь, Катилина?»
Опять задремывалось.   
               
                Сон II

Душнотело. И дышать было нечем, когда суд удалился на совещание. Фигуры охранников в этом непрозрачном, плотном воздухе казались гигантскими изваяниями. У обвинителя на лице чернело и поблескивало пенсне, он был доволен. Каторга - мелькнуло в голове, и - бежать. Ноги не слушались. И изваяния охранников начали приближаться под перезвон то ли шпор, то ли обнаженных сабель. А в публике бесновался в сургучной паре Некто. Выкрикивал: «Доколе же ты...»
Азартная жизнь на свидетельском месте сидела тихо и пописки¬вала, а карты падали на зеленый стол, и он по привычке поставил Всё на одну и загадал: если выйдет, то всё - и суд обойдется, и воздуху дадут. Где-то за стеной плескалась речка, реченька, и он сам бежал к воде в рубашонке и казалось ему, что сейчас взлетит над этим зелёным полем, желтым песком. А карта загаданная вышла, взметнулась в воздух над зеленым столом, и увидел он на карте себя, старого и больного, и упала карта за стол, как ухнула в черную пропасть. И заорал прокурор рылом черным свинячьим: «Всё!»
И сейчас стихло всё, стены упали, и появился Суд. Лица не видно, а мундир казачий и борода у него рыжая. Заложило уши и не слышно стало приговор. Как же так? Зачем они так?
«... За жизнь испорченную, свинячью, проигранную, приговорить к закрытию воздуха и отъему...»
И воздух пропал, и труба черная надвинулась дымя, а из трубы рылы, рылы: «Нет тебе воздуха, нет!»
Жаркий пот залил его всего, и он проснулся. Пить хотелось чаю. Кабинет темнел перед глазами, углы уже исчезли, и какая-то новизна обозначилась - новизна открывшегося внезапно большого пространства, она поражала. Дотянуться до звонка сил не было. Сил не было даже на то, чтобы позвать кого-нибудь слабым голосом. Он представил себе, как он зовет Митяя дрожащим голосом, а тишина этого страшного ночного, темного пространства поглощает все звуки. «Сейчас, - сказал он себе, - сейчас я позову кого-нибудь». А сердце кто-то по-прежнему сжимал, сжимал, не давая организму крови, и горячая не могла дойти до холодеющих конечностей. Конец! Но ворохнулось что-то внутри и отозвалось мыслью быстрой и отчаянной: жить, жить, только жить! Иначе...   Что иначе, он и додумать не успел, как все его существо, весь напрягшийся организм хрипло выдохнул: «Митяй, сюда, Митяй, сюда!» И ... тотчас отпустило. Только жаркий пот ещё жарче стал и горячо стало рукам.
Его услышали. По коридору пошаркали шаги Митяя. Старый камердинер спешил, как мог. Дальше по лестнице стукал ещё кто-то.
- Митяй, ох, Митяй, - только и смог произнести, еще не отошед от всего что было.
- Чего изволите-с? Не случилось чего?
- Кто там ещё? Не надо, Митяй, не надо.
Старый камердинер, дядя Митяй высунулся в коридор и замахал на кого-то рукой:
- Иди, иди, без тебя, - и в кабинет: - щас, извольте, свет зажгу. - Пространство обозначилось, залитое белым мертвящим светом.
- Митяй, микстурки б, там, в шкапчике, - просительно почти униженно.
- Нету там больше для вас микстурки, - твердо сказал старая образина дядя Митяй. – Намедни доктор что говорил? Водка - смерть для вас, а вам нешто и жить не хочется, - и с надрывом: - Вот вы-то того, а я-то как? Не дам вот, как есть, не дам!   

                Иркутск
                1983 г.