Нарисуй счастье!

Не заладилось у меня с младшей сестрой. Нет, не с самого начала. В детстве мы  дружили. Вынужденно, конечно: разница в пять лет в том возрасте казалась огромной. Сестренка увязывалась за мной хвостиком кругом, немало раздражая. Совсем маленькой, когда я только осваивала роль старшей сестры и, иногда, зачитывалась так, что теряла бдительность, она таинственно исчезала, и мы всей семьей лихорадочно искали ее, а потом дружно радовались, когда замечали на горизонте знакомый хохолок белокурых волос.

- Леля, где ты была? - грозно вопрошала я или кто-то из взрослых.
- Я смотлела мил, - отвечала Оленька, честно глядя в глаза.
Смотреть мир она могла часами, забыв обо всем. То ее внимание привлекала букашка, ползущая по травинке, то капля росы, чудом не истаявшая под прибитым дождем к земле большим лопухом, то трансформация сахарной ваты облаков: превращающейся в лошадку, затем  в парусник, а позже - в гривастого льва.

 Внешне мы с сестренкой отличались как день и ночь. Я - жгучая брюнетка, она натуральная блондинка, у меня грустные чуть раскосые карие глаза, у нее большущие, наивные, голубые. Правда, профили у нас были одинаковые - мамкины профили. Но только заметить это мог, разве что, помешанный на профилях художник. Я, сколько себя помню, танцевала и пела, она молчала, задумчиво погруженная в свой собственный мир. Я - писала неумелые стихи и мучилась их несовершенством, она - рисовала. Дивно рисовала: в младенчестве на стенах нашего большого дома, за что ей даже не влетало. Позже - в альбомах, затем - на холстах. Помню, однажды мы обе выставили работы на школьный конкурс акварелей. Я долго придумывала, что именно изображу. Творила пару дней, тщательно выписывая детали. А она села и за пару часов нарисовала сказочный сюжет: мавку, сидящую под плакучей вербой, туман, клубящийся на заднем плане над рекой, и пастушка, выходящего из тумана с дудочкой. И выиграла. Моя бегущая по лугу в лучах утренней зари девочка, в вышиванке, но с непременным пионерским галстуком, не произвела впечатления на жюри. А вот её сказочная мавка - да. Я была уязвлена. Но ходила на все выставки, где демонстрировали её работы и гордилась. Она же никогда не посещала конкурсы бального танца, на которых блистала я. И демонстративно выходила из комнаты, когда я играла на пианино. Её раздражала музыка в моем исполнении и мои успехи. По крайней мере, мне так казалось.

 Семья у нас была не очень зажиточная, но и не бедная. А денег на карманные расходы нам давали мало. Сказывалось то, что жили мы рядышком со школой и поесть-попить могли успеть дома даже за перемену. Так вот, я свои жалкие пару рублей спускала быстро на мороженое и конфеты. А вот сестра - умудрилась накопить на телевизор! Настоящий, маленький черно-белый "Сапфир". Все у неё было не так, как у меня. Я хватала знания на лету и почти не засиживалась над учебниками, она - корпела часами. Мой почерк сильно напоминал попытку симбиоза кириллицы с иероглифами, её безупречная каллиграфия поражала даже учителей. У неё всегда были деньги, у меня они заканчивались быстрее, чем я успевала их пересчитать. Наша детская дружба иссякла, как только я, окончив школу, уехала в другой город. Наверное, я всегда ей чуть завидовала - так рисовать у меня не получалось, а я привыкла во всем быть первой.

  Прошли годы, рано овдовев, я вернулась под крышу родительского дома, чтобы зализать раны, оправиться после потери и научиться жить заново. Сестра к тому времени подросла и заневестилась. Мы обе довольно поздно начали бегать на свидания, очень долго играли в куклы, обе во сне потешно обнимали любимых мишек. А мальчики нас начали интересовать гораздо позже, чем ровесниц. Но на этом сходство заканчивалось: я запоем читала и пела, пробовала писать и танцевала. А сестра смешивала на палитре краски и молча наносила мазки на девственно белый холст. Там где появлялась я - всегда было шумно и весело, где она - поселялась тишина и грусть. После родов я поправилась, потеряла свою девичью прозрачность, сестра же в свои семнадцать была  тоненькой и гибкой, как прутик. Я с легкой завистью смотрела на её точеные формы, она же язвительно проходилась о моих пышных.
- Худай, Настя. Ты уже на корову похожа. Посмотри на себя!- говорила она, отрываясь от холста. А я, обижено поджимала губы и пыталась отшутиться:
- Не все  мужики собаки, не все на кости бросаются.
 Ольга пожимала плечами на мои реплики и снова сосредоточено махала кистью.

 Не смотря на то, что Леля давно стала девушкой, для меня и всех домашних она воспринималась ребенком. Большим ребенком. Всегда молчаливая она продолжала смотреть на мир, находя в нем куда более интересного, чем в общении со сверстниками и родней. Когда она решила выйти замуж, ее никто не понял. Как? Наша Лелька, все еще спавшая с плюшевым мишкой - и замуж? Пятый курс ее политеха только начался, но она так отчаянно настаивала на свадьбе, что родители согласились.

 И свадьба состоялась: пышная и хлебосольная, с ломящимися столами и искрометными тостами. Только моя Оля, казалась, там гостьей. Тоненькая с огромными голубыми глазами в пол лица, она смотрела задумчиво на этот праздник жизни  и с безмерной нежностью - на своего милого. Леля всегда так мало говорила, я не помню слов сочувствия от нее или слов любви. По-моему она их не сказала ни разу ни мне, ни маме, ни отцу, ни бабушке с дедушкой. Просто рисовала наши портреты: углем, мелом, маслом, гуашью. Разные портреты в разное время. Словно именно так она общалась с нами. Словно, хотела что-то сказать. Только мы не слышали. А на свадьбе ее глаза лучились, как два кристалла. Атласное платье, пошитое по ее эскизу, казалось утонченно простым. Тончайшая талия плотно обхвачена, а глубокий вырез открывал пышные полушария идеальной груди. Сестра была прекрасна. А мы слепы. Мама еще удивлялась, мол, откуда у тебя взялся такой роскошный бюст? Сестра загадочно улыбалась и молчала. Ее немногословность давно стала привычной и мы не лезли с назойливыми вопросами.

 После свадьбы я вернулась домой. К тому времени у меня уже опять была семья, любящий муж и море планов. А ровно через два месяца поздним вечером позвонила мама: "Приезжай. У нас беда. Лелин Женя. Его больше нет..."
Я мчалась на перекладных, автостопом, бросалась на свет фар почти под колеса и готова была убить медленных водителей. В голове стучало: "Как это могло случиться? Как могло случиться с ней? Такой уравновешенной, такой тихой, такой слабой?"

Ворвавшись в отчий дом, сразу бросилась в комнату бабушки. Струсила сразу войти к сестре. Для нее, все скрывающей внутри себя, подобный удар мог стать смертельным. Я чувствовала это, знала.
Бабушка, увидев меня, попробовала подняться с дивана, но я упала ей на грудь.
- Что случилось? Авария? - бабушка отрицательно мотнула головой.
- То же, что и с твоим... - я замерла, пытаясь понять услышанное. - Повесился... - а внутри измученное сердце, вмиг скинув тщательно выкованную броню, обнажилось живой раной и орало: "Почему? Мой-то был болен, за что ей это?!"

 Всю ночь мы втроем проплакали в комнате сестры. Я, она и мама. Бабушку опоили сердечными каплями и уложили спать. Большой живот сестры меня поразил, ведь всего два месяца назад талия была осиной. Стала понятна спешка со свадьбой и резко увеличившийся бюст. Где мы находили с мамой слова, откуда брали их, теперь уже не скажу. Но выплакали мы целое море слез.

- Как ты пережила это? - спрашивала сестра почти неслышно,- как ты с этим смогла жить дальше?
 А я несла какую-то чушь про внутренний стержень и, глядя в ее наполненные мукой глаза, понимала, что наш шанс - ее не рожденное дитя. Только оно удержит сестру от самого страшного.

  Провожать зятя пришло очень много людей. В маленьком поселке смерть молодых всегда вызывала ажиотаж. Приходили все, кто мог. Сестра двигалась, как сомнамбула, слезы текли непрерывно по бледному лицу. И самые бессовестные сплетницы, уже ставящие диагноз нашему роду - шутка ли, два самоубийцы за пару лет, отходили от нас, только взглянув в бездну ее потемневших глаз. Так никто и не понял причины его поступка. Три года красивейших ухаживаний, свадьба, обожаемая жена и горячо, уже, любимый ребенок. Благополучная семья, налаженный быт. Почему? Зачем?
Сестра таяла, как свечка, скоро от нее остались только глаза и живот. Ровно через сорок дней после похорон она родила дочь.

  Прошло пару лет. Страсти поутихли, я обожала проказливую племянницу. Бог, сжалившись над горем сестры, наделил дитя их любви изумительной красотой. Правда, компенсировав характером чистого бесенка. Моему сыну исполнилось тогда два годика, и мы приехали погостить к маме. В тот день Леля ушла к подруге, я умаялась с двумя сорванцами, уложила их спать и начала наводить порядок. После  бурной встречи непосед дом походил на поле боя. Почему я открыла шкаф, уже не помню. Шкаф как и комната у нас с Лелей раньше были общие, и часть вещей я так и не забрала. Я что-то искала на полках и случайно сдвинула большую шляпную коробку. Она наклонилась, я попыталась удержать ее пальцами, но коробка оказалась тяжелой и все же упала, рассыпав содержимое. Сестра всегда отличалась педантизмом, в отличие от меня - растрепы, и я лихорадочно начала собирать листочки, высыпавшиеся из коробки. Только через пару минут я поняла, что именно  собираю...

"Здравствуй, сегодня я впервые не плакала. У нас родилась дочь. Мне кажется, она похожа на тебя, я еще не знаю, как ее назову, но скорее всего, в честь тебя. Ты не против?"

Строчки начали расплываться перед моими глазами, не глядя, подняла другое письмо:

 "Здравствуй. А говорят, что время лечит. Врут - за три года не стало ни грамма легче, и я так и не могу рисовать... Я так хочу к тебе... Если бы не наша девочка, я бы уже пришла... Ты ведь ждешь меня? Я так соскучилась... "

"Привет, Жень. Наша дочка сегодня сделала первый шаг. Я показываю ей твою фотографию и учу говорить папа. Она так похожа на тебя. Каждый раз гляжу на нее, а вижу тебя - твои глаза, нос, улыбку, знакомые морщинки у глаз. Сегодня ты мне снился.

 Помнишь? Пятница, вечер нашей встречи. Я приехала на последней электричке, в вагоне не отапливали, и все жутко замерзли. Люди спешат на выход, а я сижу и смотрю в окно. Загадала тогда, в чем ты будешь одет. Не угадала - ты был в новой куртке. Я даже сразу не узнала тебя. Ты прошел вдоль состава и испуганно заметался по опустевшему перрону, решив, что пропустил меня, или я не приехала. Помнишь? Ты бежал по всем вагонам и орал: "Леля-я-я-я!" Я слышала твой крик даже через закрытые двери между вагонами. Так тихо было вокруг. Электричка последняя. Полночь. И первый снег. Он падал крупными хлопьями, лениво кружась в размытых лучах фонарей. Дверь в мой вагон оказалась запертой, и ты спрыгнул с подножки предыдущего вагона, чтобы перебежать так. И тогда я пошла к выходу. Нет, побежала. Я неслась так, словно ты мог исчезнуть. И мы больно стукнулись лбами в темноте в тамбуре. Я вскрикнула даже. А ты сгреб меня в охапку и так и спустился, не разжимая рук,  и все время шептал  в висок горячими губами: "Лелька, девочка моя, не пугай меня больше так никогда... Я же без тебя не могу." А потом кружил со мной на руках, пока не выдохся. И снежинки таяли на наших щеках счастливыми слезами. Пишу и опять чувствую вкус тех капель, или, все-таки, слез? Я так люблю тебя, родной. До сих пор... Люблю еще больше, чем любила в тот вечер. Самый счастливый вечер в моей жизни... А я все еще не могу рисовать..."

 Я рыдала, стоя на коленях, прижимая к груди шляпную коробку. Слезы душили меня и все тело сотрясалось крупной нервной дрожью. Огромная боль, пропитавшая каждую строчку этих писем в никуда, била плетью наотмашь. Даты  складывались калейдоскопом: 1999, 2000, 2003...

Не было сил читать эти послания, не понимаю, как могла не заметить эту вселенскую боль в родных глазах? Мы ведь думали, что ее отпустило уже. Спрятав коробку с письмами, я рассказала все маме. И пока дети спали, и день медленно скатывался желтым шаром солнца к горизонту, мы нашли старый мольберт, неумело натянули холст, прикололи на него фотографии Лели и ее Женечек - мужа и дочки. Мы расставили по комнате все ее неоконченные эскизы и наброски. Увешали стены ее картинами. И ждали... Олюшка вернулась в десять вечера. Удивленно смотрела на комнату, словно видела ее впервые. Пахло красками и лаком. Полотно мольберта казалось белым парусом. Парусом тонущего судна.
- Нет, - сказала Леля, - я не могу... Не могу рисовать. Я пробовала - не могу, - и смотрела взглядом беззащитного щенка, выброшенного из теплого дома на мороз,  и беззвучно плакала.
Мама молчала, пытаясь найти нужные слова. А я подбежала к ней, встряхнула за плечи, как маленькую, и отчеканила металлическим голосом:
- Можешь, потому что должна! Перед Женьками твоими должна. Обоими. Не жить прошлым, а жить будущим. Лелька, ты умираешь, понимаешь? Ты убиваешь саму себя сейчас! Бери кисть и рисуй свою боль - так спасешься.
- Ты не понимаешь, Насть... Я не могу. Боль - это я. Я вся - боль. Я не могу это рисовать...

Она выглядела такой сломленной и бесконечно одинокой в этой комнате, увешанной пейзажами, портретами и натюрмортами. В этом обилие красок и жизни, жизни, ушедшей из нее. Она казалась своей тенью, тенью прошлой Лели. Все мои слова, все слова мамы теряли свой вес и смысл, едва оторвавшись от губ и падали мертворожденными в пустоту. Пустоту ее взгляда. Леля обняла себя за плечи, словно озябла и пыталась согреться и подавленно молчала. Даже в такой момент молчала! Я ненавидела ее за эту игру в молчанку. За то, что она не умеет или не может рассказать по человечески, что с ней происходит. Она качнулась, словно потеряла опору и повалилась набок. Мы подхватили ее с мамой, кажется, одновременно. Я обняла ее вздрагивающие тонкие плечи, с выпирающими ключицами,  и вдруг поняла, что должна сказать.

- Леля! Нарисуй жизнь. Просто нарисуй...
И мне показалось, что с белого паруса холста улыбнулись оба Женьки.

  Мой муж нашел работу за границей. Контракт был подписан на пять лет. На сборы - всего ничего, и я не успела приехать домой попрощаться. Все ввпопыхах, по телефону:

- Мамуль, ты только не волнуйся. Все будет хорошо. Дети выучат немецкий, да и я увижу мир. Береги себя. Лельке и Женьке передавай привет. 
   
 Но вернулись мы только через десять лет. Я специально не позвонила маме, чтобы сделать сюрприз. Вечером сидела в коридоре своей квартиры на чемоданах, собираясь с силами, чтобы распаковать их, а в дверь ломились соседи: поздравлять с приездом, рассказывать местные новости, просто посмотреть на нас - для них почти иностранцев. Соседская ребятня сразу же умыкнули моих чад во двор. Муж виновато улыбался, отпрашиваясь на часок. Я выпроводила последних гостей за полночь и буквально рухнула на табуретку. На кухонном столе кто-то забыл газету. Она лежала сиротливо и выглядела непривычно. Кириллица! Господи, текст кириллицей! Не осточертевший немецкий. Родной язык. И запах типографской краски, у нас даже краска не так пахнет. Все не так и не такое. Все вокруг родное до слез. Я долго гладила бумажный лист, словно пыталась читать его, как слепые шрифт Брайля. А потом пробежалась глазами. На первой странице рассказывали о  художественном вернисаже в областном центре. В середине списка имен стояло скромное - Блажийчук Ольга - народный художник Украины. И все внутри оборвалось от болезненной гордости ли, радости?  Леля начала рисовать! Леля выставляется! Я дома. Вернисаж открывается в субботу. Ой, это же завтра! Уже сегодня. Еду.

  Со мной напросился сынуля, немного паниковавший и терявшийся от обилия новых впечатлений. Он все время трещал в машине, делясь эмоциями, засыпал вопросами. Для него все тут было в диковинку. Все непривычно, даже обычная украинская речь. К счастью, дети не забыли родной язык, не зря же я дома запрещала общаться на любом другом. Сентябрь выдался теплым и солнечным. Сын еще никогда не видел столько ярких красок в городской черте. Эмалево-синее небо, того особенного густого оттенка, который бывает только осенью, казалось неестественным в своей картинной красивости. Старинный центр города кутался в парчу золотой листвы. Канадские клены красовались всеми оттенками алого, бордового, охры и янтаря. Вернисаж проходил в павильонах вдоль центральной улицы города, давно облюбованной местными художниками. Мы припарковались всего в сотне метров от искомого места, быстро дошли до первого павильона и сразу же окунулись в нечто фееричное и прекрасное, как сама жизнь. Изысканные ирисы в китайской вазе казались живыми. Огромный подсолнух царственно венчал  глиняный глечик. Натюрморты и пейзажи, портреты прекрасных женщин и интересных мужчин, мудрых стариков и потешных детишек. Рамы и подрамники, масло и акварель. Запах лака и красок. Запах моего детства и юности. Запах родного дома. Я бродила среди полотен, узнавая знакомые места и лица. Руку сестры я почувствовала сразу. Ее пейзажи выглядели слегка размытыми и словно присыпанными золотистой пыльцой с крыльев бабочек, от них исходил тихий свет. Особенно ей удавались пейзажи в дождливую погоду. Сынуля онемел от обилия цвета и форм. Его ноздри мелко трепетали, как у породистого скакуна, в  глазах отражался неподдельный восторг. И я не знаю, что больше впечатлило мальчишку - сам город: прянично-красивый, с тонкими линиями старинной архитектуры и вычурными вензелями лепнины тут и там. Город, обласканный солнцем, облитый медом осенней листвы. Золоченые купола казались продолжением кип деревьев под ними, а кресты подпирали небо, словно Атланты. И картины! Море картин на любой вкус, казавшиеся порталами в другие миры - так ярко и реалистично были выписаны на них горы, море, пальмы, цветы, снедь... Я встретилась глазами с мамой совершенно неожиданно. И не сразу поняла, что ее глаза нарисованы. Портреты моих родных выстроились в один ряд, улыбаясь и поджидая, кажется именно меня с сыном.

- Мама! Это же ты! - выдохнул Мишаня, уставившись на левую картину из центральной тройки. Эти три холста были выставлены на специальном возвышении. Похоже, именно их Леля хотела показать максимальному количеству ценителей и просто прохожих. На полотне цвета осеннего неба танцевала девочка, с развевающимися волосами. Чуть правее от нее сзади стояла она же, но постарше, с книгой в руках и мечтательной улыбкой, а еще правее в глубине картины эта же девочка-женщина, но уже Мадонна с ребенком на руках, сидящая в глубоком кресле. А вокруг его ножек обвивались лианы с колокольчатыми невиданными цветами. И столько во взгляде этой знакомой-незнакомой девочки-женщины было нежности и надежды, что я обмерла, как тонко уловила Леля суть меня самой - мятущейся, наивной, верящей, и совершенно не стареющей в душе. На подрамнике в табличке значилось название: "Мечты сбываются".

  На полотне справа улыбалась наша бабушка, одетая в грязный ватник, мешковатые штаны и смешно подвязанную под подбородком ушанку с красной звездой. В ее ногах сиротливо валяется рюкзачок с красным крестом, а вокруг воронки. Война. Чуть правее в глубине - она же, но уже с маленькой мамой. Маме лет десять, они стоят под цветущей яблоней, улыбаются и столько благодати разлитой вокруг, что щемит за грудиной. А в самой глубине - я с Лелей. Леля совсем маленькая - года три, на руках у бабушки, счастливо хохочет. А я рядом с мамой, держу ее за руки, а за спиной прячу книгу. Название: " Будущее - это мы".

 На центральной картине сестра нарисовала себя: совсем крохотной - со смешным хохолком-одуванчиком на голове из льняного пуха, колеблющегося на ветру, с огромными глазами полными тихого восторга. Она смотрит на мир. Чуть в глубине - она же, но уже девушка на руках хохочущего Женьки, кружащиеся в лучах фонарей под хлопьями первого снега. А по центру - они с Женей маленькой сдувают парашютики с одуванчика, смешно морща носы. И эти парашютики кружат вокруг них облаком, точно как снег над смеющейся парой. На табличке значилось название: "Просто жизнь".

 Я простояла битый час, вглядываясь в наши портреты. В бездонные грустные глаза женщин нашего рода. Вот мама, еще совсем молодая, улыбается и светится изнутри. Вот бабушка с дедушкой сидят на лавочке.  Вот свадьба сестры и она сама в белом платье, а за нею -черные крылья смерти. Вся моя жизнь прошла чередой в этих картинах. Наши улыбки, глаза, движения. И тут я  впервые поняла, как мы похожи с сестрой. Мы - женщины одного рода, с одинаковыми профилями и судьбами.

 Движок старенькой "Мазды" отстукивал минуты в ритме сердца, наматывая время на ось колес. Еще чуть и я войду в отчий дом, обниму маму, племяшку, брата. Сестра выглянет, как всегда, из своей комнаты, молча улыбнется и кивнет. А я впервые не обижусь и пойду вслед за ней. И я знаю, что ей скажу: "Лелька, прости меня птицу-говорушу глупую. Это я тебя не понимала никогда... Ты же меня считала, как книгу. Ты хранила меня, нас всех хранила, своей колдовской кистью. Нарисуй себе счастье. Пожалуйста".