Осада Карфагена

Осада Карфагена


Повесть
               
               

               
                1.
 
По залитой ярким июльским солнцем сельской улице бежала высокая полноватая женщина. Песок разъезжался под босыми ногами и обжигал ступни, и ей казалось, что с каждым новым шагом она все глубже проваливается в глубокую горячую трясину. Пробегая десятка три шагов, она останавливалась  и  хваталась  за  сердце, стараясь удержать его на месте.
— Чего сталось, Варка?!    —    крикнул   ей    вслед   женский  испуганный голос из-за тына. —  Ты куда бегишь!?
Но, оставшееся без ответа, зазаборное любопытство сразу перешло в злую брань и полетело вдогон, ударяя больно в спину, заставляя еще быстрее бежать.
Добежав до колодца, что одинокой часовенкой возвышался на самом толковище сельской площади, Варвара схватилась рукой за полированный ухват коловорота, стараясь удержаться, чтобы не упасть. Белый платок сбился на затылок, волосы упали на лоб и прилипли, утонув в половодье пота. Сердце металось в груди точно дикий зверь по клетке, застигнутый пожаром. Постояв секунду-другую в раздумье и переведя дыхание, женщина, не спеша, твердым широким шагом пошла в сторону хаты, которая замыкала угол от двух проулков, вбегавших на площадь.
Во дворе навстречу ей из-под хлева с хриплым лаем вырвалась черная кривоногая собачонка, злобно скаля мелкие белесые зубы. Псина уже была готова вцепиться в ногу, но получив короткий удар задубевшим как кныш большим  пальцем, с  жалобным воплем  скрылась  под  воротами  хлева.
Варвара стремительно прошла по грязному двору и снова в нерешительности остановилась на низеньком деревянном крылечке. Поправила блузку, косынку и, оглянувшись мельком на площадь, суетно перекрестившись, резко толкнула дверь.
В хате у окна на табуретке сидел мужик в серой косоворотке, опущенной поверх солдатских галифе. Босой, он чинил сапог, посаженный на стальную ногу —  прокалывал в подошве шилом дырки и вбивал в них квадратные березовые гвоздики. Варвара прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней, чтобы не упасть. Мужик сидел спиной к гостье и продолжал вбивать гвозди, ожидая, когда женщина заговорит. Но от быстрого бега и волнения, дыхание у Варвары сбилось, и она хватала воздух широко раскрытым ртом, не имея сил вымолвить даже короткое слово.
— Тебе чего? — не выдержал мужик.
— Ро... Ромась, миленький!  —  пересиливая себя, выкрикнула женщина с мольбой в голосе и, поперхнувшись собственными словами, застыла в испуге. Язык холодным камнем застрял во рту.
— Садись. — Ромась медленно повернулся на табуретке, протянул руку и пододвинул свободную табуретку женщине. —  Гостем будешь.
— Ромась, я за тебя на любую работу в колхозе... И косить... И на току... Ну, какую скажешь! Бог не даст сбрехать! Только ты не откажи, Ромась, миленький. Я тебе ноги целовать стану...
— Ты сдурела, Варвара, как мне сдается? — хозяин заерзал на табурете, пытаясь избавиться от неловкости. Нервно ударил по гвоздю. Тот пошел косо. — Говори, чего пришла?
— Ой, Ромась! Согласись! Согласишься? Мы тебе всю работу в колхозе...
— Сдался мне ваш колхоз! Не хожу я в него, — раздраженно сказал Ромась. — Ты про дело давай, если чего от меня надобно вдруг.
Он еще раз пододвинул к женщине табурет.
— Ой, только не откажи, миленький Ромась!  —  Варвара оторвала руки от кончиков платка и снова схватилась за них, словно за спасительную соломинку. — Сейчас стою я во дворе... Корове траву режу. Гляжу, какие-то два дядьки около тына крутятся. «Дай, молодица, воды попить». Я им кружку подала. Траву тихо режу, а сама интересуюсь  —  откуда и кто такие? А как узнала, то сразу к тебе... — Дыхание женщины снова сбилось и она умолкла, словно задохнулась. Но, перехватив удивленный, непонимающий взгляд хозяина, снова взмолилась: — Ромась миленький, только не откажи... Я тебе половину своих трудодней отдам... А то —  и все.
— Ты себе лучше их оставь,  —  равнодушно сказал Роман, выслушав комканую речь. Но когда женщина произносила слово «миленький», ежился и по лицу его пробегала чуть заметная нервная дрожь, точно больно кололи чем-то острым.  — Ты, Варвара, говори толком — кто приходил и чего от тебя хотели? Некогда мне.
Ромась  поднял  с  пола  второй  сапог и  принялся  разглядывать  его.
— Так я ж сказала! — снова взволнованно выпалила женщина. — Одного  зовут  Макогоныч, а  другого...
— Какое  мне  дело,  как  зовут  тех, кто к тебе во двор ходит! — не выдержав, попробовал крикнуть хозяин. — Говори, зачем пришла?
— Ой, Ромась, миленький, не откажи... — Мокрое лицо Варвары накрыла смертная желтизна. Ей показалось, что этот хмурый, не поднимающий головы, мужчина встанет сейчас и вытолкает ее в спину из хаты на двор, как в могилу. И она еще быстрей затараторила: — Начальник этот, Макогоныч, и его тракторист приходили. Они мимо нашего села канаву какую-то рыть удумали. Копальщиков нанимают. Про мужиков спрашивали... чтоб шли копать... А они трактором закидывать станут...  Деньги за роботу сразу дают...  Через две недели дадут этот... Ну, что вперед платят?..
— Аванс, — буркнул под нос Ромась.
— Во, во... Аванц... Потом получку... Я бы своего Сережу послала, так он не умеет еще. А ты можешь, Ромась,  миленький.  А я за тебя в колхозе...
— Да не хожу я в колхоз! — повторил Ромась. — А чего еще говорил тот начальник?
— Чтоб кто хочет — пусть идет уже завтра.
— А по сколько платить будут?
— Ой, я ж не узнала! —  снова испуганно выпалила Варвара. — Сейчас сбегаю, узнаю... Сережку пошлю...— Женщина ухватилась за дверную ручку, готовая бежать. — Они сразу за бродом... Будку трактором притянули.
— Это я и без тебя узнаю. А тебе от меня чего надобно?
Женщина отрешенно посмотрела на Ромася и поняла, что пришла напрасно. Язык снова перестал ее слушаться. Она вдруг обмякла, плечи повисли, губы нервно задрожали, искривившись. Глаза вдруг наполнились блеском слез.
— Ты или говори, или иди с хаты, — сказал резко хозяин и встал.
— Пойди  на эту канаву, — с огромным трудом сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, выговорила Варвара. — А мы тебе половину трудодней своих отдадим. А деньги, канавные пополам... Совсем голые и босые ходим... Эту зиму кое-как протянули... Так мы покосим... Сережа мой ...
— Малой  еще  твой Сережа. Гляди,  грыжу наживет...
На дворе радостно тявкнула собака. Заскрипели петли входной двери. Варвара испуганно оглянулась на шум, а затем, посмотрев на Ромася, с безысходностью в голосе произнесла:
— Я и на Таньку твою трудодни отработаю.
В хату вошла маленькая худая женщина лет тридцати с длинным вздернутым острым носом и следами оспы вокруг него. Увидев гостью, она испуганно остановилась в дверях и уставилась на Ромася. И уцепившись за него глазами, словно репейник в собачью шерсть, крикнула гостье:
— Ты чего сюда пришла!?
— Не твое это дело, — ответил Ромась.
— В моей хате и не мое дело!?
— Иди, Варька, иди, — тихо сказал Ромась. — Я сам про все прознаю.
— Чего это ты будешь для нее, сучки, узнавать!? —  воскликнула Татьяна  и,  отступив от двери, освобождая выход, крикнула в лицо женщине: — Чего ты к людям пристаешь!?
— Замолчи! — громко сказал Ромась. Подойдя к Татьяне, обхватил за плечи и подтолкнул к печи. Та даже не сопротивлялась. Только зачем-то принялась взмахивать короткими руками как цыпленок крыльями. — А ты иди, Варвара, — недовольно добавил он. — Разузнаю... и скажу тебе...  Или твоему Сереже передам. А ты сюда не ходи...

2.

Когда-то  Ромась  и  Варвара  любились.
Провожала она его в армию в уже таком далеком сорок пятом, пела и веселилась вместе со всей деревней и обещала  ждать.
В тот год запоздало бабье лето. Поначалу осень все хмурилась, надрываясь ветрами, разгоняла желтую листву по опустевшим садам и полям. Но последнее тепло вдруг накатило в средине октября. Зависли в воздухе длинные белые нити паутины, и, глядя на их неподвижность, можно было подумать, что время застыло, остановилось. Только журавли, собиравшиеся в стаи и кружившие над голыми полями, тревожными криками вещали скорое приближение холодов — с небесной высоты им было виднее.
В селе провожали в армию парней.
Во дворах, где были новобранцы, заливались гармони, задоря захмелевший народ. Вдруг над селом чей-то могучий голос запевал про Дорошенку. Но его перебивали голоса из других дворов:


                Мы вели машины, объезжая мины,
                По путям-дорожкам фронтовым...


Всему этому затравленно подвывали собаки.
«До хаты пора, — шептала Варвара на ухо Ромасю, прижимаясь к его щеке губами. — И зачем парней в армию берут. Война уже кончилась».
«Без этого нельзя».
«Ждать тебя сколько?»
«Еще не ждала, а уже плачешь».
Они лежали на берегу реки и слушали тихий шум ночи. Под обрывом у самой воды какой-то зверек — должно быть выдра — долго плескался, затем зашумел прутьями краснотала и умолк, затаился. И все затихло. Только река продолжала отсвечивать неясным ночным светом.
«Ой, Ромась, как же я буду без тебя теперь?»
«Пойдем и скажем твоим батьке и мамке».
«Придумаешь такое».
Варвара поднялась и уселась на колени. В лунном свете матово блестели ее полные бедра. Заметив, что Ромась смотрит на них, натянула на колени подол юбки.
«Не нагляделся еще?»
Ромась молчал.
«Я говорю — не гляди! А самой ой как хочется, шоб ты все время на  меня смотрел».
Варвара стремительно вскочила на ноги, сбросила на землю блузку, выскользнула из юбки и осталась стоять в одной рубашке. Яркий свет полного месяца обливал серебром ее упругое молодое тело. И Ромасю чудилось, что это на берег выбежала русалка, которая сейчас плескалась под обрывом, и что нет вокруг осени, и эта ночь никогда не кончится.
«Скажи, что ты меня любишь», — Варвара снова упала на колени рядом с парнем.
«Люблю... Ты замерзнешь».
«Не так. Скажи: люблю тебя, люблю, люблю...»
Ромась приподнялся и попробовал взять руки Варвары в свои, но девушка ловко отпрыгнула, смеясь.
«Ну, говори, что ты меня любишь!»
«Ты далеко, не услышишь».
«А ты крикни!»
«Собаки только-только унялись в селе. Распугаем».
«И что ты за человек, Ромась,  —  Варвара легла рядом с парнем на ватник. — Мне хочется, чтоб ты все время говорил, что любишь меня».
«Ты будешь меня ждать?»
«Для чего спрашиваешь? Мне без тебя теперь никуда... А ты гляди там, в армии...»
«А чего мне глядеть. Мы уже с тобой вроде как записанные...»
Долго лунный свет высвечивал луг за рекой, лес, стараясь не заглядывать на берег.
«Ромась, а звезды далеко или близко?» — спросила Варвара, глядя в небо.
«Зимой  — далеко...»
«Ой, чего теперь будет?» —  перебила  тревожно  она.
«А летом   —   рукой   можна   зачерпнуть. — Не заметив девичьей  тревоги,  сказал  Ромась. —  Которые  сильно  близко — за тучи цепляются и падают».
«Ты мне каждый день писать письма должен. Будешь?»
Роман пошевелил занемевшей рукой, на которой лежала голова Варвары.
«Ты чего молчишь? Не будешь писать?»
«По руке мурашки ползут...»
«Ну, и пусть ползут... Ты будешь мне писать каждый день, обещай!»
«Буду... — ответил Ромась. — Давай пойдем к твоим и скажем про все».
«Батько на мне свой костыль поломает».
Но ей хотелось кричать о том, что случилось сейчас у них с Романом. Она была счастлива и даже жалела, что это не произошло раньше, а только, когда Роману нужно уходить от нее.
Почувствовала Варвара, что вдруг, в одночасье окунулась в совершенно иную жизнь, о которой она догадывалась, и мысли о которой наполняли ее душу неясной дурманящей мутью уже не один год. И сейчас ей казалось, что видит она, как, стелясь над ночным лугом чуть заметным сизым туманом, от нее уплывает та, бывшая, до смешного неинтересная жизнь и исчезает за лесом. А новая, почему-то лишенная головокружащего дурмана, словно молодой месяц, родившись, впустила ее в себя. И чудилось, что эта, другая, жизнь чиста, до звона прозрачна, ясна и понятна.
«Ромась, попросись,  чтоб  тебе  на  весну  в  армию  взяли», — сказала девушка. Ее голос снова стал сеять тревогу. И зачем-то добавила: — Брата Андрея убили ж на войне... А люди болтают, что новая будет. На турка теперь пойдут...»
«Нельзя».
«А как же я без тебя теперь буду?» — Тревога сменилась отчаянием. Ромась что-то говорил, но Варька не слышала его. Ей казалось, что слышит она совсем иной голос. И он, далекий, завораживающий, сладко поющий, звал ее за собой. Чувствовала, что не хозяйка она уже себе, что эта новая жизнь тянет ее в сладкий, крутящийся омут. И единственная ниточка, которая держит на поверхности и не позволяет утонуть — лежащий рядом Роман. Она прижалась всем телом к парню, словно хотела прирасти навсегда, чтобы очутиться в этом омуте вместе с ним. Но сладкая круговерть не принимала его, отрывала от нее.
«Говорил — замерзнешь». — Роман набросил на Варьку полу ватника, ноги прикрыл юбкой.
«Ромась, миленький. Пропаду я без тебя. — Варварины глаза утонули в слезах, слезах надвигающейся беды, которую она не может обминуть, как отяжелевший дождь не может не упасть на землю. — Не уезжай... Прошу тебя...» — И закрыв глаза, она беспрестанно повторяла в мыслях одно и то же: «Пропаду без тебя! Пропаду...»
«Скажем матери. Чего крыться?..»
«Да что ты заладил про мать и отца... Разве... Не уезжай, Ромась миленький...» 
Варвара обвила шею парня руками и стала безудержно целовать глаза и губы. И почудилось вдруг, что нет Ромася рядом, а обнимает она какую-то тень, Эта тень опутала ее десятком тонких извивающихся рук, похожих на ленты, подхватила и понесла в горячую, искрящуюся высь, откуда доносились усыпляющие сладкие звуки. И чем выше она уплывала, тем слаще становилось звучание нежной песни, падающей на нее с ярко освещенных небес.
И она  не  сопротивлялась, с радостью утонула  в  сладостном  забытье...
Ранним  утром  Ромась  с  худым узелком ушел на большак  в  солдаты…
А к полудню того же  дня, в селе появился старший сержант Павел Горлач, сын Варькиных соседей, провалявшийся последние полгода в госпитале и демобилизованный по случаю окончательной победы в войне. И Варвара из надрывно громких проводов попала в веселый и радостно горластый угар встречи живого героя. После трех дней гуляния очнулась она на сеновале соседского хлева, среди горького аромата пересохшей травы в объятиях разудалого Павла.
А через неделю уже пошла за демобилизованного сержанта.
Только  после записи в сельсовете уже никакого веселья не было. Свекор хотел было по пути домой забежать к деду Харитону за сулеей, но свекровь заголосила на полхутора:
— Погуляли уже, когда встрелись. Корми гостев  — а потом самим с февраля христарадничать.  —  И махнув  свидетелям  худой  рукой, сказала: — Другой раз придете!
Правда, Павел по дороге из сельсовета два раза забегал к соседям. И когда пришли в свой двор, он уже немного шатался.
За ними увязались два весельчака с гармонью и бубном... Но свекровь напустилась на парней пуще иной собаки.
Свадьбу гуляли немо. На стол поставили черный чугунок с картошкой, заправленной жареным луком. Раздали деревянные ложки, и рядом положили по одному соленому огурцу. Когда начали есть, во дворе снова заголосила гармонь. Варвара поднялась из-за стола, желая  пригласить  гостей.  Но  свекровь опередила — выскочила в сени и с грохотом задвинула железный засов на входной двери.
В дверь стучались.
— Открой! — попробовал приказать свекор.
— Не эсдэ 1   ... Не постреляют, — огрызнулась свекровь, уселась за стол и уперла белесые совиные глаза в ложку, в которой дымилась картофелина.
Гармонь удало пропела еще несколько слов, а потом, взвизгнув обижено, умолкла и ушла со двора...


Молодые полезли на печь...


Потянулись зимние скучные дни с однообразной домашней работой. Иногда встречала Варвара у колодца тетку Василину, мать Романа, учтиво здоровалась, отводя глаза. Но спрашивать о чем-либо не решалась. Да и должна ли была интересоваться кем-то чужая жена...
Павел, как бывший заряжающий САУ 1,  определился  механиком в МТС2. Он пропадал на машинном дворе неделями, возвращаясь домой только на воскресение. И всегда пьяным. На несмелые упреки жены отвечал буйным гневом. Однажды за сноху вступился свекор. Но сын в пьяном угаре огрел отца рогачом по спине, после чего старик месяц лежала на печи, харкая кровью, днем и ночью стеная от боли, и вскоре помер. А машинотракторное начальство не долго терпело хмельные проделки механика, ко всему прочему оказавшегося записным  лодырем  и  безутешным неумехой. Возвратившись в село с десятью тридцатками, — заработком и выходным пособием, — Павел просадил половину с председателем колхоза, бывшим пасечником, и получил должность конюха. Оказавшись охранником гнедого пятилетнего жеребца и четырех престарелых кобыл, он чувствовал себя на колхозной конюшне главным хозяином  жизни. За бутылку самогона позволял «спользовать» животину и телеги. В отсутствие в селе председателя, Павел запрягал жеребца в бричку и куролесил по улице и переулкам, стараясь аккурат подмять копытами загулявшую нерасторопную кошку или случайно вырвавшегося со двора на свободу пса. Маленькую коморку у входных ворот конюшни, где хранились хомуты, вожжи и седелки, отгороженную от денников плетеной стеной из крепких прутьев ивняка и вымазанной толстым слоем глины, он превратил в «шанхай», где собирались мужики «забить козла» и потолковать «за военну жизню». Про дом Павел, казалось, и не вспоминал, часто ночуя на конюшне, обходясь вместо домашней стряпни подношением за «спользованных» коня и телегу. 
Варька старалась не думать и не вспоминать про Романа. Да и зачем ей выкручивать душу как сухие коренья, когда живот крепко уже надулся и кто-то живой иногда требовательно стучал в грудь, заставляя останавливаться дыхание. Только раз защемило Варькино сердце по улетевшему счастью. Как-то невзначай набежала удушливая волна, словно дым от весеннего костра: в августовскую жаркую пору потянуло ее на заветное место к речке. Уговорила она Павла сходить вечером на берег. Захотелось ей, как голодному хлеба, еще раз окунуться в тот сладкий омут, услышать ту песню, что угасающим эхом иногда долетала от берега до хаты и продолжала тревожить душу. Ей казалось, что на берег невидимый Дух счастья снова принесет ту самую заветную песню от леса, луга и реки, и наполнит ею каменное нутро мужа.
Они сидели у реки битый час молча. Варька ждала, что вдруг от леса налетит еще не забытый, сладостный порыв и, накрыв собою их, вдохнет в душу Павла хоть малую толику нежности и любви. А он, тяготясь присутствием жены, беспрерывно садил цигарки из едкого самосада, и дым от самокруток стелился плотным облаком над рекой, затмевая свет кровавого летнего заката. Уже и звезды проклюнулись на потемневшем небе, а вокруг все молчало, точно обиженные река, луг, лес и даже ветер не хотели замечать Варьку.
За рекой кто-то зажег костер.
Павел оживился, стянул сапоги, поставил их рядом с женой, поднялся, и, смачно сплюнув, буркнул: «Я пошел». Он в три прыжка перелетел брод, засеменил босиком к манящему свету костра и растворился в серой темени луга. Вскоре у огня загорланили песню. И из месива звуков можно было выделить пьяный голос мужа.
Варьке  хотелось  заплакать, побежать к тетку Василине,  поклониться в ноги и умолять вернуть ей Романа. Да кто приветит брюхатую бабу — чужую жену да еще и при живом муже. И в сухих ее глазах не было слез.
Она тяжело поднялась, подхватила мужнины сапоги, и, переваливаясь из стороны в сторону, медленно пошла домой вдоль реки. Еще не остывшая за жаркий день земля почему-то холодила босые ноги. Но идти быстро не было сил. И ей  казалось, что она замерзает.


3.

В декабре, за неделю до Нового года, когда за глиняными стенами хаты мела и выла снежная  заверть, при  первых  лучах холодного солнца Варвара  родила  сына.
Об этом доложил Павлу, посланный на конюшню, внук бабки-повитухи. Конюх оставил лошадей, побежал в село, выпросил самогона и, не приходя домой, устроил веселый праздник для дружков прямо на конюшне. Веселились до поздней ночи. Народ разошелся, а Павел заснул тут же, подложив под голову хомут. Разбудил его ошалевший жеребец, стоявший в деннике за плетеной стенкой. Перед тем сонный конюх ногой опрокинул керосиновую лампу, огонь долго тлел на войлочной попоне, наполняя хо-мутную ядовитым дымом. Жеребец громко ржал, призывая на помощь, и будоражил  несчастных  кобыл. А  когда  огонь  голодным  сполохом  взмыл к стропилам и стал лизать соломенную крышу, конь всей своей свирепой мощью навалился боком на стенку, завалил ее и, ударив конюха копытом в колено,  вырвался на уже ярко освещенный, белоснежный двор и с диким ржание умчался в ночную холодную тьму подальше от слепящего,  жгучего зарева. 
Павел, не чувствуя боли в ноге, успел открыть денники и выпустить кобыл.
На пожарище сбежался сонный люд. Но тушить никто не взялся, резонно рассудив, что пылает далеко  от сельских хат, да и добро-то колхозное, а не свое.
В вечер того же дня из района к пепелищу подъехали на санях трое: два милиционера в темно-синих шинелях, засупоненные в крепкие кожаные портупеи, и сухонький, маленький старичок в коротком полупальто и белых бурках. Один милиционер допрашивал конюха, — благо, Павел и не уходил  с  пепелища, а  второй  пошел по дворам  расспрашивать свидете-лей и составлять протоколы за «кражу колхозного имущества» на тех, кто сжалился над полуголодными брюхатыми кобылами и с пустого холодного снега загнал несчастных  животных в хозяйский теплый хлев.
Старичок споро и деловито обходил дымящиеся остатки колхозного добра и что-то быстро записывал в толстую тетрадь. За ним, как несмышленый барашек за овцой, бегал председатель, мордатый Матвей-пасечник, и, севшим от беспрерывного крика и ругани на морозе голосом, материл конюха, стараясь разглядеть в записях старичка что-либо важное для себя. 
Районные дознаватели уехали только на ночь глядя, прихватив с собой Павла.
Мытарили его в милиции недолго. К обеду следующего дня он поставил смачные жирные закорючки на десятке листов и, пообещав следователю, что никуда не сбежит, был отпущен домой. Когда Павел напяливал шапку, старичок, оказавшийся самым главным следознаем в районе, как-то невзначай сказал мягко и вкрадчиво, точно хотел приласкать злую собаку:
«Суд тебе штраф в десять тысяч назначит. А  слиняешь  —  десять лет впаяем».
И только выйдя на полусгнившее крыльцо милицейского дома и сделав несколько шагов, Павел почувствовал безудержную боль в колене. Он кое-как  доплелся  до рынка,  надеясь найти там попутную машину или подводу, но вместо них как на грех, нос к носу столкнулся с однополчанином, списанным с войны по причине осколочного ранения в голову. Наскоро выплакав бывшему в распахнутую шинель наводчику свое несчастье, Павел как будто сразу избавился от душевной тяжести как от сущей безделицы. Тем более, что контуженный однополчанин,  клятвенно  разбивая  о  собственную  грудь кулаки, пообещал помочь уладить дело, — милицейский старшина, определенный на спецдолжность  ночного  топтуна-охранника  парадной  двери здания райкома-исполкома — его родной брат.
По последнему стакану бойцы выпили уже около десяти вечера, потому что внезапно, вдруг подоспел ненавистный час закрываться рюмочной. И Павел, точно очнувшись, сообщил своему приятелю:
«У  меня  вчера... сын  народился!.. Во как! А я еще не видел его... Ты у меня кумом будешь!.. — и надрывно запел: — «Над крылечками дым колечками...»   
«... и черемуха под окном...» — подхватил приятель.
Попутка довезла пьяного конюха до перекрестка, где с большаком схлестывалась дорога, бежавшая из села. ЗИС осветил холодным огнем занавоженный съезд, скатывавшийся в поле. Долго ждал, пока пассажир выберется  из  кузова  на  снег. И  умчался  в  стынущую  ночь. 
Оставшийсь на обочине в кромешной мгле, Павел долго соображал, куда идти. И поплелся, пересиливая боль в распухшей  ноге, угадывая натоптанную твердь...
Нашли Павла через три дня у длинной скирды, что стояла в двух сотнях метров от большака. Туда его заманила дорога-обманка, накатанная санями, возившими солому на подстилки скоту. Он скованно спал, поджав ноги, отгородившись толстой охапкой соломы, как от злых собак, от назойливо кусачего мороза, от не взвешенного трезвым сознанием, неподъемного штрафа за поджег, от мало ему интересной не фронтовой жизни. Руки закостенелой хваткой крепко держались за больную ногу. Лицо Павла застыло с такой живой гримасой, что, нашедшему бездыханное тело, показалось, будто нога у Павла все еще продолжала болеть. 
После похорон Варвара  переселилась  от свекрови в собственную хату. Перебираться  — дело недолгое. Через тын переступила — и родина. 
Вскоре на сельский погост к разваленной церкви отвезла она и собственную мать. После этого дом и вовсе осиротел.
С приходом весны стали затягиваться понемногу житейские раны. Но подоспела новая напасть — косящей болезнью по дворам пополз черный слух про налог на сады. И что брать его вознамерилась власть не грушами,  вишнями  и  через  год — яблоками, а деньгами за каждое дерево. 
Шел народ в правление на собрание, вдыхая аромат молодого вишневого цвета, а уходил, неся молчаливый приговор весеннему садовому буйноцветью.  Мужики  вернулись  домой после собрания угрюмые, а бабы — с раскрасневшимися от слез глазами. Даже ярый до власти и всякой приказной глупости Матвей-пасечник и тот, прочитав присланный из района указ, тот час после собрания, когда еще самый нерешительный, сомневающийся народец не успел разойтись, примчался к главному собутыльнику конюха Павла, смурому, запойному Якову Усику с сулеей самогона  и  топором.
«Ты за меня срубай мое... —  угодливо потребовал он, беспрерывно  расчесывая то шею, то грудь от налетевшей вдруг чесотки, как будто стыдился своего председательства. — Мне ж самому это никак не дозволяется. Если узнают, что я своими руками... — Он задыхался, дыша махорочным  перегаром,  —  на  Беломор  загонют... как я партийный... член!» —  И громко  выматерил  себя за это самое, до сих пор устраивавшее его, членство.
И заложив жеребца в бричку, председатель полетел, на ночь глядя, в район, чтобы во время предрассветного садового разора быть на виду у начальства.
А к полудню следующего дня погас в сельских садах белопенный весенний пожар. Пережив немцев и румын, деревья не устояли под топорами хозяев. А хаты свежевыбеленными стенами вздыбились над землей и стали напоминать голых срамных баб, захваченных врасплох и выгнанных  на  юр  каким-то  полоумным,  пьяным  охальником.
В тот день даже рассвет зачинался без солнечного румяного рдения и птичьих  радостных,  призывных  песен.

 
4.

Засеяв пшеницей и просом огород, посадив вокруг хаты картошку и всякую огородную мелочь, Варвара оставила грудного сына на попечение свекрови, а сама ушла в город. Нужно было искать работу, хоть какую, за которую платили бы деньги. Но ее нигде не брали — не было соответствующего документа: справки из сельсовета или паспорта.  Тогда она стала уходить в город по пятницам и возвращалась в воскресение к ночи или  в  понедельник  к  рассвету.
По селу поплыли кривотолки. Бабьи языки, скорые на брехню, перешептывались, что Варька спуталась в городе с какой-то старухой-сводней, которая  помогает  ей зарабатывать известным способом. Но к лету Варвара  все  реже  ездила  в  город.
Заработанное же на трудодни помещалось в двух трехпудовых мешках: в одном ячмень, в другом жито. Полагавшиеся полведра сахара и ведро пшена Матвей-пасечник отписал в колхоз в пользу облигаций... И все это за махание  от зари до вечерней темени здоровенной лопатой у веялки на току, да за спинол;м на свекловичном поле с весны до осенних заморозков. Могли бы дать больше, — добавить ведро пшена, — да председатель высчитал  его  за  «гуляния  с  городскими»  по субботам.
Протянула кое-как Варвара без мужика три года. Засеяв осенью рожь, на четвертую весну, как только посеяли со свекровью просо и посадили картошку, ушла в город. Вернулась она через месяц. И уж ближайшим вечером свекровь вышла на посиделки с товарками в новом зеленом платке,  а  маленький Сережа выскочил со двора на улицу в коротких городских штанишках со шлейками, обутый в крохотные коричневые парусиновые, на три размера больше чем  детская ножка, «бульдоги». 
Снова  за  спиной  у  Варвары  зашевелились  ядовитые  языки.
«Мы  тута  спину гнем, а она,  лярва, гляди, чего выделывает! — возмущались бабы, прикрывая дурным словом от чужого глаза собственную зависть.
«Шлендрает!»
«Вона, как  цуцыка  нарядила!»
И никто не глянул на ее руки, огрубевшие от поденных стирок по городским квартирам, изъеденные каустиком, излизанные кипятком и от этого красные точно раки, вываренные в укропе. И только чуть заметная бабьелетняя паутина морщин серой сетью опустилась на Варварино молодое лицо, немного испрямив и крепче сжав короткие полные губы, да вылив под глаза синеву теней.
Через неделю Варвара привела откуда-то тощую полуживую телку. Когда она переводила через брод скотину, встретился ей Матвей-пасечник на  бричке,  запряженной вороным жеребцом. Поравнявшись, он зло сказал: 
«Знал бы Павел про твои шашни, из земли встал бы и задавил бы гадину!»
«А ты полезай до него в  могилу, — ответила, смеясь, Варвара, — и пошепчи на ухо, хрен старый! А  мне  потом  весточку  передашь...»
«Тфу, курва! — только и выпалил председатель, не имея сил вытащить другие слова из горла, сдавленного одышкой.
Телку выходили всем гуртом.
На другую весну, вспахав на себе огород, засеяв, Варвара снова собралась идти в город поденничать по богатым квартирам.
Оставив свекрови большую бежевую бумажку с цифрой «50», припрятанную еще с прошлого года на «случай» и «на гостинцы дитю» и, наказав  глядеть в оба за коровой и малым телком, — не пускать в стадо, а пасти самим, — пошла на большак, пообещав «скоро» вернуться.
Но вернулась она уже через час.
Когда село скрылось из виду, а дорога готова была вильнуть в лес, за которым  был  большак  и  бегали  машины  до  города,  нагнал ее мордатый Матвей-пасечник все на той же бричке, запряженной все тем же вороным дьяволом. Не слезая на землю, размахивая перед лицом Варвары толстым кнутовищем, председатель закричал, надуваясь воздухом, схваченным  широко  раскрытым  ртом:
«Пойдешь в город — все в огороде перепашу! Все кругом хаты отрежу!.. И свекрухе!.. — И поймав испуганный взгляд женщины, в радостной злобе добавил: — Ты чия!? Ты — колхозная! И нечего по асхвальтам своим задом  елозиться!  Мало тебе мужиков тутась!»
В бричке  под  ногами у председателя  лежал складной саженный метр. Варвара выдернула его и перетянула им толстую спину старика. Второй удар пришелся по быльцу брички и переломил мерило пополам. От боли председатель взвыл, а перепуганный  жеребец взял с места в карьер.
Уже развернувшись, пустив коня галопом прямо на Варьку, пасечник, все еще кривясь от боли, заорал:
«Лярва толстозадая! За струментарий по закону побегишь в Беломор!  Я тебе усе поотрезаю!»
Варвара долго стояла на дороге в раздумьи, но решила, что этот старый нелюдь, обязательно выполнит угрозу — отрежет землю, а еще хуже  — перепашет плугом  посеянные  картошку,  жито  и  просо.  И решила вернуться.
Надежда, что сумеет она отработать стиркой, взятые в долг у добрых людей деньги, на которые была куплена телочка, растаяла и разлетелась, подхваченная ветром.
«А  без  огорода и вовсе  погибель  наша, — сказала она себя. — Единственный кормилец. Все трудодни на налоги пойдут... Хоть картошка на зиму будет...»
Дома, при свете керосиновой лампы, она уселась за стол и стала выводить на листе, вырванном из старой тетради, случайно дожившей еще с ее второклассного школьного далекого времени, толстым химическим карандашом большие аккуратные буквы. Испачкав губы чернильной грязью, Варвара, как умела, объяснила, что не может приехать надолго и просила не волноваться и подождать от нее денег, а долг она обязательно «отработает». И пообещала каждый месяц на один день приезжать стирать. А еще дописала:
«Когда  у  меня  поспеет ягода всякая смородина паречка крыжовник  то я с сыном Сергеем к вам целую корзину привезу. А после налога вишни вырубаные еще не выросли. И налоги все отбирают. Не думайте ради Христа что я вас обманываю. Пока я жива обязательно верну все до копеечки и еще свое отдам. А помру. То сыну накажу. Он отдаст. Кланяюсь вам низко в ноги. Варвара  Горлач  удова ».



Письмо  она  отдала  письмоноше.               



Когда же к Варваре во двор вошли два незнакомых мужика и сообщили, что набирают рабочих на рытье траншеи и за это будут платить деньги, она стала проситься сама, а потом предлагать пятилетнего сына Сережу. Но получив отказ, долго не раздумывая, побежала  к  Роману Литовке.


5.

Как  только  Варвара  ушла, Татьяна  учинила  скандал.
— Чего удумал для этой сучки делать?
— Ты не ругайся, — попросил Роман.
— Так чего она прибежала!?
— Канаву попросила покопать. Мне не жалко.  —   Роман уселся к окну и  принялся  за второй  сапог.
— Ишь   ты!   Чего  захотела!  —  выкрикнула Татьяна, не понимая о какой канаве идет речь. — Мало ей в городе чужих мужьев!? Так сюда!
— По мне лучше копать, чем с тобой цапаться,  —  сказал Ромась.
Но Татьяна продолжала ругаться, двигая рогачом горшки в печи.
— Ты ей чего, нанялся!? Пущай сама и копаить!  — Печная заслонка выскользнула у нее из рук и с, выворачивающим нутро, дребезжанием и визгом, ударилась о глиняный пол. — А ты!? Хватит за Христа ради копать! Фершалке погреб выкидал? Так она хоть если не грошей, так лекарству какую бы дала!  А то, видали, токо две курки дохлых. И это — за целюсенький  погреб!
— А тебе они для чего... лекарства?
— Ты, вона, якой из армии вернулся. Контуженый...
— Где это я контуженый?
— Сам знаешь где. Год, як вернулся, а детей нету.
«Может это ты контуженая», — огрызнулся обиженно про себя Ромась. Отложил сапог. Ему стало неприятно сидеть в хате.
Угадав, что Роман хочет уйти, Татьяна в собственное оправдание зачем-то крикнула:
— А чего это ты должен за ее работать!?  Нагуляла дите — пускай и копаить.
— Все  дети  нагулянные.  —  Ромась  снял  косоворотку,  вспомнив, что на воротнике оторвалась пуговица.  —   Какие — с горя, какие  — с радости. Я нагулянный, и ты нагулянная...
— Я — законная! У меня батько и мамка были!
— У всех батько и мать имелись. Только Иисус без отца родился, бедолага...
— Выходит, что Иисус — бастрюк!?
— Ему можна и без батьки. Он — святой. — Роман влез на печь, достал подушечку, в которую были воткнуты  иголки.
— И ты в святые попасть хочешь? Свои гроши кому-то отдавать! Каким-то голодранцам...
— Она мне свои трудодни...
— Мы еще поглядим, какие будут этие трудодни. С нашим пасечником если до Рождества дотянем — то и слава Богу. А ты пошел бы и отнес бы свой паспорт в район. Тебя б в колхоз записали.  И  имел  бы трудодни. Тебе Матвей ключи от амбара обязательно отдал бы. Ключник — это тебе не капусту и картошку полоть с утра до ночи...
— Сколько раз можно  тебе  долдонить одно и то самое?  Не хочу я идти в ваш колхоз. — Ромась притягивал ниткой пуговицу.
— Чего  б  это  я  держалась  за  этую бумажку как блоха за кожуха!? Здался б мне этот паспорт, если от него никакой пользы. Без него до сих пор жили... А  копать к Варьке не пущу! Так от  и знай!
— Ты меня не стращай, — негромко возмутился Роман. Надел рубаху, резким движением перехватил ее широким солдатским ремнем, заправил складки на спине. — Я тебе даже ни сват и не брат пока, чтоб мною командовать.
— Это ты куда собрался!?
— А про Варку будешь брехать — рот зашью. — Лицо его нахмурилось. На щеках пропахались глубокие, длинные морщины.
— Чего это я должна молчать, когда она посреди дня от баб мужей  отбивает?!  Какуюсь  канаву  придумала!..
— Я пока тебе не муж, — сказал Роман тихо. —  У меня своя хата за тыном  стоить...
— Ты у меня и есть приймак!  Не нравится — иди в свою! Чего до моего зада  лабунишься...
Последние слова Татьяны догнали Ромася уже в сенях и  пролетели мимо.  Все  его  мысли сейчас были на лугу, где какие-то люди решили рыть  канаву.
«Надо поглядеть, — буркнул он, выходя во двор. —  Далеко не  идти...»



6.

После возвращения из армии Ромась, сбив с окон крестом приколоченные тесины, неделю слонялся по двору, по пустой хате, не находя для себя дела. Спалив в печи последние дрова, оставшиеся после покойницы матери,  решил  привезти  новые.  Выпросил для этого у  председателя  коня и телегу. Но его, груженного хворостом, застукал лесник. Пришлось долго объясняться. И чтобы уладить неприятности, предложил вырыть леснику погреб. С того погреба покатил по дворам слух, что Роман Литовка за малые деньги, а чаще за харчи, может быстро вырыть погреб или в паре с хозяином — колодец.
Вот только зимой мерзлую землю не роют... И не имея никакого хозяйства  во дворе, в райцентре устроился Роман сторожем на галантерейной базе, но не сошелся с главным кладовщиком, — не согласился помогать вывозить по ночам ворованный товар,  —  и  его  заставили  уйти. Перебивался случайным заработком — то какой вдове тын поднимет, то, сорванный ветром, кусок соломенной крыши подлатает. Бобыльное житье заставляло ходить по соседям. Как-то крещенским вечером, зайдя за солью к соседке Татьяне, такой же бобылке, крикливой, длинноносой молодухе, попал  на  шумное  застолье, да так и  остался.
С Варварой он несколько раз встречался в магазине. Холодно здоровался и старался поскорее уйти. Ему казалось, что Варька смотрит на него вызывающе,  надменно,  как бы всем своим видом говоря: «Сам виноват. Не надо было ходить в армию». А сейчас, ворвавшись в чужую хату со слезной мольбой, Варька разом расколола в душе Литовки ледяную скорлупу отчужденности,  за которой он спрятал от себя, как в могиле, желание  видеть  эту  женщину.



7.

Ромась, миновав сельский прогон, огородами пошел к реке.
Дорога  выскочила из овсов и потянулась вдоль берега. Он испугал своим появлением береговых ласточек. Птицы с шумом сорвались с дырявого как сыр берега и, скользнув белыми грудками по серебру воды, взмыли вверх, тревожно крича. Еще издали Литовка увидел на лугу за рекой маленький домик и черный трактор, который чуть слышно покашливал  как  больной  старик.
«И  точно  приехали  рыть, — обрадовался он и вдруг заволновался. Ладони у него вспотели. — Сейчас мужики налетят... Если меня возьмут копать, то тут можно будет заработать...»
И заражаясь этой мыслью, зашагал быстро, даже немного сдерживая себя, чтобы не бежать.
Литовка долго перебирался через брод. После недавнего дождя вода в реке поднялась, и пришлось раздеваться.
«А как же эти канавщики перебирались? — подумал он. И увидев глубокий  след  колесных  шипов, что уходил от уреза воды к лугу, сообразил. — На тракторе. Вот только он нам весь брод перепашет. Придется уже  через  месяц  кладки  сколачивать...»
Возле зеленой будки, снятой с командирского «Студебеккера» и поставленной на салазки из больших труб, как на лыжи, сидел грузный мужчина, облокотившись на колени и обхватив короткими пальцами больших  ладоней  лысую  седую  голову.
— Вы землю рыть берете? — спросил Ромась, стараясь перекричать бухтящий трактор.
Лысый, с большим трудом приподняв веки, серой мутью взглянул на просителя и громко, пересиливая бухтение трактора, спросил:
— Документ имеется?
— Документ? — удивился Ромась.
— Забыл?.. Ты государ-рственный чело-овек. Какой у-у тебя доку-умент может быть, мертвая душа? Фершт-тейн?         
Он опустил веки и сонно засопел.
— Так тут канаву копают?
— Че? — Голова подлетела испуганно и снова упала на руки.  — Бери лопату и рой.
— У меня свои имеются.
Лысый медленно, поднял голову и с удивлением окинул Ромася пьяными глазами.
— А ты сразу де-есятью лопа-атами гребешь? — И осталось не понятным, то ли он спрашивает себя, то ли Ромася. И не имея сил удерживать голову, опять бросил ее себе в ладони точно увесистый камень, выцветший  на  солнце. — На-ачинай.  Фершт-тейн?
— Лучше я завтра с самого утра. — Литовка внимательно осмотрел пожелтевший, выгоревший  под  жгучими  лучами,  луг,  стараясь  угадать, где будет начинаться  канава. — Якая  глубина?
— Ты про-оверяющий?  Много  знать хочешь? Завтра и по-окажу. У те-бя нету чего выпить? Голова раскалывается.
— Нету.
— Ну, иди  с  Бо-огом.
— А  платите  сколько?
— Ты  таких   де-энег с роду не вида-ал, какие я пла-ачу.  Во-осемь целко-овых за метр. Сделаешь три метра — на сургучок1  за-аработаешь, ме-ертвая ду-уша… У тебя вы-ыпить есть?
— А норма якая? — спросил Ромась.
— Ско-олько выкидаешь — все твое будет. — Лысый с усилием поднял голову и снова опустил голову на руки, и сонно засопел.
Литовка постоял возле него и, поняв, что от этого пьяного человека ничего вразумительного больше не услышишь, побрел обратно.
«Штыковая есть, — соображал он, в мыслях готовя себя к завтрашней роботе. — Подточить... На совковой не мешало бы черенок сменять. Короткий. В канаве с коротким работать не удобно. И саперку на всяк случай не забыть... — И вспомнив недобрые слова лысого про десять лопат, подумал:  —  Знаю я ихний казенный инструмент. Тупой...  Держаки  ломаные...»
Он  снова  пошел  вдоль  реки.
На чистом краю пустого тырла2  купалась голая ребятня. С визгом и криком они стреляли друг в друга струями воды, стараясь увернуть лицо от колючих брызг. Литовка узнал Варькиного  сына  Сережу,  —  его смоляная голова выделялась среди выгоревших белобрысых,  — и остановился, наблюдая.
Сережа, постреляв,  вдруг нырнул и, вынырнув, кричал:
— Я дно  достал! Там  холодрыга! — И откусив широко раскрытым ртом кусок воздуха, снова ушел с головой в воду. После третьего нырка он крикнул, держа  в  кулаке  какую-то  черную  палочку. — Чего  я  нашел!
— Там еще есть!? — спросил  кто-то, даже не определив ценности предмета.
— Сейчас поищу,  —  мальчик,  не выпуская находку, снова нырнул. — А когда выскочил на поверхность, крикнул: — Нету. Только одна. Обойма от  немецкого  пистолета.
— Дай поглядеть!
Дождавшись, когда  ребятня  выберется  из  воды, Роман  поманил к себе Сережу.
— Чего сталось? — торопливо спросил мальчонка, задыхаясь и оглядываясь  на  приятелей.
— Скажешь мамке, что я выкопаю для вас.
— Хорошо, — не понимая, чего  от него требуют, согласился  мальчик  и с  высокого  берега  прыгнул  в  воду.
Литовка  пошел  домой.
Во дворе на крыльце сидел незнакомец — худенький человек с тол-стыми обвислыми усами, в городских сандалиях и серой шляпе. У его ног на спине валялась хозяйская собачонка, радостно дергая лапами. Увидев Литовку, незнакомец пошел ему навстречу. А глупый пес в радости тоже бросился  на  хозяина  с  лаем.
— Вы Роман Кондратьевич?  —  пытаясь улыбаться, спросил гость. — Я из  Павловки... Директор  школы.
— У нас уже говорили, — ответил  Ромась — что в Павловку новый директор приехал.
Они остановились посреди  двора. Литовке не хотелось приглашать учителя  в  хату,  а  учитель  не  очень  рвался  туда.
— Мне сказали, что к вам можно обратиться,  —  начал директор, борясь  с  собственной  скованностью. — Что вы можете...
— Чего копать? — сразу спросил Ромась.
— Мы решили сделать общий погреб. Для  всех учителей один.  Сначала хотели  —  каждый для себя.  Посчитали — дорого. А если один на всех — кирпичей, и  досок  все  же  гораздо  меньше.
—  Большой? — спросил Литовка.
— Двенадцать  на  четыре… И  глубиной — три.
—  Крепкий, — озадаченно ответил Ромась.
— Каменщик  у  нас свой. Учитель истории. А вот яму некому... Это Петр Иванович вас рекомендовал. Вы у него  учились.
— Он  еще  живой?  —  обрадовано спросил Литовка. — Ой, как меня за уши крепко дергал. До этих пор болят.
— Старик совсем плохой. Не встает.
— А кто будет землю оттаскивать? — спросил Роман. — Там же сто пятьдесят  кубов  будет.
— Я школьников позову.
— А с трех метров? Глубина...
— Все... Учителя и дети...
— Тогда ждите. Я инструмент возьму. — Ромась с радостью пошел в хлев, схватил две лопаты. Он был благодарен незнакомому учителю, что тот своим визитом избавляет его от нужды не только заходить  в  хату, но и быть в этом дворе.  — Пошли. Час — туда, час — обратно. Я за три часа успею на  метр  зарыться.
— Так...— опешил директор. — Я думал... завтра... С утра...  День-то кончается.
— С утра у меня робота. Канаву для телефона  рыть. Уже договорились. Нельзя человека подводить. А я после обеда буду приходить. За  неделю  выкидаю.
Они вышли со двора и пошли к броду.
Тырло пустовало. Только две горлицы деловито ходили вдоль уреза воды, да воробьи  жадно разбивали засохшие коровьи  блины.
Вокруг зеленого вагончика было тихо и пусто. Трактор молчал, а на двери  командирской  будки  висел  огромный  амбарный  замок.
— Давайте одну лопату, я понесу, — предложил учитель, когда пошли по лугу к лесу.
Литовка  отдал  штыковую, а  себе  оставил  совковую.
— Странная у вас лопата, — заметил учитель.
— Такой не купишь, — с гордостью ответил Ромась. — Из армии привез.
Лопата действительно имела непривычную форму. Прямоугольная, как заступ, она  была  чуть  уже  магазинной,  но  в  полтора  раза  длиннее.
— А почему она у вас белая? — спросил учитель.
— Такое железо. Титан называется. Тот человек, который подарил, сказал, что ей сносу не будет. Он специально для меня ее сделал. Говорил, что из  такого  самого  железа на их заводе подводные лодки секретные клепают.
— А вы где служили?
— Пограничником.  На  Амуре. От китайца защищал.
— Как  вас  далеко  занесло.
— А  какие  уроки  вы  в школе  ведете? — спросил Литовка.
— Математику... физику. И еще  — черчение.
— А я только семь классов в школу ходил. Петр Иванович меня уговаривал, а я с дуру не пошел у восьмой. Нужно было в район ездить. А потом война... А вы знаете, при  немцах в школе комендатура была? Аусвайсы выдавали. Меня в Германию хотели забрать, так я сбежал и в лесу три месяца своих дожидался. Батька немцы на допрос тягали. Побили крепко. Он  и  помер  после  того.
Разговор  сам  как-то  умолк. До  самой деревни они шли молча. И только,  когда  пришли  на  школьный  двор,  директор  спросил:
— А почему вы не говорите об оплате?
— Ну... Скоко  дадите...  Как дадите тысячу, — смущенно ответил Литовка. — А то все или кусок свиньи или курицу дают.
— Свиньи не дам.  Нет у меня ее еще.  А  три  тысячи  будет  достаточно?       
— Конечно.
— Тогда по рукам,  Роман Кондратьевич.  Пойдемте, я покажу  вам место.
— От только вы мне кусочек мыла принесите, — попросил осторожно Ромась, — в счет денег... А то я забыл взять.



8.

Солнце заходило долго, обливая рубиновым огнем железную крышу школы. Потом на еще сером небе вдруг неожиданно вспыхнула первая яркая звезда. Увидев ее, Ромась выбросил последний штык, подравнял совком  дно  ямы  и  выпрыгнул  на  бруствер.
«Пора», — сказал он себе.
Вытряхнул  из  ботинок  землю, набросил  рубашку  и  побрел  домой.
Когда Литовка вышел на луг, совсем стемнело. Он шел наугад по давно знакомой дороге. За рекой в селе перекликались собаки, да кое-где перемигивались немощными огоньками окна. У брода, под звездами, он разделся, намылился и с разбегу бросился в воду. Река с радостью приняла его.
Уже на другом берегу он долго стоял, ожидая, когда высохнут капли воды, густо облепившие тело. То поднимал рубашку с песка, намериваясь надеть, то бросал ее снова как  якорь, который смог бы его удержать возле уреза воды и не пустить в чужую хату. Когда же оделся и взобрался на высокий берег, глянул в конец деревни, где вдали мерцали, влекущие огоньки в окошках Варькиной хаты. Его неодолимо потянуло к этой  женщине...
«Ну, приду... — подумал Ромась. — И чего скажу?»
И не находя ответа, медленно поплелся домой.
На прогоне у колодца он остановился и с завистью посмотрел на яркое, выбеленное лунным светом, небо, на котором, смеясь и подмигивая ему, весело и беззаботно переглядывались звезды. Вдруг стала понятна их беззаботность: они были у себя дома, а не на печи у Таньки.
«Пойду до себя!» — решительно приказал себе Ромась.
Чтобы не возиться с ломаной калиткой, перепрыгнул через тын. Нащупал под крыльцом ключ, открыл рывком дверь и остановился. Из черной глубины сеней ему в грудь ударила тяжелая волна приторного мышиного запаха и нежилой затхлости. Она была столь сильна, что Ромась даже отшатнулся. И не имея сил шагнуть в сени, бессильно сплюнул, набросил на дверь замок и тяжким шагом поплелся к Татьяне.
Хозяйка громко храпела на печи.
В хате тоже пахло мышами. И Роман удивился, почему раньше этого не замечал.
На подоконнике он нашел полбуханки хлеба, крынку  молока. Не зажигая лампу, при свете месяца, нехотя пожевал,  снял с гвоздя ватник, бросил  его  на  лавку, что  стояла  у  стены, и  улегся.
В ночное окно, были видны звезды и тонкий серп уходящей луны. Вспоминалась застава. И налетела, съедавшая его по ночам, мысль, что он напрасно  вернулся  к  себе  домой.
«Даже стола в хате нету, чтоб посидеть, как люди... Жрешь с подоконника, что тая собака... Лучше б я на Амуре остался...» — пожалел себя Роман.



9.

Утром Литовка был у вагончика первым. С недоуменным удивлением он обнаружил  на  ручке  двери, сиротливо  висевший, открытый  замок.
«Работнички, — подумал Литовка. — Уже солнце над лесом, а дела никакого. Может, я только один записался? А одному кто работу даст? Может, лысый  вообще  уехали  в  город?»
Ромась постучал в дверь.
— Колька? — раздался сонный голос изнутри. — Кто там?
— Копать пришел.
Дверь откинулась. Из вагончика пахнуло крутым перегаром, смешанным с махорочной вонью. На пороге стоял лысый в одних черных трусах. Его морщинистое, мятое лицо было серым, а глаза непонимающе смотрели на посетителя.
— Копать?.. А, это ты, мертвая душа. Один?
— Один.
— А чего других не привел. Хочешь все деньги сам заработать?
— Где начинать? — недовольно спросил Литовка. — У меня нету времени.
— Нету — уходи. —  Лысый  еще  плавал  в  волнах  водочного  угара.
— Какой профиль рыть?
— Откуда ты такой грамотный? Вино есть?  — Но не получив ответа, добавил: — Тогда  жди.
Лысый сошел на землю и вдруг быстро побежал к реке. Оттуда долетел громкий всплеск воды, точно в реку бросили что-то большое и тяжелое. Когда вернулся мокрый, лицо его совершенно преобразилось. Морщины разгладились, и оно даже посветлело.
— Где твои гробокопы? — уже серьезно спросил он. — Обещали прий-ти к восьми.
— К восьми и придут.
— А сейчас которое время?
— Где-то семь.
— Какой черт тебя в такую рань принес? На заводе когда смена начинается? В  восемь! Здесь тебе не колхоз, мертвая душа, а завод. Понял?
Лысый  вошел  в  вагончик, напялил на себя штаны и рубашку. Достал из-под  стола  бутылку, глянул  на  нее  и  швырнул  недовольно  обратно.
— У тебя самогон дома есть?
— Нету.
— У кого  в  селе  можно  достать?
— Не  знаю.
— Боишься, что под статью подведу? — раздраженно сказал лысый. — Лень  сходить?.. Не  могу  начать... Плохо  мне...
Возле будки появился круглолицый парень лет двадцати, во флотской фуражке без кокарды, сатиновой безрукавке ядовито-зеленого цвета и белых парусиновых штанах, закатанных до колен. Его босые ноги были испачканы дорожной пылью. В одной руке он держал белые парусиновые туфли, густо измазанные сочной травяной зеленью, а в другой — авоську, набитую картошкой. Поверх нее лежали бутылки с молоком и мутным самогоном. Он  влетел  в  дверь  и  громко  спросил:
— Ты  живой, Макогоныч?
— Ты куда водку девал, Колька!? — крикнул лысый.—  Выпил!?
— Под  столом  полбутылки  оставил, — ответил парень.
— Брешешь!  Пустая  она. А  еще  принес!?
— Принес. — Парень бросил на пол авоську и вынул из нее бутылку с мутной  жидкостью, закрытую газетной  пробкой.
Макогоныч  быстро  налил  полстакана  и  выпил.
— Э-рх-х!  —  зарычал  он,  приложив ладонь тыльной стороной к носу, и глубоко втянул в себя воздух: — Колька, чисть картошку, а я покажу человеку  фронт.
— Всего только один?— недовольно спросил парень, снимая рубашку.— Прораб, называется.  Даже  людей  не  нашел.
— А чего ж ты свою дрольку не привел? — ответил Макогоныч. — Или она после твоих засосов лежит на  сене без задних ног?
Он вышел из вагончика и пошел в сторону леса, поманив за собой Литовку.
—  Вот видишь, мертвая  душа... —  начал, было, прораб.
—  А зачем это вы все меня мертвой душой обзываете?  —  возмутился Литовка.
—  Тебе  не  нравится?  —  Макогоныч, не привыкший к отпору,  опешил.
—  Нет.
— А как же тебя называть? — попробовал оправдаться прораб. — Ты ж не человек. У тебя паспорт есть? Нету. Ферштейн? Была б моя власть, я б вас, колхозных, за версту к себе не подпускал. С вами одна морока. То нельзя брать на работу, потому что нет документов, то можно в виде исключения, если объект далеко от места... Вот потому вы хоть и души, а все  мертвые.  Работаете,  а ни в каких  документах  вас  нету.  Ферштейн?
— Ферштейн! — огрызнулся Ромась.
Они подошли к, вбитому в землю, двухметровому шесту, на кончике которого  ветер  полоскал  кусок  красной  тряпки.
— Вот  тут  будет колодец.   Для  всяких  там ремонтников.  Ну,  это тебе не надо.  А вон там, — Макогоныч указал на дальний край леса, который быком выпирал на луг, — конец. Ну, не конец, а другой  колодец. Потом — через речку дюкер... Это  для тебя нихт ферштейн! А дальше — уже в самую  Европу...  И   в  Америку.
Действительно, вдалеке, у самого конца луга, под лесом, поднятая на шест,  алела  такая  же  красная  тряпка.
— Ширина — полметра.  Глубина — метр десять. Ферштейн? Копай.
— Норма какая?
— Восемь метров в день. Устраивает?
— А сколько стоит этая норма? — спросил  Ромась.
— Восемь целковых за погонный метр. Мало?
— Хватит, — ответил Литовка. — От этого дрючка начинать? — Он взял  заступ  и  воткнул  его  в  землю  рядом  с  шестом.
Но прораб отвлекся. Он внимательно смотрел в сторону вагончика. Там суетились  новые люди.
— Еще   мертвые   души  подвалили,   —  радостно  сказал  Макогоныч.   —   Начинай, а они — следом за тобой.
— Пусть они начинают. — Литовка у знал  троих деревенских мужиков. — А я опосля их.
Прораб повеселел, махнул рукой, соглашаясь, и, ничего не объясняя, быстрым шагом пошел к вагончику.
«Их ждать  —  век кончится! — возмутился Ромась, глядя, как возле вагончика неспешно возился народ. — Некогда мне с вами!»
Он постоял, соображая, отсчитал от шеста в направлении к дальнему флажку сорок шагов, которые равнялись тридцати двум метрам.
«Это для тех, что пришли», — подумал Ромась.
Достал из сумки кол, забил его в землю и, привязав к нему пеньковый шнурок, отмерил  еще  двадцать  пять  шагов.
Вбил  кол  и  натянул  шнурок.
«Так будет лучше,  —  сказал он себе, озираясь на будку. — Пока эти работнички  втроем  выроют  свои  двадцать  четыре  —  два  дня  пройдет».
Черенком, на котором были сделаны затесы, Роман отмерил ширину будущей траншеи и провел лопатой линию, параллельную натянутому шнуру. Быстрыми ловкими движениями штыка взрыхлил землю, отрыл неглубокую ямку, чтобы поместить в нее язык совковой лопаты, и стал выбирать  верхний  слой  земли.
— Здорова, Ромась, — окликнули его сзади. — Помогай тебе Бог.
— И вам пусть помогает, — ответил Литовка и оставил работу.
— Макогон велел от тебя начинать, — сказал крепкий, загорелый мужик Иван  Канюка,  хата  которого  стояла напротив хаты Варвары через дорогу. — Моя соседка не сказала, что на канаву берут, а сразу до тебя побежала.
— А с тобой кто?
— Дед Харитон и Валька Рыбак.
— А  с  пасечником  договорились?
— Пошел он! — выругался Канюка. — Если припрется — я на нем лопату переломаю. Она же все одно казенная. — Он громко рассмеялся. — Норма знаешь якая? Шоб заработать два червонца, земли надо выкидать, як свежую  могилу  выкопать. Я  уже  посчитал.
— А чем рыть будешь?
— Сейчас дед Харитон лопаты принесет.
— У тебя  своей  не  было?
— Свою  если  переломишь  —  они не вернут, — резонно заметил Канюка. — А казенную и сломать не  жалко... А ты зачем  веревку  натянул?
— Чтобы прораб не упал в канаву, — отшутился Литовка и снова взялся за  лопату.
Часа через два, уже сделав половину нормы, Роман пошел к вагончику попить воды. Проходя мимо Канюки и его бригадников, заметил, что те успели пройти три метра на глубину трех штыков. Сам Канюка и дед Харитон сидели в стороне и курили. А Валька Рыбак рыл. Потом он отложил  лопату,  а  на  его  место  встал  Канюка.
— Ты бы нас до себя в бригаду взял, — сказал дед Харитон, обращаясь к, проходящему  мимо, Ромасю.
— Я за вами не поспею, — ответил Литовка. — Дюже быстро роете. Як голодные  боровы...
— Кто  из  нас  роет  как  боров,  так  это  ты, — засмеялся  Канюка.



10.

Гнали сельское стадо на полуденный отдых к реке. Коровы, наткнувшись на канаву, пробовали перепрыгнуть ее и сорвали шнур. Подождав, пока стадо пройдет, Роман взялся сматывать нитку в клубок и увидел, что со стороны реки от брода прямо к нему идет Сережа. Литовка почувствовал  какую-то  неловкость.
«Чего удумала... Скажут, что я специально нанялся Варьке... копать», — возмутился он и искоса посмотрел на деревенских мужиков, ожидая с их стороны злых замечаний. Но те, глядя на мальчика продолжали равнодушно лежать на горячей земле.
Сережа шел быстро, деловито, как будто боялся опоздать. Подойдя, он протянул Литовке узелок.
— Мамка дали, — сказал он отрывисто. Отдал узелок и уселся на бруствер с безразличным видом.
— Это чего? — спросил Ромась.
— Вы съешьте, а я пустую бутылку заберу. Чтоб завтра было куда наливать молоко.
— А мамка где? — спросил Литовка, развязывая концы белого платка. Там кроме бутылки молока лежали два большущих ломтя хлеба, пять вареных  картошек  в мундире, две луковицы и яйцо. В кусочек газеты были  завернуты  нож  и  соль.
— Мамка картошку кучить пошла.
— А ты обедал уже?
Мальчик  промолчал.
— Ел сегодня, спрашиваю?
— Утром цибулю с постным маслом... и солью.
— Тогда иди, будем обедать.
— Мамка сказали, чтоб я у вас ничего не брал, — последовал серьезный ответ.
— Так я все равно столько не съем. Для меня это много.
— Нельзя. Мамка не дозволяли.
— Да она и не узнает.
— Я брехать не умею. Потому что нельзя...
— Брехать?  Нельзя,  нет,  — согласился Ромась, растерявшись. И спросил: — Это мои харчи уже?
— Вашие.
— Я  могу  с  ними  делать  чего  хочу?
— А хоть выкиньте,  — серьезно сказал Сережа. — Токо бабушка говорили, что хлеб выкидать нельзя. Грех. Если не все съедите, то я его домой заберу. Завтра  мамка даст вам новый, а этот я с цибулей доем.
— Раз это теперь мой обед, — улыбнулся Ромась, — то я с тобой им поделюсь. Как хозяин. Как будто это не ты принес мне, а я — тебе. — Он сел на бруствер рядом с  мальчиком.
Они тихо стали жевать, поочередно отхлебывая  молоко  из  бутылки.
— Вона  Юрка  с Олькой  идут, — сообщил Сережа.
По лугу шли двое детей, девочка и мальчик. Каждый нес по узелку.
— Капец тебе,  дед, — сказал  Канюка, узнав своего сына и дочку Рыбака. — Ромке чужой человек обед наладил, а тебе твоя старуха, видать, только  привет  передает.
— Я ей заказал сюда ходить, — деловито объяснил Харитон. Он оставил лопату и принялся тщательно вытирать руки о штанины, явно готовясь обедать.  —  Я погляжу  еще, кому приветы будем посылать! — И крикнул: — Ромось, а Ромась, ты к нам иди! Тута у  нас веселей.
— Мамка сказали, шоб только вам харчи, — насупив брови, озабоченно сказал  Сережа.
—  Не могу, — ответил Литовка. — Мы уже все съели.
— Жалко, — ответил старик.
Из вагончика вышел Макогоныч с тетрадкой в руке.
— Ну, сколько накопали, мертвые души? — спросил он подходя к мужикам. — О, и закуска у вас добрая! 
— Закуска, добрая, а выпить нечего, — ответил Канюка.
— Зачем мы будем хорошего человека забижать, — сказал старик. Он журавлиной походкой подошел  к тому месту, где утром оставили вещи, и из-под кучи рубашек достал бутылку самогона. — Раз Ромка не желает с нами, то уважим  начальство.
— От дед молодец! — весело воскликнул прораб и засуетился возле мужиков.
— А ты сказал, Васька, что моя баба с приветом, — засмеялся  дед Харитон. — Ага. Она  знает, як за  мной  ходить.
Они уселись кругом.
— Ромась, — позвал дед снова, — иди до нас.
— Не могу. Мне  еще  в  Павловку.  Там  погреб  в  школе.
— Куда это он? — недоуменно спросил прораб, глядя на то, как Литовка собирал  инструмент.
— Та-а, — отмахнулся  Канюка. — Ему копать — что нам  семечки лузгать.
Харитон  протянул кружку с самогоном Макогонычу. Тот залпом выпил, вытер  кулаком губы и вскочил.
— Ты куда это? — громко спросил он Литовку.
— Завтра  приду.
— Как это завтра? А норма? Ты норму сделал?
— Сделал,  —  ответил  Роман. Отдал Сереже пустой узелок. — Скажи мамке, чтоб она не... Чтоб сперва тебе дала есть. Понял? — Погладил мальчонку по черной стриженой голове, взвалил на плечо лопаты и пошел к  лесу.
Макогоныч встал над канавой, вырытой Литовкой, окинул ее взглядом, потом перемерил шагами и, озадачено почесав лысую голову, поглядел вослед землекопу. Вернувшись к мужикам, он сел в круг, нервно моргая.
— Что сталось? — спросил дед Харитон, глядя на озабоченное, хмурое лицо  прораба.
— Да, так, — ответил Макогоныч, не находя слов, чтобы объяснить свою,  вдруг  налетевшую,  тревогу.  Пожал  плечами загадочно и попросил: — Ну, мужики, еще по пятьдесят граммов наркомовских?..  — Глаза прораба загорелись.



11.

На следующее утро Литовка перебрался через брод рано, вместе с чередой. Солнце только-только выбивалось из-за вершин лесных сосен, а от реки, не успевшей остыть  за  ночь, шел  густой  пар.
— Ты чего, как ранний птах? — спросил его пастух Афанасий, болезненного вида старик  в тяжелом брезентовом плаще и выгоревшей шапке-ушанке.
— Рано, когда не звано, — ответил Ромась, помогая деду выбраться на берег.
— Это завсегда правильно, — согласился, Афанасий. — Ты, как погляжу, один на всю округу такой ранщик... А остальным ой как  тяжко...
— Чего так?
— Остальной люд — поздняки, получают от жизни одни тумаки.
— На тебя поглядишь — так ты самый ранний, — рассмеялся Ромась.
— Вы когда кладки ставить на реку будете? — спросил  обеспокоено старик. — Речка ледяная уже. Босиком не побегишь. Скотину как пасти?
— Рано еще, — ответил Литовка. — Вода как кипяток. Поставим на осень глядя...
Их разговор перебил громкий окрик — разрывая в клочья полотно реки, через брод перелетел на гнедом коне объездчик Степка, по прозвищу Сурчина, в пиджаке, и в флотской фуражке. Напугав коров диким воплем, он выгнал коротконогого коня на луг и помчался к лесу, не разбирая дороги. В позе, которой он сидел в седле, действительно было что-то от толстого сурка, поджавшего к груди лапки.
— Черт бешеный! — вскрикнул напуганный Афанасий, натягивая битые парусиновые ботинки на босые ноги. Взмахнул кнутом и, разорвав воздух громким хлопком, закричал с надрывной злостью на ничем не провинившееся стадо. — А ну, пошли, заразы!
Возле вагончика было тихо. У погасшего костра на полсти лежал Яшка Усик. Рядом с ним валялся пустой штоф и остатки вчерашнего ужина. А три смелых  воробья  трусливо  клевали  недоеденный  кусочек  хлеба.
На двери вагончика висел большой амбарный замок. Ромась заглянул за вагончик — трактора тоже не было.
«Не иначе,  за водкой подались чуть свет», — решил он.
Походил возле будки, точно кого-то искал. Необъяснимая тревога, рожденная пустотой двора и сонным, словно впопыхах брошенным всеми, Яшкой, не позволяла идти работать. Литовка уселся у двери вагончика и стал смотреть на село, надеясь, что кто-то из мужиков появится на лугу. Так прошло полчаса, но никто не появился. И не дождавшись, он побрел на край  траншеи.
Ромась работал уже часа два, когда его отвлек тяжелый крик проснувшегося Усика.
— Ромка, ты один!?.. Ты сдурел! Никого ж нету!
Он вскочил на ноги, суетно огляделся кругом, схватил кепку и, нервно дернув несколько раз за ручку закрытую дверь, испуганно побежал прочь, но не в село, а к лесу, где вдалеке паслось деревенское стадо.
А в полдень, прогоняя череду к реке на полуденный отстой, пастух Афанасий  подошел  к  Литовке  и  с  укоризной  спросил:
— Ты зачем побил Яшку?
—  Не трогал его никто.
— А чего ж он, как будто его шишимора куснула? — И не ожидая ответа, старик поплелся за стадом.
Пришел Сережа, принес узелок.
— Мамка наказали, шоб вы прятались, — тихо сказал Сережа.
— С чего это? — удивился Ромась.
— Сегодня утром по хатам ездил председатель и всем плугом грозил. — Мальчик, жуя картошку с луком, нервно озирался на деревню. — Что все просо и картошку перепашет, если кто пойдут канаву копать. А Степку-объездчика послал в район за  милиционерами.
«А я думал — чего это Сурчина точно на свадьбу вырядился?» — засмеялся  про  себя  Ромась.
Собравшись, уложив в  узелок пустую бутылку, Сережа  попросил:
— Вы не копайте, если милиция придут.
— Скажи маме, пусть не переживает. Мою картошку и просо никто не запашет.
Пообедав, Роман собрался идти в Павловку. Он уже поднял лопаты, и тут увидел бредущих от реки Макогоныча и деревенских землекопов. Прораб что-то говорил и показывал рукой в сторону Литовки. Мужики же плелись следом  явно  нехотя.
— Вот тебе подмогу привел, — крикнул прораб, подходя. Но в его голосе звучала  напускная  веселость.
— Я уже свое  выкопал, — ответил  Литовка.
Макогоныч подошел, пожал руку Ромасю, перемерил шагами вырытый за  два  дня  кусок.
— М-да-а,  —  многозначительно  произнес  он и озадаченно предложил: — Ты, и  вправду,  сходи в  село  погреб  копать.
— А как же, — не заметив тревоги в голосе Макогоныча, ответил Литовка. — Меня  люди там  ждут.
— Я думал, что ты просто выкобениваешься, а люди про тебя брешут. — Прораб  записал  что-то  в  свою тетрадь и торопливо  ушел  в  вагончик.
Возвращаясь поздним  вечером из Павловки, Литовка еще издали увидел пламя костра. Только теперь вокруг сидели Макогоныч, Яшка и Толька. Они громко о чем-то спорили. Ромась сделал круг и обошел их стороной.



12.

Очередное утро началось весело — к вагончику на бричке прикатил Матвей-пасечник. Стоя на двуколке, внимательно осмотрел весь фронт работ, потом спустился на землю, и стегая себя кнутовищем по голенищу, пошел  к  мужикам.
— Это кто вас сюда пустил!? — крикнул  он, взобравшись на бруствере.
— Ты чего орешь, как недорезанный? — спросил  дед  Харитон.
— Вы где должны быть!? Канюка, якое тебе задание дал объездчик?
— Раз он дал, то сам пусть и делает, — ответил Валька, выбрасывая очередную лопату земли прямо на сапоги председателя.
— Чтоб  я  вас тут не видел! Все трудодни срежу! Перепашу все огороды! — кричал Матвей и, увидев вышедшего из вагончика Макогоныча, набросился на него. — Кто тебе дал право тута колхозными людями распоряжаться!?— Кнут грозно резал воздух, разгоняя слова по сторонам. — У них своей работы  в  колхозе  п;лно!
— Ты кто такой? — серьезно спросил прораб.
— На чужой земле!.. — не слыша вопроса, продолжал Матвей,  размахивая кнутовищем  перед  лицом Макогоныча. — Это моя земля! Я — председатель здеся!
— Ты когда последний раз был в своем кабинете?
— Какое тебе дело до моего кабинета!?
— Беги быстро туда и читай. Там  для  тебя  телеграмма.
— Чия такая телеграмма? —  В глазах председателя вспыхнул безотчетный страх, словно под ногами  вдруг  зашевелилась  земля.
— И если пошлешь еще раз объездчика в район  — я тебе и твоему холуйчику ноги повыдергаю!
— Ты мне тута не угрожай!
— Я тебе не угрожаю, а предупреждаю. Я государственный телефон прокладываю. От самого Кремля в Америку. Ты про это  знаешь?
— Мине наплювать! — крикнул  Матвей.
— Это на кого тебе наплевать? — ехидно спросил Макогоныч и оскалил крепкие желтые зубы. — На Кремль? — Было понятно, что все слова для такого случая у него давно припасены и заучены как «Отче наш», и он ими пользуется как непобедимым оружием. —  На Москву?
Но Матвей торопливо уселся в бричку и, стегнув жеребца, ускакал.
— В мою хату побежал, — заметил Харитон. — Ой, шо-то  буить...
— За  самогонкой? — удивился  Макогоныч.
— Телеграмму   читать,  —  объяснил старик. — Моя бывшая хата, и вправду, как самогонка — всем нелюдям нравится. От самой коллехтивизации правление в ней куевдится. А в войну немецкий штаб был. Она, почитай, на весь район одна железом и крытая.
— Значит, сейчас назад, — озабоченно  сказал  прораб.
— А тогда какая телеграмма?
Но Макогоныч, не ответив, ушел в вагончик.
Вместо председателя через час к вагончику прибежал испуганный, запыхавшийся сынишка Канюки Юра. Он на бегу вытирал  слезы.
— Папа, идите быстрей до хаты! — крикнул он сквозь слезы. — И дядько Валька!.. Председатель в двор плуг притащил! Мамка на него собаку спустила, так Сурчина ее вилами заколол... — Мальчик рыдал, не имея сил поднять опущенные безвольно руки, чтобы утереть слезы. Крупные, они  медленно  стекали  со  щек  и   падали на худую впалую грудь.
Канюка выскочил из траншеи, поднял рубашку и, подбежав к вагончику, крикнул:
— Макогон, ты про какую телеграмму говорил!?
— Из района  должны  были  прислать, — ответил  неуверенно  прораб.
— Из  района!  Я тут тебе рою, а зимой с голоду пухнуть буду! — Василий  схватил  лопату,  что  стояла у  дверей  вагончика. — Валька, пошли! Убью  пасечника!
— Стойте! — окрикнул  Макогоныч.  — Лопату оставь! Зачем тебе грех? — Схватил тетрадь, захлопнул дверь и побежал следом за мужиками. И уже на ходу пронзительно и призывно крикнул: — Литовка, чего застрял! Тебя не касается!? Поможешь!
У двора, привязанная вожжами к тыну, стояла председательская бричка, запряженная вороным жеребцом. Рядом — сиротливая телега, из которой выпрягли лошадей. Вокруг собрались бабы и испугано переглядывались. Увидев, налитого злостью, Канюку молча расступились.
Во дворе в луже красно-черной кровяной грязи лежала рыжая собака, приколотая к земле вилами. Канюка выдернул вилы и, обежав хлев, бросился на огород. Там пара лошадей уже тянула плуг по картошке, оставляя после себя широкий черный след, выворачивая на свет еще не успевшие налиться, маленькие белые горошины молодой картошки. Лошадей под уздцы вел Сурчина, а Яшка Усик, чтобы не свалиться с пьяных ног, крепко держался за ручки плуга. Матвей-пасечник шагал впереди всех и громко подбадривал себя:
— Я вам покопаю, боровы! «И летели назем самураи!..» Нароетесь у меня! «Под напором стали и огня!»
Жена Канюки тихо плакала возле угла хлева, прижимая к себе грудную дочь.
— Боженько, за что ты нас?.. Немец такого не вытворял...
Канюка отшвырнул в сторону Яшку, который упав, остался лежать на меже. Плуг свалился на бок, раскорячился и ударил ручкой по ноге лошадь. Та взбрыкнула и копытом саданула другую в живот. Обе вырвались из рук Степки и понесли, волоча за собой стальной нож. Плуг кувыркался, цепляя лошадей по ногам длинными ручками, перемалывал густые пряди, начавшего  желтеть,  проса... 
Объездчик лихо помчался догонять коней, и даже  обогнал  их...
Матвей чудом успел отскочить в сторону, но увидев перед собой огромного Василия с вилами в руках, замахал кнутом и, пятясь, упал...
— Не сметь на председателя!
— Ты собаку за што, паскуда!  —  свирепо  рявкнул  Канюка. — Ты этую картошку садил, курва!? Всю жизню токо до чужого у тебя халява раскрытая!
— То  Сурчина...
Василий занес уже вилы над лежащим председателем, но в это время на его  руках  повисла  жена.
— Василько, не губи нас! Пожалей, Василько!.. Собаку новую заведем...
Матвей  пополз на четвереньках по меже, пытаясь поднять свое тяжелое, грузное тело. Увидев входящего на огород Макогоныча, молодецки подскочил и, забежав за его спину как за  спасительную преграду, крикнул:
— Какую еще телеграмму?! Про какую телеграмму?!
Макогоныч сунул под нос председателю листок бумаги.
— Ты что мне тычешь?!
— Читай, бугай нечищеный! — крикнул прораб. — На Колыму захотел?! Я тебя завтра в эмгэбу сдам!
Матвей взял бумагу, долго елозил по ней взглядом, а потом как перепуганный ребенок закричал, оправдываясь перед прорабом:
— Я не виноватый! Из района требуют! Запрещают! Пусть идуть копать...  Сам виноватый...  Показал бы раньше!
— Завтра трактор подгоню!  —  не унимался Макогоныч. — Своим плугом весь твой огород выкорчую!.. Вместе с пчелами! Будешь шершней разводить!..
Яшка, получив крепкого пинка от Канюки, что-то промычал в ответ, переполз через межу на соседний огород и остался лежать. Матвей-пасечник быстро засеменил на улицу. Столкнувшись во дворе с Литовкой, он  взмахнул  кнутовищем  как  саблей, и  крикнул:
— Людей  панталычишь!  Выживу! Завтра с милицией!.. Хату заколотишь! — Вскочил в бричку и ускакал.
Бабы вбежали во двор и с громкими радостными воплями бросились к хозяйке...
Мужики возвращались на канаву толпой.  Впереди шел Макогоныч, за ним — Канюка. Рядом семенили Юра и Сережа, размахивая узелками с едой. Валька Рыбак с дедом Харитоном плелись чуть сзади. Пока Василий бился с властью, дед Харитон уже успел сбегать в свою хату и налить штоф. 
— Если будет суд, —  хитро заметил старик,  —  Ромась  —  свидетель.
— Все пойдем в суд,— согласился Литовка.— Я бы пасечника прибил!
— Так  потому  и  не  будит  суда, что  ты  свидетель,  —  сказал дед.
— Это  почему? — удивленно  спросил  Макогоныч.
— Он — городской. С паспортом.
Когда пришли, Канюка раскинул полсть возле кострища и громко, командирским  тоном  приказал:
— Все к столу. И тебя, Ромка, касается! Как главного свидетеля.




13.

Литовка вышел на луг уже при первых звездах.
У вагончика жгли большой костер. Только на этот раз пламя вольно бушевало, стараясь лизнуть жаркими белыми языками  далекое небо.
В пламени на кусках проволоки жарилось мясо.  Дед  Харитон и Канюка  лежали  на  полсти,  в ожидании. Коля  бегал  в  вагончик  и  назад.
— Перца возьми!— недовольно крикнул прораб вдогонку убегавшему трактористу. Он  возился  возле  мяса.
— А где  я  его  возьму?
— В столе, в стеклянной баночке... Да гляди не просыпь!  —  И прораб гордо добавил: — Это у меня еще с войны. Реквизировал у одной фрау... вместе с ее дочкой... Ферштейн?.. Всем кружки неси! И чай!.. В железной коробке...— Увидев подошедшего Литовку, он обрадовано воскликнул, улыбаясь: — Ну, и нюх у тебя, мертвая душа! Мы тут утку жарим. Много выкопал?
Когда выпили, Макогоныч  раздал  всем  по  куску  мяса.
— Я думал, что ты этого старого бугая убьешь, — сказал прораб, глядя на Канюку.
— И убил бы, суку, — в ответ засмеялся Василий. — А мясо ты доброе зажарил,  Макогоныч.
— Так то ж твоя утка, — сказал  Харитон. — Як бы ты вилами не пугнул председателя, то мы б сейчас одной картошкой закусывали. А так баба целую утку  не пожалела  заступничкам.
Все весело засмеялись.
— Завтра Матвей в район побежит, — боязливо  предположил  Канюка, —  и на всех в милиции набрешет.
— Не побежит, — уверенно ответил Макогоныч.
— А ты чего ему показал? — спросил  дед  Харитон.
— Документ... Ну... по пятьдесят грамм  наркомовских...
Долго чистили горячую картошку.  Когда выпили еще по одной, Канюка попрощался.
— Оставайтесь до завтра, — сказал он. — Нинка меня ждет. Она напуганная. Как бы у нее молоко не скипелось. Дите малое... Не  выкормим.
Проводив взглядом  Канюку, мужики  снова  заговорили.
— У тебя настоящая бумажка Макогоныч? — спросил дед.
— Белая... с печатью, — ответил прораб, не желая продолжать об этом разговор. — А ты, Роман, где так  здорово  копать  научился?
— В армии, — ответил Литовка.
— Специальные  курсы  кончал.  Как брать больше, а кидать дальше, — подначил дед Харитон.  —  От  Матвей-пасечник в том  годе тоже курсы председателей кончил. Два месяца зимой в районе сидел на казенных харчах. Его баба моей хвасталась дипломой. Марфа моя сказала, что там кругом одни удочки, точно Матвей на рыбака учился. И токо по главному председательскому  пр;дмету  очень  хорошо.
— А якой же это пр;дмет? — спросил Николай. — Я тоже курсы трактористов-бульдозерщиков кончил.
— Волам хвосты крутить, — ответил, смеясь, Харитон.
— Сдался вам председатель, — недовольно сказал Макогоныч. — Колька, пятьдесят грамм наркомовских!.. — Он  выпил и не стал закусывать. — Если б ты у меня работал, Роман, я  б  никого  не  брал  бы  больше.
— А  меня? — спросил, ухмыляясь, Николай.
— Тебя не возьми — ты у другого пропадешь... Так где ты так научился, Роман?
— У начальника заставы детей из-под завала откопал, — немного смущаясь, ответил  Ромась.
— Ну и? — настаивал прораб.
— Говори, — весело подсказал тракторист. — Макогоныч если чужих баек не послушает за чаркой — не заснет.
— Ну, чего... Возвращались с дозора. Идем, на полосу следовую глядим. И тут слышим, что-то как ухнет. И детский крик. Мой командир сразу насторожился. А кто-то впереди кричит. Ну, малое дите. Подбежали. Впереди, знаем, карьерчик небольшой. Там  всегда для заставы белый песок брали.  На  всякие торжественные дни дорожки посыпать для генералов и полковников... Подбежали. А на куче белого песка — девочка годков пять. Мы — к ней, а она ревет и пальцем в песок тычет. Я догадался и спрашиваю: «Присыпало!? Кого!?» А она головой трясет и все в песок ручонками тычет. Мой командир приказал оставаться на месте, а сам погнал звонить. Чего звонить? До телефонной розетки, которая в дереве спрятана, километр бежать... Он побежал, а я... Схватил у девчушки той саперную лопатку и давай рыть. Слава Богу, что была саперная лопатка... И как-то быстро у меня все вышло. Через минуту, а может, две я выкопал двоих. Нашего начальника заставы дети оказались. Ребятня втроем пошли в белом песке копаться. А  откуда дитю было знать, что белый этот песок подрывать нельзя. Он сыпется  як зерно...
— Тебе отпуск дали за это? — спросил Макогоныч.
— Давали. Десять суток. Да я не поехал. И зачем? Мать уже померла. А две недели в поезде нудиться туда, а потом — назад? Так лучше на заставе остаться.
— А начальник? — спросил дед Харитон. — Так и не премировал? Часы с какими-нибудь длинными словами подарил бы. Хоть какую поганенькую «Победу» или трофейный «Мозер». Все ж детей  достал...
— Премировал. Его тесть на заводе в Комсомольске работал. Он мне заступ  добрый  склепал. — Литовка протянул  руку в темноту и  вытянул на свет лопату с большим блестящим  штыком.  —  Вот... И на сверхсрочную звал.
— А чего не остался? — спросил с укоризной Макогоныч.
— Чтоб  хорошим  макаронником 1  быть, надо на людей крепко гавкать научиться, — ответил Литовка. — И еще приказал, когда я на дембель уходил, чтоб сразу не ехал домой с военным билетом, а десь сначала на работу пристроился. Я в кочегарке три месяца  уголь кидал.
— А это почему? — спросил Николай.
— Чтобы паспорт выдали, — ответил Макогоныч. — Если бы с одним военным билетом вернулся — сегодня с вилами на председателя как на медведя бы пошел. Ну, еще пятьдесят грамм наркомовских! За погра-ничника!
Допив и доев, Ромась и дед Харитон тихо ушли. Они долго стояли на высоком берегу. Литовка смотрел на дальний край села, надеясь, что в этот поздний час вдруг блеснет огонек в заветном окне. Старик не спеша наматывал портянки.
— Слышь, Ромка, — сказал он, когда пошли по тропе. — Макогон на тебя дуется.
— С чего это?
— Очень быстро копаешь.
— Так я ж только до обеда, — оправдался  Литовка.
— И все равно быстро. Ты меньше бери.
— Так  лопата такая.
— Возьми другую. Саперную.
— Так не удобно ж. А оно само выходит...
— Иди к нам в артель тогда. Гуртом  будет как раз... И  тебе и нам.




14.

Выбросив последнюю лопату земли и швырнув следом инструмент, Литовка выбрался по лестнице из ямы. Первая звезда уже вспыхнула, но небосвод был еще светел. Получив от директора школы деньги, Ромась пошел быстро назад в село, надеясь, что успеет к Варваре еще засветло. Но ночь накатила быстро, и из леса он вышел уже на ночной луг. Здесь все было знакомо и привычно: переговаривались ночные трескуны-кузнечики, у вагончика кто-то жег костер, и на небе неподвижно висели все те же знакомые яркие звезды. Только луна, как показалась, выплыла из-за леса раньше своего времени и пылала холодным огнем ярче обычного. Ромась сделал большой круг, убегая от вагончика, и, подходя к броду, молил Бога, чтобы никто не встретился ему на пути. Перебравшись через реку, разделся до гола. Нащупал в кармане штанов кусок директорского мыла, намылился основательно, с прибрежного краснотала надергал тонких молодых веток и принялся тереть ими мокрое тело. Вытереться было нечем. Он поднялся на высокий берег, подставил всего себя  легкому, но жаркому ночному ветру.
Каждый вечер, возвращаясь из Павловки, перебравшись через реку, Ромась останавливался на высоком берегу и подолгу смотрел на тлеющие вдалеке огоньки в окнах Варькиной хаты. Ему хотелось побежать туда, сказать этой женщине, что все годы, пока служил, думал только о ней. И когда он, казалось, уже был готов сделать самый решительный шаг и идти на призывный свет далеких огней, как в тот же миг вдруг темнота начинала светиться множеством злых, больно кусающих, глаз, и скрипучие голоса, похожие на голоса односельчан, злорадно смеясь, повторяли: «Она ж за другого пошла!.. А ты бежишь кланяться!» И под надзором этого хора, воющего, кусающегося, Ромась плелся к Татьяне.
Но так было вчера, позавчера и третьего дня.
А сейчас он держал в руках спасительные деньги.
«Я обещал!» — сказал себе Роман и решительно шагнул на тропинку, уходившую в другой конец села.
Он шел, не глядя по сторонам, стараясь отогнать от себя все те же,  злые, кусающие, глаза. Кто-то из ночных бесов даже пробовал забежать вперед по тропинке, напугать холодным собачьим огнем, укусить больно. Но увидев перед собой занесенную ногу уверенно идущего человека, трусливо исчезал в черной высокой  стене кукурузы...
Ромась не заметил, как вышел к последней хате. Остановился у тына и заглянул через него. В пустом дворе властвовала лунная успокоенная дрема... И вдруг у самых ног со злобой надрывно тявкнула напуганная собака. От неожиданности Литовку пронизал болезненный испуг, сердце оторвалось и вылетело из груди прочь. Дыхание сбилось.
— Я несу деньги... что обещал, — сказал он собачонке, вошел во двор, поставил у стены лопаты и резко постучал в дверь.
За чуть рдеющими стеклами метнулась тень. Лязгнула щеколда со звоном, и глухо ударила внутренняя дверь.
— Роман!?
Литовка растерялся. Ему вновь почудилось, что чужие злые глаз смотрят на него из темноты, точно заранее сговорились с Варварой, чтобы всем  вместе  злорадно  повеселиться...
Дверь отворилась. Луна, высившаяся над пустым двором и высвечивавшая белую стену хаты, серо-розовый свет маленьких окошек, вдруг облила серебром стройную фигуру женщины в белой блузке с распущенными волосами, что черным ручьем падали на грудь.
«Я деньги принес», — хотел сказать Ромась, но слова застряли в пересохшем горле.
Варвара широко отворила дверь в хату и тронула Романа за плечо.
— Тут притолока низкая,— предупредила она весело.— Не забыл?
И после этих слов к Ромасю вернулось сердце. Все чужие злобные глаза, которые хотели пролезть в хату следом за ним, вдруг трусливо разбежались, прихватив с собой тяжесть его души.
— Помню, — улыбнулся он в ответ.
А в хате,  —  внутри четырех стен под низким потолком, — за шесть лет так ничего и не изменилось. Выбеленная  печь,  все та же широкая лежанка, черный квадрат стола на косых ножках, вдоль стены с двумя маленькими окошками — длинная лавка. На подоконниках — два массивных горшка с белой и красной геранью. Керосиновая лампа, что висела на стене между окон, отбрасывала тусклый желтоватый свет на глиняный пол и на постель — большую кучу соломы на полу в дальнем углу, покрытую одеялом, стеганным из разноцветных лоскутков, обливая ее такой же блеклой  невыразительной  желтоватой кисеей.
— Ты — голодный, — утвердительно сказала Варвара. Добавила в лампе огня. Сорвала со стола широкий  длинный рушник. — Вареники с картошкой... Только сала не было на заправку... Так я три больших цибули зажарила. И молоко... Садись.
Хозяйка подошла к печи, вытащила заслонку и бросила в топку пучок соломы.
— Ты чего надумала на ночь глядя? — спросил Ромась.
— Сегодня из-под курки пять яиц взяла... Зажарю.
— Не надо. Мне и вареников хватит.
— Так они холодные.
— Я  люблю  такие.
Варвара вернулась к столу, пододвинула к гостю полную миску вареников и чашку с молоком. Положила рядом деревянную ложку. Сама уселась напротив и, подперев голову ладонями, принялась смотреть на Ромася  радостными  глазами, не моргая.
Литовка жевал вареник и старался не смотреть на Варвару. Был рад, что лампа висит за спиной, освещает лицо женщины и скрывает его раскрасневшиеся  щеки от ее глаз.
— А кто тебе сказал, что я приду?  —  спросил он, поднимая вареник ложкой.
— Никто, — ответила Варвара. — Я ждала тебя...
— А я, вот, тебе... — Ромась отложил ложку, вынул из кармана деньги, отсчитал две тысячи и положил на стол. От волнения и напряжения у него почему-то задрожали пальцы, снова пересохло во рту и свело скулы. Желваки хрустнули громко. — Вам денег принес...— Он сейчас молил Бога, чтобы Варвара не сказала: «Спасибо... Я отработаю...» — А это, — смущенно зачем-то стал объяснять Ромась, пряча остаток в карман, — куда еще пригодятся... Может, потом...
— Так ты подождешь уже до осени?  —  спросила женщина. — Я зерно тебе от трудодней...
— Если   оно  будет.   Пасечник   насчитает   не больше десяти ведер. И до марта не хватит... — Литовка пододвинул деньги к Варьке. — Спрячь.
Ему вдруг захотелось есть. Он проглотил полдюжины вареников и принялся  запивать  молоком.
Варвара боязно взяла деньги. И по тому, как осторожно держала их, было видно, что еще не верит, что эти бумажки принесли ей.
— Это так на канаве?.. — удивившись, спросила хозяйка. Она хотела сказать, что на рытье канавы много платят, но осеклась и добавила: — Быстро выдают. Еще только неделя прошла. А Нинка Канючиха ничего не сказала, что  Василю  деньги  заплатили.
— Директор школы заплатил,  —  сказал Ромась, вытирая губы пальцами. — За погреб для учителей... На канаве еще нескоро дадут... Прораб сказал, что будут платить один раз у месяц, як военным.  Ну, я пойду... Пора...
Поднялся, поднял с лавки картуз и шагнул к двери.
— Ой! Постой, — остановила его Варвара. — Я с тобой выйду...
Набросила на себя кофту и загасила лампу…




Они возвращались уже после первых петухов. Луна скатилась почти к самой земле. Ее серебряный диск немного поблек, но все еще сеял белый живой  свет  на  реку, поле  и  село,  высвечивая  дорогу  домой.
— Я ж два раза бегала тебя встречать, — вдруг призналась Варвара, прижимаясь к руке и плечу Романа. — По морозу на большак... Среди ночи... Приснилось, что ты идешь из района... Что тебя не взяли в армию... А другой раз — это Сережа только-только родился — привиделось, точно тебя засыпало белым песком... у нас за лесом. И ты меня зовешь. Я сорвалась, добежала до леса... Так где ж у нас белый песок?..
У Варькиного огорода их встретила та самая собака, которая своим лаем вырвала сердце у Романа. Она радостно завиляла хвостом и побежала во двор, указывая путь, будто боялась, что ее хозяйка и новый хозяин без нее обязательно  заплутают...




Ромась лежал и слушал, как успокоено возле него дышит Варвара. Ему вдруг вспомнилась громкоголосая повариха Ульяна, — смешливая молодушка, в беспрерывном шумном веселье ожидавшая жениха с флота и предлагавшая сержанту Литовке жениться. Обещала роскошную «житовуху», потому что у нее отец работает кладовщиком в «Коопцентре», а в доме было радио «Telefunken» на батареях и большой, с клавишами как у рояля, трофейный аккордеон...  Он посмотрел в окно, на стекле которого лунное серебро сменялось причудливыми тенями, и подумал: как счастливо случилось, что он не пошел сверхсрочником на заставу, не позарился на «Telefunken», не остался кочегаром при котельной в большом поселке Семеновке,  что улиткой приклеился к железнодорожному полотну на Хабаровск...
«Слава Богу, шо  есть где-то Америка, — подумал Роман, —  и кому-то надо с ней разговаривать...»
...Луна, уплывая к горизонту, заглянула в окно. Ее свет выхватил груду соломы, лоскутное одеяло и две пары сплетенных рук...





15.

Утром, Варвара, принесла молоко в подойнике, долго цедила его. Разлила по крынкам. Потом принялась возиться у печи.
— А сколько уже времени? — спросил Литовка, разбуженный неосторожным  стуком  рогача.
— Уже корова давно  в череде... По солнцу  —  восьмой.
— Проспал. — Роман  вскочил  и  суетно  оделся.
— Чего проспал?
— На  канаве  уже  нужно  быть.
— Так  сегодня  ж  выходной.
— У Макогоныча не бывает воскресений. — Литовка запихнул вареник в рот. — Ты мне налей молока с  собой... чтоб Сережку не  гонять.
Он взял лопаты и заспешил к броду. Придя на берег, осмотрел луг за рекой. Пятачок возле вагончика пустовал — Колька угнал куда-то трактор. Лишь вдали, у самого леса, паслось сельское стадо, да на шесте у начала канавы из последних сил отбивалась от наглых порывов ветра красная тряпка.
«День пропал, — подумал Роман. Бросил лопаты на траву, уселся на край, опустив ноги с обрыва. — И солнца как раз нету... Как хорошо было б копать...»
Вся округа затягивалась серой пеленой. Ветер нагонял грязь на небо, сквозь которую утренние лучи пробивались с большим трудом. Река морщилась... Пара ласточек, упав к воде, лениво прочертила круг над водой и скрылась  в  береговых  дырах...
«Куда это Макогоныч подевался, черти б его драли!? — Литовка поднял лопаты и пошел назад. — Деду Афоньке и его коровам хорошо. Никаких выходных... Работай в свое удовольствие...»
Во дворе на рогачах висел чугунный котел, а под ним горел огонь.
— Ну, слава Богу! — воскликнула Варвара. — Скидай... Постираю. — Она уверенно сорвала с Романа косоворотку и бросила ее в котел. Торопливо  взялась за ремень на штанах и смущенно опустила руки. Ушла в  хату. Вернувшись,  позвала: — Иди. Я  одежу  чистую  положила.
На лавке лежали серая рубаха, белые подштанники и коричневые брюки в тонкую белую полосочку.
«От  Павла одежка, — подумал он. — Дожился  я...»
Но Варвара, угадав  смущение  Романа, сказала:
— Может, не подойдет, так перешью... Батько очень Андрея ждал с войны... Выменивал для него... — И протянула руку, требуя у Романа его штаны.
Натянув подштанники, Литовка надел брюки. Они оказались в пору. Он вспомнил, что Андрей, брат Варвары, был парень крепкий, широкий в кости, но не очень высокий.
«Какая разница? — согласился Ромась. — Не ходить же голым».
И выйдя во двор, спросил:
—  Грабли где?
—  Зачем? — спросила  Варька, помешивая  палкой  варево.
—  Пойду в лес за хвоей?
—  Посидел  бы...
—  Некогда сидеть, — ответил Роман. — Завтра  уже  не будет  времени.
— Сережа! — позвала Варвара сына. — Принеси... — Она осеклась, не зная, кем называть Литовку. — Принеси рядно, с которым за иголками ходим. И грабли из хлева.
Мальчик вынырнул откуда-то, юркнул в открытую дверь хаты и вынес свернутую ряднину.
—  Я тоже в лес, — требовательно сказал он, вынося из хлева деревянные грабли.
—  Рубаху надень  только, — скомандовал  Роман.
У реки Литовка подхватил  Сережу  под  мышку  и  перенес  через  реку.
—  Я сам! — Мальчик стал отбиваться, размахивая руками.
—  Назад будем идти, тогда — сам.
Насупив недовольно брови, Сережа брел следом за Литовкой, а тот старался  идти медленно, чтобы паренек  не отставал.
Вдруг Сережа забежал вперед, и задрав голову, чтобы видеть  глаза Романа, спросил:
—  А вы теперь будете жить в нашей хате?
Литовка вздрогнул и сразу не нашелся, что ответить. И только пройдя дюжину шагов, спросил:
—  А можно у вас жить?
—  Я у мамы  спрошу. И вы спросите. Только обязательно  спросите.
Когда вошли в лес, Ромась предупредил:
—  Гляди, осторожно  ходи. Ноги  наколешь  на  шишках.
—  А вы не боитесь босиком ходить?
— Я привык. — Взял грабли и принялся сгребать в кучи опавшую желтую  хвою. — Ты постой. Я быстро.
Нагрузившись, он взвалил тяжелую ряднину с хвоей за спину, и пошел из леса. Подойдя к мальчику, отдал ему грабли.   
—  Неси. 
—  А сколько надо прожить дней, чтоб привыкнуть?
—  Дней? — озадачено спросил Роман. — До чего привыкнуть?
— Ходить по шишкам? — Мальчик положил грабли на землю, и показал Литовке растопыренные ладони. На них только один палец был чистым, остальные — измазаны чем-то черным, — Я к вам вот сколько дней молоко ношу. И уже привык к вам.
—  А как же ты запомнил?
—  Я палец каждый день в деготь мажу.
—  А когда пальцы кончатся?
Сережа задумался. Поднял грабли и пошел вперед. Когда прошли середину луга, он вдруг остановился, обернулся к Роману и воскрикнул радостно:
— А я зубы на граблях мазать буду!
Литовка  улыбнулся  в  ответ:
— Давай быстрей шагать.  Дождем пахнет... Н;волочь крепкая. Промокнем — мама нас ругать будет.
—  Нет, — уверенно сказал Сережа.
—  Почему?
—  Она не может ругаться.
—  А кто может?
—  Дядько Валька и председатель...  И Сурчина.
—  А тебя  мама  ругает?
—  Когда  надо  ругать  — она  молчит. — И повернувшись к Роману, доверительно  предупредил: — Только  вы  бойтесь, когда она сильно молчит.
Литовка перенес груз и хотел вернуться за мальчика. Но тот уже был в воде. Он смело шагал,  держа  над  головой  штаны  и  грабли.
Одеваясь, Сережа сосредоточенно о чем-то думал, морща  лоб.
— Если б вы остались в нашей хате... — сказал он, все еще сомневаясь, стоит  ли  делиться  мыслями  с  Романом, — мы  б  наловили  птиц.
— А почему птиц?
— Зимой  они  по-городскому поют.
— Откуда  ты  знаешь?
— Мамка говорили. Там, где она ходят в город, есть желтые птицы, которые  в клетке  живут... Мы  б  с вами  наловили. Из  лозы клетку сплели, как для кролей у деда Харитона. И у нас было б как в городе.
— Хорошо, наловим, — согласился Ромась. — Только где ж нам сеть взять?
Мальчик с тревогой посмотрел на Литовку. В его взгляде высветилась вся  бессмысленность  его  будущей  жизни.  Он  впервые слышал о сети и не мог представить, что это за диковина. Губы искривились, а глаза наполнились влагой. Он попробовал удержаться от накатившихся слез, но не смог. Взял грабли и поволок их с безразличием, растирая кулачком глаза. Плечи его вздрагивали, а острый конец длинного черенка оставлял на песке  кривую рваную бороздку.
— Ладно, — успокоил Ромась. — Мы с тобой сеть сплетем. Наловим воробьев...
— Не-э!  —  требовательно возмутился Сережа сквозь слезы.  —  Воробьев не надо. Они все у нас в селе живут. Мы вчера их с Илькой Верещагой  палками  били... на  обед. А  надо  тех  птиц,  которые  в городе...
— Наловим и тех, которые в городе.
Мальчик бодро подпрыгнул и уже веселый побежал по тропинке, унося с собой  радостную надежду.
Вдруг что-то зашумело вдали. Шум быстро приблизился, накрыл дождем  Литовку и погнался за мальчуганом...




16.

Дождь был коротким, но разгульным. Литовка и Сережа заявились во двор совершенно вымокшими.
— Господи, я уже думала, что вы утопли, — сказала Варвара. — Новые штаны!.. Теперь до утра будешь в подштанниках сидеть... А ты, Сергей, лезь на печь греться...
— Я не замерз... — возразил Сережа.
— Штаны скинешь — сразу замерзнешь... Обедать будем?
— А чего сегодня? — спросил Сережа, карабкаясь на печь.
— Вчерашние вареники. Ты любишь вчерашние вареники? — спросила мать.
Мальчик промолчал. Он долго возился на печи, шурша соломой.
Варвара достала глубокую глиняную тарелку из печи, поставила ее на стол.
Ели молча. Сережа стоял на коленях на лавке, положив локоть на стол. Достав вареник, откусив от него кусочек, долго жевал. И жуя, бросал на Литовку дрожащие взгляды из-под насупленных тоненьких бровей, точно ждал от него чего-то. Взрослые ели, переглядываясь между собой, и не обращали внимания на мальчика. Не доев второго вареника, Сережа не выдержал и спросил у матери: 
—  Можна, чтоб дядя Роман жили в нашей хате?..
Во дворе залаяла собака. В дверь громко и настойчиво забарабанили.
—  Кого это несет? — спросила Варвара и пошла в сени.
— Ты что это удумала! — раздался из сеней голос Татьяны. — Чужого мужа привадила, зараза!
Татьяна вбежала в хату и, увидев Ромася в одних подштанниках,  выкрикнула с испуганной оторопелостью:
—  Люди не сбрехали! Ты чего это без штанов!? — Она всплеснула руками.
За ней следом вошла Варвара. Взялась за рогач, и полезла в печь, не обращая, казалось, внимания на гостью...
—  Ты зачем пришла? — спросил Роман.
—  Как это? За тобой! Люди уже брешут по селу.
—  А ты штаны принесла? — спросила Варвара.
—  Чьи штаны?
—  Мужнины...
—  А откуда у меня штаны его?
—  Так какая ты  жена, если у тебя для мужа даже штанов нету? — спросила Варвара. — Обедать с нами будешь?
Татьяна растерялась.
—  Иди домой, Танька, —  сказал Роман. — Не пойду я до тебя больше.
—  Как в школе денег ему дали, так ты сразу его до себя заманила! — закричала Татьяна на хозяйку. — У меня спал и жрал, а деньги — тебе, заразе!
—  Ты  чего  в чужой хате ругаешься? — Варвара оставила ухват, поставила на стол горшок. — Хочешь есть — садись. Не хочешь — ходи здорова...
—  Ты  мне зубы  за  мои  деньги  не  заговаривай! Отдавай назад!
— Я тебе должна? — серьезно спросила Варвара. Положила на стол деревянную ложку, приглашая  тем  самым  гостью  обедать.
—  Что ты мне должна!? Что!? Лярва асхвальтная! Что взяла, то и возвертай!
Варвара сняла передник, вытерла им руки, бросила на стол и, подойдя к печи, взялась за чаплинник. Движения ее стали тяжелыми, неловкими. Губы сжались и посинели.
Сережа вдруг слетел с лавки, подбежал к матери, уцепился за юбку и закричал:
— Мама, мама, только не молчите сильно!
Роман поднялся и встал между женщинами.
— Ты,  Танька,  иди  отсюда. Я к тебе никогда больше не приду... От если погреб надо будет выкидать... —  Он поднял с лежанки сушившиеся брюки, достал из кармана две сотенные бумажки и протянул их Татьяне. И почувствовал облегчение, как будто вместе с деньгами из души ушла последняя гнетущая тяжесть. Показалось, что он вдруг выбрался из смрадного подполья на яркое солнце. — Я  на  больше  не  наел...
— Так  иди  и  копай! — Она схватила деньги и скрылась в сенях.
Со двора Татьяну громким лаем проводила собака...


      

17.               
      
Ввечеру заходящее солнце, неожиданно пробившееся сквозь плотные облака, залило двор кровяной краской. Косые лучи разрисовали глиняный пол и стену в хате большими красными пятнами, которые казалось, горели изнутри.
—  Завтра уже хорошая погода, — сказал Роман. — Можно  будет метров двадцать вымахать...
—  Я  с  вами  пойду, —  заявил Сережа.
—  Не  дорос  еще, —  остановила сына мать.
—  Пойду! —  буркнул  под  нос  себе  мальчик.
— Ты лучше молоко носи, — попросил  Роман. — Для тебя и лопаты нету маленькой...
На дворе кого-то встретила заливистым лаем собака. В дверь осторожно постучали.
Варвара глянула на Ромася вопросительно и, засмеявшись, сказала:
— Наверно, мало дал Таньке. — И пошла в сени. 
Она вернулась смущенная, пропуская в хату полную женщину в белой косынке и цветастой розовой блузке. В руке гостья держала узелок, из которого торчало горлышко бутылки, заткнутое коротким кукурузным початком.
—  Я до Романа Кондратовича... —  объяснила женщина, глядя на Варвару. — Люди добрые сказали  —  у крайнюю хату.— Она сделала шаг, положила узелок на лавку и отступила к двери. —  Мне погреб выкидать... Я — из  Калачков.  Мы  за  большаком  пять  километров...
—  Знаем, — ответил Литовка. — Не могу. Работы много. Канава как закончится — тогда уже.
—  Так когда ж она кончится?  —  болезненно  воскликнула гостья. — Люди болтали, что ее аж до Америки копать будут. Это сколько годов? Война меньше была.
— Ты, тетка, приходи через месяц, — сказал Роман и пододвинул на край лавки узелок.
Когда  женщина  ушла,  Варвара  спросила:
—  Почему не согласился?
—  На канаве хорошо заплатят. Как  в городе...  —  И засмеявшись весело, добавил: — А брехня про нас уже из села на большак высклизнула...



18.

Макогоныч ночевал в селе и появился возле будки в сопровождении тракториста. Вид у прораба был мятый, топтаный. Лицо хмурое, под глазами набухли темные мешки, похожие на насосавшихся пиявок. Он с трудом влез в дверь, закрылся и через несколько минут появился уже по пояс голый.
—  Литовка! — позвал он. — Литовка  есть  сегодня!?
—  Есть  —  ответил  тихий  голос  из-за  будки.
—  А  чего  это  ты  не  работаешь!?  —  крикнул  прораб.
—  Ломик ищу. Лопата не берет. Камушки попались. А лучше — ки-рочку.
—  Ты уже начал копать?
—  Самую малость. А тут камушки попались.
—  Сколько это — самую малость? Яму под нужник?
—  Только полшага.
—  Веревку натянул?
—  А как без нее.
—  Пойди, сыми...  Вообще, подожди.  Я не могу так соображать. — Макогоныч залез под стол и вытащил оттуда полбутылки самогонки. Выдернул газетную пробку, сделал два больших глотка, вытер  губы  тыльной стороной ладони. — Шальные собаки бухгалтерские!.. В общем, сам  наделал — сам  и  выкручивайся.
—  Чего сталось? — удивленно спросил Ромась. — Опять  Матвей вас забижает?
—  Ты и обижаешь, мертвая душа. У тебя сегодня нет никакой халтуры?
—  Я  халтурить не умею. Я все по честному, — обиделся  Роман.
—  Ну, кому  там  погреб  выкидать?
—  Просила тут одна тетка...
—  А если я попрошу тебя?
—  Вы ж далеко живете. К вам, наверно, неделю ехать надо?
— Я   про   другое,  мертвая  душа,   —   уже   придя в себя несколько, объяснил Макогоныч. — Комиссия приперлась вчера. Проверять, кто сколько за день роет. Ферштейн? Сейчас придут к нам. И все из-за тебя! Рыл бы как нормальный человек... Выроешь для комиссии две нормы? Сделаешь?
—  А ей зачем?
—  Не ей, а — мене.
—  Сделаю... Вот мне бы кирочку.
— Я  тебе  и  кирку дам, только сделай,  —  не веря словам Литовки, снова попросил прораб. — Чтоб они увидали своими глазами, что это не я и никто другой роет, а только ты один.
—  А хто ж за меня?
—  Вот  ты  и покажи, мертвая душа, что это именно ты копаешь, а не кто-то с тобой. Не верят там, в тресте, — Макогоныч указал пальцем в потолок будки, — что один человек может выкопать сразу пятнадцать метров в день.  Я им говорю — может! А они — не может! И говорят, что я приписываю. Как будто мы вдвоем... Ферштейн?
—  Что  выдумали!  — возмутился  Ромась. — А как одной лопатой рыть  вдвоем?
— Не вдвоем! — уже возмутился Макогоныч и заговорил быстро, стараясь  доходчивее объяснить. —  Все роют восемь, как по норме. От силы — десять метров.  А ты — четырнадцать!
— Завсегда — шестнадцать, —  недовольно напомнил Ромась.  —  У меня все записано.
— Записано, записано, — раздраженно повторил прораб. — Деньги, которые вы заработали, на нас с Колькой выписаны...
— Как же это? — с тревогой спросил Литовка.
— Не имеем мы права людям без паспортов платить деньги. Ну, как это можно  заплатить  деньги человеку, которого нету? Ферштейн? Паспорта нету — ты как вроде не человек... Тело есть, а души нету... Вы все  —  мертвые души. Ферштейн?
—  Я не мертвый. У меня паспорт имеется! — не унимался Роман.
—  Что у тебя есть паспорт,  тут уже каждая собака знает! — возмутился прораб. — Да я не про то! Я про выработку.  Не может человек сделать больше, чем ему положено!
—  Так вы ж записали, кто сколько нарыл.  Как записано  —  так пусть и платят.
—  Как в наряде записано, так и будем всем платить... Тебе триста-четыреста, а другим по сто пятьдесят. Сколько накопали. Ферштейн? Только в тресте не верят, что может один человек накопать столько...
—  Пусть идут и глядят.
—  Вот они и пришли поглядеть... Так ты постарайся, сделай.
—  А больше можно?
— Давай  больше!  —  радостно  согласился  прораб.  —  Но только при комиссии. Сделаешь?
—  Так точно!  Вот только мне бы кирочку. А то ломиком очень не удобно. Камушки там попались.
—  Будет тебе кирочка, — Макогоныч суетно пошарил в карманах штанов, выудил связку ключей, щелкнул замком на боку ящика, на котором лежала неубранная скомканная постель, и поднял крышку.
— Фю-у...   Вот  это  скарб!  — с присвистом восхищенно воскликнул Ромась. — От это сундук ...
На дне ящика прятались новенькие штыковые лопаты и кирки, завернутые в промасленную бумагу. Поверх них лежала большая стопка новых брезентовых рукавиц. А в углу сиротливо стояли три пары грубых кожаных ботинок на толстой подошве, союзки у которых были пробиты блестящими стальными заклепками.
—  Выбирай, — предложил Макогоныч.
—  А это можно? — Литовка указал на ботинки.
—  Бери. Сделаешь двадцать для комиссии — подарю.
—  Зачем? Я и купить могу.  Вона, уже почти на три тыщи наработал за двадцать дней.
— Дюже ты быстро считать научился. — Прораб глянул в окно. — Бери быстрей и беги на канаву. Идут, шакалы!..
По дороге, которая тянулась от села через единственный дальний мосток, шли три человека. Двое в светло-серых френчах, черных брюках, заправленных с напуском в хромовые сапоги, и полувоенных фуражках. За ними тяжело поспевал грузный старик в белой вышитой сорочке, подпоясанный тонким кожаным шнурком, что поддерживал большой живот, который норовил упасть на землю. На голове гнездилась соломенная широкополая шляпа, а в руке болтался серый парусиновый портфель. 
Макогоныч набросил рубашку и выскочил гостям навстречу.
«Хорошо  быть начальством... — подумал Ромась, выходя следом за прорабом. — На работу — когда вздумается... А ботинки свинячие, добрые...  От если бы какой генерал телефонный приехал до нас, то Макогоныч и сапог бы новых не пожалел...»
Он повесил обувку на плечо, забросив один ботинок за спину, и размахивая  киркой как маятником, пошел к тому месту на канаве, где оставил свои лопаты.
Появление людей во френчах вызвало у мужиков беспокойство. Они побросали лопаты и, усевшись на бруствере, стали в полголоса строить предположения: к добру ли такой визит? Тревогу рождало и поведение прораба, который бегал вокруг френчей как провинившийся щенок, беспрерывно размахивая руками и указывая в сторону землекопов.
— Эй,  Ромась! — окликнул Канюка, когда  Литовка  поравнялся  с ним. — Шо за баскаки прибежали? Сдается — дюже знакомые. Когда яблони  и  груши  налогом  обкладывали, такие  самые  приезжали.
—  Не бойся. Это за мной, — ответил Литовка. — Выработку вымерять будут.
— Так   ты   гляди  не  сильно махай, а то расценки всем  пообрезают. И  будем  как  те июды, — сказал дед Харитон. И увидев ботинки, добавил: — А обувку они дали?
— Не дали, а я купил у Макогоныча, — сообщил Литовка. — Он просил восемнадцать метров сделать для комиссии. Они проверять приехали.
—  А ты, дурень, и согласился, — сказал Рыбак.
—  Я не согласился, а как выйдет.
—  Знаем мы, как у тебя выходит,  —  недовольно заметил  Канюка. — Ботинки  за  так  не  продают.
—  Теперь будем рыться,  что те кроты, а денег  —  шиш! —  сказал дед Харитон. — Надо и нам за ботинками идти. Ромась... что — особый? Если ему дали — и  нам  обязанные.
— Хрен тебе большой и толстый дадут, дед, а не ботинки, — громко рассмеялся  Валька  Рыбак  и, отложив  лопату, стал с интересом смотреть на  людей  во  френчах.
Френчи медленно шли вдоль траншеи, изредка заглядывая в нее. Впереди, жестикулируя, тяжело вышагивал Макогоныч, что-то объясняя. Старик же нес свои восемь пудов прямо по брустверу, ссыпая на дно канавы потоки глины и песка.
—  Мелко? — спросил Канюка, когда старик заглянул на дно канавы через  его  могучие  плечи  как  через  плетень.
Но дедок только кивнул головой, словно отогнал слепня. Обошел землекопа вокруг точно преграду, присел и, взяв в морщинистую ладонь комок земли, принялся мять ее.
—  Давай, дедуля, я тебе у портфель один заступ закину,  —   сказал Рыбак.
Но старик только поправил шляпу и поплелся догонять френчи.
Роман, увидев, что гости направляются к нему, не спеша, демонстративно стал долбить землю киркой, стараясь загонять жало как можно глубже. Затем в образовавшуюся дырку забил кол и, привязав к нему веревку, пошел отсчитывать метры.
—  Литовка!  —  крикнул  Макогоныч,  поманив  рукой. — Иди сюда! — И, когда Ромась подошел, пояснил: — Вот товарищи из треста... Хотят поглядеть, как ты копаешь. Сколько за день сделаешь?
—  А  сколько  надо? — Ромась окинул хитрым взглядом гостей.
—  Шестнадцать  за  день? —  предположил  один.
—  За весь день и больше можна.
Гости вопросительно посмотрели на прораба и переглянулись.
—  Только шнурок натяни обязательно, — делано попросил Макогоныч.
—  А шнурок зачем? — искренно удивился один из френчей.
— По  шнурку  когда   —  меньше дурной работы,   —  пояснил Литовка. И отходя, добавил: — И  быстрее  выходит.
— Ромка! — вдруг  крикнул  Канюка. — Ты  не сильно махай заступом... Нам еще могилу сегодня выкидывать.
— Какую еще могилу!? — взревел  Макогоныч. — Кто помер!? Ли-товка,  ты  это  мне брось!  Пусть покойник полежит в тенечке пока! Ему некуда торопиться!.. А  кто  помер!?
— Могила — то не работа, — засмеялся Литовка. — Наш покойник только  завтра  преставится. Обещал  подождать  один  день.
Роман  взялся  за  кирку и принялся лихо рыхлить грунт, размахиваясь из-за  спины.
Френчи торопливо пошли к будке, пытаясь побыстрее спрятаться от, уже крепко припекавшего, солнца. Прораб поспешил за ними.
Старик же вовсе не слушал разговоры. Пройдя метра на три вдоль шнурка, вынул из портфеля раскладную скамеечку. Разложил ее, уселся поудобней, положил на колени зеленую  тетрадь  и  приготовился  что-то  записывать.  Когда Литовка сделал первый удар киркой, дед взглянул на часы, вынул из-за уха карандаш и  пометил в тетради: «09 - 16. — 0 м.Суглинок».
Распушив киркой два метра земли, Литовка штыковой лопатой быстро снял верхний слой. В начале траншеи вырыл яму глубиной в метр, опустился в нее и сильными, ловкими движениями стал выбрасывать большие куски земли на бруствер, забирая пласт за пластом сверху вниз.
Через полчаса, пройдя вспаханный киркой участок, он вылез из траншеи и киркой же наметил новый кусок.
Солнце припекало. Но старик держался стойко под палящим июльскими лучами. Сначала он равнодушно смотрел, как Литовка машет киркой, и даже надменно хмыкнул, увидев, что тот взялся рыть шурф. А когда штык лопаты вдруг отрезал кусок земли у его ног, немного отодвинулся в сторону, подозрительно взглянул на часы и записал в тетрадь: «9 - 45. — 3м. Суглинок».
— Отец, а отец, — спросил Ромась, не глядя на старика, —  чего ты пишешь в книжку?
— Чего надо, то и пишу, — буркнул старик.
— У нас  в  штабе  тоже   писарь был,   —   весело сообщил Литовка, размахнувшись киркой. — Он так быстро писал, что даже наперед за начальника заставы его мысли записывал. Капитан еще приказ не придумал, а писарь этот приказ уже в журнал записал. Знал наперед, про что командир заставы думает. А один раз вышло как... Писарь, нацарапал что-то, а капитан возьми и не придумай никакого приказа. Не знаю, как у вас, а у пограничников — написано, значить, должно быть сполнено... Дежурный прочитал, караулам передал к сполнению... А приказа никакого и не было... Конфуз.
— Ну и чего с ним сделали? — спросил старик.
— Известно чего. По закону.
— Под трибунал?
— Если б под трибунал. Бедолаге легшей было бы. На «губе» попарился неделю, и опять в наряд. А его заставили переписывать всю тетрадку. Там приказов за целый год знаешь сколько набралось? Так вот, как бы и тебе, дед, не пришлось переписывать.
Старик только вздохнул в ответ. Он поднялся, и не отлепляя стульчика от штанов, передвинулся на три метра вперед.
Солнце выкатило в зенит и лило на землю жару как грозовая туча воду.
Учетчик, сделал еще две записи, вдруг собрался и ушел.
«Я ж говорил, что писать тяжелее», — подумал Ромась, провожая деда взглядом.
Он выкинул несколько пластов, оставил лопату и пошел к будке за водой. И подойдя, увидел старика и прораба, тихо бредущих по дороге в село.               



19.

Ждали заработную плату.
Макогоныч и тракторист Коля с вечера уехали в город, пообещав вернуться к обеду следующего дня.
Мужики в тягостном ожидании нехотя возились в земле. Только Литовка монотонно отмахивал лопатой.
День незаметно заканчивался.
—  Интересно, —  заговорил  Канюка, оставив лопату и глядя на дорогу, — сколько Макогоныч денег нам привезет?
— Что  по  разряду положено, — ответил со знанием дела дед  Харитон, — больше не дадут.  — Он давно уже сидел на бруствере в ленивом ожидании. — Если ты — первый разряд, то тебе должно заплатить по ведомости триста пятьдесят целковых. А если ты по шестому — получай пятьсот... Это, конечно, если норму выкидаешь.
—  А у нас какой? — спросил Рыбак.
—  Вот если бы мы на Московском канале тачку катали или на Куйбышевской гесе, то четвертый разряд обязательно нам назначили.
—  А тут? — спросил Васька.
—  На нашей канаве все — первый. Один Толька имеет третий  разряд.
Из-за леса на дорогу выкатился «Студебеккер». Он притормозил у брода. С кузова на землю спрыгнул Макогоныч.
—  Что-то денег не видать, — сказал Рыбак.
—  Может, Толька несет? — предположил Канюка.
Но автомобиль, оставив прораба, скатился к реке и с ревом стал выбираться на противоположный берег.
—  Не густо, — заметил Василий, разглядев в руке у Макогоныча только полупустую авоську. — Денег в эту  мотню  много не покладешь... Хрен... и тот выпадет!
Прораб, не торопясь, открыл дверь вагончика, долго переодевался, а потом, выйдя на крыльцо, громко позвал:
—  Дед!.. Харитон, иди сюда!
Старик подхватил лопату и быстро засеменил к вагончику, отмеряя большие шаги длинными ногами. Войдя в вагончик, плотно притворил за собой дверь. Минут через пять он вышел на крыльцо и громко позвал Рыбака. А сам побежал живо в село.
Рыбак вышел от прораба довольный и, призывно поманив Канюку, зашагал в сторону брода. Канюка же молча вышел из будки и поплелся догонять Ваську.
Расплатившись с рабочими, Макогоныч долго не появлялся. Он вышел из вагончика только через полчаса. Бросил взгляд вдоль траншеи, пытаясь увидеть Литовку. Но лужнина в том месте, где рыл Роман, провалилась в низину, спрятав землекопа. Не став звать, прораб пошел вдоль канавы, не спеша. Подойдя  к  Литовке, тихо  сказал:
—  Пойдем деньги получать.
— Я еще метр сделаю. Для круглого счета. Как раз двадцать будет, — ответил Ромась. — Пусть мужики получают.
—  Закончишь — приходи.


20.

На столе в вагончике стояла две бутылки с зеленой наклейкой «Московская водка». Одна, залитая белым сургучом, а вторая — почти пустая. Рядом на газете лежали толстые ломти вареной колбасы, несколько кусков черного хлеба, отрезанные от круглой буханки, и открытая железная банка с кабачковой икрой.
— Садись. — Макогоныч предложил Литовке скамейку. Пододвинул к краю стола стакан и влил в него водку. — Давай выпьем.
—  По случаю праздника можна, — ответил Ромась. Опрокинул в рот содержимое стакана и морщась, взялся заедать колбасой. — А мужики где же?
—  Бабам гроши понесли, — деланно засмеялся прораб и, открыв новую бутылку, попытался налить Литовке.
—  Хватит, — отказался Ромась. — Давай... и я пойду...
Прораб, помявшись, достал из-под стола лист бумаги, на котором были записаны четыре фамилии, подсунул ее Литовке и протянул толстую авторучку.
—  Распишись.
Ромась   глянул   в   бумажку  и  увидел,  что против всех фамилий стоят одни и те же цифры — 600.
—  У тебя дети есть?
—  Есть... — ответил Литовка, глядя в ведомость с недоумением. — Как же это?
—  Что? — спросил  Макогоныч, делая вид, что он не понимает вопроса.
—  Это как же выходит?.. Они втроем меньше выкидали,  чем я один...
—  Какая разница? — сказал прораб, делая вид, что разговор идет о пустяках, и снова подсунул Литовке стакан. — Давай выпьем. Поговорим...
—  Так,  выходит,  что  я  и Рыбак — одинаковые? — спросил удивленно Роман. —  Я в день — шестнадцать метров, а он... через силу и семи не вытягивает!
—  Ну, ты совсем без головы, мертвая душа, — раздраженно объяснил  Макогоныч. — Это у вас в колхозе все на трудодни. Сто выходил — получи за сто. Тридцать выходил — на тебе за тридцать. Ферштейн?
—  Это я и без твоего ферштейна кумекаю! Когда тут немец гулял — тоже трудоднями нас всех мерял!
—  А в городе все по расценкам. — Прораб налил себе водки и выпил. — По разрядам. По первому — триста восемьдесят в месяц, а по шестому...  Так у вас нету такого разряда.
—  Я пойду и закидаю назад половину! — воскликнул Ромась.
—  Ты не дури! — ответил прораб. — Вся канава уже по акту записана. Завтра приедут кабель укладывать.
—  А за те лишние, которые я выкидал, когда мне заплатят?
—  Ну, считай, что ты обязательство какое принял на себя, — сказал Макогоныч. — К дню Красной армии или Парижской коммуны... Ты как вроде в колхозе — стахановец...
—  Плевать  я  хотел на твою Парижскую коммуну! — выкрикнул Роман. — Где — она, а где — канава!? Мне дите и себя обуть на зиму надо. Одни ботинки пятьсот рублей в сельмаге!..  Для  того  и  старался.
—  Чего ты шумишь, мертвая душа? — зашипел  Макогоныч.
—  Я — не мертвая душа! Я — живой! И — человек! Этот твой дедок-зануда зачем записывал за мной метры!?
Макогоныч достал пачку «Казбека», распечатал ее и протянул Ромасю.
— Кури.
— Не курю я!
— Если  бы   ты  для этого деда не выкидал, то я б уже в тюрьме сидел, — сказал прораб.— Обвинили б в приписках. И — на Колыму... А так... деньги есть. Закуска... Еще я тебе ботинки выдал...
— Я их назад принесу. Не одеваные еще...
— Ты послушай, чего скажу. — Макогоныч снова налил себе водку и выпил. — Ненужный у тебя талант для этой жизни. Ты или копай как все... или не приходи.



21.

Литовка побрел от вагончика, тяжело переставляя ноги и спотыкаясь словно слепой, потерявший посох. Он, не подворачивая штанин, вошел в воду, которая показалась ему по-зимнему холодной. В это время с поля на речной песок выскочил с ревом «Студебеккер». Не сбавляя хода, точно убегающий воришка, грузовик врезался в реку и, разбрасывая струи по сторонам, перелетел на противоположный берег и скрылся в луговой темени.
—  Тфу, корова гулящая! — крикнул Литовка со злостью вослед машине, даже не пытаясь защититься от холодного дождя брызг. — Носит нелегкая всяких!
Тяжело поднялся на край поля и остановился.
В избах  уже зажглись окошки. Откуда-то долетал крик шального петуха, опоздавшего на насест да в темно-сером небе черными лоскутиками проносились летучие мыши.
«Вот тебе и три тыщи! Наобещал на свою голову!.. А чего теперь брехать!? — Роман думал, как скрыть от Варвары собственные унижение и обиду. Неспособность врать его угнетала. Он чувствовал себя виноватым перед ней. — Лучше б я не обещал!..»
Угнетало бессилие перед Макогонычем, комиссией во френчах, стариком-учетчиком, Матвеем-пасечником. Они вдруг все разом явились перед глазами, выскочив из темной стены кукурузы. Только теперь эти ночные вурдалаки не смеялись, а чавкая, скалились острыми, длинными клыками. Пришли на память убогая застава и сибирская Семеновка. Роману показалось, что в тех дальних краях он был бы недосягаем для этих острозубых зверей. Захотелось убежать туда...
«Нам бы с Варькой в тайгу...» — подумал он.
Мысль, уносившая его в далекую, спасительную сибирскую глушь, вдруг застопорилась упрямо словно лошадь по среди дороги, почувствовавшая впереди беду. И Роман понял, что и на Дальнем Востоке он все равно не избавится от всех этих злых лиц.
— Подавитесь вы своей канавой! — Его охватила удушливая ненависть. Он со злостью размахнулся заступом и ударил им о землю. И все кривые лица вдруг трусливо исчезли, а злость ушла из души вместе с ними. Роман стал дышать легко и свободно, как тогда, когда отдал деньги Татьяне. — Пойду лучше к людям погреба выкидать. Они хоть платят меньше... Зато — честно.
Литовка еще не успел переступить порог, как Варвара, радостно доложила:
— Ромась, сегодня на машине приезжали двое из города.
— И им канаву копать?
— Нет. Орг... чего-то...
— Оргнабор...
— Садись. Я борщ сварила. — Она поставила на стол полную дымящуюся миску и положила рядом хлеб, луковицу и деревянную ложку. — Набирают... в городе стены химзавода выкладывать. И про паспорт спрашивали.
— И чего?
— Если есть этот треклятый паспорт  —  сразу общежитие дают.
— А хто без паспорта?
— Утром  в пять часов «студером» из села на стройку. А вечером в шесть — назад.
— И совсем не общежитие у них, а барак засыпной...
— Чего это?
— Между двух фанер опилки насыпанные.  И — живи...
— Давай поедем. Помрем тут. Зимой опять хата промерзнет. Шоб стены от холода загородить — соломы не хватит. — Варвара говорила тихо, точно повторяла давно известную историю. Роман видел, что ее душа и мысли там, в городе, на стройке. И повинуясь этим мыслям, Варвара спросила, словно пропела: — Правда, мы будем хорошо работать? — И подарила Ромасю счастливую улыбку.
— А корова? — спросил Роман, пряча взгляд в миске с борщом.
— Продадим. Я за нее только пятьсот рублей должна... А в городе за работу  платить  по правде будут... як директор школы. Там  жизнь хорошая, — с веселой уверенностью сказала Варвара. — Хочешь — на завод идешь работать. Не понравилось — иди на другую фабрику. И никаких тебе трудодней. Это же сколько у нас надо ячменя и жита  провеять на току на те самые деньги, шо на канаве дадут? Трудодней за три года не соберешь. Ромась,  миленький, там же люди по другому живут. Ты пойдешь копать. А я устроюсь в столовую. Я один раз в такой столовке ела. Мама моя, покойница, такого свиньям не варила, чего они людям варят. А я ж умею варить... — Она села за стол напротив. — Как борщ? Вкусно?
— Очень, — ответил Ромась. — Курку зарубила?
— Да там ни одного кусочка мяса нету. Где ж его взять. Цыплята еще малые... Жалко резать.
— На  том  заводе деньги только на турецкую пасху и заплатят, — сказал серьезно  Ромась.
— Хоть раз в год,  а  — заплатят.  Это ж  тебе  не  трудодни  наши — как кот наплакал... А мы будем работать... Сережа в школу пойдет...
Они сидели, глядя друг другу в глаза. Варвара попробовала улыбнуться, и передать свою веселую уверенность Роману. Но тот хмуро смотрел на женщину. Его глаза горели недобрым огнем.
— А когда эта самая турецкая пасха? — вдруг настороженно спросила Варвара. — Сразу за нашей? 
— Не бывает у турок пасхи!  — выкрикнул Роман. — Чего от них в городе ждать? Если  они  на  канаве  не платят!?  Мне  и  деду  Харитону  по  шестьсот  заплатил Макогоныч. — Роман вывернул карман брюк и бросил на стол большие черно-бежевые бумажки. — Вот тебе твой завод!.. Выгнали меня из канавы!
— За што? — растерянно спросила Варвара.
— За то, што копаю лучше, чем Канюка! Чем другие!
— А як же надо? — Она смотрела в глаза Романа, точно видела что-то потаенное на их глубоком черном дне.
Они замолчали, продолжая смотреть друг на друга.
— Чего ж нам делать, Ромась, миленький? — спросила Варвара подавлено после долгого молчания. В ее голосе не было ни испуга, ни мольбы к небесному заступнику. Она встала из-за стола, подошла к лампе и подняла фитиль. Пламя вспыхнуло и озарило ее лицо.
— Ты чего это удумала, Варька!? Палить!?  —  нервно выкрикнул Роман. — Не трогай!
— Чего это с тобой? — спросила Варвара с тревогой, и обожгла лицо Романа холодным взглядом.
И Роман понял, что его глаза полыхают таким же холодным, колючим огнем.
— Ты подумал, што я буду палить хату? — Варвара вдруг улыбнулась мягкой улыбкой. В глазах загорелась непоколебимая решимость, которая завладевает человеком после долгих и тяжелых  раздумий,  когда  он  принял самое главное в жизни решение — биться или смириться. — Нет... Не дождутся!
— Чего мы будем делать!? — спросил Ромась, и подавлено опустил взгляд на глиняный пол. Голос его звучал надрывно, хрипло. И было не совсем понятно — спрашивает он Варвару или себя.
В это время с печи слез Сережа, и растирая кулачками глаза, тихо сказал:
— Я исть хочу...