Пророк

Пророк

                Рассказ


               

1.

Илья открыл глаза и прислушался. Рядом громко сопел старший брат Толя. В ногах, свернувшись клубком, подпевала ему сладким урчанием пегая кошка. Тесное пространство на печи под потолком еще было затянуто ночной тьмой, а в хате уже хозяйничали рассветные лучи.
«Ура! — радостно воскликнул себе он. — Наконец, я проснулся первым! Сейчас разбужу маму...»
Вечерами, ложась спать, Илья приказывал себе просыпаться первым. Он засыпал с тревогой, с боязнью завтрашнего дня. Эта боязнь тяготила его. И был уверен — если проснется раньше всех, когда утро только-только заглядывает в окна, то узнает о наступившем дне все наперед, и тревога убежит, оставит его навсегда.
Грядущий день стал пугать Илью с того самого утра, когда погиб его отец... 
Вечером, перед тем днем, собираясь как всегда к телятам, отец долго сидел за столом. Жевал холодную картошку и запивал молоком. Оставив пустую кружку, тяжело вздохнул и, поднявшись, сказал, неизвестно к кому обращаясь:
— Ой, чего ж это будет завтра?..
Это был прошлогодний сентябрь. Толя уже ушел в школу, а мать давно на копку сахарной свеклы. Илья у дверей хлева сортировал картошку: отделял большие клубни от мелких и зеленых.  Во двор въехала телега — дед Харитон вел под уздцы вороную кобылу... На телеге в ватнике и красной рубашке лежал человек и смотрел одним  мутным глазом в грязно-серое небо.
Илья  понял, что  на телеге лежит мертвый, но не мог поверить, что это его отец: ведь вечером отец уходил на работу в белой рубашке. И растеряно посмотрел на деда Харитона.
Старик  споро  освободил вороную от оглобель, оставив на шее хомут. Подхватил мальчика, усадил на лошадь и, дернув за оброть, торопливо вывел ее на улицу. У Ильи перехватило дыхание. Вдруг случилось невероятное. Его самая большущая мечта сбылась — он ехал верхом. Он ухватился крепко за хомут, прижался ногами к бокам лошади и, задыхаясь сладким ароматом лошадиного пота, представил себя кавалеристом. Проехав несколько десятков метров и освоившись, Илья стал вертеть головой, надеясь, что его кто-то видит. И обернувшись, увидел, как по улице с платком в руках, чуть не падая, бежала мать...
— Марфа, займи хлопца, — сказал дед Харитон, обращаясь к полной седой старухе, когда въехали в чужой двор. Снял мальчика с лошади. И тяжело вздохнув, выдавил:  — Лучше бы на войне погиб. От войны хоть какаясь польза есть... Пенсия  детям...
...Отец вернулся с войны контуженым, с перебитыми пальцами левой руки, без одного глаза. Пятый год стоял сторожем при телятах. Его застрелил сын начальника районной милиции, повадившийся с дружками резать телят. Сторож застукал разбой, и держа на изготовку двустволку, уговаривал грабителей подобру убираться, а то не ровен час... Но молодые, здоровые хлопцы, уже завалившие двух годовалых бычков, попытались отобрать у него ружье. Отбился бы боевой старшина, если бы были патроны. Только по распоряжению районной власти сторожу на дежурстве больше двух зарядов не полагалось... Первый, чтобы предупредить, а второй — кликнуть на помощь милицию, которая где-то за тридцать километров в районном центре отдыхала в ночь... Фронтовой старшина увернулся от лихих рук налетчиков и из двух стволов наугад пальнул.  Первая  картечь угодила одному в плечо, а вторая — самому главному бандюге в ширинку. Тот в болевом угаре выхватил «наган» и разрядил в сторожа весь барабан.
На перестрелку сбежался народ...
Все бы, конечно, улеглось... Пока суд, то районное начальство дело заболтало бы, утопило в чернилах, как в весенней грязи. В конце концов, обвинило бы одноглазого сторожа во всем. А суд бы согласился... Да на грех «наган» оказался казенным — личным оружием самого районного начальника милиции. Сынок, когда собрался в очередной раз за мясом, в очередной же раз выудил его «только на ночь» из папашкиной кобуры.
Всего этого Илья не знал,  а запомнил только толстого милиционера, который несколько раз приезжал после похорон на тяжелом мотоцикле с коляской, привозил в серых кулечках коричневые «подушечки» 1 и большие, облитые твердым, сладким молоком, пряники, и о чем-то подолгу разговаривал с мамой. А в последний приезд, после долгого сидения за столом, забрал конфеты назад, выругался на мать и из сеней крикнул:
«С голоду у меня повыздыхаете!»
Без отца в хате стало пусто и тревожно. Даже мать перестала напевать, возясь у печи.
С тех самых дней, забираясь на печь ночевать, Илья долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в пугающие ночные звуки, что прилетали со двора, вспоминал свет ушедшего дня. Ему казалось, что он тем самым отгоняет от себя ночь и ее гнетущую темноту, хранительницу тревоги.
«Если бы я знал, что будет завтра,  —  думал он. — Я бы... — Но на этом мысль обрывалась. — Папа не знал. А мама знает. Идет на работу, говорит: «Сегодня не ходите по улице. Будет дождь». И обязательно дождь капает».
Однажды Илья спросил у мамы:
«Как ты про все наперед знаешь?
«Потому что рано встаю, — ответила мать. — Кто рано встает, тому Бог подает».
Илья освободил ногу,  на которой лежал кот,  стараясь не спугнуть животину, чтобы тот не спрыгнул с печи раньше его.
«Сегодня Толькина очередь выгонять корову, — вспомнил он. — Мама, как встанет, возьмет подойник и пойдет в хлев... А когда вернется, станет будить Тольку... Тот начнет брыкаться и локтями биться... Лучше я пойду за него. Я никогда еще на улице не был первым... Всегда кто-то уже ходит, когда я выхожу...»
Но  входная  дверь  в хату звонко лязгнула щеколдой, раздался глухой удар  —  это  мать поставила подойник на лавку у печи... Зашумело, процеживаемое сквозь марлю, молоко...
«Опять день будет неизвестным...» — Илья огорчился, поняв, что вновь проспал. Он соскользнул с печи на лежанку, натянул на худые ноги штаны и спрыгнул на пол.
— Чего это ты в такую рань? — спросила мать. — Толина очередь сегодня.
Но Илья не ответил. Молча полез под печь.
— Ты чего там забыл?
Мальчик достал из-под печи веревочный кнут на длинном кнутовище.
— Откуда это у тебя? — удивилась она. — Толя сделал?
Илья отрицательно повертел головой. Он давно сплел кнут из кусочков пеньковых веревок, подобранных в колхозном амбаре. И только вчера сделал кнутовище из сухой тонкой вишневой ветки. А спрятал, чтобы старший брат не отобрал.
Он вышел из хаты. Остановился на пороге и прищурился.  Ранние, но уже жгучие августовские лучи, облили его худое смуглое тело приятным,  ласковым  огнем.  Ступил на землю. И она, не успевшая остыть за ночь, тоже подарила ему тепло.
В хлеву чернобокая корова медленно повернула голову, с надеждой посмотрела на мальчика огромными масляно-коричневыми глазами, в уголках которых горели яркие, призывные светлячки. Ей надоело стоять в темном сарае и она не могла дождаться, когда позволят выйти.
«Опять я босой по навозу,  —  с сожалением  подумал  Илья. И смело ступил на холодную землю хлева. — Как ботинки, так Тольке первому. А мне после него только рваные... Я с весны все время босиком хожу...»
Почувствовав возле себя человека, корова угодливо наклонила голову, предлагая освободить ей рога от налыгача. И, освободившись, оттолкнула мальчика в сторону надутым животом и торопливо пошла во двор. Ей во след призывно и жалостливо замычал теленок...
Корова деловито шла по пустой улице, стараясь на ходу ухватить листочки с веток сирени, выбивавшихся из-за плетеных изгородей. Илья семенил следом. Нес в руках кнут и ему хотелось, чтобы корова вдруг залезла в чужой двор или хотя бы остановилась. Тогда он смог бы крикнуть на нее и пустить в ход новый кнут. Но животина торопливо переставляла ноги, спеша в стадо.
«Не проснулся раньше мамки, зато на улице я первый, — радостно подумал Илья и, понимая, что не дождется, когда корова заберется в потраву, размахнулся и с силой резанул кнутом воздух перед собой. Кнутовище изогнулось, плетеная веревка завертелась змеей и гулко выстрелила. Корова испугалась и побежала еще быстрее.
На пустом выгоне у колодца сидел пастух дед Афанасий в ожидании стада. Подогнав корову к колодцу, Илья глянул на старика и испугался. Тот смотрел на мальчика пустым взглядом выцветших белесых глаз и, как показалось Илья, не видел его. Подумалось, что пастух умер.
«А кто же погонит стадо!? —  испугался мальчик. — Коровы колхозу потраву сделают... Матвей-пасечник за потраву трудодни заберет... А то и корову со двора сгонит! А зимой нельзя без коровы! Погоню Марту обратно... Пусть лучше по двору ходит...»
Но старик вдруг встрепенулся и, увидев перед собой мальчика, спросил:
— Это ты, Верещага... Тебе сколько лет?
«Тольке десять...— соображал Илья,  —  значит, мне шесть... А зачем ему знать про это?..»
— Не хочешь говорить,  —  согласился со своими мыслями старик. — Молчать лучше... Я у вас во дворе через неделю стою. А сегодня я у Вальки Рыбака... — Пастух снова провалился в сон. Рот его открылся, высвечивая из темной пустоты пяток одиноко торчащих зубов — два сверху и три снизу.
«Марту надо домой! — решил Илья. Уже хотел побежать к корове, которая мирно паслась, но увидев,  что  из  переулков на выгон гнали коров, остался стоять в растерянности.  —  Погоню  назад  —  станут смеяться...»
— Эй,  дед,  принимай!  —  К  колодцу подошел Валька Рыбак и протянул старику тряпичную сумку с едой.  —  Гляди, не  засни, дедуля!
— Не боись, — ответил пастух. Взял сумку, заинтересованно заглянул в ее нутро и радостно улыбнулся. — Вот, хотел к тебе на Троицу попасть — не вышло. Считал, што на Петра попаду — опять не вышло...
— Не журись, дед!  —  сказал Рыбак.  —  Вечером  я  налью тебе стопку. И за Троицу, и за Петра, и за Павла... А ты, Илька, почему такой хмурый с самого утра?
— Это уж не забудь... — ответил вместо мальчика Афанасий.
«Про Петра и Троицу дед говорил и вчера. Только тетке Варьке, — вспомнил Илья. — Почему дядя Валька не видит, что дед мертвый?..  Скажу мамке. Она заберет Марту домой...»




2.

Илья побежал домой. На улице повстречался дед Харитон. Он ехал на телеге и гнал рядом с собой комолую корову.
— Илька, приходи на конюшню, — сказал старик. — Будем зерно с тобой возить.
Илья кивнул, соглашаясь, и побежал дальше.
Когда подбегал к своей хате, то увидел, что из их двора вышел объездчик Сурчина, ведя за повод лошадь под седлом. Это насторожило мальчика. Сурчина каждое утро развозил по селу приказы председателя на работы. Опасаясь хозяйских собак, он всегда въезжал во дворы верхом, и, оставаясь в седле, подводил коня боком к окну хаты, стучал ногайкой по стеклу и, наклонившись, громко выкрикивал задания колхозникам на день. А после Троицы Сурчина стал заходить к ним в хату,  чуть  ли не каждое утро, оставляя коня во дворе. 
«Опять к мамке приставал...»,  —  решил Илья.  Он давно заметил, что мать недолюбливает Степку, и эта нелюбовь передалась и Илье. И сейчас ему захотелось хлестнуть кнутом объездчика. Но тот прошел несколько шагов по улице, запрыгнул в седло и, поддав коню каблуками в живот, проскакал громким галопом до калитки соседнего двора, скрылся за тыном.
В сенях Илья спрятал кнут за большой сундук и открыл дверь в хату.
Мать действительно ждала его. Как только он вошел, она сразу строго сказала:
— Я на ток иду. — Лицо  ее  было суровым, недовольным. Глаза взволнованно бегали по хате. — Молока  мне  носить не надо. Там будут  давать  харчи.  А вы с Толей возьмете корзины, ножи и нарежете гички 1  теленку. Только  глядите,  не попадитесь объездчику. Запомнил?.. И вырвете два буряка. Я сладкой воды сварю. А вечером молодой картошки нароем...
Илья кивнул головой, соглашаясь, и подумал:
«Вчера тоже обещала нарыть. И позавчера».
— Ты понял? Чего молчишь? С утра язык опять проглотил? — недовольно спросила она.
Илья смотрел на мать и понял, что она не побежит за коровой, если он расскажет про мертвого пастуха.
— Иди, ешь! — приказала мать. — Прикроете все рушником за собой! Чтоб мухи не засидели!
Она хлопнула дверью и ушла.
Как только мать ушла, Толя соскочил с печи и бросился к столу. Схватил кусок сухого хлеба, макнул в глиняное блюдце с подсолнечным маслом и отправил в рот.
Илья тоже жевал сухой хлеб, обмоченный в масло, и думал:
«Толька сейчас предложит идти бить воробьев. Они вкусные, когда жаренные... Да полдня биту метать надо, чтоб десяток набить. И Толька самых больших себе заберет... И все равно воробьи вкуснее, чем это голое масло с солью...» — Он налил в кружку молоко из крынки, окунул в него хлеб и принялся наблюдать, как хлеб разбухает... — Мама обещала вечером нарыть молодой картошки... А вечером опять забудет про нее... Нальет молока и заставит лезть на печь спать...»
Толя запихнул в рот хлеб и, запив его молоком, с трудом проглотил эту жвачку, и сказал:
— Сейчас пойдем к деду Харитону.
Илья с любопытством посмотрел на брата. 
— Он с тобой дружится... — пояснил Толя. — Пойдешь?
После смерти отца дед Харитон действительно крепко прижил к себе Илью, как будто откупался. В ту трагическую ночь дед Харитон должен был дежурить в телятнике вместо Верещаги. Но уговорил поменяться. И теперь, если едет мимо их двора, всегда остановится, подзовет мальчика, посадит в телегу и везет к себе. В хате усадит за стол и угощает чем-нибудь. Один раз давал даже черно-коричневый сладкий мед. А когда угощает его жена бабка Марфа, то старик все время недовольно ворчит и бубнит себе под нос:
«Дай дитю больше... Все тебе жалко...»
Толю старик тоже привечает, но молча, не крепко, без ворчания.
Прожевав, брат с серьезным видом заговорил быстро:
— Придешь... В хате на косяке  дверном... на гвозде новый кнут висит. Когда бабка Марфа  выйдет, ты  снимешь  с  гвоздя, отломишь голову от кнутовища и в карман спрячешь. — Брат говорил уверенно, точно знал наперед, что Илья сделает так, как он задумал. — Я этот кнут на пачку «Ракеты»   выменяю. Мне обещал один... из Павловки.  Он у своего батьки две пачки стибрил...
Дождавшись, когда Илья допьет молоко, Толя скомандовал:
— Пошли. Сразу скажешь Марфе, чтоб она тебе кисляка из погреба подняла. Она туда как черепаха... А ты быстро сломаешь, а палку под печку сунешь. — У Толи вдруг загорелись глаза. Он говорил и, должно, видел все придуманное  вживую. И нетерпение обжигало его нутро. Уже представлял, как курит городские папиросы и ловит завистливые взгляды товарищей. — Пока она слазит в погреб, ты успеешь... Пошли...
«Я кнут возьму, — подумал Илья, — а дед все равно узнает, кто украл. И никогда не пустит на конюшню».
Он вдруг искривил лицо в болезненной гримасе, схватился за живот и побежал в сени. Оттуда выбежал во двор, за хлев, упал в бурьян у самой навозной кучи и притаился. Свежий навоз, который мать выбросила утром, ядовито резал ноздри и пробирался внутрь, заставляя живот болезненно сокращаться. Но Илья терпел, не желая выдать себя...
Не дождавшись брата, Толя вышел во двор и громко закричал:
— Илька! Илька, прибью!
Но, не получив ответа, выругался и ушел на улицу.




3.

Оставшись один, Илья решил пойти на конюшню. Он  всегда  по утрам, если не было большого задания от матери по хозяйству, ходил туда, чтобы вместе с кем-нибудь из конюхов, верхом, без седла, отвести лошадь на луг. Таких лошадей было всегда две. Они всю ночь возили воду на фермы. Утром их меняли другие. Усталая животина была послушна и не спеша брела по дороге, даже не замечая маленького седока.
Конюшня, этот длинный глиняный сарай без окон,  крытый соломой, притягивал Илью своей полутьмой и пьянящим запахом конского пота. Когда он входил в его мрак, дальние, всегда широко раскрытые ворота казались ему выходом в неведомый мир, где свободно скачут огненногривые кони, а он бежит рядом с ними, как равный.
В конюшне было пусто. Даже денник, где стоял вороной жеребец Матвея-пасечника, пустовал. Лишь ласточки и воробьи  деловито летали под соломенной крышей.
«Значит, все кони молотят», — понял Илья и пошел на ток.
Дорога уходила в поля. Слева разлилось желтое половодье вызревшей ржи. Справа стеной высилась кукуруза. Земля на дороге крепко прогрелась и, казалось, что это от нее исходит жар, который пропитал воздух, заставил поникнуть желтую рожь и уже начал угнетать неприступную кукурузу, листья которой тоже поникли, прихваченные желтизной. Только острые початки, выбросив наружу коричневые чубы, гордо смотрели в небо.
У противоположного берега золотого моря медленно плыла жнейка, нервно размахивая большими крыльями, словно хотела взлететь. За ней, будто из глубины на гребень желтой волны, выныривали белые косынки — это женщины вязали снопы.
Впереди, в двух шагах, заигрывая с мальчиком, две молоденькие трясогузки игриво семенили короткими ножками. Когда же Илья подходил к ним очень близко, и казалось, что уже может схватить одну за беспрерывно пляшущий хвостик, птички перелетали на метр вперед и снова бежали по песку. И мальчик решил, что эти серые птахи сопровождают его, чтобы он не заблудился...
Все вокруг жужжало и стрекотало. Наглый слепень  норовил усесться Илье на руку, а тот безуспешно пытался прихлопнуть кровососа. И это походило на игру...
Из ложбины на пригорок вдруг выскочила жнейка. Ее тянули две гнедых кобылы. Жнейка, как кавалерист саблю, опускала крылья на стебли ржи. А те безучастно и покорно сминались под безжалостными ударами. За скрипящей машиной по свежему покосу на негнущихся ногах бежал вороной четырехмесячный жеребенок, скучно повесив голову, увенчанную большой белой звездой во лбу. Увидел Илью, маленькая лошадка остановилась испуганно. Но, должно, поняв, что перед ней такое же дитя, как и она сама, заносчиво запрокинула голову в сторону, изогнула дугой шею и, задрав трубой коротенький черный хвостик-метелочку, горделивым стремительным галопом проскакала вперед рядом с мальчиком, обгоняя жатку...
На току трактор с большими задними колесами, утыканными острыми треугольными шипами, недовольно бухтел. От него к огромной молотилке, похожей на хату, только без крыши, тянулась змеей широкая лента, беспрерывно качаясь и норовя соскочить. Машина тряслась, дергалась множеством больших и маленьких рук-мотовил.  Этот гремящий дом задавал ритм всему, снующему рядом, подвозящему и отвозящему. Казалось, сломайся какая-нибудь люшня у молотилки и все остановится, замрет. Люди, лошади, веялки словно чувствовали это и боялись этой остановки, и из последних сил бежали вперед. Только пара волов, тягавшая волокушей солому от молотилки на огромную скирду, не замечала ничего вокруг и равнодушно переставляла ноги по утрамбованной земле.
На самом верху молотилки стоял Валька Рыбак по пояс голый. С арбы, запряженной белыми волами, две бабы бросали ему снопы. А он ловко подхватывал их и швырял в трясущееся нутро машины. Загорелое тело Рыбака, облитое потом, облепила пыль от колосков. И Илье казалось, что дядя Валя сам превратился в сноп и готов прыгнуть в молотилку...
«Мне бы такую машину, — подумал Илья. — Маме и Тольке ненужно было бы мотать цепами... Сразу зерно выходило бы. Я бы по дворам на ней ездил и всем бы молотил...»
С другой стороны молотилки две женщины ловили тонкий зерновой ручеек в плетеные корзины. Когда одна корзина наполнялась, женщина относила ее к веялке и возвращалась. За ней следовала другая.
Возле веялки Илья увидел мать. Она крутила большое колесо. Лицо ее было закрыто белой косынкой. Тугая, крепкая спина намокла и голубая кофточка прилипла к ней. Илья видел, что мама через силу крутит колесо, но почему-то не может оставить его, точно приросла к ручке. А колесо, не останавливаясь, тянет за собой материнские руки, не желая отпускать. Ее товарка, тетка Дарья, подхватывала тяжелую корзину, высыпала зерно в веялку. Бросала корзину на землю и большой деревянной лопатой начинала отгребать провеянное зерно от машины в сторону.
Илья хотел подойти к маме, но его кто-то толкнул в плечо. Он обернулся. Перед ним стоял брат.
— Пойдем, — загадочно шепнул Толя. — Корзину свистнем. И на речку... за рыбой.
Илья посмотрел на брата, и отрицательно завертел головой.
— Только потом не проси рыбу! — недовольно буркнул брат и исчез.
Со скирды пара волов стащила волокушу. Ее подтянули к молотилке, и Валька Рыбак открыл дверь-решетку у молотилки. Из бункера с возгласом облегчения на волокушу упала гора соломы.
Волов увели.
— Садись, Иля,— крикнул Рыбак. — Поедешь на скирду. — Он спрыгнул с молотилки на землю, подхватил мальчика и забросил на гору соломы.
Илья провалился в горячую траву с головой, точно в колодец. На его дне было еще жарче, чем на земле. А над головой белел клочок выгоревшего неба, в котором черной точкой парил коршун. Откуда-то снизу, из-под его ног послышалось громкое шуршание — кто-то большой нервно копался в соломенной куче.
«А если это хорь? — подумал Илья, пугаясь. — Мама говорила, что они сильно кусаются...»
Он попробовал выбраться наверх. Но гора вдруг дернулась и медленно поползла. Наклонилась и с шипением стала забираться куда-то вверх. Остановилась на скирде.
На такой высоте Илья еще никогда не бывал. Земля оказавшаяся далеко внизу, выросла и разбежалась во все стороны... Стука трактора почти не было слышно. Молотилка стала похожей на телегу. Он хотел увидеть мать,  но с трудом отыскал взглядом лишь веялку, которая показалась ему меньше спичечного коробка.
А вокруг, во все стороны, расходились желтые волны — ветер гулял по колосьям ржи, то нагибая их к земле, то заставляя тянуться к солнцу. Четыре серые дороги резали поля на большие куски. По одной пара волов медленно тянула большую арбу со снопами. А у самого края поля жнейка размахивала крыльями. В другой стороне, за ржаным полем, отделенное от хлебов молодой низкорослой лесополосой, зеленело озеро свекловичной ботвы. Дальше, у самого края земли, похожая на серебряную ниточку, блестела речка. За ней, далеко-далеко на лугу, у самого леса, были разбросаны маленькие разноцветные точки — это паслось деревенское  стадо... И лишь черный коршун гордо парил высоко в выцветшем небе, все такой же одинокий и недосягаемый...
Двое парней раскидали вилами копну,  и  Илья, к своему удивлению, оказался  на  скирде  рядом  с  братом. Тот  возился у края скирды, размахивая руками, переговариваясь с кем-то, кто был внизу. Потом Толя кубарем скатился со скирды и исчез. У него это вышло ловко. И Илье захотелось скатиться также. Он закрыл глаза, чтобы не бояться, прыгнул вниз и покатился по склону.
На земле гул трактора перекрикивала женщина.
— Хто украл корзину? Иде моя корзина?
Но ее никто не слышал. Молотилка тряслась. Мать крутила колесо веялки, а ее товарка махала деревянной лопатой.
Рядом с матерью стоял объездчик Сурчина. Он что-то говорил ей, побивая себя кнутовищем по голенищу.
Илья хотел подбежать и оттолкнуть Сурчину, чтобы он не приставал. Но на ток въехал дед Харитон на телеге.
—  Иля,  —  позвал он. — Ходи ко мне. Ты почему не пришел на конюшню?.. Поедем со мной в комору   .
Старик подвел лошадь к мешкам с зерном и взялся бросать их в телегу. Когда закончил, усадил мальчика на мешки, отдал ему вожжи, тронул лошадь, а сам пошел рядом. Он был высок и худ. Длинное лицо с острым подбородком и маленьким картузом на голове напоминало гвоздь. Дед ходил, широко ставя тонкие ноги. Со стороны казалось, что это неудачно сбитый аршин идет по пашне без землемера.
— Ты чего не приходишь ко мне? — спросил дед Харитон. Бабка Марфа тебя бы дерунами   накормила. Толька твой, вот, приходил... а ты не хочешь.
Но Илья не слушал. Он тонул в счастье. Даже задыхался от радостного волнения: ведь сам управлял конем.
«Почему я не взял свой кнут?.. — раздосадовано подумал Илья. Вот если бы я проснулся раньше всех, то знал бы, что дед позволит конем править...»
Ему хотелось, чтобы его увидела мама. Оглянулся на ток. Но мать стояла к нему спиной и надсадно крутила колесо веялки...
— Но, пошла!..  —  громко  крикнул  дед Харитон и запрыгнул на мешки: — Без кнута не хочет тянуть!.. Вот несчастье. Кнут потерялся гдесь. Новый. А потерялся.
«Это Толька его украл, — хотел сказать Илья, но промолчал. — Если скажу, Тольку дед поймает и выпорет. И матери выговорит. Тогда совсем беда...»
Старик принялся крутить в газетный клочок самосад  — из  кисета от махорки пошел острый, щиплющий аромат. Он долго чиркал спичками о коробок, недовольно мыча. Наконец над полем поплыл густой, сизый дым.
— А мы с твоим батькой хотели этим летом печки пойти складывать, — сказал дед Харитон. Должно, дым навел его на эту мысль. — Это я его перед самой войной научил глину вымешивать и межигорку   подбирать. А он обещал тебя выучить на печника. Да не сподобил Господь. Да ты еще малый крепко для печников... Вот вырастешь, каку девку для себя присмотришь... А хоть мою внучку. Нет. Ты жидковат годками пока, Илька... Она, вона, уже книжки читаить про царей египетских и цезарев императорских, что до нас на Риме стояли. А ты подрастешь, я тебя обязательно научу печки складывать... Тебе для всей жизни сгодится это... Потому, как человеку у нас от роду наказано жить с летом и с зимой. А, значит, без печки околеет... А потом ты своих детей научишь печки складывать... — Дед Харитон скрутил новую самокрутку, прикурил от первой. — У тебя сколько детей будет?               
Илья обернулся и растеряно пожал плечами.
— Тебе про это еще думать рано. Годков через двадцать сам удумаешь без моей помощи...
Въехали в кукурузное поле. Сразу стало жарко и душно как в соломенном колодце.
Из-за поворота вдруг выросла вороная лошадь. Голова ее была высоко вздернута и возвышалась над худыми долговязыми кукурузными стеблями.
«Вот бы мне такого... — с восторгом подумал Илья, любуясь вороным жеребцом. Но узнав бричку  председателя,  испугался. — Сейчас начнет ругаться...»
Матвей-пасечник остановился возле них. Он и дед долго переговаривались. Потом старик снял с телеги один мешок и перебросил его в председательскую бричку. Илья заметил, что на мешке была большая красная заплата.
Жеребец с места взял галопом, закрываясь от мира плотной завесой пыли.
— Хозяин, —  словно  оправдываясь, объяснил дед, запрыгнув на мешки. — Чтоб нам круги не давать, отвезет на птичник... Погоняй, Иля.
Поле закончилось. Дорога разломилась надвое. Дед Харитон спрыгнул на песок, взял лошадь за оброть, повел по той, что жалась к хозяйским огородам.
«Комора же в другую сторону», — подумал Илья озабоченно.
Лошадь свернула с дороги в огороды. Пошла по ржаной стерне, тяжело вытягивая груженую телегу. Старик дергал ее нервно за уздечку и что-то недовольно выговаривал себе под нос. Илья понял, что он ругает коня.
Въехали в молодой низкорослый сад, и оказались во дворе Харитоновой хаты.
— Иди, Иля. Марфа тебе дерунов дасть. — Старик снял мальчика с мешков, поставил на землю и подтолкнул легонько в сени. Торопливо прикрыл дверь. Но она не захлопнулась плотно. И сквозь щель Илья видел, как дед подбежал к телеге, ловко спихнул с нее упитанный мешок с зерном, подхватил вожжи и молодецки запрыгнув на грядку, громко крикнул: — Но, пошла!
Телега с грохотом уехала.
Бабка Марфа, низенькая, грузная старуха была закутана в толстый платок, который своими концами поддерживал ее  подбородком. Над верхней губой у нее росли редкие усы. И из усов торчала большая красная горошина-бородавка. На ногах у не были стеганные черные валенки. От нее пахло дрожжами и
свежеиспеченным хлебом. Она усадила Илью за стол. Поставила перед ним тарелку со сметаной и пятью черными лепешками.
— Ешь. Толя сегодня с утра заходил. Ел. Быстро управился. Молодец. Хорошо будет работать.
Сказала и вышла, оставив после себя кислый аромат.
Илья взял дерун, обмакнул его в сметану и принялся жевать. Тесто оказалось соленым. Мальчик искривил губы, заставил себя проглотить кусочек, который был во рту, остальные сложил в карман штанов.
«Отдам Жучк;...» — подумал он и принялся вылизывать сметану.
Марфа вернулась и, увидев пустой стол, радостно сказала:
— И ты, Илька, будешь хорошо работать.
Илья с любопытством глянул не старуху.
— Человек как ест, так и работает... Ну ходи здоров!..
Илья соскочил с лавки и выбежал из хаты. Он думал уже только о собаке.
Мешка во дворе уже не было.
«Наверно дед Харитон забрал, пока я ел», — смекнул он и побежал домой.
Илья  вбежал в свой двор,  встал возле конуры Жучка и, отрывая от деруна кусочки, попробовал научить собаку стоять на задних лапах. Жучок, увидев еду, только прыгал, стараясь выхватить ее из рук мальчика. А на задние лапы становиться не собирался.
Во дворе появились Толя и его друг Васька Бортник.  Брат держал в руках плетеную корзину.
— Пошли  рыбу ловить! — крикнул Толя, увидев брата.
Илья радостно улыбнулся, бросил собаке деруны и пошел следом за братом



4.

На реке было пусто. Только наперегонки летали береговые ласточки.
Ребята разделись догола, залезли по пояс в воду.
— Ты иди, загоняй! — приказал Толя брату.
Он и Вася взяли корзину, опустили ее в воду и поволокли по дну вдоль берега. Илья стал прыгать в воде, двигаясь навстречу. Шум и брызги разлетались от него во все стороны.
Первый заход оказался неудачным. Корзина оказалась пустой. Попробовали еще раз. Попалась маленькая плотвичка. Вася выбрался на берег и завернул рыбку в рубашку.
— Пойдем на другое место, — предложил он. — К кустам.
Перебрались метров на двадцать выше по течению, где над водой нависали кусты краснотала. Снова опустили корзину. Илья принялся прыгать и шуметь.
Вася  вдруг  выхватил  из  воды  корзину  и  громко  крикнул:
— Есть.
Когда струи вылились из плетеного решета, на дне затрепетали серебристые рыбешки, размером в палец. Среди них прыгала маленькая щучка, похожая на короткую черно-зеленую палочку.
— Чур, моя! — крикнул Толя.
— Почему  —  твоя? — недоуменно спросил Вася.
— Я корзину свистнул!
— Ну, и лови сам, — спокойно сказал Вася. Оставил корзину.  Она упала в воду.  Рыбешки счастливо уплыли.
Бортник вышел из воды, оделся и ушел.
— Ну... и  буду  сам, — громко и недовольно ответил Толя. Опустил корзину и крикнул Илье: — Загоняй!
Илье стало стыдно за брата.
«Вот, жадина! — подумал он. — Ну, еще бы поймали! И всем бы хватило. Наловили бы и пожарили... Васька умеет ловить, а ты не умеешь...»
Сделали пять загонов, но корзина каждый раз оставалась пустой. Пробовали еще. Однако рыба не попадалась. Толя постоял, глядя на воду, а потом вдруг швырнул корзину на берег и, выходя следом, сказал:
— Пойдем  воробьев  бить.  Их  пожарим.
«Не  пойду  за  воробьями... —  недовольно  подумал Илья. — Уже надоели...» — И чтобы Толя не приставал, бросился в реку и по-собачьи поплыл на противоположный берег.
Толя куда-то исчез.
Илья полежал минут десять на песке. И вдруг заволновался: его одежда осталась на другой стороне.
«Придет кто-нибудь и заберет... У меня нет другой... А голому только дома можна...»
Он снова бросился в реку, напугав ласточек.
Одевшись, Илья решил идти на ток.
«Лучше бы я с дедом Харитоном поехал... — рассуждал он, шагая по горячему песку, — чем за этой рыбой... Васька сейчас злой. Расскажет своей мамке, что Толька украл корзину... Тетка Дарья обязательно нашей мамке скажет... Мать надерет... Я лучше принесу корзину и брошу незаметно возле скирды... Не  люблю, когда Тольку лупят... Он после этого на меня целый день дуется...»
Илья вернулся, подхватил корзину и пошел вдоль реки, выбирая самую короткую дорогу на ток.
Дорога тянулась вдоль берега. Ее к воде прижимала нескончаемая стена хозяйской кукурузы. Впереди он услышал громкий топот лошадиных копыт. Затем этот стук затих. Зашелестела кукуруза, точно по ней кто-то продирался. Илья увидел над высокими стеблями голову председательского жеребца. Конь шел напрямую, подминая и ломая своей грудью толстые стебли, оставляя после себя что-то, похожее на лесную просеку.
«Сейчас увидит корзину, — испугался Илья, зашвырнул ее в кукурузную чащобу. — Начнет ругаться... А, может, и биться...»
Но жеребец тянул бричку огородами к деревенским дворам. Матвей-пасечник остановил его у молодых вишен. Спрыгнул на землю, взвалил на плечи мешок и понес его в свой двор. Илья смотрел вослед председателю, следя, как гаснет в темноте вишневой зелени огонь яркой красной заплаты. 
Председатель вернулся. Бросил пустой мешок в бричку, запрыгнул в нее и стегнул вожжами коня. Тот, изгибая шею и недовольно мотая головой, галопом полетел по пробитой им же просеке. Выскочил на дорогу. Скоро затих стук его копыт.
Илья еще издали увидел скирду. Гора успела крепко подрасти. Долетали бухтение трактора и грохот молотилки. Он собрался уже свернуть с дороги, чтобы через хлеба пробраться к скирде, как возле него вдруг вырос председательский жеребец. Бричка остановилась, и Матвей-пасечник, тряся кнутовищем, строго спросил:
— Ты куда это корзину воруешь!?
— Я не умею воровать, — уверенно ответил Илья. Посмотрел на председателя и закрыл корзину собой.
Председатель спрыгнул, подхватил мальчика вместе с корзиной и зашвырнул в бричку.  На  току они остановились. Матвей-пасечник встал  в  бричке во весь рост, поднял над головой корзину и громко крикнул, пересиливая гул машин:
— Чия это корзина!?
— Ой! — В ответ от молотилки донесся вопль женщины. —  Так то ж моя! Ах ты ж ворюга! Ах ты ж Верещага поганая! Любка, ты погляди на своего цуцика!
Мать оставила веялку, подошла к бричке, взяла Илью за ухо и стащила на землю. И не отпуская, повела с тока.
— Зачем ты взял корзину? — спросила она.
Илья молчал, глядя на мать не моргая.
«Если станет бить,  — решил он, — расскажу про председателя. Про мешок...»
— Я у тебя спрашиваю?.. Зачем? —  Мать отпустила ухо.  — Ты что... язык проглотил!? Председатель за эту корзину трудодни заберет! Что зимой жрать будем!?               
Лицо матери было закрыто косынкой. Илья видел только глаза, которые горели недобрым огнем.
      «Нет! — думал Илья. — Про председателя нельзя говорить. Он тогда прикажет деду Харитону не пускать меня на конюшню...»
— Надоело  вас  каить!..  Чего молчишь!?  —  воскликнула мать сокрушенно. — Вот Бог наградил! — Сдвинула на подбородок косынку. Илья увидел знакомые, мягкие, добрые губы. Показалось, что они улыбаются. И улыбнулся в ответ. — Покойник и тот болтливей!.. Иди домой! И принесите гичку с Толькой! Попадетесь кому-нибудь — прибью!
Она торопливо пошла к веялке.



5.

Илья медленно побрел по дороге. Хотелось плакать. Он корил себя, за то, что не умеет как взрослые угадывать дни.
«Я бы утром уже знал, что председатель меня с корзиной поймает... И спрятался бы...»
Несколько  слезинок  выскользнули  из-под плотно прикрытых век. Но он стиснул зубы и заставил себя посмотреть на солнце. Слезы сразу испарились.
Вдруг на дорогу из ячменного поля вышла белая курица, беспрерывно кудахча. За ней тянулся длинный, пискляво-желтый выводок. Один нерасторопный комочек попал в глубокую яму, оставленную копытом вола, и с криком пытался выбраться. А мамаша вошла в картофельные заросли и забыла о детеныше. Малютка прыгал, размахивал короткими желтыми крылышками и жалобно пищал, но выбраться из ямы не мог. Илья подошел, подцепил пальцами птаху и вытолкнул на дорогу. Цыпленок с криком бросился догонять свое семейство.
Проводив цыпленка взглядом, Илья пошел дальше улыбаясь.
Но дорога снова остановила его. Из цветущего картофеля выбежала коричнево-черная, с белым брюхом, ласка. Она походила на того щучонка, которого поймал Вася. В зубах ласка держала небольшую лягушку, которая жалобно всхлипывала. Илья захотел догнать зверька, чтобы освободить лягушку, но ласка перемахнула через дорогу, не оставив даже следа на песке, и скрылась среди ячменных колосьев. Он вытянул голову, стараясь угадать по качающимся колосьям, куда побежала ласка. Но поле сонно дремало под солнцем, подмигивая голубыми васильками.
Илья забыл о председателе, о брате и стал думать о несчастном лягушонке.
«Принесет  его  в  гнездо...  он  обязательно  убежит... — убедил себя Илья. — Он прыгнет... и ласка его не догонит». 
Незаметно для себя он оказался на берегу реки.
Брод переходили три коровы. А комолая, деда Харитона, уже успела перебраться через реку и жевала стебли хозяйской кукурузы.
Илья заволновался. У него сбилось дыхание.
«Он же был у колодца мертвый, — вспомнил мальчик пастуха.  — Может, сейчас снова умер. Марта пойдет в потраву, а председатель заберет за это трудодни!.. — Подбежал к кусту краснотала, выломал длинную тонкую ветку.  — Только бы Марта не пошла в потраву... Если налетит председатель или объездчик... тогда нам с мамкой конец...»
Наспех подвернул до колен штанины и бросился в воду. Ему навстречу брод переходили еще две коровы.
Выскочил на луг и побежал к лесу.
Стадо разбрелось. Илье показалось, что и лес разбредается во все стороны.
Свою корову Илья увидел сразу.
— Марта, Марта, — позвал он.
Но корова равнодушно щипала траву.
Старик Афанасий лежал на сером парусиновом плаще, лицом к небу. Рот его был широко раскрыт и оскален. На худом желтом лице замерзла болевая гримаса. И по белым, чуть приметным губам ползали толстые жирные мухи, забираясь в рот.
Илья подбежал к своей корове, хлестнул ее и погнал к броду.
«Я утром знал, что дед умрет... — сказал он себе. И если утром, увиденная им смерть пастуха, испугала его, то сейчас — обрадовала. — Я угадал! — радостно думал он. — И теперь я все угадаю, что со мной будет утром завтра! И.. дальше! Даже когда я вырасту!..»
Марта почти бежала, а Илья ее догонял и хлестал розгой. Делал это со счастливой улыбкой. Ему хотелось, чтобы корова быстрее пришла домой, а сам день кончился и начался новый, который он утром увидит  первым  и  весь  угадает. И Илья с уверенностью сказал себе: — Теперь я все буду знать  про  завтра! Пойду завтра сам пасти Марту... А потом Толька придет вместо меня... Нет. Тольке нельзя. Он бросит корову, а сам пойдет воровать яблоки в колхозный сад... Я один пойду пасти. Кнут у меня есть. Мама даст молока с собой на весь день... А кто же пойдет за ботвой для теленка?.. Как плохо, что у мамки только я и Толька... Когда у меня будут дети, то двое будут пасти корову по очереди, а двое ходить за ботвой... А яблоки у нас будут свои. И не нужно лазить в колхозный сад...»
Переправившись через реку, Илья погнал корову домой. Когда он и Марта были у крайней хаты, Илья увидел, что с поля, с тока к реке  бегут люди. И среди женщин он узнал мать...


6.

Братья всегда ходили за ботвой ближе к вечеру, когда солнце уже не могло пробить своими жаркими лучами заслон из верхушек деревьев, и обессилившее, падало за лесом. А сейчас оно еще висело высоко. Они уселись в молодой, высаженной прошлой весной, лесополосе и решили ждать, когда сядет солнце.
Жара здесь была не сильной. С поля, от леса дул легкий ветерок. Осиновые листочки трепетали, подмигивали, заигрывая, серебристым цветом.
Толя несколько раз выходил в свекловичное поле и глядел по сторонам, словно кого-то ждал.  Возвратившись, говорил Илье:
— Ну, иди уже резать!
Однако Илья не двигался с места. Он уже знал, что именно в это время объездчик разгуливает по полям.
А Толя не настаивал. Он срезал большим ножом тонкое осиновое деревцо, очистил его от мелких веточек и от скуки принялся им рубить траву вокруг себя. Наигравшись, снова сказал:
— Ну, иди уже!
Так прошло часа два.
Солнце наполовину скрылось за лесом.
Илья взял у брата большой нож, корзину и шагнул в ботву. Опустился  на  колени, принялся  аккуратно срезать листья и укладывать в корзину. Его выгоревшая, белобрысая голова чуть виднелась над зеленой водой свекловичного моря. Он прополз метров двадцать и почти наполнил корзину. Ноги у него быстро устали. Хотел встать. Поднял голову и увидел, что по меже между полями едет Сурчина. Илья испуганно упал на живот и, быстро перебирая ногами и локтями, поволок корзину к лесополосе. Корзина цеплялась за ботву и все время норовила выскочить на поверхность.
— Ты чего? — спросил Толя.
Илья  приложил  палец  к губам, заставляя брата молчать, и указал на поле. Упал в траву и притаился.
Степка ехал и курил. Затягиваясь, смотрел в желто-серую даль и думал, что бы такое придумать, чтобы вернуть себя Любе Верещаге. Совсем недавно, в Троицын день он возвращался из района, где весело гулял в компании.  И на полевой дороге нагнал Любу. Она шла из церкви. Брели медленно и разговаривали.
«А тебя почему в армию не взяли?» — спросила Люба.
«Вдовый я, — засмеялся Степан, — по причине плоскостопия.»
«А это в яком месте?» — весело спросила она.
«Там... где и у других мужиков...» — нашелся объездчик.
Они залились смехом.
Люба часто наклонялась и срывала то ранний василек, то, случайно забредшую в зеленую рожь, ромашку. Сорвав, подносила к лицу Степана и говорила:
«От, пахнет...»
Потом  громко  вдыхала аромат,  крутя  цветок  у  своих  глаз.  При  этом она улыбалась... И  Степан почувствовал,  что  женщина   с   ним   заигрывает. И ему казалось, что он и Люба — старинные друзья, и даже — любовники. Только очень-очень давно судьбина злая их разлучила.
Когда дошли до деревни у нее в руках был большой букет.
Дождавшись вечера, начистив сапоги и сменив выгоревшую солдатскую гимнастерку на белую рубашку, Степка пошел к Любе. Встретив объездчика в сенях, она попросила его подождать во дворе. Через час, погасив в хате лампу, вышла. Они уселись на лавке под кустом сирени. Люба беспрерывно отгоняла веточкой мошкару, а Степан курил одну за другой городские папиросы, выстреливая окурки на улицу через тын. Больше молчали. Уже луна выкатила на самую макушку неба, укоротив ночные тени, а они все сидели... И вдруг Люба встала, взяла Степку за руку и повела в хату... И неожиданно их проводил запоздалой, призывно-завистливой песней, вдруг встрепенувшийся в кутах, соловей...
После этой ночи Степа точно переродился. Его словно заколдовали. Сидел в доме у председателя или в правлении, ездил по дворам и по полям, ел или лежал на своей печи — эта женщина все время стояла перед глазами и как будто звала к себе. Не имея сил бороться с собой, с трудом дотерпев до воскресения, он, сорвав в огороде несколько белых и розовых стрелок люпина, провожаемый криками первых ночных сов, огородами пошел к Верещагам. Но Люба встретила его неулыбчиво, цветы не взяла и сказала резко:
— Ходи домой.
Он еще раз попробовал прийти в ближайшую субботу. Но Люба даже не открыла, а через дверь приказала:
— Не ходи сюда! —  В ее голосе не было никакой веселости, а только раздражительная неприязнь.
Степан стал наведываться по утрам, когда развозил задания на работу, но каждый раз Люба встречала его холодным молчанием. Уходил, провожаемый недобрым взглядом.
Сейчас, увидев среди зеленой ботвы белую голову Ильи, Степан  обрадовался.
«Сегодня вечером зайду... — решил он. Выплюнул окурок, достал новую папиросу из пачки «Бокса» и закурил. — И спрошу... чего это Илька делал в ботве?.. Любка предложит посидеть... Пойдем  в  сирень...»
С этими радужными надеждами объездчик уже хотел свернуть и ехать  через  ячменное  поле  к  току,  как  вдруг увидел старшего Верещагу.
А Толя вместо того чтобы прятаться, схватил нож, срубил молоденькую осину и, выскочив на поле, принялся с остервенелой куражливостью хлестать ботву по-кавалерийски, сшибая безжалостно солнечно-зеленые листья. Зеленые ошметки разлетались во все стороны, а паренек пялил себя объездчику, демонстративно размахивал розгой, дразнясь. Он  сейчас  чувствовал  власть  над человеком, которого все боялись в селе, и был уверен, что объездчик молча проедет мимо. Толя помнил, что проснувшись вдруг среди ночи, он услышал шепот двух голосов на полу хаты. И узнал голос Степана. Потом послышались шаги — торопливо зашуршала, набросанная на глиняный пол, осока, скрипнула входная дверь и звякнула щеколда на двери из сеней во двор, словно ее захлопнул сквозняк. Следом захрипел засов как замученный болезнью старик. Через мгновение снова зашуршала осока на полу, но уже неспешно, мягко и успокоено. Это вернулась мать. Захрустела чуть слышно солома на ее постели, и ночную  хату затянуло успокоенное молчание.
А Толя продолжал рубить...
Сурчине захотелось подъехать, надрать Толе уши, но он дернул повод и пустил кобылу галопом прямо по ячменю...
«К председателю поехал жаловаться... — со страхом подумал Илья, провожая взглядом объездчика. — Тот завтра заберет у мамы все трудодни за ток. А у нас нету зерна. Она вчера ходила к деду Харитону за мукой... А этот!.. »
Осина в руках у брата вдруг переломилась пополам.
Толя схватил нож, срезал новую и бросился уже сбивать веточки с чахлых деревьев... И крикнул, глядя на младшего брата:
— Понял?! Теперь нам не нужно будет прятаться! Будем все резать!
Илье показалось, что у Толи нет сил остановиться. Он видел, что глаза брата вспыхнули пьяным огнем, а на лице, всегда хмуром и недовольном, расцвела вдруг счастливая улыбка.
— Дурак, — сказал Илья. Собрал, нарубленную братом, ботву в корзину и быстро пошел домой.


7.

Мать успела подоить корову и возилась у печи.
— А где Толя? — спросила она, встречая Илью.
Мальчик пожал плечами и отвел глаза.
— Иди, зови его! — приказала мать. — Будем картошку есть... молодую...
Но Илья уселся за стол и уставился в окно.  Весь  напрягся  и стал внимательно слушать. Ему казалось, что слышит стук копыт председательского  жеребца  и  что сейчас откроется дверь и войдет Матвей-пасечник...
Дверь действительно загремела. Пришел Толя. Он сразу заглянул в печь и сказал:
— Ура, будет картошка!
— Ты откуда знаешь? — спросила мать.
— В огороде накопано...
— А ты где был?
— С Илькой гичку резал.
— Вас видели?
— Нет, — бодро ответил Толя и уселся за стол напротив брата.
Мать вышла.
— Скажешь... прикончу!  —  пригрозил Толя,  схватил кусок черствого хлеба и всунул в рот. — Понял?
Илья посмотрел на Толю, и брат вдруг показался ему, похожим на ту ласку, а хлеб во рту напомнил ему жабу.
Мать вернулась с зелеными луковицами в руках. Он сразу заметила, что между братьями точно пробежала кошка.
— Вы чего не поделили? — спросила недовольно мать. Но ее лицо осталось спокойным.
Ребята промолчали, глядя куда-то в пустоту мимо друг друга.
Мать поставила на стол большую глиняную миску, наполненную молодой картошкой, от которой шел пар. Положила перед каждым деревянную ложку и по две луковицы. Сама села рядом с Толей. И вдруг спросила:
— А для сладкой воды буряков набрали?
— Завтра наберем... — выпалил Толя.
— Завтра ты пойдешь корову пасти...
— Почему сразу я?  — возмутился он. — Пусть Илька идет, а я за гичкой...
Входная дверь загудела и в хату вошел Сурчина. На  нем была белая рубаха и морская фуражка.
Увидев объездчика, Толя сник, опустил голову и уставился в пустой угол хаты. Мать это заметила. Она порывисто встала и осталась стоять в растерянности, глядя то на Степана, то на старшего сына. Потом, придя в себя, сказала объездчику:
— Уходи...
Голос у нее был спокойный. Объездчик понял, что он никогда больше не попадет в этот дом. И со злостью сказал:
— Еще раз застукаю... Без хлеба зимой останетесь!
Он выскочил, гремя коваными каблуками сапог...
Илья увидел, что мать напугалась. Глаза ее увлажнились, а губы задрожали.
— Чего сталась? — спросила она сурово. — Ты опять нагадил, Толька? Вас видели?
— Ничего я не делал, — ответил подавлено тот и с мольбой посмотрел на младшего брата.
— Сурчина вас с ботвой застукал? Я спрашиваю у тебя,  Илья?..  Опять корзину у кого-то украл!
Илья молчал, спокойно глядя, матери в лицо.
— Ты  хоть один раз можешь что-нибудь вразумительное сказать! — вдруг крикнула мать. Ее губы  посинели.  Руки  задрожали.
— Я больше не пойду с Толькой за ботвой, — ответил Илья.
— Куда не пойдешь? — не  понимая,  спросила  мать. — Почему?
— Он осины в лесополосе режет.
— Ну, и что? — удивилась мать, не понимая, о чем  говорит сын. — Эта осина как трава... Чего про нее жалеть?..  Новая вырастет!
— Не вырастет... — серьезно ответил Илья. —  Не успеет!
— Да черт с ней... с осиной!
— Ага! — недовольно возразил Илья.
Перед его глазами вдруг разукрасилась знакомая картина: их село, река, луг... Проплыло лицо пастуха Афанасия и исчезло. Его сменили другие, но не совсем четкие. Они возникли откуда-то издалека. Стали приближаться. И среди них мальчик узнал лица матери, отца, брата... Они приблизились и остались очень маленькими, точно игрушечными. А другие, незнакомые, окружили его. Илья почувствовал, что сейчас он стал вдруг старше брата  и  даже  взрослей  матери.  И  догадался, что  эти незнакомые — лица его дети. И уже глядя на мать, как на человека, который далеко от него, сказал:
— Если каждый день по три осины резать... До осени всю лесополосу вырубит. А на другой год — другую. А где будут прятаться мои дети, когда пойдут  гичку резать!?