Капитан смерша

        Когда в этот солнечный день начала весны я иду по деревне, и где-то у школы раздаются крики играющих мальчишек – «Смерть шпионам!», – в этой детской игре мне слышится отголосок той грозной и славной аббревиатуры «СМЕРШ», от одного звука которой русский человек подтягивается, становиться серьезным и строгим. 
        В конце семидесятых, пономарствуя в Успенском кафедральном соборе Одессы, я не раз замечал высокого седовласого и жесткого, как кипарис,  старика. Его стать и, главное, странно уважительное отношение к нему духовенства резко выделяло его из обычных прихожан. Я так и не смог познакомиться с ним. Я даже не смог присутствовать на его отпевании. Он похоронен на одном из кладбищ Одессы (на Слободке) недалеко от знаменитого Ионы Атаманского. С конца 70-х годов у меня сохранилась фотография могилы этого праведника (Иона Атаманский канонизирован как святой праведный) – огражденная простой железной оградкой, почти потерявшейся в бесконечном поле ей подобных. Странный обычай России – застраивать кладбища оградками. Плотно, плотно… спина к спине, что и не проберёшься. Может быть, и в жизни так – живём тесно, прижавшись друг другу, и, в то же время, отгородившись оградками: такими беспомощными, покосившимися, поржавевшими, но столь же трудно преодолеваемыми, как и их подобия на наших кладбищах. Там близ могилы праведного Ионы в зеленой защитного цвета оградке скромно приютился сваренный из гнутой арматуры покрашенный темным суриком крест. С зелёным же, чуть покосившимся столиком и скамеечкой рядом. На ней сидел грузный одноногий мужчина. Перед ним на столе стояла чекушка, пара яиц (пасхальных крашенок), стакан и бутерброд с колбасой. Увидев меня, безуспешно пытающегося преодолеть частокол кладбищенских оград, человек махнул мне рукой, приглашая к себе…
        – Здесь проход, парень, давай сюда…
        Когда я приблизился, он, оглядев мой черный сюртук, спросил:
        – Ты что, из ремеслухи, или нахимовец?
        – Нет, семинарист.
        – А, у вас такая форма?
        – Да.
        – Ну, давай семинарист ко мне, попа помянем…
        – Вы что, тоже к отцу Ионе пришли?
        Я, с трудом преодолев барьеры оградок, втиснулся в приоткрытую дверцу той, внутри которой сидел мужчина.
        – К кому? А, ну да, то-то он просил похоронить его рядом с Ионой. Действительно, тот же его и крестил. А я и забыл об этом. Давно не был у Батюшки.
        Я глянул…
        –  Да, так мы его называли, – ответил он…, – Стар стал, уже не наездишься. Сам я – калужский.
        – Виктор Николаевич, – представился он.
        – Сергей.
        – Ну, садись Серёга. Как там у вас в бурсе благословляют на помин?
        Виктор Степанович достал уже открытую бутылку «Кагора».
        – Вот, хоть и красненькое, да чем же поминать попа? Что не понял ещё? Тут лежит мой боевой товарищ, с которым много хлебнул я в войну. А потом, стал он священником. Попом. Вот и пришёл я его помянуть.
        Налив «Кагор» в граненый стакан, Виктор Николаевич протянул его мне и, сказав, «Помяни его Господи», долгим глотком хлебнул из горлышка. С овальной фотографии на железном кресте на меня сурово глядел наш прихожанин, имя которого я так и не узнал (еще и потому, что мой собеседник, рассказывая о нём иначе как «Батюшка» или «Поп» его не называл) и потому назову его Александр.
        ***
       
        Идти из окружения по болотам, избегая дорог, впроголодь – это, я тебе скажу, кое-что. Но главное – не бросать оружие. Оружие на войне всё. Я вот всегда предпочитал ручной пулемет. Уже позднее, в 42, один молодой политработник, хвалился трофейным «Вальтером». «Я, – говорит, – с ним в атаку… Вещь надежная и для бойцов убедительная».
        – А вот здесь ты друг ситный не прав, ручной пулемет куда убедительнее! Кроме того, с ним я для бойца ближе и понятнее. Он ведь тащит винтарь или ППШ (не пукалку, как у тебя), он трудится – и я тружусь, тоже вещь серьезную тащу, и потому уважение имею.
        Меня этому научил старый политрук, знавал я его в 41. Вот был вояка, гражданскую прошёл, воевал у Будённого. В политруки попал тоже по вине Будённого. Взял он коня в бою. Конь – огонь! Все завидовали. И Будённый. Тот вообще было напал – отдай коня! Но тут казаки стеной стали – как отдай, конь в бою взят! Ну, Семён Михалыч и удумал: послал того парня в Москву учиться на политработника (а он и в партии-то не был), а коня, ясно дело, прибрал себе. Вот так и стал Михалыч (его тоже Михалычем кликали, как Будённого) политруком. Как там с партией – может задним числом оформили, а может так и остался беспартийным политруком. Сам то он об этом не говорил, только смеялся.
        Он нас из окружения выводил. Знал вояка, как воевать. Ведь, Первую мировую прошёл и Гражданскую. Осторожный был. Вот хоть один эпизод. Группа у нас поначалу была небольшая – человек 30. в основном рядовые. Офицеров четверо: Михалыч, я, лейтенант-пограничник (Батюшка наш), и еще один майор – дурак дураком. Михалыч ведёт нас по лесу… пробираемся вне дорог, хоронимся… И вдруг, выходим на полянку из густого ельничка и… Бог ты мой!... нос к носу с фашистской разведкой. Все с автоматами… тоже около роты. Впереди офицер – немолодой, тоже опытный видать. Все застыли. У вас бойцы наполовину без оружия, вымотанные, голодные. Но у меня – ручник, у Батюшки – ППШ. Так и стоим – ствол в ствол. Одно мгновение… второе мгновение… третье пошло. Вдруг Михалыч становится смирно и фашисту честь отдает! А тот, тот в ответ – во фрунт и то же честь! «Кругом, – командует Михалыч, – шагом марш!»
        Так мы живыми ушли в лес. Я шёл последним. Обернулся и увидел: стоит Михалыч – рука к козырьку, а напротив – тот фашист так же замер.
        Это, я тебе скажу – поступок. Спас нас всех Михалыч. Спас, вывел к своим, а еще на подходе напали мы на фашистскую колонну, и заставил нас Михалыч взять их винтовки. Это нас и спасло вторично. Вышли к своим – все с оружием, в порядке, всего трое раненых. Майор сразу на Михалыча стучать, того взяли в оборот… Слыхал я, впрочем, что выкрутился он… умен был и опытен. Да и Будённый у него в долгу был.
        Ну, это я отклонился… Мы же о Батюшке. Там в этом окружении я с ним и познакомился. Молодой лейтенант-пограничник прибился к нам с двумя бойцами. Оружие несли, но патрона – ни одного. Но тогда более всего меня поразило, как относились к нему бойцы, а ведь постарше него были, относились они к нему как к отцу! К безусому юнцу, пять минут как лейтенанту! Но еще более поразительно было то, что он принимал это отношение как должное, и сам относился к ним, как к детям. Даже присоединившись к нашей группе и встав под командование Михалыча, Батюшка не изменил этих отношений. Более того, к нему потянулись и другие. Опытный Михалыч, хоть и уважаемый, был молчалив и нелюдим. Сдружился только со мной. А вот к Батюшке все бойцы тянулись, уединялись с ним, как на исповеди.
       
       
        ***
        Порыв влажного морского ветра вдруг ударил по тополям, и их верхушки заколыхались, как пламя свечек на сквозняке. Только пламя их было чёрным на фоне разгоравшегося заката.
       
        ***
       
        – Да, – продолжал Виктор Николаевич, тяжело положив большую темную руку на выщербленную зелёную поверхность дощатого столика. – Да, душевный мужик был наш Батюшка! Рука хлопнула по доске, как печать на вечном удостоверении.
        – После выхода из окружения нас судьба разбросала. Вновь мы встретились в 43. Меня назначили уполномоченным только что созданного СМЕРШа, а Батюшку прислали ко мне помощником. Я тогда был в чине майора и успел повоевать в диверсионных группах НКВД. В СМЕРШ, я думаю, меня определили после ранения – негоден стал для диверсионной работы. Почему в СМЕРШ попал Батюшка, я точно не знаю. Но ведь он был пограничник, а к тому времени уже погранвойск как таковых уже не было. Он, как младший работал с личным составом. Тогда много было проблем: кто-то устал – пытался самострел сделать, некоторые дезертировали… Со всеми работал СМЕРШ, а в нашем  полку – конкретно Батюшка. Про него так и говорили – «К Бате на исповедь!». Скажу тебе, юноша, многих тогда Батюшка наш от гибели спас. Молодые особенно страдали – и боялись, и унывали. И, в то же время, скрывали своё состояние, стеснялись. У нас агентура, ясно дело, работала, так её Батюшка настраивал смотреть не только за изменой или трусостью, но и за унынием бойцов. И к таким наедине подходил, разговаривал… Глядишь, и укрепился человек.
        – Больше года прослужи мы вместе. Батюшка капитана получил… Где-то в конце 44-го подходит ко мне и говорит:
        – Прощай, Николаич, ухожу от вас.
        – Куда?
        – Не поверишь, в семинарию.
        – Как так, какая семинария, сейчас же война!
        – Вчера вызвали меня в дивизию. Наш майор сидит и с ним еще один – незнакомый. Наш говорит – вот, товарищ майор, наш Батюшка.
        Оба смеются.
        – За что такой чести удостоился, как тебя в попы записали?
        – Сам не знаю, – говорю, – бойцы так прозвали, а я не спорю…
        – Ну ладно, – говорит наш, – видать судьба тебе быть попом.
– Не понял, товарищ майор?
        – Сейчас всё объясню, капитан, – говорит приезжий. – Ты, должно быть, слышал, что серьезно изменилась наша политик в отношении Церкви.
        – Да, говорю, мне рассказывали, что товарищ Сталин встречался с попами…
        – Не с попами, а руководством нашей церкви. Церковь наша – это наша история, и мы ее должны уважать. К тому же верующие люди вместе со всем советским народом помогают победить врага. Но в результате троцкистского влияния у Церкви большие проблемы с кадрами. Вот руководство решило в этом ей помочь и направить дельных сотрудников на работу на, так сказать, церковной ниве. Пойдешь, поучишься в семинарии и станешь служить попом.
        – А почему же я?
        – Ну, во-первых, ты ведь и так у нас Батюшка (смеются!), а во-вторых – ты ведь сын священника.
        – Не сын я, а крестник…
        – Ладно, мы в Одессе справки наводили – там показывают, что ты сын Ионы. Ты ж Ионович?
        – Да нет, говорю, батю моего действительно Ионой звали, но он не был священником. А отец Иона был моим крестным.
        – Ладно, капитан, решение принято, обирай вещи.
        – Мне что, писать на демобилизацию?
        – Не надо ничего писать… Из органов просто так не уходят. Поработал на фронте, теперь поработаешь в тылу. Но документы сдай, тебе гражданские выпишут, форму там, оружие. Награды можешь оставить.
        Так  я и ушёл, прощай, Николаевич.
        – Прощай, Ионович! Прощай, Батюшка!
       
        ***
       
        Николаич полез куда-то под стол и достал ещё кагору. Его лицо светилось некоей мечтательностью, будто он именно в этот момент созерцал внутренним взором предстоящего престолу в белой ризе своего боевого друга. Я с пономарской сноровкой открыл «Кагор», налил в стакан и подвинул его рассказчику.
        – Нет, я так, – сказал Николаевич, отодвигая стакан и беря бутылку.
       
        ***
       
        – Вот ты думаешь, что всё это странно, и странным священником наверное стал наш Батюшка… он ведь кто был – чекист, капитан СМЕРШа!
        – Да нет, не думаю, откуда мне знать…
        – И то, откуда вам знать, нынешним, таких людей… Он, при всей своей душевности и мягкости к людям, был кремень… стержень строгий был у него в душе, несгибаемый человек. Служил он здесь в Одессе в соборе, знаешь где?
        – Знаю, я сам там пономарь и его видел при жизни ещё.
        – Правда? И что ничего о нём не знал?
        – Нет, даже не знал, что он священник. Удивлялся только, как уважительно обращалось с ним духовенство.
        – Ещё бы им его не уважать. Они ведь знают, как он перестал быть попом.
        – ?...
        – Дело простое… Всё это при Хруще было. Подлый был человечек, ещё в войну не любили его. То же мне – плюшевый мишка, а зубы как у пираньи… А уж как он вас попов ненавидел. В пику Сталину он всё русское ненавидел. Я тогда, в шестидесятые, будучи давно военным пенсионером, преподавал в школе в деревеньки под Калугой. Не виделся с Батюшкой уже лет шесть. Он так и не женился и жил с сестрой. Помню, он мне рассказывал, какие трудности у него в связи с этим были в рукоположении. Никак не хотели его холостого пускать. Но, сумел убедить, а может, и контора помогла. Он ведь с ней связи не терял… Впрочем, откуда мне знать, какие там дела про меж них были. Он однако мне говорил: «Я Родине присягал и от этой присяги не отрекусь!»
        – Да, не виделись мы порядочно, тат приходит письмо от его сестры – посадили Батюшку! Я в шоке, как посадили, за что, офицера органов?! Поехал в Одессу. Вот Ионовна (так я ее звал) мне и поведала, что произошло. В 61 было дело. Вызывают Батюшку в контору и говорят: «Так мол и так, товарищ капитан, политика партии и правительства изменилась. Нужно нанести сокрушительный удар по церковному мракобесию. Отслужили вы своё попом, переводим вас на другую работу. Нужно публично отказаться от всего этого поповства и выступить с антирелигиозной критикой. Уж вам там виднее их слабые стороны».
        А он им отвечает – «Товарищи, меня в священники направили по решению товарища Сталина, чтобы поддержать Церковь кадрово в её патриотической работе с русским народом. Я подчинился такому решению, т.к. я офицер СМЕРШа и давал присягу. Когда я принимал священный сан – звание священника – я приносил присягу Русской Церкви пред Святейшим Патриархом Алексием, руководителем Русской Православной Церкви. Я присяге не изменяю».
        Те в крик – чего ты мелешь, ты что, на войне контуженный, какая там присяга… Тут тебе приказ!
        – Не, говорит, приказы не могут противоречить присяге. Кроме того, приказы по Церкви мне отдает Владыка, а не вы.
        Да… Через месяц обвинили Батюшку в растрате церковных средств и посадили на 5 лет. Сан сняли. Звания – лишили. Остались, правда, у него боевые ордена (видать забыли про них) и крест, подаренный Патриархом. С тем он после зоны и остался. Так вот. Прошёл наш Батюшка две войны, и в обеих – он победитель!
        Знаю, и потом к нему люди приходили, как на исповедь, но он всегда говорил – могу вам только посоветовать!
       
        ***
       
        Замолкнув и задумавшись, Николаич опустил голову, и вдруг, повинуясь порыву лилового вечернего воздуха, встал и, запрокинув голову, прижав к губам бутылку с «Кагором», и как горнист, вдыхая его терпкость, яро взглянул в алые ленты заката.
       
        Дешовки 2005 г.