С мамой

                ранее  http://www.proza.ru/2011/10/22/1381
    
        - Не «транвай» надо говорить, - поправила мама, - а «трамвай»! Шевелись скорее, смотри, не споткнись...
        Мы спускались с высоких крутых ступенек вагона на остановке возле Витебского вокзала. Подле встречного трамвая и на путях шевелилась толпа; люди толкались, мешая друг другу, заглядывали под вагон. Мама вдруг забеспокоилась:
        - Уходим! Уходим скорее, не смотри туда.
        Я не понял, куда. И тут же захотелось посмотреть, что это все там высматривают?
        - Ну же, идём! Это она дорогу перебегала, - мама крепко сжимала руку, - наверное, поскользнулась и упала. И прямо под колёса…
        Видимо, я округлил глаза:
        – Кто упал? Она, тётенька? Её задавило?
        - Про «это» говорят «зарезало»!
        Страшное это слово накатило вдруг, наехало на меня, пятилетнего. Холод рванул в живот, в ноги, стало тошно… Но, что-то властно влекло меня, тянуло назад, туда к застывшему встречному вагону трамвая! Оглядываясь на гудевшую толпу, я спотыкался, а мама насильно тащила через дорогу, через сквер к дому, где жили Дедушка с Бабушкой. Не успев поздороваться, я бросился к окнам: вокзал – вон он, прямо передо мной, как на ладони. И я увидел, как тот трамвай - тот самый! - дёрнулся назад, направо. А через минуту так же медленно двинулся влево и - поехал, поехал... Глаза провожали его, пока он не скрылся за наехавшим углом ближайшего дома, толпа на остановке редела…
        Я любил книжку про Человека Рассеянного. Там был нарисован Витебский вокзал, здорово похожий на настоящий, и перед ним - трамвай, тоже похожий на тот, ушедший налево. Только почему-то книжкин трамвай был одновагонным и плоским, а напротив за окном двух- или трёхвагонные трамвалы, двигавшиеся в обе стороны перед настоящим вокзаем, были живыми. Книжное понятие приобретало объём: «трамвай»!
        Вечером папа тоже приехал к Бабушке с Дедушкой: он привёз с собой изогнутую фанерину с квадратными дырками. Захлёбываясь, я стал рассказывать про то, что увидели мы днём возле вокзала. Рассеянно слушая и приделывая к фанерине крышу и колёсики, он сказал, что вот теперь и у меня будет мой собственный трамвай. Затем откуда-то вытащил толстую изогнутую проволочину, и я сразу же отвлёкся от своего рассказа, поскольку мы вместе стали закреплять на трамвайной крыше бугель. Назавтра вечером мы снова вдвоём, но одной кисточкой, все трамвайные бока покрасили красной краской. А крышу - чёрной. Номер маршрута тоже был выведен – я попросил, чтобы была «девятка». В трамвайные окна было вставлено нечто прозрачное – «слюда», сказал папа. Было интересно, как эта слюда оконная (если на неё надавить пальцем) пружинила, как с почти неслышным треском отковыривались от неё эти тоненькие-тоненькие слюдяные слои - их надо было аккуратно подцеплять ногтЁм. Окна почему-то через насколько дней помутнели, а вскоре на их месте оказались просто пустые дырки…
        Словом, у меня появился свой вагон трамвая! Но, увы, без колбасы…
        Вообще-то - если честно, - тот трамвай, от которого мама меня утащила, всё-таки не был «самым первым, вошедшим в мою жизнь». Первым был тот, в который мы вошли втроём, с ней и с папой - у неё тогда был большой живот: там, сказала она, пока что прячется мой братик. Или сестричка. Внутри трамвая было шумно, народу много, и я услышал, как мама тихонько шепнула папе, что устала и хотела бы присесть. Папа наклонился к какому-то дядьке и тоже тихонько попросил уступить ей, беременной, место.
        - Не барыня, постоит, - сказал тот и усмехнулся.
        Глаза у папы сузились, он побледнел и громко на весь вагон сказал:
        - Вы – хам!
        И тут начался скандал!
        - Я сдам его в милицию! - бушевал дядька, - Все слышали, как он меня «гадом» назвал…
        Публика в вагоне разделилась пополам; некоторые говорили, что дядька прав и что нельзя ругаться «гадом». Но папа этим «некоторым» отвечал спокойно:
        - Я честно сказал хаму, что он – хам! «Гад» я не говорил.
        Долго ещё в вагоне выясняли, кто прав, а кого надо сдать милиционеру…
        Нет, и этот трамвай не был первым! Но мой самый-самый первый я не помню – про него рассказывала мама. Мы с ней ехали куда-то, и в наш трамвайный вагон вошла дама в шляпке с вуалью. Она села напротив нас, улыбнулась и сказала про меня «прелестный ребёнок, какое чудесное ангельское личико». А прелестный ребёнок, подняв глаза на маму, громко спросил:
        - Мама, а почему у этой тётки на морде сетка?
        Дама сильно и справедливо обиделась. Откуда было ей знать, что прелестному ребёнку с ангельским личиком дома частенько говорили: «а что у тебя мордашка сегодня такая чумазая» или «зачем это ты скривил морду на манную кашу, как мышь на крупу»!
               
        - Улица Есенина. Следующая Ивана Фомина.
        Голос водителя, вернее водительницы был резок, никто из пассажиров не шевельнулся. Я вдруг понял, что мне и в голову не пришло слово «вагоновожатый»!
        В вагон вошло ещё несколько человек…

                далее  http://www.proza.ru/2011/10/22/1404