Погибель

Одного случайного взгляда, брошенного на нее, было достаточно, чтобы понять: она несет с собой погибель. Заманчивый, щемящий ад. Гибельный рай.
Будоражащий привкус опасности сквозил во всем – в остром взгляде очень светлых серых глаз, во взмахе ресниц, в том, как она поводила плечом, отгоняя муху… даже в том, как она выворачивала ступню в узких балетках, когда ставила ногу на ступеньку. Она никогда не заботилась о том, не задралась ли юбка, не перепачкано ли лицо, запросто могла запустить руку в вырез платья, чтобы почесать вздувшийся на груди прыщик – след комариного укуса. Я никогда не видела более непринужденного человека. Она не стремилась создать впечатление - и поэтому бросалась в глаза.
Она была угловата, смугла, и сохранила невинную грацию ребенка, которая ужасно заводила мужчин. Воображение упорно рисовало полуспущенные белые гольфы на загорелых ногах – она, бывало, их и надевала, с восхитительной небрежностью воплощая чужие фантазии. Большой подвижный рот то кривился от неудовольствия, то в задумчивости раскрывался (при этом меж белоснежных зубов обычно высовывался язык), но чаще всего на лице отражалось презрение - опять! Хо-хо. Все то же. Хоть кто-нибудь бы удивил. Впрочем, ее губы вполне охотно растягивался в улыбке. Некоторым она напоминала ухмылку, но это дело вкуса – кому-то не сладок и мед.
Она или грустила в уголке, хмуря брови и выпячивая нижнюю губу (и непременно ковыряла что-нибудь ногтем – подсохшую царапину, облупившуюся краску на скамейке, древесную кору), или летала ураганом. Помню, как всей компанией мы махнули в старинный городок, где чудом сохранился кремль с полуразрушенной стеной. Камни держались на честном слове, осыпались под руками, оставляя на пальцах пыль, напоминавшую пепел. Я брезгливо отряхнулась, устроилась в высокой мягкой траве, раскуривая сигаретку, а когда отняла от лица сложенную домиком ладонь («Ну, загорайся! Тебе говорят!»), увидела, что она разгуливает по отвесной стене, выставив в стороны руки – маленький ловкий канатоходец.
- Ээээй! Забирайтесь ко мне! Здесь офигенный виииид!
«Кто эта сумасшедшая?», - услышала я полувосхищенный, полуиспуганный голос, и вспомнила: точно, новый же человек. Новая публика для нашей примы.
Нагулявшись, она присела на край стены, милостиво приняла облитый шоколадом рожок и хищно захрустела вафлями, будто костями.
- Ну что же ты, Сереееежаааа… последний, выходит, трус, - протянула она со всем возможным разочарованием, обращаясь к рыцарю, доставившему холодный подарок, а сама, конечно, косилась на новичка. Она всегда называла парней уменьшительными именами – Виталик, Митя, даже Мишаня – уверена, им хотелось ее за это убить, но они проглатывали многое - то, что другим не спускали. И лезли на стены, и срывались, ломали ноги, разбивали часы и судьбы.
Она куражилась не со скуки – из любопытства: смогут ли догнать, поразить, переплюнуть? Ударят, наконец? Снесут? Наградят?
Мне казалось, что однажды кто-нибудь набросится на нее, скрутит и будет разрывать ногтями кожу, пытаясь забраться внутрь, будет рычать и плакать, приговаривая: «Что, что в тебе такое, где оно хранится – в каком месте твоего легкого, наглого тела?». А она бы хохотала ему в лицо, распластавшись послушной куклой.
Потому что она сама не знала, чего хотела больше: чтобы мужчины взбирались – все выше и выше, или чтоб нашелся однажды человек, который подошел бы спокойно и твердо и снял со стены, сказав:
- Все, баста. Ты большая девочка.
Чтобы нашелся тот, кто окажется сильнее.